"Вольные стрелки" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

Глава XX. ПРИЗ

Авария, понесенная корветом, была чрезвычайно тяжела. Бушприт, этот, так сказать, ключ всей оснастки корабля, в своем падении увлек бизань— и фок-мачту. Как это всегда бывает в подобных случаях, состояние полного спокойствия и уверенности на судне моментально сменилось паническим ужасом.

Палубу завалили обломки всякого рода: канаты, клочья парусов, реи, бимсы. Матросы метались среди них, совершенно растерянные, не слушая ни увещеваний, ни угроз своих начальников и желая избегнуть только одного — смерти, которую они чувствовали над своей головой.

Надо заметить, что офицеры уже ранее хорошо понимали всю опасность положения, но никак не рассчитывали, что бриг своим смелым маневром так усложнит его. Они изо всех сил старались ободрить свою обезумевшую команду и внушить ей как можно дороже продать свою жизнь.

Между тем произошел новый инцидент, который сделал положение еще более отчаянным и безнадежным.

Капитан Родригес не покидал мостика, он твердым голосом продолжал отдавать приказания, делая вид, что не замечает признаков неповиновения, которые с момента катастрофы проявились среди его экипажа.

Бледный, с нахмуренными бровями, сжатыми губами, старый моряк машинально сжимал эфес своей сабли, бросая по временам вокруг себя холодные взгляды, ободряя своих офицеров и призывая их удвоить усилия и храбро исполнить свой долг.

Донья Менчиа и оба американских офицера молча и внимательно следили за всем происходившим, ожидая момента, когда им можно было бы начать действовать. В момент катастрофы все трое вздрогнули и приблизились к капитану.

Когда американский бриг, поворачиваясь, так ловко срезал бушприт корвета «Либертад», Рамирес и его матросы первые испустили крик ужаса и стали метаться из стороны в сторону, сея панику среди мексиканского экипажа.

Как только они увидали, что их пример подействовал, они изменили тактику и стали кричать, громко обвиняя капитана в том, что он изменник, что он хочет погубить экипаж, а корвет передать врагу. Какой-то мудрец сказал, что нет такой глупости, как бы ни казалась она нелепа, которая не приобрела бы себе доверчивых сторонников. В данном случае эта истина подтвердилась еще раз, что, впрочем, в какой-то мере оправдывалось отчаянным положением поверивших глупости людей.

В один миг матросы «Либертад» забыли все, чем они обязаны были своему капитану, забыли его заботы о них, забыли и долгие, страшные труды и опасности, которые он столько времени разделял с ними, забыли славу, приобретенную вместе с ним, и последовали гнусным наветам шайки неведомых бродяг. У них не хватило смелости храбро защищаться, как то повелевал им долг, но хватило дерзости обвинить своего начальника в измене. Схватив кто что попало, они ринулись беспорядочной толпой на шканцы с угрожающими криками.

Смущенные офицеры не знали, к чему им прибегнуть, чтобы вернуть этих людей к своим обязанностям; они столпились вокруг своего командира, решив или спасти его, или вместе с ним погибнуть.

Старый моряк ничем не выдал обуревавшего его волнения и бесконечной скорби, он был, как всегда, спокоен и бесстрастен. Со скрещенными на груди руками, с гордо вскинутой головой и уверенным взглядом ожидал он возмутившихся.

Последние не замедлили со всех сторон наводнить шканцы. Тем не менее, добежав до средней мачты, они остановились, удержанные невольным уважением, которое матросы всегда питают к своему капитану.

Шканцы составляют часть судна, предназначенную исключительно для офицеров, матросы имеют право появляться там, лишь когда этого требует выполняемый маневр.

Дойдя до мачты, взбунтовавшийся экипаж заколебался. Все почувствовали себя не на своем месте, и, наконец, остановились уже потому, что еще остававшееся в них чувство долга говорило им: уже одно их появление здесь составляет серьезный проступок.

Они остановились подобно тому, как останавливается у подошвы берегового утеса их родная стихия, море — пенясь, клокоча, но не смея проникнуть ни на один фут далее положенного предела. Они испускали раздраженные крики, грозили жестами, но ни шагу не делали вперед, хотя и не отступали.

Подобная нерешительность и почти робость не входили, однако, в расчеты тех, кто подстрекал их выйти из повиновения. Скрываясь в задних рядах, они кричали и жестикулировали сильнее других, стараясь изо всех сил раздуть готовую потухнуть искру.

Верхний дек корвета представлял в этот момент и безотрадное, и в то же время грозное зрелище. Среди беспорядочно нагромоздившихся обломков толпа людей с грубыми загорелыми лицами, с дикими взглядами, волнующаяся, угрожающая; в нескольких шагах перед нею — небольшая группа офицеров, спокойных, решительных, сомкнувшихся вокруг своего командира, который, наклонясь со своего мостика, словно парил над всем происходившим и укрощал взволнованные страсти. Несколько в стороне стояли донья Менчиа и два американских офицера. Они имели вид безучастных зрителей, но на самом деле внимательнейшим образом следили за всеми перипетиями разыгравшейся перед ними борьбы. Несомненно, в положении различных лиц в описываемую минуту, в чувствах, отражавшихся на их мужественных лицах, художник мог бы почерпнуть для себя замечательный сюжет для картины.

Вдали виднелся бриг, приближавшийся на всех парусах с очевидным намерением прервать затянувшуюся паузу, становившуюся с каждою минутой все невыносимее.

Настала минута гробового молчания. Обе стороны молча мерили одна другую взглядами, стараясь выбрать наиболее уязвимое место, чтобы одолеть противника. Ни слова не было произнесено, слышны были только монотонные удары волн о борта корвета и бряцанье оружия, за которое машинально хватались руки.

В этом молчании таилось что-то роковое, ужасное. Капитан наконец решил прервать его. Он понял, что ему надлежит употребить последнее усилие, чтобы вернуть к повиновению всех этих сбитых с толку людей. Он надеялся, что они не останутся глухи к словам его — своего командира, которого они так давно любили и уважали, с которым привыкли делить и опасность, и славу, и много раз могли убедиться в его благородном характере и любви к ним.

Медленно обвел вокруг себя капитан Родригес печальным, но решительным взглядом, протянул руку по направлению к бригу, который забирал в это время все более вправо, стараясь держаться против совершенно разбитой носовой части корвета и не открывая своего борта.

— Матросы, — крикнул он твердым голосом, резко отчеканивая слова, — там — неприятель. Нам нужно отомстить за понесенный урон. Зачем покинули вы свои места? Что вы хотите? Неужели вы думаете, что в минуту решительной битвы я оставлю вас и окажусь недостаточно храбрым?

При этих словах, произнесенных так смело и отчетливо, возмутившиеся заколебались, некоторые приготовились было отвечать, но в задних рядах раздался чей-то голос:

— Кто вам сказал, что судно — неприятель?

Немедленно за этим со всех сторон раздались крики ура, проклятия, восклицания радости, свист; все смешалось.

— Кто смеет говорить так, — изо всех сил закричал капитан, стараясь заглушить остальных, — тот изменник и предатель. Он не может принадлежать к матросам моего экипажа.

Это подлило масла в огонь — шум и крики усилились. Матросы, забыв всякое повиновение и дисциплину, бросились на шканцы с угрозами и проклятиями.

Капитан и тут остался спокойным. Он взял пистолет, предложенный ему оставшимся верным рулевым, хладнокровно зарядил его и одним взглядом остановил нападавших.

— Слушайте, — сказал он, — первому, кто сделает еще хоть один шаг, я размозжу череп.

Герои одарены особенным влиянием на толпу. Двести — триста бунтовщиков остановились перед одним человеком, который твердо стоял лицом к ним, держа в руке пистолет. Они вновь заколебались и, наконец, остановились, охваченные непонятным ужасом.

Очевидно, они остановились не перед дулом пистолета — если бы даже капитан Родригес и решился привести свою угрозу в исполнение, он мог ранить или убить самое большее одного человека. Тем не менее все они остановились, изумленные, устрашенные, не будучи в состоянии дать себе отчета в том, что они испытали.

Улыбка осветила лицо капитана, он понял, что эти порывистые, дикие характеры укрощены. Он хотел теперь убедиться в своей победе.

— По местам! — скомандовал он. — Пусть марсовые очистят палубу, а плотники пусть приготовят все, что нужно, чтобы поставить новый бушприт на место.

И покинув свой мостик, капитан решительно направился к матросам, которые по мере его приближения отступали без слова, без жеста, оказывая ему лишь одно глухое сопротивление — самое ужасное из всех по своей безграничной слепоте.

Но этим мятеж не окончился. Потрясенный отважным поведением своего командира экипаж принялся за исполнение своих обязанностей, но тут появилось нечто новое, что совершенно перевернуло ход событий и вновь поставило офицеров корвета еще в более опасное положение, чем то, из которого они только что вышли благодаря присутствию духа своего командира.

Мы уже сказали, что донья Менчиа и оба ее спутника внимательно следили за всем происходящем, готовые вмешаться в первый удобный момент. Едва капитан Родригес сошел со своего мостика, как мнимая донья бросилась поспешно туда и, схватив подзорную трубу, направила ее на бриг, желая рассмотреть, что делает корсар и можно ли рассчитывать на его помощь.

Бриг находился в двух кабельтовых 44 и через несколько минут готовился подойти совсем близко. Увидав это, донья Менчиа сразу сбросила принятую личину, резким движением разорвала свое платье, сорвала женскую прическу, и изумленным офицерам предстал Эль-Альферес, в том самом костюме, в котором читатель увидел его в пулькерии.

Это было произведено так быстро, что как экипаж, так и офицеры не успели вымолвить ни слова от изумления. Эль-Альферес выхватил из-за пояса пистолет и навел его на кучу картузов 45 с порохом, вытащенных юнгами наверх и во время наступившего смятения наваленных под бизань-мачтой.

— Сдавайтесь! — закричал Эль-Альферес, резким голосом. — Сдавайтесь, или вы погибли.

Дон Кристобаль и дон Серафин стали с пистолетами в руках справа и слева Эль-Альфереса. Рамирес, со своей стороны, также не терял времени. Он вытащил из портов на юте две карронады, навел их на кормовую часть, зарядил среди общего шума и поставил двух матросов, готовых по первому сигналу приложить фитили и выстрелить, а сам же с остальными своими четырнадцатью матросами захватил остальные орудия и нацелился в толпу собравшихся в средней части палубы мексиканских матросов. Экипаж очутился, таким образом, между двух огней. Двести пятьдесят человек увидали, что они захвачены шестнадцатью.

Надежды на спасение не было. Все описанное следовало одно за другим с такой быстротой, давно готовившийся удар был произведен с такими умением, ловкостью и хладнокровием, все было так хорошо рассчитано, что старый моряк, окинув палубу своего корабля печальным взглядом, убедился, что ему не остается даже утешения пасть в бою, как приличествует храброму воину, что ему предстоит бесславно погибнуть в западне, в ловушке, и, не желая поэтому напрасно пролить кровь людей своего экипажа, он решил сдаться.

Однако он все еще не решался произнести последнее слово.

Эль-Альферес понял, что происходит в душе храброго офицера.

— Мы не пираты, капитан Родригес, — сказал он, — мы техасцы. Для вас не будет позором сложить оружие пред нами — не для того, чтобы спасти свою жизнь, которую в настоящую минуту вы так мало, разумеется, цените под влиянием испытываемого вами горя и которую вы с радостью бы отдали, лишь бы смыть позор вашей неудачи. Но вы отвечаете перед Богом за жизнь этих двухсот пятидесяти человек вашего экипажа. К чему напрасно проливать кровь, к чему лишать наслаждения жизнью, светом, быть может счастьем ни в чем неповинных людей? В последний раз предлагаю вам: сдайтесь.

В этот момент густая тень упала на палубу корвета. Бриг, о котором все забыли, продолжал приближаться. Он был уже на расстоянии пистолетного выстрела, и это именно тень от его высоких матч и распущенных парусов перешла с поверхности моря на борта и палубу корвета.

— Эй! На корвете! — раздался голос со шканцев брига. — Высылай шлюпку с капитаном.

Этот голос, как удар грома, раздался в ушах мексиканцев. Бриг переставил свои паруса и неподвижно держался возле правого борта корвета.

Наступила мертвая тишина, глаза всех устремились на корсара. На марсах стояли матросы, вооруженные карабинами и ручными гранатами; из открытых люков глядели жерла заряженных орудий, за которыми были видны артиллеристы с зажженными фитилями, — словом, корвет каждую секунду, если бы того захотел неприятель, мог быть раздроблен в щепы и пущен ко дну.

— Ну что же? — топнув ногой от нетерпения, произнес Эль-Альферес. — Что же вы решили, сдаетесь или нет?

— Senor caballero, — отвечал капитан, — предательски проникли вы на вверенный мне корабль, подлой хитростью овладели вы им! Сопротивление бесполезно — я сдаюсь.

И жестов, полным достоинства, старый моряк вынул шпагу из ножен, переломил ее, бросил в море и медленной поступью удалился на шканцы.

— Капитан Джонсон! — крикнул Эль-Альферес. — Корвет наш, спускайте шлюпку.

Резкий свисток раздался в эту минуту на палубе брига. С него быстро спустили шлюпку, которая грузно шлепнулась о поверхность моря, и через некоторое время двадцать корсаров, вооруженных с ног до головы, появились на корвете во главе с капитаном Джонсоном.

Экипаж без сопротивления сложил оружие. Капитан Родригес и его офицеры были перевезены на бриг, чтобы мексиканские матросы, превосходившие численностью своих победителей, не могли поддаться влиянию своего командира в случае, если бы ему пришла в голову мысль сделать отчаянное усилие с намерением вновь завладеть своим судном.

Но эта предосторожность была излишней: мексиканский экипаж и не думал о сопротивлении — напротив, большинство матросов родились в Техасе, среди экипажа брига они нашли старых друзей и знакомых, и через полчаса между обоими экипажами установились самые дружеские отношения — оба экипажа слились, так сказать, в один.

Капитан Джонсон решил воспользоваться этим обстоятельством.

Американский бриг сам находился в затруднительном положении. Почти без выстрела овладел он военным корветом первого ранга, но для этого корвета требовался экипаж. Его собственного экипажа на два судна явно бы не хватило. Мир и согласие, немедленно установившиеся между обоими экипажами, помогли капитану Джонсону с честью выйти из этого затруднения.

Матросы вообще народ неутомимый, преданный, но мало интересующийся политикой, кругозор их был ограничен узкими рамками морской жизни и того, что касается их семьи.

Привыкнув к самой строгой дисциплине, направляющей все и великие, и малые события их жизни, матросы являются не более, как взрослыми детьми, которым понятна и ясна только одна вещь в мире — сила. Поэтому решительный человек, который сумеет доказать им свое превосходство, может из них, что называется, веревки вить.

Капитан Джонсон, несмотря на свои молодые годы, был слишком опытный морской волк и сразу понял, как ему следует поступить в данных обстоятельствах. Немедленно после отъезда капитана Родригеса с офицерами и разоружения мексиканцев, он поднялся на мостик и отдал несколько распоряжений матросам, рассеявшимся по палубе, не разбирая, к какому экипажу они принадлежали. Мексиканские матросы тотчас поняли, что на капитанском мостике занял место знаток своего дела и повиновались беспрекословно.

Распоряжения эти были к тому же так разумны и умелы, что менее чем за час корвет, почти лишенный возможности продолжать плавание, был приведен в надлежащий порядок. На место сломанных были поставлены запасные части, укреплены реи и паруса, и единственное, что указывало на недавнюю аварию, это свежие пятна незакрашенного дерева, выделявшиеся на общем фоне светло-серой окраски. В остальном же корвет готов был послушно идти, куда бы ни повел его новый командир.

К концу дня были доделаны последние мелочи: окончена установка такелажа, дерево окрашено, палуба очищена, и посторонний человек, попавший на борт корвета «Либертад», не мог бы и заподозрить, что он пережил за этот день такие ужасные события.

Достигнув столь блестящих результатов, капитан Джонсон улыбнулся и приказал мистеру Ловелу, который весь день переезжал с брига на корвет и обратно, дать свисток, чтобы собрать экипаж.

Услыхав знакомый сигнал, матросы весело сбежались отовсюду, выстроились под средней мачтой и молча ожидали приказаний своего нового командира.

Капитан Джонсон умел затронуть чувствительные струны в душах этих простых людей.

Сначала он изъявил им свое удовольствие по поводу быстрого и успешного исполнения ими его приказаний. Потом он перешел к тому, что он и не думает считать их своими пленниками, так как большинство из них — как и он сам — техасцы и в качестве таковых могут рассчитывать на полную его симпатию. Следовательно, те, кто не пожелают оставаться на службе техасской республики, немедленно будут отпущены на берег в первом же порту, в который зайдет корвет. Что же касается тех, которые захотят служить своей родине и останутся на корвете, то им будет начисляться жалованье — по двадцать пять пиастров в месяц, а чтобы показать расположение к ним техасского временного правительства, им в виде награды будет немедленно уплачено за месяц вперед.

Такая щедрость была встречена криками радости и благодарности. Матросы прикинули в уме, сколько можно будет при случае выпить стаканов пульке и виски на такую баснословную сумму, как двадцать пять пиастров. Сказать по правде, мексиканское правительство, которому все эти молодцы доселе служили верой и правдой, больше кормило их одними обещаниями да словесными выражениями благодарности за верную службу, от которых проку было мало. Жалованье же оно им постоянно сокращало.

Капитан Джонсон узнал это обстоятельство и потому так налег на немедленную уплату награды. Он увидал, что достиг полного успеха, и среди восстановившегося молчания продолжал:

— Итак, земляки, решено. Вы вольны не оставаться на корвете, я не имею ни малейшего желания удерживать вас на нем в плену. Но подумайте о том, что предлагаю я вам от имени техасского правительства, которому имею честь служить. Я полагаю, что это выгодно для вас. Теперь пусть те, которые пожелают остаться на корвете, отойдут к левому борту, а желающие спуститься на берег пусть останутся где стоят. Казначей брига возьмет расписки и сейчас же выплатит премию.

Капитан Джонсон немедленно же вызвал с брига казначея. У бизань-мачты был поставлен стол и на нем установлена чернильница, положена бумага и мешки с пиастрами.

Это обстоятельство окончательно упрочило успех. Большего и не требовалось. Вид пиастров заставил покончить с колебаниями самых нерешительных. По команде подходи, произнесенной капитаном, матросы толпой кинулись к казначею, который решительно не мог разобраться и не знал, кого ему слушать — так каждому хотелось заполучить обещанные пиастры звонкой монетой.

Капитан улыбнулся при виде такого результата своего красноречия, но счел необходимым вмешаться и прийти на помощь своему казначею. По его распоряжению матросы выстроились и стали подходить к столу по очереди.

Подписание вербовочных условий длилось два часа. Никто не пожелал остаться на службе у мексиканского правительства. Все матросы с наслаждением позвякивали новенькими золотыми, и если бы в это время показалось другое мексиканское судно, то эти новые сторонники техасского правительства без сомнения вступили бы с ним в жаркий бой и наверно овладели бы им.

Впрочем, этот результат легко можно было предвидеть: каждый матрос в душе немного корсар, и наличные деньги имеют над ним неотразимую власть.

Капитан Джонсон был, однако, человек хладнокровный и методичный, увлечению он не придавал никакой цены, поэтому он не удовольствовался достигнутым успехом. Он хорошо понимал, что за первыми минутами опьянения, вызванного видом золота, последует размышление, а вместе с размышлением явится и дух неповиновения, свойственный каждому моряку. Следовало уничтожить все поводы к возмущению, а для этого было необходимо нарушить ту самостоятельность, то чувство общности, которое возникает у каждого отдельного экипажа вследствие того, что люди сживаются вместе и привыкают считать себя в своей совокупности особым мирком. Средство, примененное в данном случае капитаном Джонсоном, было крайне простым. Его собственный бриг был прекрасно вооружен, его команда состояла из ста девяноста человек матросов. Из этого числа он оставил на бриге пятьдесят, остальные перешли на корвет, с которого, в свою очередь, сто сорок человек были переведены на бриг. Оба экипажа таким образом перемешались один с другим, и капитан Джонсон почувствовал себя полновластным хозяином обоих судов.

Все описанные нами события со всеми сопровождавшими их случайностями и мелочами продолжались целый день, так что полный порядок был восстановлен только лишь за час до захода солнца.

Командование корветом капитан Джонсон поручил дону Серафину, дона Кристобаля назначил помощником, а Рамиреса — боцманом, сам же он оставил за собой командование бригом.

Когда все было готово, капитан Джонсон приказал поднять на корме корвета мексиканский флаг и немедленно направиться в Гальвестонский пролив.

После этого он вернулся на свой бриг вместе с Эль-Альфересом, благодаря решительности и хладнокровию которого техасское революционное правительство положило основание своему флоту.

Успех превзошел все даже самые смелые ожидания и надежды инсургентов, но это было еще не все. Ступив на свое судно, капитан Джонсон приказал техасский флаг повернуть вверх ногами и повесить над ним мексиканский.

Бриг тотчас поставил паруса и пошел следом за корветом, стараясь держаться под огнем его батарей, как будто и он действительно взят в плен корветом.

Матросы и офицеры не могли понять этого маневра, но так как видели, что капитан их посмеивается, то не сомневались, что он задумал какую-нибудь новую хитрость, и несмотря на весь стыд, который испытывали, видя подобное надругательство над своим флагом, сдерживали ропот в надежде на скорый реванш.

Население Гальвестона с самого раннего утра было охвачено сильнейшим беспокойством. И стар и млад высыпали на мол и издали следили за ожесточенной гонкой двух судов, которые затем скрылись из глаз. Города достигло несколько звуков пушечных выстрелов, повторенных утесами на противоположном берегу залива. Очевидно, завязалась битва, но каков был исход ее? — вот вопрос, который волновал городское население, который каждый задавал себе и окружающим. Но никто не мог ответить — или не хотел, так как, очевидно, в толпе должны были находиться и более сведущие в этом отношении люди.

Молчание форта и батарей также казалось необъяснимым; никто не мог понять, почему бриг не был пущен ко дну, как только Он поравнялся с фортом. Но вдруг раздались радостные крики: ура! виват! В устье пролива показался корвет и вел за собою бриг. На обоих судах гордо развевались мексиканские флаги, а флаг техасский позорно висел вверх ногами под флагом мексиканским.

Радость зрителей вышла из границ, когда оба судна подошли к форту и стали около него на якорь. Мексиканцы вышли победителями, техасцы понесли поражение, от которого едва ли они будут в состоянии оправиться.