"Форт Дюкэн" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

Глава XVI. РАССКАЗ ЛЕОНЫ

Через несколько минут, благодаря расторопной горничной графини де Малеваль, в будуаре, на маленьком столике перед камином, был уже сервирован импровизированный ужин.

Обе женщины весело сели за стол и, с аппетитом принялись ужинать. Жюли так ловко служила им, что ее присутствие не было почти заметно. Во время ужина гостья и владетельница замка де Малеваль вели оживленный разговор, причем они касались самых обыкновенных предметов. Они знали, что Жюли не предаст их, но, несмотря на это, не считали возможным посвящать ее в свои тайны.

Графиня де Малеваль с деланно равнодушным видом, не желая придавать своему вопросу особенного значения, спросила горничную, что сказал капитан, услышав переданный ему ответ.

— Да ничего особенного, барыня, он был даже очень рад, — отвечала камеристка. — Сеньора капитана отвели в комнату, где был приготовлен ужин и постель; он с гримасой удовольствия посмотрел на постель и почтительно поклонился столу.

— Хорошо, ну, а дальше?

— Затем его милость, поглощая вино, как губка, и уничтожая кушанья, как людоед, сказал, что он всегда к услугам госпожи графини.

— Это что-нибудь да значит.

— Затем он прибавил, — продолжала Жюли, — что, если его всегда будут принимать так, то графиня может нисколько не стесняться с ним: он будет ждать ее приказаний так долго, как это она найдет нужным.

Молодые женщины немного посмеялись над такой покорностью авантюриста.

Ужин подходил к концу. Сгорая нетерпением поскорее остаться наедине, графиня приказала Жюли убрать со стола, и Жюли, несмотря на желание послушать рассказ подруги своей госпожи, скромно удалилась из комнаты, унося с собою и столик.

Графиня де Малеваль и ее приятельница остались одни. В это время было одиннадцать часов вечера. На дворе уже несколько минут бушевал сильный ветер, дождь хлестал в окна; рев урагана сливался с мрачным завыванием водопада Монморанси. Молодые женщины сели в бархатные кресла по бокам камина, куда подбросили дров; затем, убедившись, что им никто не может помешать, они сделались серьезными и, казалось, на некоторое время погрузились в свои думы.

Графиня де Малеваль, наконец, подняла голову и, обращаясь к своей приятельнице, сказала:

— Мы теперь одни, Леона, и я готова выслушать обещанное тобой признание.

— Милая Камилла, — отвечала та, которую назвали Леоной, печально глядя на графиню де Малеваль, — признание это будет длинное. Я должна рассказать тебе всю свою жизнь, чтобы тебе стали понятны причины странного, на первый взгляд, решения — бросить Францию, покинуть двор и переплыть через океан, чтобы попасть в эту страну; я не сомневаюсь в твоей дружбе, но я не уверена, что ты выслушаешь до конца мою длинную и печальную повесть.

— Как тебе не стыдно говорить это, Леона? ты — мой самый искренний друг, подруга детства, которую я люблю, как сестру, — отвечала графиня, тоном нежного упрека.

— Прости меня, дорогая Камилла, я вижу, что я была неправа; но, если бы ты знала, как я страдала и как я страдаю еще и теперь.

— Говори, я слушаю. Ночь еще только наступает, и нам никто не помешает говорить, а так как твое признание тяжелым камнем лежит у тебя на сердце, то лучше всего покончить с ним сейчас же. Тогда мы уже вдвоем понесем тяжелое бремя.

— Это мое самое сильное желание с момента моего приезда в Квебек, я потому и спешила так повидаться с тобою, что хотела на твоей груди выплакать свое горе и попросить у тебя совета, в чем, я убеждена, ты не откажешь мне.

— Я отдаю себя в твое полное распоряжение и исполню все, что ты потребуешь от меня, дорогая Леона; я также невыразимо страдаю и нуждаюсь в дружеском сердце, которое утешило бы меня и придало бы мне мужества, чего по временам, увы, совершенно недостает мне, — проговорила графиня, с подавленным вздохом.

Леона с удивлением взглянула на свою приятельницу.

— Ты несчастна, Камилла? — вскричала она. — О! это невозможно!

— А почему же нет? — спросила с печальной улыбкой Камилла.

— Как! Ты — молодая, красавица, свободная! Ты…

— Да, — прервала графиня взволнованным голосом, — я обладаю всем этим и, несмотря на это, я несчастна, повторяю тебе еще раз; но сначала мы поговорим о тебе. Моя исповедь может и подождать немного, хотя ты непременно должна узнать ее; тогда ты увидишь, имела ли я право считать себя несчастной, даже, может быть, еще более несчастной, чем ты, бедная крошка… ты тоже красива, молода и… Но довольно толковать об этом, рассказывай, я слушаю тебя и постараюсь утешить, если только это возможно.

— Благодарю, выслушай же меня. Я не стану распространяться о древности и знатности моего рода, ты его знаешь так же хорошо, как и я, потому что мы с тобой родственницы. Достаточно будет упомянуть, что это самый могущественный и самый знатный род в Пуатье. Мой отец, герцог де Борегар, жил в последние годы царствования великого короля; он слыл самым элегантным джентльменом той эпохи. По смерти Людовика XIV он оставил двор и переехал в свои поместья, чтобы, насколько возможно, поправить свои дела, сильно пошатнувшиеся от широкой жизни, к которой его принуждало пребывание в Версале. В то время мой отец был еще довольно молод: ему только что исполнилось тридцать лет. В поместье Борегар он провел всего только несколько недель, а затем, собрав насколько возможно больше денег со своих вассалов и условившись с управляющим о дальнейшей высылке денег, он снова возвратился в Париж, куда его звал регент. Прошло несколько лет; герцог Орлеанский умер, и место его занял герцог Бурбонский. В один прекрасный день, вассалы де Борегара, которые уже давным-давно отказались от надежды увидеть своего владыку, были сильно удивлены, узнав, что он не только вернулся в замок предков, но и решил поселиться в нем навсегда; герцог объявил, что с этого времени он никогда уже больше не покинет своих поместий. Герцог привез с собой очаровательную молодую женщину, лет девятнадцати, не больше, дочь графа де Коммерси, на которой он женился год тому назад в Париже. Герцогиня была беременна; месяц спустя после приезда в замок она разрешилась сыном, которого назвали Филипп — Гастон.

— Твой старший брат, — заметила графиня.

— Да, — отвечала ее приятельница, — ты его помнишь?

— Бедняга Гастон! — сказала, вздохнув, графиня, — какая

ужасная смерть.

— Еще более ужасная, чем ты предполагаешь. Обстоятельства, вызвавшие эту смерть, никогда не были достоверно известны; моя семья замяла это дело. Скоро ты узнаешь, как это произошло на самом деле, тем более, что никто никогда не знал правды.

— Что ты хочешь сказать?

— Прошу тебя, позволь мне продолжать. Если ты станешь прерывать меня, я не ручаюсь, что буду в силах довести до конца мой рассказ.

Графиня молча наклонила голову.

Несколько минут спустя рассказчица продолжала снова:

— Рождение моего брата привело в сильнейший восторг моего отца. Наконец-то у него был наследник. В 1727 году кардинал Флери был назначен первым министром вместо герцога Бурбонского. Кардинал от имени короля поздравил моего отца и прислал его сыну патент на чин полковника. Герцог был наверху блаженства — все ему улыбалось Благодаря браку он привел в прежнее цветущее состояние свои дела, сильно расстроенные излишествами бурно проведенной молодости. Итак, мой отец, уверенный в милости короля и в поддержке всемогущего первого министра, считал свое будущее совершенно безоблачным. Сыну герцога минуло семь лет; из рук нянюшек он перешел в руки гувернера, чтобы серьезно заняться науками. В это время герцогиня, к величайшей досаде моего отца, забеременела во второй раз. Роды были трудные. Она произвела на свет такую хилую, слабенькую девочку, что врачи объявили ее не жилицей на белом свете.

— О! Эти доктора, — сказала с ироническою улыбкой графиня де Малеваль. Леона продолжала:

— Девочку поспешили окрестить и назвали Леона-Адель-Люси.

— И ты служишь живым опровержением их мрачных предсказаний.

— Да, совершенно справедливо, милая Камилла. Через две недели после моего рождения мать моя умерла, вследствие простуды, от послеродовой горячки. Ее смерть была моим приговором, осуждавшим меня вести самое печальное существование. Герцог обожал свою жену. Горю его не было пределов, отчаяние его было велико. Целых два месяца он провел, запершись в своей комнате, печальный, угрюмый, в полном отчаянии, отказываясь видеть своих самых близких друзей.

— Я понимаю это, — заметила Камилла, — иногда горе бывает так велико, что только одно уединение может принести облегчение. Продолжай.

— Я же, невольная причина смерти моей матери, должна была перенести на себе все последствия этого невольного преступления. Я сделалась предметом ненависти для герцога. По его приказанию, меня не только удалили из замка Борегар, но дошли даже до того, что сослали меня бедную в хижину крестьянки, которая должна была стать моей кормилицей. Таким образом, я воспитывалась вдали от отца, причем он нисколько не заботился обо мне или, по-видимому, совершенно забыл о моем существовании. Я должна признаться, что изгнание из семьи не было нисколько неприятно для меня. Обожаемая воспитавшими меня бедными крестьянами, беспрекословно исполнявшими все мои желания, я, в действительности, была очень счастлива, а благодаря постоянному беганью по горам и долинам я сделалась сильной и смелой. Одним словом, я жила как птица, не заботясь о будущем и наслаждаясь настоящим, казавшимся мне таким прекрасным и восхитительным. Таким образом, я достигла восьми лет и благодаря той жизни, какую я вела, я ни разу не была больна ни одной детской болезнью; словом, выражаясь несколько тривиальным языком моей кормилицы, «я росла, как настоящий шампиньон», я целые дни распевала, как жаворонок, и дралась, как настоящий мальчишка. Однажды в нашу хижину вошел старый аббат, которого я никогда не видела, и спросил меня; в это время я играла со своими однолетками, которых я очень любила. Кормилица позвала меня и, обмыв, подвела к аббату. Кольман, так звали этого господина, сказал мне, что мой отец поручил ему научить меня читать и писать и т. д. Несколько месяцев спустя к нему присоединился новый учитель: это была женщина средних лет с кротким и интеллигентным лицом, к которой я с первой же минуты знакомства почувствовала сильное влечение. Ей было поручено научить меня шить, вязать, рисовать и вышивать.

Воспитавшие меня крестьяне благодаря деньгам, которые присылал им мой отец, перестроили свою хижину, прикупили земли, скота, и из бедняков, какими они были раньше, обратились незаметно в зажиточных фермеров; их дети пользовались даваемыми мне уроками, на которых, конечно, они присутствовали бесплатно. В эту семью, члены которой готовы были убить себя по одному моему жесту, вместе со мной вошло счастье.

Они и любили и уважали меня и я могу прибавить — смотрели на меня, как на своего доброго гения. В настоящее время Пьер, старший сын, — богатый землевладелец; Жанна, моя молочная сестра, — замужем за богатым фермером, а Андрэ, самый младший, ни за что не хотел оставить меня. Когда я объявила ему о своем желании отправиться в Новую Францию, он все бросил, чтобы последовать за мной, несмотря на все мои усилия отговорить его от этого намерения. Я рассказываю тебе все это только потому, что я не знаю сама, отчего испытываю тихую и чистую радость при воспоминании счастливого времени моего детства, когда все окружающие, за исключением моих родных, обожали меня; прошу извинения за эти подробности, которые должны казаться тебе слишком пустыми, но…

— Напротив, дорогая моя, это приятные и сладкие воспоминания; я понимаю, как они должны быть дороги твоему сердцу, особенно же теперь, когда на тебя обрушилось несчастье.

— Какая ты добрая, моя дорогая Камилла, благодарю тебя, — отвечала Леона, крепко обнимая ее.

Графиня, в свою очередь, крепко поцеловала Леону. Затем маркиза де Буа-Траси продолжала свой рассказ:

— Как видишь, моя дорогая, мой отец дал мне все, что я могла от него требовать, но он не любил меня, как я уже тебе говорила. Он заботился о моем воспитании, заботился о том, чтобы мне хорошо жилось у крестьян, но, тем не менее, он упорно держал меня вдали от себя. Я с самого появления своего на свет ни разу не видела ни его, ни моего старшего брата, — словом, никого из моей семьи.

Наконец, мне исполнилось тринадцать лет. Я была высока ростом, стройна, имела прекрасное здоровье. Я жила так же, как и мои молочные братья: бегала по полям, то одна, то вместе с ними; я стерегла стадо и принимала участие в полевых работах.

Однажды, около трех часов после полудня, я возвращалась домой; утром я ходила навещать бедную больную женщину, жившую почти в двух милях от фермы и, возвращаясь от нее домой, шла по узенькой тропинке между высокими изгородями, какие часто попадаются в нашей стране. Я была уже не больше, как в нескольких сотнях шагов от дома, как вдруг услышала позади себя стук копыт. Я машинально обернулась, надеясь увидеть арендатора моего молочного отца. Но я ошиблась; быстро приближавшийся всадник был красивый молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати, он был одет в охотничий костюм и ехал на великолепной рыжей лошади, которой он управлял с неподражаемой грацией

По пути он сбивал листья с деревьев своим хлыстиком с серебряной ручкой и с видом некоторого замешательства оглядывался кругом. Увидев меня, он радостно вскрикнул и, пришпорив лошадь, направился ко мне. Я поняла, что он хочет заговорить со мною, и приостановилась. Всадник через минуту подъехал ко мне и натянул поводья своего скакуна.

— Прелестное дитя, — сказал он с прояснившимся лицом, слегка дотрагиваясь рукой до шляпы, — вы, конечно, здешняя?

Я почувствовала, что краснею при этом вопросе, а, между тем, в нем не было ничего необыкновенного.

— Да, сударь, — отвечала я, опуская глаза.

Взгляд молодого человека не отрывался от меня и наполнял меня смущением.

— Великий Боже! — вскричал он весело, — очаровательное создание! Я могу поздравить моего друга маркиза де Борегар. Если все его подданные походят на эту девушку, то, клянусь честным словом дворянина, он должен быть самым счастливым человеком!

Хотя эти слова были произнесены не особенно громко, я не могла не слышать их Они оскорбили меня Незнакомец, введенный в заблуждение моим скромным платьем, принимал меня за крестьянку. Я тихонько улыбнулась и решила отомстить ему за это и немного потешиться над ним

— Что вам угодно, сударь? — отвечала я ему, принимая смиренный вид, который вполне поддерживал его заблуждение.

— Просто-напросто узнать кое-что, моя очаровательная девочка, — отвечал он весело.

— Что же вам нужно знать?

— Я не знаю этой местности. Маркиз де Борегар пригласил меня на большую охоту с борзыми, которая должна быть завтра, но я имел неосторожность позабыть данные мне указания насчет дороги в замок Борегар и, благодаря этому, заблудился. Выехав сегодня утром из моего замка, находящегося в пяти или шести милях от поместья моего друга, я очень скоро сбился с дороги и, не встреть вас, я, пожалуй, должен был бы отказаться от мысли попасть сегодня в замок.

Эти признание было произнесено таким трагикомическим тоном, что мне самой захотелось ответить ему в том же духе и, честное слово, я вдруг разразилась веселым хохотом прямо в лицо молодому человеку

Последний стал весело вторить мне. Я должна отдать ему справедливость, — он ни одной минуты не имел вида рассердившегося человека.

— Честное слово! Красавица моя, — сказал он мне, перестав наконец смеяться, — вы очень жестокая особа и в вас нет ни капли сострадания! Я рассказываю вам печальную историю, а вы, вместо того, чтобы пожалеть меня как следует, насмехаетесь надо мною!

— Я виновата, сударь, — отвечала я, делая реверанс, — но дело уже не так плохо, как вы думаете, и, если вы последуете за мной, надеюсь, что не больше как через пять минут я вас избавлю от опасности и вы будете на верной дороге.

— Насмешница, — отвечал он улыбаясь, — час от часу не легче. Ну, да мне не из чего выбирать! Идем, маленькая шалунья.. Честное слово дворянина! Я готов следовать за вами даже в ад.

— Я не поведу вас так далеко, — отвечала я в том же тоне. И, повернувшись к нему спиной, пошла впереди, а он ехал за мной.

Дорогой мы продолжали разговаривать, причем он все еще принимал меня за крестьянку, а я старалась поддержать в нем это заблуждение.

Узкая дорога, по которой мы отправились, выходила как раз против фермы. Я остановилась перед дверью.

— Неужели мы уже на месте? — спросил он меня. — Было бы очень жаль.

— Я пришла домой, — отвечала я ему, показывая на постройки фермы моей кормилицы, находившейся всего в нескольких шагах от меня. — А вы, сударь, поезжайте все прямо;

когда вы будете на вершине этого холма, вы увидите не более как в полутора милях от вас замок Борегар.

— Благодарю, дитя мое! — сказал он, наклонившись на седле, чтобы обнять меня. — Один только поцелуй этих коралловых губок, и до свиданья!

Я испуганно отскочила в сторону, и ею попытка не увенчалась успехом.

— А! Маленькая дикарка! — воскликнул он с недовольным видом, — по крайней мере, скажите мне хоть свое имя.

— Зачем?

— Чтобы сохранить о нем драгоценное воспоминание в моем сердце.

Я покачала головою.

— Вы, конечно, блестящий придворный кавалер, — отвечала я ему, — и поэтому вам незачем интересоваться моим именем.

— Может быть, — возразил он, видимо, раздраженный моим упрямством. — Впрочем, я, пожалуй, первый подам пример и скажу вам свое имя; когда вы его узнаете, надеюсь, вы не откажетесь сказать мне ваше. Я — барон Арман де Гриньи.

И он грациозно поклонился мне.

— Друг маркиза де Борегар?

— Да.

— Хорошо, господин барон, — сказала я ему совершенно серьезно, — когда вы увидите вашего друга, вы можете сказать ему, что вам помогла выйти из беды его сестра Леона де Борегар.

И, воспользовавшись замешательством молодого человека, я одним прыжком вскочила в дом и заперла за собой дверь.

Затем я побежала в свою комнату и заперлась там на тройной замок, после чего уже подошла к окошку и слегка приподняла занавеску. Всадник все еще не трогался с места; он, по-видимому, никак не мог прийти в себя от всего случившегося. Мои слова буквально ошеломили его. Наконец, он быстро поднял голову и повернулся лицом к ферме. Лицо его было бледно и взволновано. Подумав несколько минут, он, казалось, принял какое-то решение, и, пришпорив лошадь, как вихрь понесся вперед. Я долго следила глазами за этой бешеной скачкой. Затем занавеска моею окна опустилась.

Я принялась плакать, сама не зная почему, и в то же время мне было так хорошо одной в комнате, где я, замечу кстати, просидела взаперти весь этот день. Я мечтала

О чем?

Тогда я не сумела бы ответить, а теперь я жалею, что слишком хорошо знаю, о чем я мечтала тогда.

Леона замолчала.

Ее приятельница предоставила ей полную свободу погрузиться на некоторое время в прошлое, воспоминание о котором так глубоко запечатлелось у нее в сердце.

Пробило два часа. Снаружи ураган свирепствовал, казалось, еще с большей силой. Графиня де Малеваль, до сих пор с величайшим вниманием слушавшая рассказ подруги своего детства, держала ее руки в своих и когда почувствовала, что та ослабла, стала нежно целовать их и тихим и сочувствующим голосом прошептала:

— Мужайся!

На этот раз Леона, казалось, была близка к обмороку.

С полузакрытыми глазами, с беспомощно запрокинутой назад головой, с побледневшим осунувшимся лицом, она не шевелилась и сидела, как мраморная статуя.

Графиня, сильно напуганная состоянием своей приятельницы, решила, что ей необходимо дать чего-нибудь возбуждающего; она поднялась с места и выпустила ее руки.

— Куда ты идешь? — спросила Леона тихим и едва внятным голосом.

— Взять флакон с эфиром, — отвечала Камилла.

— Нет, это бесполезно, я чувствую себя лучше, благодарю.

— Может быть, тебе было бы лучше прилечь отдохнуть немножко? Ты, должно быть, страшно измучена.

— Нет, я должна сегодня же ночью окончить мой рассказ, друг мой; если я не сделаю этого сегодня, я уже не в силах буду продолжать его потом.

— Да, ты права, мой друг, лучше покончить с этим раз и навсегда, — сказала графиня, обнимая ее.

Прошло еще несколько минут. Молодая женщина превозмогла свою временную слабость. Лихорадочная краска залила ее лицо, и кровообращение восстановилось. Затем она продолжала свой рассказ слабым, дрожащим голосом, который, впрочем, постепенно становился все тверже.

— Я остановилась, дорогая, потому, что дошла до конца счастливого периода моей жизни. Я без содрогания не могу приступить к описанию обрушившихся на меня несчастий. Ты должна понять, Камилла, что чистые и тихие воспоминания детства еще сильнее заставили меня почувствовать всю горечь моего настоящего положения.

Прошло две недели с того утра, как я так случайно повстречала г. де Гриньи. Я не видела его больше.

Никто не говорил мне о нем, а я не смела расспрашивать окружавших меня крестьян.

Необъяснимое чувство стыдливости сковывало мне уста каждый раз, когда я хотела произнести его имя.

Встреча с ним много способствовала моему преждевременному развитию, я из ребенка как-то незаметно превратилась в женщину.

Однажды утром, блестевшая позолотой карета, запряженная четверкой гнедых коней, остановилась перед дверью фермы.

Один из лакеев, стоявших на запятках, спрыгнул на землю и отворил дверцу кареты.

При виде кареты мой молочный отец, его жена и дети бросились вон из комнаты и почтительно выстроились все перед фермой. А я спряталась в своей комнате и смотрела из-за занавески. Я чувствовала какую-то тоску и беспокойство; мрачные предчувствия волновали меня, и я была убеждена, что в моей жизни должна произойти большая перемена.

Из кареты вышел господин средних лет с величественными чертами лица, с благородной и элегантной осанкой, обнаруживавшей высокопоставленное лицо. Господин этот ласково ответил на почтительные поклоны семьи моего молочного отца и вошел в дом.

Сердце хотело выпрыгнуть у меня из груди, я была бледна и дрожала; я никогда не видела отца, а между тем, при виде этого богатого джентльмена с широкими орденскими лентами, перед которым все так низко кланялись, я узнала в нем своего отца.

Я слышала, что кто-то быстро поднимался по лестнице, которая вела ко мне в комнату, и затем тихонько постучался в дверь.

— Кто там? — спросила я, опираясь на стул: я почувствовала вдруг такую сильную слабость, что едва держалась на ногах.

— Отворите барышня, — отвечал голос моей кормилицы, — отворяйте поскорей.

Я отворила. Моя кормилица почтительно отступила в сторону, давая дорогу следовавшему за ней незнакомцу. И вот неизвестный мне господин, который минуту тому назад вышел из кареты, вступил в мою комнату. При виде его какое-то необъяснимое чувство бросило меня к нему, я упала к нему в ноги, схватила его руки, покрывала их поцелуями и, захлебываясь от слез повторяла:

— Отец! Отец!

Герцог де Борегар — это действительно был он — ласково поднял меня с колен, с глазами полными слез одну минуту смотрел он на меня, а затем крепко прижал меня к груди.

— Наконец-то! Дочь моя! — вскричал он с нежностью и с такой радостью, что я разразилась еще большими рыданиями, хотя в то же время я никогда не чувствовала себя счастливее.

Герцог преодолел свое волнение и подвел меня к креслу.

— Сядьте, мадемуазель, — сказал он кротко, — вы должны оправиться от этого, действительно, неожиданного сюрприза, который я сделал вам.

Он приказал удалиться моей кормилице и сел рядом. Несколько минут отец молча смотрел на меня. Лицо его было бледно; слезы медленно текли по его щекам, а он и не думал их скрывать.

— Как похожа она на мать! — прошептал он с глубоким вздохом.

Я с улыбкой смотрела на него; лицо его сделалось бледно и строго.

Увы! Это размышление, вместо того, чтобы послужить в мою пользу, только повредило мне: оно вновь пробудило в нем сожаление о понесенной им утрате и вновь возбудило в нем антипатию ко мне.

— Вы видите меня в первый раз, — начал он ледяным тоном. — Кто вам сказал, что я ваш отец?

— Мое сердце, — взволнованно отвечала я.

С минуту длилось молчание. Я дрожала как в лихорадке.

— Дочь моя, — продолжал он, подавляя вздох, — по причинам, которые вы узнаете позже, мне нужно было удалить вас от себя. В настоящее время, — прибавил он печально, — этих причин не существует уже больше. Я решил сам приехать за вами, чтобы вернуть вас в то общество и дать вам то положение, на которое вы имеете право благодаря вашему имени и рождению. Приготовьтесь следовать за мною, но не в замок, а в монастырь, где вы должны закончить свое образование, на которое, к сожалению, до сих пор не было обращено должного внимания. Мы скоро отправимся.

— Сейчас, милостивый государь? — прошептала я. Мой отец кротко улыбнулся.

— Нет, дочь моя, — отвечал он, — я не хочу увозить вас так… Я вам даю два часа времени, чтобы вы могли проститься с теми, которых вы любите и которые заботились о вас в детстве; я не хотел бы, чтобы вы показали себя неблагодарной по отношению к ним. Они были добры к вам, любили вас, как свое дитя, и вы должны поблагодарить их. Идите, я вам даю на это целых два часа, а сам пока побеседую с вашими воспитателями и постараюсь отблагодарить их по заслугам.

Я хотела снова поцеловать руку отца, но он привлек меня к себе и крепко обнял, а затем отворил дверь. Я убежала так быстро и так легко, точно у меня за спиной были крылья.

Куда я шла? Этого я и сама не знала. Я повиновалась непреодолимому чувству увидеть еще раз все места, где протекло мое безмятежное и счастливое детство; я шла сказать последнее прости птицам, которых я так любила, ручейку, где я часто утоляла жажду, деревьям, под тенью которых я часто сиживала, — одним словом, всему, что я так любила. Буду ли я в новом, неизвестном мне мире, куда я готовилась вступить, так же счастлива и свободна, как в деревне, в этом забытом уголке, где безмятежно до тех пор текла моя жизнь? Я шла куда глаза глядят, рвала попадавшиеся на дороге цветы, разговаривала с деревьями, с птицами, как вдруг на повороте одной тропинки я столкнулась лицом к лицу с молодым человеком Я вскрикнула от удивления, — это был барон де Гриньи.

Он почтительно поклонился мне.

— Простите ли вы меня когда-нибудь, мадемуазель! — проговорил он, видимо, сильно взволнованный, — я знаю, что я жестоко провинился перед вами моей грубой и неуместной выходкой, но, тем не менее, я надеюсь на вашу доброту.

— Милостивый государь, — отвечала я, покраснев, как и в первый раз, когда я встретилась с ним.

— Скажите мне всего одно только слово, скажите мне:

«Прощаю!» — продолжал он пылко, — если вы не хотите сделать из меня самого несчастнейшего из людей. Если вы не простите меня теперь, вы этим навсегда лишите меня возможности видеть вас. Не будьте же так жестоки и смилуйтесь надо мной.

— Вы желаете, чтобы я вам простила? — отвечала я, опуская глаза и краснея, как вишня, — хорошо, я согласна простить вас, милостивый государь, и это тем охотнее, что мы видимся с вами в последний раз. По крайней мере, я так думаю!

— Что хотите вы сказать этими словами, мадемуазель? — вскричал он с волнением.

— Я уезжаю, милостивый государь, — отвечала я просто. — Мой отец берет меня к себе.

— А! — проговорил он с видимым удовольствием, — наконец то, вы возвратитесь в свою семью!

— Увы! Нет! — прошептала я. — Отец решил, что я должна сегодня же поступить в монастырь.

Молодой человек побледнел, зашатался и готов был упасть.

— Боже мой! — воскликнул он с тоской. — Неужели я нашел вас для того, чтобы потерять снова!

Я была беззаботным, веселым ребенком, не имевшим никакого понятия о том, что так печалило моего собеседника, однако, печаль красивого юноши показалась мне такой искренней, его горе таким глубоким, что я невольно почувствовала себя растроганной, и мне захотелось утешить его.

— Зачем говорить так! — заметила я ему с притворной веселостью, — ведь, если я не ошибаюсь, вы, кажется, друг моего брата?

— Правда, — сказал он, поднимая голову, — значит, вы мне позволите видеться иногда с вами, мадемуазель?

— Я не имею никакого права ни позволять, ни запрещать вам что-нибудь, милостивый государь, и, кроме того, — прибавила я с легкой иронией, — я еду в монастырь, а не в замок. Я ведь уже говорила вам это.

— В монастырь! Правда! — сказал он в отчаянии, ударяя себя по лбу. — В какой?

— Не знаю.

— О! Я узнаю! — проговорил он с жаром, — узнаю во что бы то ни стало! Вы простили меня, благодарю вас, мадемуазель. Я уношу с собой счастье всей моей жизни Вы добры, вы сжалились надо мной! Ничто не может мне помешать увидеть вас вновь! До свидания, мадемуазель, до свиданья!

Произнеся эти слова с такой экзальтацией, которая почти испугала меня, молодой человек бросился бежать от меня и скоро скрылся из виду.

Я ничего не понимала и была почти уверена, что он сошел с ума. Эта неожиданная встреча вызвала во мне странное, непостижимое волнение, и я в глубоком раздумье повернула на зад на ферму.

Два часа прошли очень быстро. Я простилась с семьей моей кормилицы; сердце мое сильно ныло при расставании с этими честными людьми, любившими меня так искренно и плакавшими при прощании со мною Андрэ, о котором я уже тебе говорила, захотел непременно ехать со мной. По моей просьбе отец согласился взять его, и — чего я, признаюсь, даже не ожидала — назначил его состоять исключительно в моем распоряжении. Бедный мальчуган не помнил себя от радости; меньше чем в десять минут он собрал в узелок свои скромные пожитки и весело уселся на козлы рядом с кучером.

Отец пригласил в замок всех родственников, и я была официально представлена всей семье. Тут же я увидела в первый раз моего брата Филиппа, тогда он был красивым молодым человеком, с надменным лицом, едва пробивающимися усиками и с орлиным взором. Он с жаром поцеловал меня и, по видимому, был очень рад увидеть меня. Через два дня после этого я была уже в монастыре.

Этот монастырь, моя дорогая, ты знаешь так же хорошо, как и я. С этого времени началась наша неизменная дружба, в которой мы поклялись…

— И которая, — перебила ее графиня, — и в настоящее

время так же сильна, как и в первые годы, неправда ли, моя Леона?

— Разве мое присутствие в этой комнате не доказывает этого, дорогая Камилла?

— Да, совершенно верно… но продолжай дальше, моя прелесть, только пропусти наше пребывание в монастыре, потому что тут ты не будешь в состоянии рассказать мне что-нибудь новое, — отвечала графиня.

— Злая!

— О! Не станем поднимать свои старые споры.

— Ты помнишь?

— Все.

— И твою ревность?

— По поводу твоей близкой дружбы с Герминой де Гриньи, сестрой барона.

— Дружба, которая подчас была тяжела для меня благодаря ни на чем не основанной ревности некой Камиллы, которая так же страстно отдавалась своим привязанностям, как и ненависти.

— И которая осталась такой же и в настоящее время! — отвечала графиня де Малеваль, улыбаясь как-то загадочно.

— Ты помнишь, что для того, чтобы разогнать облако, омрачившее нашу дружбу, я должна была рассказать тебе историю любви ко мне барона де Гриньи, объяснявшую мои отношения к его сестре.

— Которую ты сделала также и своей наперсницей.

— Да, — отвечала Леона со вздохом. — Арман сдержал свое слово. Под предлогом свиданий с сестрой он получил доступ в нашу приемную. Благодаря Гермине никто, за исключением тебя, даже и не подозревал истины. К тому же, в нашей любви не было ничего предосудительного, кроме таинственности. Имя Армана было достойно моего. Ничто в будущем не могло помешать нашему союзу; мы любили друг друга, уверенные, что в недалеком будущем наши отцы дадут согласие на наш брак. Но, увы! Вышло совсем иначе. Мечты, которыми мы так убаюкивали себя, грубо разбились о печальную действительность.

Глубокий вздох вырвался из груди Леоны, она опустила голову и задумалась.

— Ну, полно! — проговорила тихо Камилла, целуя ее. Леона выпрямилась, огонь сверкал в ее глазах.

— Ты права, — отвечала она твердым голосом, — выслушай же мою исповедь до конца. Мне было семнадцать лет, когда мой отец внезапно взял меня из монастыря под предлогом, что мое образование закончено и для меня настало время вступить в свет.

Через два дня после моего приезда в замок отец дал бал, куда была приглашена вся знать провинции. Барон де Гриньи тоже был на этом балу. Сестра сказала ему о моем выходе из монастыря, и он поспешил ответить согласием на присланное ему приглашение, как и всем вообще местным дворянам, принадлежавшим к обычным посетителям замка.

Танцуя со мною, барон объявил мне о своем намерении немедленно просить у моего отца моей руки. Я стала отговаривать его от такой поспешности, ничем в сущности не мотивированной, но барон печально покачал головой и отвечал мне:

— Дорогая Леона, я понимаю, насколько эта поспешность кажется вам несвоевременной, потому что вы только что вернулись в свою семью, но, сам не знаю почему, у меня являются мрачные предчувствия и я просто дрожу от страха за наше счастье. В обществе ходят слухи… впрочем, вам совершенно бесполезно их знать. Словом я думаю, что мне даже необходимо предупредить события и поторопиться с предложением.

— Что хотите вы этим сказать? — воскликнула я с беспокойством, вызванным странным тоном его слов. — Я не понимаю вас, объясните мне Бога ради!

— Не настаивайте, умоляю вас. Вам лучше всего ничего не знать, — сказал он печально.

— Заклинаю вас, — отвечала я с мольбой, — скажите мне!

— Вы требуете этого?

— Умоляю вас!

— Хорошо. Пусть будет по-вашему, — прошептал он с горечью. — Говорят, что ваш отец хочет выдать вас замуж за маркиза де Буа-Траси!

— О! — проговорила я с презрением, — не может быть, вы просто бредите! Каким образом мой отец, помешанный на благородстве, может согласиться на такой неравный брак!

— Он маркиз! — сказал Арман со злой иронией.

— Но это ровно ничего не значит. Он — сын откупщика, разбогатевшего благодаря рискованным спекуляциям… его презирают все.

— Очень возможно, — заметил он с грустной настойчивостью, — но этот человек обладает восемью или десятью миллионами.

— Так что же из этого! Мой отец, я уверена, никогда не согласится породниться с денежным мешком, как бы толст он не был!

— Вы молоды, вы почти дитя, дорогая моя Леона, и не знаете самых первых условий жизни.

— Какое мне дело до жизни? Я люблю вас, Арман, одного вас, и…

— Бедная Леона! — сказал он, вздохнув, — как вы мало знаете жизнь! Так узнайте же всю правду! Лучше вы будете знать всю жестокую истину, чем оставаться дольше в заблуждении; мне тяжело обвинять вашего отца перед вами, но так как вы сами вызвали меня на это объяснение, то в ваших же интересах вы должны узнать все подробно и должны теперь же решить, как вам следует поступить. Говорят, заметьте, что я сообщаю вам одни только слухи, говорят, что герцог де Борегар разорен!

— Разорен! — вскричала я. — Он? Мой отец?

— Да. Я даже и сам знаю, что несколько времени тому назад он понес очень большие потери; другие причины, о которых я должен умолчать и которых вы не поймете и не в силах оценить благодаря вашему полному неведению жизни, ускорили или, лучше сказать, докончили разорение вашего отца, который находится теперь в страшно стесненных обстоятельствах!

— О! Это невозможно!

— Увы! — продолжал он, — положение графа де Борегар еще более ужасно, чем я вам говорю, и чего вы даже и подозревать не можете.

— Но, — спросила я его с тоской, — что же общего имеет маркиз де Буа-Траси с разорением моего отца?

— Маркиз де Буа-Траси, моя бедная и милая Леона, — прошептал он раздирающим сердце голосом, — в настоящее время состоит единственным кредитором герцога — он тайно, через посредство одного человека, скупил все его векселя.

— А велик долг?

— В общей сложности долгов больше двух миллионов ливров, — отвечал барон, опуская глаза, и так тихо, что я едва могла расслышать его слова.

Несмотря на мое полное невежество в денежных делах, я почувствовала, что силы покидают меня и, если бы Арман не поддержал меня, я упала бы на паркет.

Но сильное горе сейчас же вызвало и реакцию.

Послышались шаги.

— Вот мой отец, — сказала я барону довольно твердым голосом, хотя уверена, что не была бы в состоянии выговорить хоть одно слово за минуту перед тем, — ни слова более.

— А мое предложение? — прошептал он мне на ухо. — Согласитесь на него, умоляю вас; нам во что бы то ни стало нужно узнать решение вашего отца.

— Завтра, непременно.

В эту минуту в комнату к нам вошел герцог. Слегка поклонившись барону, он взял меня за руку и заставил следовать за собой в другой салон и здесь, без всяких предисловий, не дав мне опомниться, подвел меня к человеку лет пятидесяти, превосходно одетому, довольно обыкновенные черты которого отличались, впрочем, некоторой правильностью.

— Милое дитя, — сказал он, — позволь мне представить тебе маркиза де Буа-Траси, моего лучшего друга.

Когда я услышала эти слова, меня охватило такое невыразимое горе, что я пошатнулась и побледнела, как мертвец.

— Боже мой! — вскричал маркиз, бросаясь ко мне, мадемуазель дурно.

Звук этого голоса окончательно добил меня, и, как бы подтверждая его слова, я упала в обморок.

Отец велел отнести меня в мою комнату и отдать на попечение моей горничной. Бал расстроился, все разъехались. Было два часа ночи, когда отец явился ко мне и вошел в мою спальню.

Я лежала на кушетке; я пришла в себя только полчаса тому назад и плакала.

Отец с минуту молча смотрел на меня, затем сел возле меня и взял мою руку.

— Вы страдаете, моя дочь, — сказал он мне, — что с вами? Я не отвечала: что могла я сказать ему? Он нахмурил лоб.

— Нам нужно объясниться, — проговорил он, как бы разговаривая сам с собой, — и лучше теперь, чем потом. Выслушайте меня, дитя мое, вы узнаете мою волю, мое желание!

Слова эти были произнесены таким суровым тоном, что я задрожала от страха.

Отец продолжал:

— Дитя мое, — говорил он, — я взял вас из монастыря потому, что хочу выдать вас замуж.

— Выдать меня замуж! — вскричала я вне себя от горя.

— Да. Один из моих близких друзей, чрезвычайно богатый и уважаемый человек, сделал мне честь и просил у меня вашей руки; я дал ему слово. Союз этот желателен во всех отношениях. Приготовьтесь к свадьбе. Через два дня вы выйдете замуж за маркиза де Буа-Траси.

— О! — вскричала я с отчаянием, — этого не может быть! — А почему бы, скажите пожалуйста? — спросил отец холодно. — Неужели правда то, что я слышал? Вы любите другого и хотите сделаться его женой?

— А если бы и так? — сказала я таким твердым голосом, что это удивило его.

— Я был бы в отчаянии, — отвечал он мне сухо, — но я дал слово, и ничто и никто не может заставить меня взять его назад.

— Отец! — воскликнула я, бросаясь перед ним на колени, — заклинаю вас всем святым, не обрекайте меня на вечное несчастье. Я не знаю этого человека. Он втрое старше меня. Наконец, я не могу любить его!

— Вы сумасшедшая! — сказал он резко. — Встаньте!.. Встаньте! Какой же вы, однако, ребенок!

— Умоляю вас именем моей матери.

Отец побледнел и, видимо, стал колебаться. У меня блеснула надежда.

Я схватила его руки, целовала их и обливала слезами.

— Нет! — вскричал он вдруг, сурово отталкивая меня, — так надо! Через два дня вы сделаетесь женой маркиза.

С этими словами герцог вышел из комнаты, а я лежала на полу совершенно разбитая так неожиданно свалившимся на меня горем.

Горничные подняли меня и положили на постель. У меня началась нервная горячка с бредом.

Целый месяц была я между жизнью и смертью, но молодость взяла свое, и я стала выздоравливать.

С того дня как отец объявил мне свою волю, он не входил больше в мою комнату. Брат заходил несколько раз, но вместо того, чтобы, как я надеялась, найти в нем поддержку, я встретила в нем сильного союзника отца, так же, как и он, желавшего возможно скорейшего брака моего с маркизом. Для меня не было никакого выхода. И отец, и брат преследовали оба одну и ту же цель.

Свадьба, отложенная благодаря моей болезни, была окончательно назначена в ближайшее воскресенье. День моего выздоровления приходился в четверг — оставалось всего два дня.

От Армана не было никаких известий; я даже не знала, делал ли он моему отцу предложение или нет и каковы были последствия этого смелого шага.

Однажды вечером, когда я уже хотела ложиться спать, одна из моих горничных, помогая мне надевать пеньюар, вложила мне в руку записку, приложив палец к губам, как бы призывая меня этим к молчанию.

— От него! — прошептала она мне на ухо.

Оставшись одна, я развернула записку: она была, действительно, от Армана. Он умолял меня прийти на свиданье вечером в одиннадцать часов; он хотел проститься со мной. Он будет ждать меня в парке, подле голубятен.

Его просьба была так трогательна, письмо было так почтительно, моя любовь к нему так чиста и глубока, наконец, я чувствовала себя такой несчастной и покинутой всеми, что я, не колеблясь, решила сейчас же идти.

Было половина одиннадцатого; я быстро оделась вновь, накинула тальму и, не раздумывая долго, вышла из комнаты и прокралась в парк. Ночь была теплая, небо блистало звездами, замок был погружен в темноту; обитатели его спали или притворялись спящими. Ночь благоприятствовала нам.

Когда я пришла на место свиданья, пробило одиннадцать часов. В ту же минуту послышался легкий шум, и дверь, пробитая в стене парка, полуоткрылась.

Показался какой-то человек. Это был Арман. Он бросился передо мной на колени.

— Наконец-то, я вижу вас, Леона! — прерывающимся от волнения голосом сказал он. — Благодарю вас за то, что пришли и спасли меня от отчаяния!

— Увы! — отвечала я, — я поступила нехорошо, согласившись на это свиданье, которое только усилит наши страдания. Или вы не знаете, что через два дня я буду женой ненавистного мне человека?

— Да, это правда! — проговорил он мрачным голосом, вставая с колен. — О! Да будет проклят отец, решившийся отдать вас этому человеку!

— Арман, — сказала ему я, — нам суждено страдать.

— А между тем, — прошептал он через минуту, — если бы вы любили меня так, как я вас люблю, Леона, может быть, для нас еще не все было бы потеряно?

— О! Неужели вы сомневаетесь в моей любви?

— Нет, Леона, я не сомневаюсь в вашей любви; я боюсь, что у вас не хватит мужества, не хватит энергии.

— Говорите, что нужно сделать?

— Время дорого, Леона, выслушайте меня, мы должны спешить… Я просил вашей руки у отца, отдавал ему все свое состояние, он довольно грубо отказал мне. Я ушел с разбитым сердцем.

— Дальше? — сказала я едва внятным голосом.

— Остается только одна надежда на вас, — продолжал он, — все зависит от вас.

— О! Тогда все спасено!

— Не говорите, не выслушав меня до конца, Леона.

— Говорите, ради самого Неба! И если только это зависит от меня, я все сделаю.

— Нам остается всего только два дня. Этого времени для нас с избытком достаточно. Завтра в это же время вы придете сюда, нас будет ждать карета. Я повезу вас к себе. Священник обвенчает нас. Клянусь вам честным словом дворянина, что я сам отвезу вас к отцу, который тогда уже не в состоянии будет противиться нашему счастью и простит нас.

Я в полном отчаянии опустила голову.

— Леона, — продолжал он настойчиво, — дело идет о нашей любви! о нашем счастье!

— Увы! Я знаю, друг мой, — отвечала я с грустью, — но что же делать?

— Бежать!

— О, нет, никогда, мой друг! — вскричала я, внезапно выпрямляясь, — бежать мне? Невозможно! Я не хочу, чтобы вы после краснели за меня.

— Вы произнесли мой смертный приговор, Леона, вы никогда не любили меня! — воскликнул он вне себя от отчаяния. — Прощайте, вы свободны, — добавил он затем, низко кланяясь.

— Да! — проговорил чей-то насмешливый голос, от которого кровь застыла у меня в жилах, — да, мадемуазель де Борегар свободна! Но вы, барон де Гриньи, вы не свободны!

Кругом нас появились лакеи с зажженными факелами. Мой отец и брат выступили вперед. Первый был мрачен и молчалив. Второй — это он обратился с такими словами к Арману — второй насмешливо улыбался.

Мне казалось, что земля разверзлась предо мною. Я слушала и смотрела как во сне. Арман, наоборот, не казался ни взволнованным, ни изумленным.

— Ловушка! — проговорил он презрительно. — Признаюсь вам, — сказал он, оборачиваясь ко мне, — не знаю, кого мне обвинять в этом подлом предательстве!

— Это вы подлец и негодяй, барон де Гриньи! — крикнул мой брат.

Арман улыбнулся, вынул свою шпагу, переломил ее о колено и бросил к ногам герцога и маркиза де Борегар.

— Хорошо! Да, впрочем, не стоит ломать себе голову над выяснением этого обстоятельства. Может быть, это ловушка? Тогда убейте меня, господа! Или вы желаете драться со мной на дуэли? Согласен, но только не при ней! Теперь же позвольте мне пройти, а завтра я весь к вашим услугам.

И он холодно отстранил их.

Затем он обернулся ко мне.

— Леона, — сказал он мне, — вы не ответили еще мне.

— О! — вскричала я с тоской, — о, Арман! Зачем вы просите у меня согласия на то, на что я не могу согласиться? Бежать с вами — погибнуть в глазах света! Ах! Нет!.. Это невозможно! После такого скандала вы сами откажетесь назвать меня своею женой!

— Леона! Во имя Неба! От вас отнимают счастье всей вашей жизни… и осуждают на несчастную жизнь и меня!