Харлан Эллисон Бег с черной королевой

Только за десертом он заговорил о том, что ему пора собираться. Она даже не заметит, как он уйдет, и уйдет гораздо дальше, чем она думает.

Она заплакала.

— Я с тобой. Ну, пожалуйста, возьми меня.

Как объяснить ей, что взять ее туда он не сможет? Ему нельзя брать с собой ничего и никого. Пытаясь успокоить ее, он повторил, что для нее он останется здесь. Рядом с ней.

Она решила, что он говорит о своем присутствии в переносном смысле. Привычка употреблять иной раз поэтические сравнения придавала ему особое очарование в ее глазах.

— Мне не нужна память о тебе, мне нужен ты сам.

— Это я и буду. Просто другой я, следующий.

Последние слова вызвали новый поток слез. Он обошел вокруг полированного столика, который она, готовясь к долгожданному свиданию, так старательно протерла специальным составом с запахом лимона, крепко обнял ее, и горькое чувство утраты пронзило его от этого запаха, от легчайшего аромата ее свежевымытых волос.

— Я люблю тебя, — проговорила она сквозь рыдания.

Он ответил, что знает и что тоже любит ее. Уверял, все обойдется и плакать не стоит. Все это было совершенно справедливо. Еще он сказал, что она даже не поймет, что с нею больше не он. То есть он, конечно, но другой. И это была тоже чистейшая правда, хотя настроение у нее от этого не улучшилось.

Затем он честно сказал, что думает.

— Знаешь, это не любовь. Мы сошлись на перекрестке жизни, твоей и моей.

Смысл его слов не дошел до нее. Она понимала только одно: он разлюбил ее и готов бросить.

Она выбежала из комнаты и заперлась в ванной, а он потихоньку вышел, не желая причинить ей еще большее страдание, потому что, если быть честным до конца, он любил ее сильнее, чем всех женщин, которые были у него в жизни.

В этой жизни он прожил всего одиннадцать месяцев.

Он снял с вешалки куртку, взял шарф, не забыл и маленький подарок, который обнаружил на своем рабочем столе, — стеклянную фигурку панды, красиво перевязанную ленточкой. Вряд ли удастся провести ее с собой, но чем черт не шутит.

Нужно попробовать, и не только потому, что для нее было бы жестоким ударом обнаружить, что подарок, с любовью выбранный ею, забыт на столе. Он хотел попробовать, потому чувствовал: ее он должен запомнить.

Он неизбежно забудет ее, как и многих других, до нее, что были во множестве его прошлых жизней. Но как ребенок в память о чудесном лете хранит какую-нибудь необыкновенную раковину или камень, так и он всякий раз пытался пронести с собой дорогую для него вещицу.

В кабине допотопного, скрипучего лифта он почувствовал, что вот-вот уйдет. Ощущение напомнило ему, как начинается грипп. Он узнал это недомогание еще когда они сидели за столом. Сухость и неприятное пощипывание в горле. Затем состояние, которое ему никогда не удавалось определить: будто в горло проскочил большущий кусок мороженого. Болели суставы, слезились глаза.

Хорошо, что он угадал приближение этого состояния и успел уйти до того, как исчезнет. Она, бедняжка, не пережила бы, произойди замена его двойником на ее глазах.

Он прислонился к стенке кабины, надеясь, что лифт не вызывали снизу и ему посчастливится уйти не замеченным никем, пока лифт не достигнет первого этажа. Он судорожно хватал воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Еще мгновение — и его не стало.

Кабина опустела, лишь в воздухе таяло искрящееся облачко, да чувствовался сладковатый запах: так пахнут нагретые солнцем гроздья, которые вот-вот брызнут соком.

А он ушел из этой жизни. Здесь его звали Алан Джастис, и теперь человек с таким именем перестал существовать. Он растворился в сверкающем облаке, когда лифт проходил между четырнадцатым и пятнадцатым этажами высотного здания Шестьдесят третьей Ист-стрит в Нью-Йорке. В то мгновение, когда это произошло, из дверей конторы «Стейнвей и сыновья» на Пятьдесят седьмой Ист-стрит, где размещалась знаменитая фирма, изготовляющая рояли, вышел человек, как две капли похожий на Алана Джастиса, и торопливым шагом направился через Пятую авеню к Шестьдесят третьей улице. Лишь одет он был совершенно по-другому, что и явится причиной минутного замешательства, когда ровно восемнадцать минут спустя он позвонит в дверь квартиры на Шестьдесят третьей Ист-стрит. Дверь откроют, его душевное смятение уляжется, и он скажет красивой девушке с темными волосами и с покрасневшими от слез глазами:

— Кэтрин? Привет. Я — Аллен.

Пройдут недели, прежде чем она осознает, что перед ней именно Аллен, а не Алан. Заметит и другие мелочи, отличающие его от того, прежнего: например, исчезнувшая родинка на левом плече. Теперь, принимая душ, он не будет напевать мелодии шлягеров, как любил это делать раньше. Теперь ему по вкусу брюссельская капуста, а сувенирная монетка в виде головы бизона, которую он хранил как талисман, будет потрачена вместе с прочей мелочью, потому что для Аллена эта пятицентовая монетка не значила ровным счетом ничего.

Ночью, в постели, Кэтрин все-таки обнаружит некоторую перемену к лучшему в человеке, который вышел из ее квартиры и через полчаса возвратился назад.

Нет худа без добра…

Алан задержал дыхание, проходя сквозь мембрану. Так он называл преграду, которую ему приходилось преодолевать и которая на ощупь была, словно мягкая, податливая поверхность надутого резинового шарика. Минута, в течение которой он уходил, длилась вечность. Руку с зажатой в ней стеклянной фигуркой панды он держал в правом кармане. Теперь она была пуста. «Прощай, Кэти», — успел подумать он. Мысль о ней становилась все более расплывчатой, смутной, еще немного — и он навсегда забыл о ней.

— Здесь запрещено спать! Эй, парень, давай отсюда, — произнес чей-то голос над самым его ухом.

Он поднял глаза. Полицейский рассматривал его, сочувственно кивая. Покрасневшие сосуды на одутловатых щеках и носу свидетельствовали о том, что крепких напитков он отнюдь не чурается. «Ты бы сам запил, если бы каждую ночь торчал на улице, да высматривал пьяниц», — сказал себе Алан.

— Я не сплю, командир, — произнес он вслух и поднялся на ноги. — Просто задумался, за луной наблюдаю, размышляю о том, как неумолимо бежит время.

В новой жизни у него, судя по всему, обнаружился дар красноречия. Это ему понравилось.

Он шагнул на тротуар. Осмотрелся: квартал аккуратных, ухоженных особняков; движение на улицах незначительное. Первая машина, которую он заметил за это время, двигалась на воздушной подушке, не оставляя после себя неприятного дыма и запаха.

Полицейский внимательно рассмотрел его и отступил назад, чтобы увеличить дистанцию между ними на случай, если в руке у нарушителя порядка появится оружие. Внезапно выражение его лица изменилось. Он отметил дорогой, хорошего покроя костюм, начищенные туфли, в блеске которых отражались огни уличных фонарей. Произвели на него впечатление тщательно выбритые щеки, аккуратная стрижка и едва уловимый аромат дорогого лосьона после бритья.

— Простите, если потревожил вас, сэр. Я-то думал забулдыга какой прикорнул.

—  Ничего страшного, командир. Все равно сидеть тут становится холодно. Что-то задержался я по дороге домой.

— О… неужели мистер Джастмен?

Теперь лицо Алана было хорошо различимо в электрическом свете. Алан улыбнулся полицейскому.

— Передавайте от меня привет вашей матушке, мистер Джастмен.

Мощной левой ручищей он прикоснулся к черному лаково блестевшему козырьку фуражки — жест столь же традиционный, как и то почтение, с которым мелкие городские служащие относятся к высокопоставленным семьям. Полицейский скрылся за углом, но Алан Джастмен все еще продолжал раздумывать, идти ли ему немедленно домой.

Резкий, пронзительный звук саксофона, вспоровший это пустое мгновение, донесся из освещенного окна. «Идти домой придется, ничего не поделаешь, — решил он, и при мысли об этом ему представился водоворот, затягивающий его в свою зловещую, мутную глубину. — Надо идти. Мать будет волноваться».

Он вошел в полутемный коридор. Единственный источник света здесь, украшенный бусами светильник, стоявший на шкафу, позволял смутно разглядеть часть лестницы, ведущей на верхний этаж. Там, на площадке, он заметил инвалидное кресло матери. Значит, ее уложили в постель, и дневная сестра ушла, предоставив мать суетливым заботам ее шутовской камарильи.

Он помедлил, опершись на перила. Сверху доносился неприятный, резкий смех и отвратительное бренчанье ситара, которое будет преследовать его всю ночь.

Он повернул обратно, но с верхней площадки резко прозвучал женский голос:

— Разве ты не поднимешься, Элвин?

Значит, его уже заметили.

Полумрак, окутавший лестницу, не мог скрыть сверкающей наготы ее бедер, полуприкрытых разлетающимся домашним одеянием. Она поднесла палец к губам. Ему показалось, что он видит отливающий черным лаком ноготь.

Он начал медленно подниматься по ступенькам. Она спокойно поджидала его. Когда между ними оставалась только одна ступенька, она протянула руку и обняла его за шею. Посмотрев сверху вниз ему в глаза, улыбнулась хищной улыбкой собственницы.

— Твоя мать ждет тебя. Да и мы все заждались.

Она повела его в огромную спальню. Там, в приглушенном свете ночника, хоровод неясных теней окружал постель его матери — мать напоминала пожелтевшую, иссохшую мумию, уложенную высоко на подушки.

Все не так плохо, как он ожидал. Слава Богу, сегодня нет слепого ребенка. И безрукой женщины тоже нет.

Он сравнивал себя с китайским ларчиком, в котором спрятан еще один, а там еще и еще… Или с русской матрешкой — снимается верхняя, а под ней видна другая матрешка, поменьше, и так до самой крошечной матрешки в центре, такой крошечной, что лица уже не разглядеть.

Однажды в самый обычный, ничем не примечательный день он испытывал момент глубочайшего прозрения. Задолго до него это знание снизошло до Джордано Бруно, Калиостро и Давида Юма, Конфуция, Тита Ливия[1], Мухамеда, Кассиодора[2] и американки Сильвии Платт[3]. Как и они, он понял, что в жизни нет места случайности, да и вообще не существует отдельной человеческой жизни с ее удачами, совпадениями и верой в чудеса.

А есть лишь переход из одной жизни в другую, немногим отличную от предыдущей, а затем — дверь, ведущая в следующую жизнь, и так до бесконечности.

Он открыл для себя, что человеческие существа бессмертны, поскольку жизнь не имеет конца, но разворачивается в длительной серии жизней. Все живое не просто подвергается реинкарнации, как иногда считают, но перемещается неугасимой искоркой сквозь ряд следующих друг за другом существований в соприкасающихся вселенных. И каждая новая жизнь меняет человеческую личность, и чем больший путь проходит человек, тем разительнее перемены.

Однажды ему подумалось, что идею целостности и единства жизни как нельзя лучше воплощает в себе многослойная восточная пахлава — пирог, сложенный из множества тончайших клейких пластов, слившихся вместе так крепко, что и не поймешь, где кончается один и начинается другой.

О какой случайности, каком неожиданном везении могла идти речь, если человеку заранее предначертано, проскальзывая сквозь мембрану, разделяющую миры и вселенные, проживать следующие жизни в новых ипостасях своего «я»! Редко, но бывало так, что новая жизнь складывалась удачнее предыдущей. Иногда она оказывалась во сто крат хуже прежней и становилась просто невыносимой.

Он привык воспринимать окружающее, как промежуточную станцию на пути, не имеющем конца. Через эту станцию пролегал путь каждого живого существа, неумолимо двигавшегося к своему следующему воплощению. Все, кто скользили мимо этого полустанка под названием «жизнь», даже не подозревали, что однажды они уже делали здесь остановку, ибо при переходе сквозь мембрану память о прошлой жизни стиралась. Никто из живущих на Земле не предполагал, что в недрах его сегодняшнего «я» запечатлен след его жизни в ином обличье.

У него же произошел внутренний сбой, и память о том, где и кем он был раньше, не покинула его. Нечто подобное, должно быть, испытали Карл Маркс, Леонардо да Винчи и многие другие великие люди. Пусть воспоминания эти были обрывистыми и неясными, они все же теплились в нем, тогда как участью других было полное забвение своего прошлого. Он вдруг почувствовал, что сущности, составляющие последовательность его воплощений, когда приходит время, меняются местами. Кто-то, с силой напирая сзади, выталкивает тебя в неизвестность, а сам занимает твое место. И его, наверное, точно так же выталкивает еще один. Впрочем, и сам ты, попав сюда, разве думал о том, чье место ты занял? Словно кошки, оттирающие друг друга от плошки с едой. Одно он знал наверняка: двум его воплощениям не место под одним небом, а значит — снова в путь, не имеющий конца. Сколько сотен, тысяч, миллионов жизней прожилок с момента своего рождения?

Больше всего на свете он хотел попасть в счастливую жизнь и на этом прекратить свой бег в никуда. Остаться в ней. О, если бы только его не толкали сзади! Полицейский, склонившийся над ним и брезгливо тронувший его кончиком ботинка со словами: «Вставай, парень, давай отсюда», — вот она, его жизнь. Отыскать свою тихую пристань, где каждый день приносит удовлетворение и радость, и бросить там якорь. Но тот, кто шел сзади, он тоже мечтал получить свой кусок пирога, и так каждый нажимал на следующего, чтобы самому вырваться вперед. Правда, трудно польститься на ежедневный кошмар его жизни рядом с матерью и ее полоумными калеками. Элвин Джастмен томился в ожидании ухода.

— Где же ты был вечером? — спросила мать.

Ее слабый, надтреснутый голос был еле слышен. Сколько времени она протянет еще в этом состоянии?

Дневная сестра и морщинистая горбунья, которая гадала матери на картах, толклись возле постели, взбивая подушки, смачивая ей рот, поглаживая больные места. Окинув взглядом эту сцену, он обратился к матери:

— Мама, почему ты не хочешь умереть, чтобы перейти в другую, лучшую жизнь?

Губы ее задрожали, но она ответила:

— О чем ты говоришь? Ведь я вырастила тебя. Самое меньшее, чем ты можешь отплатить мне, это быть со мной рядом до последнего вздоха.

— Когда он будет, этот последний вздох!

— Слава Богу, медицина в наше время творит чудеса.

В трубке, отходившей от ее горла, послышалось бульканье.

— Да уж, слава Богу, — отозвался он.

— И все-таки… где ты был? Из-за тебя нам пришлось перенести сеанс. Иногда в тебе пробуждается нечто возвышенное. Пожалуй, это лучшее, что есть в тебе, сын.

— Я гулял, мама. Общался с космосом и заодно с полицейским.

— Вот смотрю я на тебя и удивляюсь, неужели это мой сын?

— Не ты одна удивляешься. Так что у нас сегодня вышло на картах? Надеюсь, убийства матери нам не нагадали?

К нему подошла дневная сестра.

— Она снова заснула.

— Ну слава тебе, Господи, медицина и впрямь творит чудеса, — пробормотал он, выходя из комнаты.

Где-то в прошлом человек по имени Алан радовался жизни — как-никак она сложилась гораздо удачнее той, что он оставил позади, — и этот человек с полным основанием страшился будущего. «Скорее бы убраться отсюда ко всем чертям», — подумал Элвин Джастмен.

Но в его силах было только отчаянно сопротивляться тому, кто уже подталкивал его сзади. Если предположить, что следующая жизнь Элвина окажется вполне сносной, то понятно, что человек, которому она досталась, будет сопротивляться давлению с не меньшим упорством, чем когда-то цеплялся за свою жизнь Алан Джастис. Хотя Аллен, войдя в силу, все же справился с ним.

Так Элвин прожил еще девять лет в своем мрачном доме вместе с матерью и ее увечными приживалами. В воскресенье вечером, подбрасывая дрова в старинную печь, он почувствовал, как отвращение к самому себе переполняет все его существо, и ему захотелось плакать. Вот оно, избавление от этой жизни! Слезы облегчения струились по лицу Элвина. Наконец-то! В следующее мгновение его со страшной силой вдавило в мембрану. Он еще успел посочувствовать своему двойнику, которому суждено заменить его у постели умирающей матери.

Еще один миг — и он проскочил в свою новую жизненную колею. Элвин Лакмен, оплакивающий утрату горячо любимой матери, — вот, кем он стал теперь. Чтобы покинуть дом, где все бередит душу, он, заключив контракт на два года, уходит плавать моряком торгового флота. С течением времени его душевная боль не утихает, не приносит облегчения и череда случайных, лишенных всякой теплоты связей. Женщины смеются над ним и презирают, считая слабаком. Может быть, страдания — это кара, которую он несет за гибель матери? Но он нисколько не повинен в ее смерти. После того как операция показала, что страшная опухоль, точно спорынья на ржаном поле, проросла метастазами по ее телу, участь ее была решена. Теперь он понимал, что никогда не будет счастлив, никогда не забудет свое горе.

Он так и не женился. Год от года он становился все более чудаковатым, все сильнее отдаляясь от людей. Случалось, во время ночной вахты он раздевался донага и, положив рядом с собой одежду, трепетно вслушивался в шум моря, пытаясь ощутить те животворящие, рожденные в недрах Земли, токи энергии, о которых он прочел в заумном фолианте, приобретенном в грязной лавчонке на окраине Гонконга.

Рассудок неотвратимо покидал его. Безумие еще могло бы отступить, будь у него надежный круг верных друзей. Все вместе они попытались бы удержать стремительно ускользающее от него чувство реального. Но он был один. Его начали преследовать галлюцинации, и часто, стоя на вахте, один-одинешенек среди бескрайнего морского пространства, он вел с собой долгие беседы. Моменты просветления наступали все реже. От мучительного конца его спас пробудившийся в душе ужас воспоминаний о той жизни, в которой он был Элвином Джастменом. Неведомая сила давила на него изнутри.

Годы существования рядом с мучительно умирающей матерью и ее сборищем уродов. Мрачный дом… Это была та жизнь, о которой он, Элвин, совершенно забыл. Но ведь, когда Элвин освободился от этого кошмара, его место занял другой, и теперь этот другой точно так же хочет вырваться. Давление его иной ипостаси, рвавшейся на свободу, помогло Элвину и на этот раз.

Когда корабль сделал остановку в лондонском порту, Элвин Лакмен сошел на берег вместе со всеми. Уход настиг его внезапно. Он сидел на веслах маленькой прогулочной лодки, которую вел вдоль берега. Дыхание резко перехватило, и он закашлялся, словно проглотил слишком большой кусок мороженого. Потом прижался лицом к днищу лодки и ушел из этой жизни.

Лодка еще долго покачивалась на воде. Владельцу лодочной станции ничего не оставалось, как примириться с тем, что ему не с кого требовать плату за дополнительное время пользования лодкой. Сверх того ему пришлось выдать три с лишним фута тому человеку, который обнаружил пустую лодку, далеко унесенную течением.

Казалось, жизнь его состоит из одних только черных полос.

Он вновь пришел в мир как Уильям Раклин, рабочий завода в Ливерпуле. Серое, беспросветное существование. Прозябание, а не жизнь. И так три года.

Затем появился Вильгельм Рихтер, умный, талантливый. Как он ненавидел всех вокруг! Ему завидовали, а его неудачи в жизни объяснялись поисками посредственностей, которым не давал покоя его талант. Он презирал себя за то, что он, считающий себя на голову выше других, вынужден угодничать перед начальством и льстиво улыбаться вместо того, чтобы заявить в лицо бездарностям, что он о них думает. Он знал, что сильным мира сего нравится унижать его. Знал, что Айрис опять изменяет ему с одним из своих прежних любовников, вот только с кем именно, он не мог сказать точно.

Это продолжалось девять месяцев и пятнадцать дней.

Был еще Вальдемар ван Ренсбург, живший в окрестностях Гааги. Жизнь, не лишенная приятности, не бесконечно однообразная. Его семейство состояло из жены по имени Трина и детишек: Ханса, Карела и маленькой Вильгельмины, названной в честь королевы, упокой. Господи, ее душу. В этой жизни у него была табачная лавка и трехнедельный отпуск, который он проводил в Бельгии. Всего один год такого благополучия — и он готов был бежать, куда глаза глядят. Теперь он сам напирал на того, кто должен был освободить ему место впереди, и ему удалось проскользнуть в следующий слой пахлавы.

На этот раз переход прошел не так легко и плавно, как всегда. Вот что, наверное, испытывает человек, рождаясь на свет. Его сдавливало со всех сторон, тащило, тянуло куда-то и наконец бросило на мембрану. С первого раза ему не удалось преодолеть преграду. Казалось, будто эта стена, разделяющая миры, сделана из гораздо более прочного материала, нежели все остальные, через которые он проходил раньше.

А может быть тот, другой Элвин, из будущего преграждал ему путь в новую жизнь и, сопротивляясь изо всех сил, пытался повернуть поток времени вспять? Ему приходилось испытывать такое напряжение, словно это он сам движется против течения. Он отметил все это скорее машинально, пока находился во взвешенном состоянии между двумя мирами, и понял, что в этом переходе наметилась какая-то аномалия.

Теперь от него мало что зависело, ему все равно не выдержать мощный натиск идущих сзади. Все они — Алан, Аллен, Элвин, Уильям, Вильгельм — стремились выйти из своего невыносимого существования. Под их напором он прорвал мембрану и прошел в новый мир.

В первые мгновения после ухода он, как всегда, еще мог восстановить в памяти долгую цепь своих странствий во времени. Нет, не каждую жизнь в отдельности, а лишь общую панораму, на общем, смазанном фоне которой ярко проступали отдельные фигуры: танцор зажигательного фламенко, голландский землекоп, измученный тяжким трудом крепостной, царедворец династии Медичи, могильщик в маленьком датском городке, туземец с островов Меланезии, скользящий по океанским просторам в своей легкой лодочке.

Каждый раз, когда в глубинах его существа оживала память о прошлых жизнях, он вспоминал ту сцену из знаменитой сказки, где Алиса во весь дух бежит вместе с Черной Королевой, оставаясь при этом на одном и том же месте[4]. Так и он, беги не беги, все равно не вырвется из заколдованного круга своих жизней.

Он стряхнул оцепенение и открыл глаза. На него смотрело его собственное лицо. Сам он сидел в мягком кресле. В гостиной приятно пахло табаком, потрескивал камин, стены были заняты книжными полками. Он готов был поклясться, что видит свое лицо не в зеркале.

— Вальдемар? — спросил человек с его лицом.

— Да, Вальдемар — это я. А вы?..

— Уолли Ванаувен. И уходить я не собираюсь.

Память о прошлом ускользала от него.

— Вы… не собираетесь… что?

Тут Уолли размахнулся и влепил ему пощечину. Голова Вальдемара мотнулась из стороны в сторону, однако сознание прояснилось.

Уолли повторил резко, напористо:

— Я не собираюсь уходить, малыш. Попробуй взять себя в руки. Мне нужно, чтобы ты все помнил, а то я замучаюсь с тобой.

— А вы помните все?

—  Разумеется. И Элвина с его полоумной старухой, и параноика Вильгельма. Спроси, чего я только не помню с тех пор, как топал с пехотой. Ты сам-то забыл, наверное, про того парня, что умер от гангрены? И эта ужасная дизентерия.

— О, Господи! Я вспомнил! Вспомнил все, о чем вы говорите.

— Ха! Да это, если хочешь знать, мелочь по сравнению со всем остальным, что хранится у меня в памяти. Воспоминания об этих кошмарах придают особую прелесть моей нынешней жизни, если ты еще не понял, как она хороша. О лучшей доле и мечтать не приходится. Приз, вопреки всем законам доставшийся мне в игровом автомате. Любой из тех бедолаг, в чьей шкуре я побывал, не желал бы ничего иного. Итак, я остаюсь. И не подумаю сдвинуться с места.

— Но ведь это невозможно!

Уолли только хмыкнул, раскуривая трубку. Затем подошел к креслу, стоявшему напротив, и уселся. Они пристально смотрели друг на друга.

— Меня тоже подталкивают сзади, — сказал Вальдемар. — Я бы не торопил тебя, живи здесь, если тебе нравится, но дело не во мне одном, ты же знаешь. Меня заставили уйти, и ты никуда не денешься.

Уолли покачал головой.

— Я не уйду.

— Тебя вынудят. Сзади напирают.

Уолли выпустил облачко дыма. В гостиной чувствовался смолистый запах дров. Теперь, когда Вальдемар присмотрелся к комнате, она понравилась ему еще больше. Уютнее, чем здесь, ему не было никогда. Вот он, настоящий дом. Его предшественник, сидящий в кресле напротив, не погрешил против истины: это его воплощение действительно лучшее из всех возможных. Как часто в каждой из своих многострадальных жизней он тосковал по этой обстановке.

Летучий Голландец, похоже, обретет свой покой.

Прекратилась бешеная гонка Алисы с Черной Королевой.

Он и не заметил, как эта мысль созрела в нем: он должен каким-то образом задержаться здесь.

Он лихорадочно прикидывал, как ему поступить, хватался за один план, чтобы тут же отбросить его и начать обдумывать другой. Так голодный пес разбрасывает содержимое мусорного ящика, чтобы скорее добраться до лакомого кусочка, источающего такой соблазнительный аромат. Спасительный ответ, он знал, нужно искать в прошлом. В туманной мгле прожитых им жизней блеснет искорка знания, и он найдет способ избавиться от Уолли, выбросить его на стремительно летящую вперед дорожку безумной гонки. А потом можно подумать, как закрыть дорогу сюда всем остальным. В душе его звенела радость, но теперь нужно было притвориться непонятливым, чтобы выиграть время.

— И что же здесь у тебя эдакого замечательного в этой жизни?

Уолли расхохотался.

— Уверенность, малыш.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я твердо знаю, что свободен. До чего приятно сознавать, что я живут так, потому что сам сделал свой выбор, и не позволю затянуть себя в этот ваш круговорот. Я счастлив, ибо я — это я.

Что за глубокомысленный вздор он там несет! Вальдемару была знакома претенциозная болтовня умников, напичканных наркотиками и модными религиозными идеями. Он прожил слишком много жизней, чтобы обращать внимание на подобные глупости.

Гораздо важнее, что сам он чувствует себя здесь превосходно. Вот и он нашел свою гавань. Он терпеливо выслушивал высокопарные рассуждения Уолли, понимая, что главная прелесть этой жизни состоит как раз в ее непритязательности.

— По утрам я варю себе кофе. Люблю добавлять в него чуточку кардамона и шоколада. За окном вижу гряду холмов. Я не чувствую бега времени. Одежду выбираю ту, которая мне нравится, удобную и привычную. Моим ногам удобно и легко в разношенных старых башмаках. Днем я занимаюсь своей работой. Перевожу для университетского издательства поэзию Латинской Америки. Много часов провожу я так, завороженный музыкой Слова. Позже заходят мои друзья, и мы вместе идем куда-нибудь пообедать на природе. Мы много шутим, дурачимся, каламбурим. Моя жена нужна мне, она стала частью меня, но, к сожалению, в моей душе нет места для нее: я слишком отягощен своим прошлым. Я возвращаюсь домой, и ко мне бегут двое прелестных ребятишек. Они знают, что их всегда ждут маленькие подарки. На этой неделе я читал одну книгу, которая тронула меня до слез…

Вальдемар почувствовал странное волнение. Будто что-то кольнуло его в сердце, и кровь быстрее побежала по жилам. Но это состояние быстро прошло, осталось презрение к Уолли. Подумать только, этот человек живет в земном раю, и даже не может как следует пообедать! Пикник на природе. Какие возможности давала ему эта жизнь, а у него не хватило мозгов воспользоваться ими с толком! Сомнений нет, это теплое местечко просто необходимо отвоевать для себя, не говоря уже о том, что его святая обязанность освободить это жилище от никудышного постояльца, который все равно не может им распорядиться по-настоящему. В первый раз он подумал о самоубийстве.

Но можно ли считать самоубийством покушение на Уолли? И виновен ли в убийстве человек, поднимающий руку на себя самого? Вместе они остаться здесь не могут. Одному из них придется уйти, и уйти должен его двойник.

Притворяясь, что слушает нудные разглагольствования Уолли, он исподтишка осмотрелся. Действовать нужно очень быстро, пусть жестоко, но без промедления. У него есть только один шанс. Оба они находились ближе к середине комнаты, стены которой были скрыты книжными полками. Книги, куда ни кинь взгляд, книги. Три двери, но все они закрыты. Диван, небольшой шкафчик, два кресла, торшер, камин. Камин… Он заметил каминные щипцы и тяжелую кочергу. Вот оно!

Он рывком поднялся с кресла и сделал несколько нетвердых шагов. Уолли замолчал, внимательно глядя на Вальдемара.

— Я еще не в полном порядке, — пояснил тот, притворяясь гораздо более ослабевшим, чем это было на самом деле.

А на самом деле силы быстро возвращались к нему. Словно потеряв равновесие и ища опору, он выбросил руку к каминной полочке. Уолли открыл рот, собираясь что-то сказать. Вальдемар поспешил остановить его своим бормотанием. Одной рукой нащупав кочергу, он молниеносно занес ее над головой. Один мощный удар, и он освободит себе жизненное пространство.

Все три двери, ведущие в комнату, распахнулись, и на пороге каждой появились люди. Но удар уже был нанесен. Он увидел перед собой расширенные от ужаса глаза Уолли, но в ту же минуту его самого вдавило в мембрану.

Люди в дверных проемах быстро теряли ясность очертаний, сливаясь в сплошную серую массу.

Он снова, в который уже раз, ощутил леденящее покалывание в горле от чересчур быстро проглоченного большого куска мороженого. Суставы заныли. Он был на пути в какую-то иную, неведомую жизнь.

Там он стал Уолтером Верноном, абсолютным неудачником. Каждый раз, когда он пытался что-то предпринять, на него сваливались всевозможные несчастья, сокрушая любые его планы, вселяя страх перед новыми начинаниями. Короче говоря, он был ни на что не способен и знал это. Белинда никогда не упускала случая уязвить его побольнее. Дети совсем разболтались. Конечно, им нужна сильная рука. А он и с ними-то не справляется. И постоянное невезение. Каждый день он ввязывался в сражение, которое можно было считать проигранным еще до того, как оно началось.

Уолтер Вернон на огромной скорости влетел в свою новую, полную страданий и унижения жизнь, в которой ему суждено было провести пятнадцать лет, хотя он, конечно, об этом не подозревал. Не вернулась к нему и память обо всем, что случилось с ним перед тем. В конце этих долгих пятнадцати лет его ждал переход в новое существование, за этим переходом еще один, и снова в путь. Каждая новая из быстро мелькающих жизней была еще омерзительнее, чем предыдущая. Изредка он попадал в чуть более удачную колею. Быть может, далеко впереди, отделенная от него многими столетиями мучительного прозябания, и расстилалась та самая счастливая жизнь, где можно позволить себе читать книгу, которая трогает до слез?

А пока, проживая одну за другой свои незадавшиеся жизни, Уолтер Вернон не узнавал собственную судьбу.

В уютной гостиной толпились тихо переговариваясь, люди, чем-то неуловимо схожие между собой. В доме чувствовалась траурная атмосфера.

— Бедняга, он столько перенес, что рассудок его повредился, — говорил Уолли Ванаувен.

Все согласно кивали, вздыхая с подобающим случаю видом.

— А я-то думал, он все-таки поймет, — вступил в разговор один из присутствующих. — Вспомните, каждый из нас, попав сюда, тоже думал, что два его воплощения не могут существовать в одной жизни. Неужели, когда вы с ним разговаривали в этой самой комнате, до него не дошло, что это возможно?

Уолли Ванаувен беспомощно развел руками.

— Иногда они уже не могут оправиться от пережитого. Мы и-так со своей стороны делаем для них больше, чем достаточно.

Они еще немного посудачили об этом печальном событии, после чего вместе с женами, любовницами и детьми отправились пообедать на природу. Им хотелось побыть среди своих, прежде чем возвратиться к обычной жизни в мире, который быстро заполнялся ими и им подобными. В благословенном этом краю обрели свое счастье те, кто его заслужил.

Они сами сделали его лучшим из миров, ибо здесь никому не грозил уход.