"Пылающий камень (ч. 2)" - читать интересную книгу автора (Эллиот Кейт)

Часть вторая ВРАЩАЮЩЕЕСЯ КОЛЕСО

СЛЕПЕЦ

— Смотрите, сюда едет молодой лорд!

Алан услышал крик, как только выехал из леса. Он остановился на опушке. Перед ним стоял десяток хижин, недалеко от леса паслось стадо коров, с другой стороны зеленела озимая рожь. Алан спешился и отдал поводья груму.

— Это и есть та самая спорная земля? — спросил он у слуги.

Но не успел тот ответить, как их окружили взволнованные крестьяне. Деревенские жители непрестанно кланялись, умоляя лорда выслушать их. Слуга достал из поклажи маленький складной стульчик, и Алан сел, всем своим видом показывая, что готов выслушать крестьян. Однако гвалт не прекращался. У ног Алана расположились Горе, Ярость и Страх, верные псы невозмутимо взирали на толпу. Спустя несколько минут поселяне угомонились, поняв, что лорд не будет говорить, пока не станет тихо. Алан терпеливо ждал. Наконец все замолчали и приготовились слушать его.

— До моего отца дошли слухи о том, что в вашей деревне начались раздоры, несколько человек были ранены в стычках. Мой отец не желает, чтобы люди на его земле враждовали, и я приехал уладить это дело. Пусть те, о чьих наделах идет спор… Нет, — прервал он себя, — каждый из вас сможет высказаться, и не важно, сколько времени это займет.

Несколько часов они рассказывали обо всем, что происходило в их деревне. Он сидел и терпеливо слушал каждого…

Было довольно холодно. Осеннее небо хмурилось. В любую минуту мог пойти дождь, но Алана согревал шерстяной плащ, подбитый мехом, к тому же крестьяне принесли ему горячего сидра.

Вскоре крестьяне поняли, что он выслушает всех, и перестали обвинять друг друга, рассказывая все по порядку. Он выслушал все их жалобы и споры о лугах, правах выпаса, арендной плате и прочем, а затем поднял руку, требуя внимания:

— Вот что я понял из того, что вы здесь говорили. В правление графа Лавастина дела у вас пошли так хорошо, что теперь вашим детям не хватает земли, которую вам даровал граф. И вы хотите, чтобы каждый из них получил такой надел, который в свое время достался вам.

Хотя раньше никому из крестьян такая мысль и в голову не приходила, никто не стал возражать.

Для Алана его отец и тетя Бел служили образцом правителей, он знал, что они легко разрешили бы подобный спор, и ему хотелось быть достойным их. По правде говоря, решить эту проблему мог бы и управляющий, но поскольку сам лорд был болен, его подданным следовало знать о том, что наследник вполне способен справиться со своими обязанностями. К тому же за повседневными делами он хотя бы на некоторое время мог забыть о Таллии.

— Как наследник этих земель я хочу положить конец всяким спорам. Очищайте от леса земли, вспахивайте поля, с этих полей можно будет снимать урожай еще два года, но потом придется очищать новые наделы. Вы не сможете вернуться на старые земли по крайней мере еще десять лет — земля должна отдохнуть. Каждую пятую меру зерна складывайте в амбар, для обработки земли можете пользоваться железным плугом, принадлежащим графу. Таково мое решение.

Крестьяне были довольны, он понял это по их лицам и по тому, как низко они склонялись перед ним.

— Храни вас Бог! — слышалось со всех сторон.

Конечно, оставалось еще множество неразрешенных вопросов, но их уже можно оставить советникам. В конце концов, споры возникали и будут возникать всегда, это естественно.

В общем, Алан был доволен — он сделал все, от него зависящее.

— Как здоровье графа? — спросил староста. — Мы слыхали, что он болен.

Услышав этот вопрос, Алан изменился в лице.

— Молитесь за графа, — сказал он. — Молитесь за его здоровье.

Домой он вернулся только к полудню и вместе с собаками сразу же прошел к графу Лавастину. Из комнаты доносился женский плач. Алан вошел и увидел Таллию, она стояла перед кроватью графа на коленях и молилась. Ее плечи вздрагивали, по щекам катились слезы.

— Прошу тебя, сын, — произнес граф, глядя, как Алан привязывает Страха и Ярость к железному кольцу в стене возле кровати, — позаботься о своей жене. Она молилась за меня все утро, и, думаю, ей давно пора отдохнуть.

Алан потрепал Страха по голове, а Лавастин позволил собаке вскочить на кровать и устроиться у него в ногах. Граф теперь почти совсем не вставал с постели, угасая с каждым днем. Ярость подошла к Алану и ткнулась в его ладонь холодным носом. Собака не виляла хвостом, не пыталась играть, она пристально смотрела на лежащего хозяина.

— Пойдем, Таллия!

Она позволила Алану поднять себя и пошла за ним. Алану приходилось поддерживать ее под локоть — от слез она ничего не видела перед собой.

Граф приподнялся на подушках. Ярость прыгнула на кровать и тоже улеглась в ногах Лавастина. Алан оглянулся и повел Таллию наверх, в их комнату. Он отослал слуг. Таллия продолжала тихо всхлипывать и судорожно цепляться за него. Алан был тронут ее слезами — только теперь он понял, насколько она ранима.

— Не отчаивайся, любимая, — прошептал Алан и обнял жену, она покорно прильнула к нему.

— Он упорно стоит на своем, — тихо сказала Таллия. — Он скоро совсем окаменеет, а все потому, что не желает принять истинной веры! Блаженный Дайсан жил и умер для того, чтобы все мы могли войти в Покои Света, а твой отец не хочет уверовать даже ради собственного спасения! Он попадет в преисподнюю. Ах, если бы Господь дал мне силы, чтобы заставить его прозреть!

Алан не нашел слов, он совершенно не ожидал такого.

Таллия смотрела на него, и в глазах у нее горело настоящее пламя страсти. Алан смутился — несмотря на свое горе, несмотря на то что его отец умирает, он по-прежнему хотел обладать этой женщиной. Он вздохнул и обнял Таллию еще крепче, почти ожидая, что она оттолкнет его, но она не собиралась вырываться из его объятий.

— После того как он умрет, ты ведь позволишь мне построить монастырь, чтобы молиться об упокоении его души? Я уверена, ты не станешь препятствовать мне на избранном пути. Ведь только он не принимал истинного учения, только он примкнул к еретической церкви, нас это не касается. Мы построим церковь во имя Владычицы и ее Сына и примем обет посвящения при этой церкви. Только сохранив невинность, можно освободиться от бренности бытия, только так мы сумеем дать счастье душам наших неродившихся детей — ведь им не придется жить в этом жестоком мире…

— Нет! — Алан отшатнулся, словно его ужалила змея. Как она может говорить такое, когда в поместье нет ни одного человека, который бы не оплакивал умирающего графа? — Ты знаешь, что у графства Лавас должен быть наследник! Наш долг дать графству наследника!

— Наш долг — порвать цепи, связывающие нас с этим миром, освободиться от скверны плоти, которая не дает нам возвыситься над ним! Мы должны отбросить все, что ведет нас к врагу рода человеческого, в бездну греха и порока!

Она что, насмехается? Выйдя из себя, Алан схватил Таллию за плечи:

— Но у нас должен быть ребенок, Таллия! Это наш долг!

Она пыталась вырваться, но тщетно. Он так разозлился, что и думать забыл о сочувствии к ее страхам и неуверенности. Если это вообще был страх, а не эгоизм.

— Никогда! Я никогда не стану развратной! Я хочу остаться верной себе и Церкви!

— Делай что хочешь, оставайся верной кому пожелаешь, строй что тебе угодно, но только после того, как у графа появится наследник!

Таллия пошатнулась, глаза у нее закатились, и она упала в обморок.

Алан успел подхватить ее и теперь растерянно стоял, глядя на жену. На крик сбежались служанки, они толпились в дверях, испуганно глядя на него и не решаясь войти. Алан уложил Таллию на кровать и поручил заботам леди Хатумод — единственной разумной женщине, которая не суетилась и не ахала, а точно знала, что надо делать в подобных случаях. Сам он отправился в часовню, где его причастил священник. Алан преклонил колени перед алтарем и попытался молиться, но не мог произнести ни слова. Вскоре священник ушел, и Алан стался один. Ему казалось, что еще никогда в жизни он не был так одинок: отец умирает, жена думает только о таких возвышенных вещах, как очищение от скверны и постройка монастыря. Он вспомнил, как в детстве, когда у него случалась беда, он плакал на коленях у тетушки Бел. Сейчас слез не было, глаза оставались абсолютно сухими, а сердце словно поджаривали на огне. Молиться он тоже не мог — какими словами выразить то, что он сейчас чувствует? Неужели Господу нужны слова? Разве Он не читает в сердце каждого как в открытой книге? И разве искренность не важнее красноречия?

Он сжал одной рукой ткань, покрывающую алтарь, и прошептал:

— Господи! Исцели моего отца!

Затем он вернулся в комнату Лавастина. Он вошел так тихо, что сначала его даже не заметили. На кровати неподвижно лежали Страх, Горе и Ярость. Они застыли, как изваяния, возле графа, так чтобы он мог потрепать их по головам, если захочет. Собаки совершенно не обращали внимания на толпившихся в комнате людей. Алан не отрывал взгляда от Лавастина.

Стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что Лавастин болен: полулежа в кровати, с любимыми гончими рядом, он разговаривал о делах, в то время как его ноги уже превратились в камень. Кровать пришлось укрепить, чтобы она выдержала такую тяжесть.

Пугает ли Лавастина то, что день за днем его тело превращается в камень?

— Мистрис Дуода, проследите, пожалуйста, чтобы второе покрывало отошло в приданое вашей дочери. Из моих одежд отдайте одну рубашку вдове капитана для ее сына, а остальные распределите между моими верными слугами. — На губах графа появилась улыбка, и он кивнул в сторону человека, стоящего в отдалении. — Кроме Кристофа. Боюсь, чтобы одеть его, придется сшить одну рубашку из моих двух. — Все присутствующие рассмеялись шутке, но Алан видел, что в глазах у них стоят слезы. — Но в прядильне есть отличный кусок льна, думаю, он послужит достаточным утешением.

Священник сидел за столом, записывая все распоряжения.

— Поскольку новые гобелены уже готовы, я хочу, чтобы их отослали в Бативию.

— Но разве вы не предназначили это поместье для дочери вашего кузена? — спросила Дуода.

— Да, Лаврентия получит его, когда достигнет совершеннолетия. Никто не скажет, что я ничего ей не оставил. Там эти гобелены будут смотреться как нельзя лучше, зал в Бативии небольшой, но очень уютный. От Жоффрея нет никаких вестей?

— Нет, милорд граф. — Дуода нахмурилась и посмотрела на священника, но тот лишь пожал плечами — до него тоже не доходило никаких известий.

Лавастин с трудом повернул голову. Он хотел поманить рукой Алана, но и это потребовало больших усилий.

— Я хочу, чтобы Жоффрей поклялся, что он поддержит моего сына, когда я умру.

Слуги суеверно дотронулись до Кругов на груди. Алан бросился на колени перед кроватью.

— Ты не умрешь, отец! Смотри, как медленно действует на тебя яд! Ты поправишься!

Лавастин сделал усилие и положил руку на голову Алана, рука была очень тяжелой.

— С каждым днем яд поднимается все выше, сын. Вероятно, эта тварь выпустила большую его часть в моих верных гончих, но и той малости, что осталась, для меня хватило. Возможно, яд только парализует меня, но я не слишком на это надеюсь. Не отчаивайся. Я ухожу с миром и хочу оставить последние распоряжения. — Он посмотрел на священника, который записывал волю умирающего, и вновь перевел взгляд на Алана. — Мои распоряжения вполне ясны. Тебе нужно лишь дать графству наследника.

Во дворец хандельбергского епископа все унгрийцы явились в кожаных плащах, накинутых на плечи, и в меховых шапках.

Принц Боян был крепким, сильным мужчиной, в его темных волосах уже появилась седина, но глаза блестели как у озорного мальчишки. Он почему-то все время подкручивал кончики усов. На свадебный пир он привел с собой мать, вернее, ее принесли в паланкине, и она так и не показалась из-за занавесок золотого шелка. Паланкин несли четыре крепких раба: один чернокожий, другой — светловолосый и голубоглазый, как Ханна, третий — желтокожий, со странными раскосыми глазами, а четвертый почти не отличался от окружавших его унгрийцев. Пир начался в полдень, а сейчас уже наступил вечер, но за все это время ни одно блюдо не подали внутрь паланкина.

Принцесса Сапиентия выглядела счастливой, по правде говоря, Боян мог легко вскружить голову любой девушке.

— Когда Геза был еще принцем, а не королем, он сражался с мажариками. — Боян повернулся к переводчику — полному пожилому священнику с отрубленной рукой. — Как их называет на вендийском? Ах да, аретузцы. — Он подкрутил ус и задумчиво добавил: — Они носят золотые шапки и хорошо пахнут, эти мажарики.

— Принц Геза разбил аретузцев в битве? — спросила Сапиентия.

— Так он стал королем унгрийцев. Геза сразился со своими дядьями, братьями матери, потому что они тоже претендовали на трон. Они поехали к мажарикам и пообещали, что не будут нападать на них и станут поклоняться их Богу, если армия мажариков выступит на их стороне. Но принц Геза с помощью Господа выиграл ту битву и стал королем.

— Господь не помогает тем, кто ищет от Него только выгоды, — заметила епископ Альберада со своего места. Как старшая, но незаконнорожденная сестра Генриха, она посвятила себя церкви и во всем помогала брату, твердой рукой управляя восточными землями королевства.

— И ты тоже сражался вместе с ним против дядьев? — заинтересовалась Сапиентия, которую душеспасительные речи интересовали гораздо меньше, чем история о славной битве.

— Они не мои родственники, — объяснил Боян. — Я сын третьей жены короля Эддека и в то время был слишком мал, чтобы сражаться.

В зал внесли новые блюда, и епископ принялась за ароматную свинину. Альберада отличалась таким же завидным здоровьем, что и ее брат, но внешне была похожа на свою мать, поленскую дворянку, попавшую в плен во время бесчисленных военных походов короля Арнульфа. Эта женщина стала первой любовницей короля, и их отношения продолжались до того, как он женился на Беренгарии Варрийской.

Альберада наградила принца Бояна кислой улыбкой:

— Я полагала, что, после того как унгрийцы приняли веру Единства, они оставили варварский обычай многоженства. Ведь Святое Слово говорит, что мужчина и женщина должны жить в гармонии и составлять священный союз.

Когда речь епископа перевели Бояну, он с энтузиазмом кивнул:

— Да, так говорил мой брат, когда принял веру Единства. И я тоже следую этому завету. Я отослал всех моих жен, когда отправился свататься к принцессе Сапиентии. — Он довольно ухмыльнулся.

— У вас были другие жены? — воскликнула епископ.

— Что, всех сразу? — заинтересовалась Сапиентия.

— Многие кланы хотят добиться союза с домом Гезы и присылают дочерей в подарок. Для него самого да и для его сыновей этих женщин слишком много, вот они и попадали ко мне, потому что я единственный брат короля. А отослать их нельзя — это оскорбление. — Он вскочил, поднял кубок с вином, прокричал что-то на своем языке и осушил кубок. Сидящий напротив него молодой человек поднялся, что-то ответил и тоже выпил вино. Боян уселся на место. — Это младший брат моей второй жены. Она очень рассердилась, когда я отослал ее, но я дал ей много золота и сказал, чтобы она вышла замуж за принца Огхирзо. — Боян рассмеялся. — Я пообещал, что он будет лучшим мужем, чем я.

— А ты не очень хороший муж? — спросила Сапиентия. Она разрумянилась, глаза у нее подозрительно блестели, и только тут Ханна поняла, что Сапиентия кокетничает со своим нареченным. С Хью она никогда себя так не вела.

Принц Боян счел это замечание удачной шуткой, снова вскочил, велел встать своим людям и произнести тост за его невесту. Мужчины громогласно затянули какую-то песню, одновременно колотя кубками по столу. После того как все успокоились, Боян начал декламировать на своем языке длинную поэму, посвященную невесте, его вдохновенное повествование время от времени прерывал переводчик:

— Она точно прекрасная кобылица. Чрево ее плодородно, объятия сильны, как хватка орла, а глаза остры, как у сокола… — Услышав это сравнение, Сапиентия не выдержала и расхохоталась.

— Ваше высочество, — прошептала Ханна, склоняясь к ней, если вы его оскорбите…

— Тебе не понравилась моя поэма? — спросил Боян, плюхнувшись обратно на стул. — Я сам ее сочинил.

Сапиентия, задыхаясь от смеха, который она тщетно пыталась замаскировать под кашель, отозвалась:

— Я уверена, принц Боян, что на вашем языке она звучит гораздо интереснее, и лишь перевод…

— Нет-нет! — весело воскликнул он. — Каждый раз, как я сочиняю поэму, мне говорят, что у меня выходит гораздо хуже, чем у настоящих поэтов. Но я не обращаю внимания на насмешки, ведь мои слова идут от чистого сердца.

— О Господи, — пробормотала Альберада. — Он плохой поэт, но зато отличный воин, ваше высочество.

— Вы сочинили эти стихи для меня? — просияла Сапиентия. — Давайте послушаем их еще раз!

Он был счастлив, что может угодить невесте, и с удовольствием продекламировал вирши снова. На сей раз Сапиентия не смеялась. Обнаружилось, что в длиннющей поэме есть рефрен, и все мужчины хором произносили его, а потом осушали кубки с вином. Сапиентия отвлеклась, и Ханне удалось стащить у нее с тарелки несколько кусочков мяса: она ужасно проголодалась, а Сапиентии не приходило в голову предложить ей что-нибудь кроме вина.

После чтения стихов мужчины устроили борьбу. Они сняли с себя почти всю одежду и натерлись маслом: Ханне никогда прежде не доводилось видеть, чтобы мужчины публично раздевались почти донага. Ей показалось, что занавески на паланкине слегка дрогнули, мелькнула женская рука, унизанная перстнями, приоткрывая щелочку, чтобы лучше видеть происходящее в зале.

Ханна наклонилась и прошептала Сапиентии прямо в ухо:

— Наверное, вам следует пригласить к столу мать вашего жениха, ваше высочество. Я не видела, чтобы ей подали хоть одно блюдо.

— А ваша мать не присоединится к нам, принц Боян? — громко произнесла Сапиентия.

Он изменился в лице, поцеловал кончики пальцев правой руки и сделал такой жест, словно отбрасывал что-то за спину, вероятно, отгонял порчу.

— Не стоит. — Он оглянулся на паланкин с золотыми занавесками. — Моя мать могущественная колдунья, думаю, вы называете это именно так. Она из кераитов, а они всегда были сильны в магии. Вообще-то они враги унгрийцев, поэтому мой отец и взял ее в жены. На нашем языке ее называют шаманом . Ей нельзя разделять трапезу с людьми, не принадлежащими ее племени.

— Но мы с тобой женаты! И я стала ее племенем!

Он усмехнулся:

— До тех пор, пока мужчина и женщина не вступили на брачное ложе, свадьба не считается совершенной, верно?

— Да. — Сапиентия покраснела. — Таков обычай моей страны.

— А ваша мать приняла веру Единства? — спросила епископ.

— Она кераитская принцесса, — удивленно ответил Боян. — Ее боги заберут у нее силу, если она не принесет им жертву.

— Язычество, — пробормотала Альберада. — Но вы добрый прихожанин, не так ли, принц Боян?

— Добрый прихожанин, — подтвердил принц, покосившись на священника, словно проверяя, правильно ли он произносит слово. Тот наклонился и что-то прошептал, Боян кивнул, повернулся к епископу и снова заговорил: — Я следую Святому Слову и исповедую веру Единую.

Эти слова словно послужили сигналом — слуги внесли факелы и вставили в специальные кольца на стенах. Альберада грациозно поднялась с места. Несмотря на небольшой рост, выглядела она величественно. У нее на шее поблескивало такое же золотое ожерелье, как и у ее брата. Она вовсе не стремилась занять трон, однако и до нее доходили слухи о том, что Генрих собирается сделать своим наследником внебрачного сына. Ханна тоже слышала об этом — глупо было бы жить при дворе и пропускать подобные вещи мимо ушей.

Почему Генрих решил выдать дочь замуж за человека, который хоть и прославился как воин, но не пользовался особым уважением вендарских подданных? По сути, для них он навсегда останется варваром.

Казалось, только сама Сапиентия не задумывалась о подоплеке своего брачного союза — ведь Генрих явно выбрал ей жениха из каких-то своих соображений. Принцесса сияла, глаза у нее светились от радости. Она встала рядом с Альберадой.

— Как только наступит ночь, пусть свершится назначенное Господом.

Теперь все споры по поводу границ должен был разрешать принц Боян. Втащили дары короля Генриха: золотые и серебряные украшения, салийские и аостанские ткани. Епископ еще раз благословила молодых, и снова зазвучали тосты и пожелания здоровья и долголетия.

— Верь не словам, а делам! — кричал Боян. — Я многому научился у твоего брата. У нас его называют Воин Кровавых Полей, врагам от него здорово досталось. Но вы называете его иначе. — Он обратился к монаху и попытался произнести имя, но из его бормотания ничего невозможно было понять.

— Ты хочешь сказать — Санглант? Ты с ним встречался? — спросила Сапиентия.

— Да. Пять лет назад мы сражались бок о бок против куманов. Какая это была битва! Враги бежали как зайцы — только пятки сверкали! А твой брат еще жив?

— Жив, — кратко ответила Сапиентия.

— Дорогу! Дорогу! Расступитесь! — В зал ворвались двое мужчин в разорванной одежде, добежали до стола и упали на колени.

— Что случилось? — спросила епископ. — Неужели нельзя было дождаться утра? Какие вести вы принесли?

— Простите, ваша милость, — произнес рыжебородый со шрамом над левым глазом. — На город Мейлиссен напали враги. Все деревни вокруг него сожжены дотла. Никто не знает точно, когда они напали, но сейчас они уже продвигаются на запад.

Когда монах перевел Бояну, о чем идет речь, тот подал знак принести вино.

— И кто же напал на город? — поинтересовался Боян с таким видом, словно уже знал ответ.

— Куманы, мой лорд, — отозвался вестник.

Боян поджал губы:

— Как вы об этом узнали? Почему вы уверены, что это именно куманы?

Мужчины посовещались, а потом посмотрели на монаха, словно сомневаясь, можно ли при нем говорить. Сапиентия побледнела.

— Их одежда напоминала лохмотья, будто ее порвали собаки, а на щитах был знак. — Мужчина расцарапал себе руку, показывая. — Вот такой.

Боян сплюнул, прыгнул на стол и, подняв кубок, принялся выкрикивать какое-то имя. Остальные унгрийцы тоже принялись кричать и стучать кубками по столу.

— Это клан барса, — перевел монах. — Его вождь — Булкезу, сын Бруака.

Боян затянул очередную бесконечную поэму, Ханна поняла по его горящему взгляду, что он демонстрирует собственное произведение. Монах пытался перевести:

— Сильны наши враги. Много дней они проводят в седлах, опустошая все на своем пути.

— Что это за клан барса? — спросила Сапиентия монаха, избавив его от необходимости переводить воинственную песнь.

Он посмотрел на нее и ответил:

— Клан барса — это одно из множества куманских племен. На самом деле это несколько больше, чем просто одно из племен. — Монах посмотрел на принцессу каким-то странным взглядом. — В него входят по крайней мере шестнадцать других кланов. Их воины бесчисленны и жестоки.

— Это они отрезали тебе руку?

— Нет, — усмехнулся он. — Но не сомневаюсь, что они с удовольствием отрезали бы мне голову.

— А кто этот Булкезу?

— Их вождь. Именно он убил сына Бояна от первой жены, кераитской принцессы. Его мать тоже принадлежит племени кераитов.

— Значит, кераиты — тоже одно из куманских племен? — спросила Сапиентия.

— Нет, они живут восточнее и платят дань джиннийскому правителю.

Сапиентия дотронулась до золотого ожерелья на шее и посмотрела на шелковые занавеси паланкина. Ткань висела так неподвижно, что казалось, внутри никого нет. Монах подошел ближе.

— Говорят, все их женщины — ведьмы и язычницы. — Он показал изувеченное запястье. — Они думали, что письмо — это магия, поэтому и отрубили мне руку. — Монах осторожно посмотрел на паланкин, словно опасаясь, что его слова достигнут ушей сидящей внутри женщины. — Так я оказался на службе у Бояна. И мне здесь нравится.

— И Боян действительно верит в Священное Слово? — спросила Альберада.

— Так же, как и любой из унгрийцев.

— А его мать? — поинтересовалась Сапиентия, отвернувшись от паланкина.

Монах покачал головой:

— Она могущественная колдунья. Не гневи ее.

Ханна молча смотрела на паланкин, занавески которого так и не шелохнулись. И зачем женщине сидеть в замкнутом пространстве? Интересно, сколько же времени она провела там без всякого движения? Ханне казалось, что сама она ни за что бы не смогла высидеть так долго. Что и говорить, она даже в присутствии принцессы могла ходить, смеяться, разговаривать, пить и есть с ее тарелки. Если честно, то остатки с тарелки принцессы были куда вкуснее того, чем Ханне доводилось перебиваться в Хартс-Рест.

Все-таки жизнь королевского «орла» очень хороша, несмотря на опасности. Но ведь опасности подстерегают всякого, редко бывает так, что человек проходит по жизни, не испытав никаких лишений.

Принц Боян продолжал топать и колотить по столу кубком, в зале стоял оглушительный ор. Монах объяснил:

— Он поет песню о смерти сына, о его героической гибели и о его душе, которая все еще бродит по свету.

— Языческое суеверие, — не преминула заметить Альберада. — Брат Брешиус, как это вы еще ухитряетесь сохранять благоразумие, прожив столько лет среди язычников?

— Просто надо запастись терпением и положиться на Господа.

— Война! — вопил Боян, а вместе с ним и все его воины-унгрийцы. — Пора в бой!

Все кричали и шумели так, что Ханна закрыла уши. Мужчины осушили кубки в последний раз и принялись собираться. Зал начал стремительно пустеть.

— Куда это они? — удивилась Сапиентия.

Епископ встревоженно посмотрела на толпу. Пьяные, взбудораженные унгрийцы, похоже, готовились к сражению.

— Мы отправимся в путь утром, — радостно оповестил Боян и снова уселся за стол. — Но сейчас пора ложиться спать.

Сапиентия улыбнулась. В зале кроме нее остались только Ханна, две служанки, принц Боян и единственный слуга, на шее у которого виднелось металлическое кольцо, подозрительно похожее на рабский ошейник.

Боян обнажил свой меч, и Ханна тотчас выхватила свой кинжал. Сапиентия замерла от ужаса.

— Никаких женщин! — воскликнул Боян и положил меч на стол. — У меня не будет женщины, пока я не убью мужчину в бою. Такова клятва всех наших мужчин. И если ее нарушить, удача отвернется от нас. Пока меня не будет, ты можешь развлекаться с этим слугой, а когда я вернусь, мне бы хотелось, чтобы у нас были дети. Тебе тоже хочется этого?

— Конечно, — оскорбленно произнесла Сапиентия. Она дотронулась до лезвия меча, на котором виднелись какие-то письмена. — Но я тоже воин, и у меня не меньше обязательств, чем у тебя.

— Ты со своими воинами тоже отправишься с нами на битву с куманами? — Боян громко рассмеялся. — Моя женщина сильная. Она как львица охотится за своей добычей. Мы поедем воевать вместе.

Слугам принца Эккехарда удавалось прятать Ивара и Болдуина от старого лорда Атто целых десять дней. Ивару пришлось тащиться пешком, рядом с телегами, закрыв лицо капюшоном, как монаху-молчальнику, или трястись в повозке, когда выдавалась такая возможность. Он уже начал думать, что лучше бы их нашли, чем так мучиться. Вскоре, как водится, все раскрылось.

— Лорд Болдуин должен вернуться в Отун немедленно! Это же оскорбление! И маркграфиня Джудит никогда его не простит! Она не потерпит такого отношения, войны разгорались и по меньшим поводам.

Эккехард ничуть не испугался.

— Она ни о чем не догадывается, не подозревает, что он у нас. А мы ей никогда об этом не расскажем.

К слову сказать, принц Эккехард почти никогда не возражал лорду Атто, но на сей раз решительно заявил:

— Болдуин останется со мной!

— Нет, он должен уехать отсюда завтра же утром. Так распорядился бы ваш отец.

К сожалению, лорд Атто не мог похвастать ловкостью — не столь давно в бою его ранили, и нога уже не слушалась его, как прежде. Утром принц и Болдуин ослабили подпругу у его лошади, и Атто, разумеется, свалился с седла, не успев даже толком в него взобраться. Молодые люди, конечно, сразу все исправили, так что никто не мог понять, что же, собственно, случилось, и несчастный случай приписали неловкости лорда Атто. Принц оставил в поместье двух слуг, которые должны были оказать пострадавшему должный уход и внимание, а сам отправился дальше.

Теперь Болдуин скакал по правую руку от принца, и никто больше не докучал им напоминаниями о маркграфине Джудит. Но как бы то ни было, молодые люди торопились убраться подальше. Кто знает, может, известие о бегстве дойдет до короля Генриха?

Скачка их нисколько не утомляла. Все они чувствовали себя молодыми, свободными и счастливыми. Все, кроме Ивара. С самого начала он не захотел присоединиться к их ночным забавам. Они пили, боролись, пели песни и развлекались с молоденькими служанками, а когда служанок поблизости не оказывалось, довольствовались друг другом.

За то, что Ивар не принимал участия в их ночных забавах, Эккехард прозвал его «преподобным отче», и вскоре так его стала называть вся их компания. Даже Болдуин поддразнивал его, и именно это заставляло Ивара думать о Лиат. Иногда Ивар ненавидел Лиат за то, что все его мысли были только о ней. Может, Хью прав и Лиат действительно околдовала его? Иначе почему он не может выбросить ее из головы?

В этом мире, мире греха и похоти, никто не мог оставаться невинным. Ивар не находил в себе сил проповедовать слово Божье, он обижался на Болдуина, который полностью освободился от Джудит и теперь даже не хотел молиться вместе с ним. А молиться одному Ивару не хотелось — никакого удовольствия он не получал. Через несколько дней, проведенных в свите принца, Ивар стал задумываться: какой смысл в его страданиях, почему не быть таким же беззаботным, как и все они?

Едва они приехали в Кведлинхейм, как их ушей достиг слух о том, что королева Матильда умирает. Ивар и Болдуин остановились в доме у одного купца, в монастырь они войти не отважились — ведь там их могли узнать. Купец почти все время проводил в городской церкви, молясь о здоровье королевы. В доме не было даже огня, не то что еды. За окном моросил дождь, крыша протекала, капли падали прямо на пол и собирались в лужу. Именно возле этой лужи и нашли Ивара и Болдуина слуги принца Эккехарда.

— Надеюсь, принц не задержится тут надолго, — произнес Ивар, стуча зубами. Он весь день дрожал от холода, и осознание того, что принцу предоставят и теплую постель, и вкусную еду, злило его еще больше.

— Он должен быть рядом с бабушкой, — сказал Болдуин и внимательно осмотрел себя в зеркале, чтобы убедиться, хорошо ли он побрился. — Иди сюда, Ивар, мы хотя бы укроемся одеялом. Вдвоем будет намного теплее.

— Нет! — воскликнул Ивар. — Ты же знаешь, что я дал обет целомудрия, его нельзя нарушать.

— Принц Эккехард и его свита тоже давали обеты, но их это не останавливает.

— Но я не хочу быть таким, как они, — возразил Ивар. На самом деле ему этого очень хотелось, и было обидно, что он зависит от каких-то условностей. Болдуин вздохнул и снова принялся за бритье.

Над Кведлинхеймом поплыл колокольный звон. Колокола звонили и в монастыре, и на городской церкви.

— Кто-то умер, — сказал Болдуин. — Пойдем быстрее. — Он надел плащ с капюшоном, чтобы спрятать лицо.

— Но если нас заметят в монастыре, то узнают…

— Никто нас не узнает. Подумают, что мы — простые горожане. Я больше не могу сидеть здесь и ждать непонятно чего.

Болдуин схватил Ивара за руку и выволок на улицу. Там они смешались с толпой.

— Королева умерла, — слышалось со всех сторон.

К тому времени как они добрались до ворот монастыря, в толпе разразилась настоящая истерика. Люди рыдали, кричали и заламывали руки. Толпа походила на взбесившееся стадо.

— Нас никогда не пропустят! — крикнул Ивар.

Хотя, может, это и к лучшему — монастырь пугал его. Однажды ему удалось сбежать оттуда. Если он войдет в эти ворота, сумеет ли выбраться на сей раз?

Наконец ворота распахнулись, и произошло нечто удивительное: как только народ вступил на священную землю монастыря, все успокоились. В тишине раздавался лишь плач младенца, взрослые шли молча, слышались только шарканье ног и тихие всхлипы. Многие сжимали Круги Единства и молились.

Собор заполнился людьми, за которыми наблюдали несколько пожилых монахинь, больше всего похожих на свирепых сторожевых псов, присматривающих за стадом овец. Ивар поглубже надвинул капюшон, чтобы никто не увидел его достаточно приметные рыжие волосы. Болдуин изо всех сил расталкивал людей локтями и даже один раз пнул кого-то, в результате они сумели вырваться и устроиться подальше от алтаря. Казалось, каменные колонны с вырезанными на них львами, орлами и драконами угрожающе нависли над ними. Когда-то Ивар молился под их бдительными взорами, и при воспоминании об этом его бросило в дрожь: что если в них заключена какая-то магия и они узнали его? Не предал ли он Церковь, сбежав от маркграфини Джудит? Не восстал ли он против Церкви, слушая проповеди леди Таллии?

Болдуин обнял Ивара, словно хотел согреть его. Люди, заполнившие собор, переминались с ноги на ногу. В конце концов руки у Ивара согрелись, и он почувствовал себя лучше.

Когда в церковь вошли монахини, все сразу опустились на колени. Внесли гроб с маленьким хрупким телом королевы Матильды в скромном монашеском одеянии, но с дорогими кольцами на пальцах и золотой короной в седых волосах. Мать Схоластика и принц Эккехард шли за гробом. Когда гроб установили перед алтарем, мать настоятельница подошла к усопшей и поцеловала ее ступни. Принц последовал ее примеру. Послушники стояли на коленях перед гробом. Ивар надеялся увидеть Зигфрида, но капюшоны скрывали их лица, и невозможно было угадать, кто есть кто.

Мать Схоластика шагнула к алтарю, и брат Мефодиус начал читать заупокойную молитву:

— Благословенна страна Отца и Матери жизни…

— Ложь! — Человек встал с колен и обратился к горожанам: — Все это ложь! Вы заблуждаетесь! От вас скрывают правду! Господь благословил святую Эдесию, и она дала жизнь святому Дайсану, который был одновременно и Сыном Божиим, и сыном человеческим. Блаженный Дайсан говорил, что ему предначертано страдать и умереть во искупление наших грехов…

Ивар узнал Зигфрида, который рассказывал ему о жизни и смерти мученика, когда он еще учился в монастырской школе. Три монаха подбежали к Зигфриду, схватили его и куда-то потащили, а он все продолжал проповедовать, пока ему не заткнули рот. Ивар точно прирос к полу, а люди взволнованно обсуждали произошедшее у них на глазах.

— Это же Зигфрид! — прошептал Болдуин. — Он что, сошел с ума?

— Вот что с ним случилось, ведь нас не было рядом, чтобы защитить его!

— Мы должны его освободить!

— Но как? — горько спросил Ивар и, подхватив Болдуина за локоть, потащил к выходу. — Пойдем. Что если нас увидят?

Он видел, как разгневана мать Схоластика. Она что-то недовольно говорила брату Мефодиусу, тот покивал, затем встал на колени перед гробом, поцеловал подол платья королевы и вышел из церкви через заднюю дверь.

Мать Схоластика подняла руки:

— Давайте помолимся, сестры и братья. Давайте попросим у Господа прощения за наши грехи. Через молитву мы обретем спасение, следуя примеру блаженного Дайсана, который, как и все мы, был чадом Божьим. Давайте помолимся, ибо желание и вожделение, которые нам посылает враг рода человеческого, подобны блестящей мишуре, привлекающей взоры нестойких… Давайте же смиренно принимать волю Господа нашего, ибо истинны Его слова, все же прочее — от врага.

— Мы должны остаться и послушать! — прошипел Болдуин. — Принц Эккехард сможет освободить Зигфрида. Его тетя ему ни в чем не откажет.

— Ты действительно так думаешь? Я лучше знаю, что делать. — Ярость придала Ивару силы, и он молча поволок Болдуина дальше.

— Если мы уйдем прямо сейчас, это может показаться подозрительным!

У выхода была настоящая давка: люди, которые не попали в монастырь, пытались прорваться внутрь, а те, кто находился там, наоборот, мечтали выйти. Ивару пришлось двигаться вместе с толпой — два шага вперед, один назад. Наконец они выбрались на улицу. Там по-прежнему шел моросящий дождь, обычный для середины осени.

Болдуин был рассержен, но Ивар не обращал ни малейшего внимания ни на его надутые губы, ни на косые взгляды. Он понимал, что им не удастся помочь Зигфриду, если их самих схватят. Всем известно, что мать Схоластика не склонна проявлять милосердие.

То и дело спотыкаясь, — от дождя дорогу развезло так, что скоро молодые люди перемазались в грязи и промокли до нитки, — они добрались до дома. Болдуин, все еще сердясь, закутался в одеяло и отвернулся лицом к стене, но Ивар все никак не мог успокоиться и ходил по комнате взад-вперед. Он чувствовал, что все равно не уснет.

Зачем Зигфрид сделал это? Смог бы Ивар так же отважно защищать то, во что верит, проповедовать, как леди Таллия, и нести за это ответственность?

Но правда была слишком горька: он всего лишь жалкий, несчастный грешник и никогда не решится на такой подвиг.

— Ивар, — наконец подал голос Болдуин, — мне так холодно, и я так тебя люблю! Я знаю, ты просто не решаешься, потому что никогда…

— Неправда! Мой отец всегда справляет пятнадцатый день рождения своих детей. На мой день рождения он отправил ко мне служанку…

— Чтобы сделать из тебя мужчину. Это совсем другое дело. Ты никогда не испытывал того, что у меня было с Джудит.

— Нет, испытывал, когда я…

Когда я думал о Лиат. А она покинула его.

— Ивар, давай сделаем это. Просто попробуем. Тебе понравится. К тому же ты согреешься.

В конце концов, не все ли равно? По крайней мере Болдуин, в отличие от Лиат, всегда заботился о нем. Ивар лег к Болдуину, тот улыбнулся и погладил его по бедру.

Жить чувствами все-таки намного проще.

С утра прискакал Мило, с красным от холода носом.

— Нужно сейчас же выезжать из города, — сказал он. — Ждите на дороге к Генту.

Мимо то и дело проезжали повозки, Ивар нервничал. Они укрылись в колючем кустарнике, который рос по обе стороны дороги, и завернулись в одеяло.

— Мы ничего не сделали для Зигфрида, — пробормотал Болдуин.

— Ведь и ты ничего не мог сделать, когда за тобой явилась маркграфиня Джудит. Мы бессильны против них. Или ты хотел бы вернуться к своей жене? С ней тебе было бы намного теплее?

Болдуин лишь фыркнул в ответ.

Ехали повозки, шли странники, которые плакали и выкрикивали имя королевы Матильды. Несомненно, к королю Генриху уже отправили гонца, чтобы сообщить о ее смерти, а пилигримы рассказывали о том, что происходит в стране, простым людям, которые за рассказ давали им кусок хлеба и приют на ночь.

— Смотри! — воскликнул Болдуин, вскочил, но запутался в ветках. К тому времени, как кавалькада принца поравнялась с ними, Ивару удалось освободить приятеля.

— Где это вы ухитрились так измазаться? — спросил принц, нахмурившись.

— Нам пришлось идти пешком. Есть какие-нибудь новости?

Прежде чем ответить, принц Эккехард всегда задумывался. Обычно в ясные и солнечные дни он был приветлив и радостен, но когда погода портилась, портилось и настроение принца. Он сердито посмотрел на них и ответил:

— Нелегко было разговаривать об этом с тетушкой. Ваш приятель, должно быть, сошел с ума! Как он может так поступать? Где его почтительность? Он никого не уважает! Он оскорбил память моей бабушки! Тетя сказала, что его ждет суровое наказание. И скорее всего мы его больше не увидим.

— Но вы обещали…

— Довольно! Больше я ничего не могу для него сделать. — Принц усмехнулся. — Но я дал хорошего пинка моему кузену Реджинару. Я сказал, что аббатство Фирсбарг теперь свободно, поскольку лорд Хью сослан, и тетя послала туда Реджинара. Он был так мне благодарен, что пообещал оказать любую услугу. И тогда я рассказал ему о послушнике Эрменрихе, которого видел во сне, и сказал, что хочу, чтобы тот приехал в Гент и служил мне. — Его молодые спутники рассмеялись. — Пойдем, Болдуин, — принц повернулся, уговаривая его следовать за ним, — я сделал все, что от меня зависело.

— Вы бы могли освободить Зигфрида…

— Я ничего не могу сделать, когда моя тетя в ярости. Это ужасно… — Принц осекся, увидев выражение лица Болдуина. — Я сделал все, что ты хотел, Болдуин. Ты и правда меня любишь?

— Конечно, — ответил Болдуин и немного тише добавил: — Пока вы держите меня подальше от маркграфини Джудит. — Ивар толкнул его. — Я вам так благодарен, мой принц.

— Разумеется. Поезжай рядом со мной.

Болдуину тотчас привели лошадь.

Ивар нашел себе место в одной из повозок. На дороге то и дело попадались ямы, телега немилосердно тряслась. До Ивара доносились пение принца, смех и болтовня слуг. Он уже привык к этим звукам — чего же ожидать от молодых неостепенившихся людей, которые еще не понимали, что, возможно, дадут жизнь дочерям, наследницам их состояний. Неудивительно, что женщины держат бразды правления в своих руках. Чего ожидать от беспомощных мужчин? От своевольного принца Эккехарда? От милого испорченного Болдуина?

Но чем лучше их Ивар, сын Харла и Харлинды? Ведь он хочет обладать женщиной, которая никогда его не любила. Трус, он не мог ничего, в отличие от Зигфрида, который не побоялся во всеуслышание сказать правду.

По щекам Ивара покатились слезы.

— Светловолосая! Белоснежная!

Унгрийские воины сидели на земле, скрестив ноги, и точили мечи, но когда мимо прошла Ханна, все взгляды устремились на нее. Где бы она ни появлялась, девушка сразу приковывала к себе всеобщее внимание. А все благодаря светлым волосам и белой коже. В посольстве унгрийцев только принц Боян знал вендийский язык, но за эти несколько дней все солдаты выучили хотя бы несколько слов, которые и выкрикивали вслед Ханне, нисколько не смущаясь своего ужасного акцента.

— Прекрасная, белоснежная девушка! Я готов умереть за тебя! — воскликнул молодой черноволосый человек. Как и все прочие унгрийцы, он носил широкий плащ поверх мешковатой рубахи.

— Мои наилучшие пожелания вашей жене, мой друг, — ответила она на унгрийском.

Все засмеялись и тотчас принялись что-то живо обсуждать. Скорее всего, именно Ханну. Это так утомительно — постоянно оказываться в центре внимания.

Брат Брешиус усмехнулся:

— Надо четче произносить букву «г». Хотя, с другой стороны, попытка вполне удалась. У тебя способности к языкам получше, чем у твоего наставника.

— Они так ужасно флиртуют, брат. Но ни один не предложил мне ничего дурного. Гуляя по лагерю, я чувствую себя в полной безопасности.

— Пока — да. Дав клятву, они блюдут ее, опасаясь, что если перед битвой потратят силы на женщину, то умрут от руки человека, который не преступал такой же клятвы и поэтому оказался сильнее. Во многом они еще язычники.

— Но так или иначе, те, кто придерживался клятвы, все равно умрут.

— Верно, такова воля Божья. Но, по их мнению, причиной такой смерти будет не нарушенная клятва, а что-то совсем другое. Например, кому-то изменила жена, которая находится за тысячи миль отсюда, или, может, муха села на левое ухо вместо того, чтобы сесть на правое, ну и так далее. Они поклоняются Господу, пока мы являемся их союзниками, но это поклонение скорее внешнее. Да ведь и ты, дитя мое, пришла из земель, которые лишь недавно были обращены в истинную веру, и наверняка у вас есть люди, которые не перестали почитать старых богов. Ведь и ты в первый день весны положишь цветы на распутье, чтобы год был удачным, не так ли?

Ханна резко обернулась и подозрительно посмотрела на монаха, а потом лукаво улыбнулась. Она успела полюбить этого человека за его надежность и умение вовремя прийти на помощь, подставить крепкое плечо.

— Видно, что ты много путешествовал, брат, и многое знаешь.

— Все мы невежественны, — усмехнулся Брешиус. — Я делаю что могу, чтобы донести свет тем, кто еще прозябает во мраке. Но я хочу предупредить тебя, «орлица»: после битвы все мужчины обезумеют, и я советую тебе в это время держаться поближе к хозяйке.

Ханна взглянула на цель их путешествия — каменную башню на противоположном берегу реки Витади. Часть укреплений была построена не меньше поколения назад, а потом заброшена. Сейчас по велению принцессы Сапиентии целые полчища набранных из окрестных деревень батраков трудились над завершением строительства.

Люди копали ров, таскали бревна, ругались, укрепляли ров камнями, словом, трудились в поте лица. Ханна и Брешиус вскарабкались вверх по тропинке, высеченной в каменном утесе, добрались до ворот, а потом прошли под низким сводом арки. Ханне даже пришлось пригнуть голову, настолько невысоким был проход.

До нее донесся веселый смех принца Бояна, эхом отдававшийся от каменных стен. Принц разговаривал с вендийским капитаном, но, завидев Ханну, улыбнулся и поманил ее.

— Пришла белоснежная женщина! Скоро на ее пути будет падать снег! — Когда он говорил, его глаза щурились в озорной усмешке, так что даже если речь шла о серьезных делах, все равно казалось, что он подшучивает. — Куда же ты направляешься, моя королева? — поинтересовался он.

Ханна взглянула на брата Брешиуса, который милосердно спас ее из затруднительного положения.

Прибыла леди Удальфреда из Наумансфурта, она привела двадцать всадников и тридцать пять человек пехоты, поэтому принцесса Сапиентия чувствовала себя обязанной развлекать ее.

По правде говоря, Ханна предполагала, что, несмотря на всю свою любовь к сражениям и битвам, принцесса просто не осмеливается сама отправиться смотреть на то, свидетелем чего предстоит стать ей, Ханне.

Узнав, зачем она пришла, Боян лишь добродушно пожал плечами. Вендийский капитан повел их в подвал. Там было очень холодно. Вода капала с грубо отесанных камней и собиралась на полу в обширные лужи. Возле двери пылала красными углями жаровня, и какой-то солдат держал в ней железный прут, раскаляя его. В углу, освещенный слабым светом единственного факела, лежал дикарь, лодыжки и запястья которого были скованы железными цепями. Как только вошел Боян, солдаты тотчас подхватили пленника и поставили его на ноги. Тот смотрел отупевшим взглядом, никак не реагируя на появление новых людей. Но увидев принца, он попытался плюнуть в него.

— Это один из захваченных нами два дня назад, — пояснил капитан. — Мы пытали его каленым железом, но он говорит лишь на своем языке, которого никто из нас не понимает.

Веселость принца Бояна куда-то исчезла, теперь это был совершенно другой человек. Ханну испугало безжалостное выражение его лица, когда он посмотрел на куманского пленника. Принц обратился к солдатам на унгрийском, а брат Брешиус снова выступил в роли переводчика для Ханны.

— Принесите серебряный брус и топор.

Затем Боян приказал расковать левую руку узника и подтащить его поближе. У пленника, разумеется, не было оружия, но на нем остались доспехи. Ханна никогда раньше не видела ничего подобного: маленькие кусочки кожи были сшиты таким образом, что составляли прочную поверхность, которую не пробила бы стрела. Кожаный пояс украшали золотые бляхи в виде лошадей и грифонов. На поясе висел какой-то предмет, но Ханна не могла разобрать, что это такое. За спиной кумана виднелся необычный доспех из дерева и железа, к которому крепилось несколько металлических перьев.

От узника исходило такое зловоние, что Ханна почувствовала тошноту. Он не издал ни звука, когда вендийский солдат положил его левую руку на деревяшку, а принц Боян вытащил из-за пояса нож. Через секунду он отсек куману мизинец.

У несчастного вырвался стон, из раны хлынула кровь. Боян обратился к нему на незнакомом Ханне языке, но тот лишь плюнул в своего мучителя. Боян отрезал другой палец, потом следующий. Ханна отвела взгляд. Принц задавал вопросы пленнику так спокойно, словно не причинял ему дикой боли. Вдруг раздался дикий крик, который Ханна никогда не забудет. Она подняла глаза и увидела, что пленник корчится на полу с отрезанной рукой.

Теперь она смогла рассмотреть предмет, свисающий у него с пояса: темный и сморщенный, с гривой грязных соломенных волос… С ужасом Ханна осознала, что это и в самом деле человеческая голова. Принесли каленое железо, чтобы прижечь рану. Еще один вопль ударил в уши.

— Меня сейчас стошнит, — пробормотала Ханна. Брат Брешиус подоспел вовремя, отвел девушку в сторону, и ее вырвало в углу.

В это время принц Боян продолжил пытку. Теперь он принялся за правую руку. Сначала он переломал все пальцы, один за другим, а потом стал поочередно отрезать их, но узник лишь бормотал что-то неразборчивое.

В конце концов Боян тихо выругался и перерезал куману горло, отступив в сторону, чтобы хлынувшая фонтаном кровь не испачкала его.

— Рука, которой он держит меч, сломана, и он больше не смог бы сражаться. Поэтому его не приняло бы племя, — объяснил Боян, словно извиняясь. — Такова воля Божья. Он все равно не заговорил бы. Упрямые ублюдки. — Боян засмеялся, и смех отдавался в этом подвале страшным эхом. — Хорошие слова, правда? Меня научил им принц Санглант — «упрямые ублюдки».

Боян больше не удостоил труп ни единым взглядом — теперь он значил для него не больше, чем дохлая собака на обочине дороги.

— Идем, — обратился он к Ханне. — Белоснежная женщина должна смыть с себя этот запах и снова стать как лилия, правда? Мы отправимся на пир.

Когда они расселись за столами, Боян принялся развлекать леди Удальфреду немного неприличными, но веселыми историями о его приключениях с женщинами-воинами Саздаха. Он утверждал, что те не считали себя женщинами до тех пор, пока не захватят и не уложат в постель девственника. Потом они отрезали ему половой орган и оставляли себе как трофей. Ханна не могла съесть ни кусочка, хотя брат Брешиус и пытался ее уверить, что, если выпить немного вина, воспринимать действительность станет намного легче.

Она успокоилась только после того, как в зале показались двое запыленных разведчиков, которые доложили о приближении армии куманов.

Унгрийские воины спали, ели и развлекались, не снимая доспехов, поэтому были готовы в любую секунду вскочить на коней, в отличие от вендийских солдат. Последним понадобилось немалое время на сборы.

— Мать принца Бояна поедет с нами? — спросила Ханна, завидев паланкин.

Брешиус кивнул в сторону повозки, которая больше всего напоминала маленький дом на колесах — с дверью, окнами, которые сейчас закрывали ставни, и прочными стенами. Ярко раскрашенная, такая повозка выглядела бы странно в военном походе, если бы с нее на свисали кости, собранные в грубые ожерелья. Слава богу, эти кости принадлежали животным, а не людям. На крыше фургона было установлено небольшое колесо, украшенное разноцветными лентами, трепещущими на ветру.

— Шаманы кераитского племени не приносят удачу, — пояснил монах. — Удача заключается не в них самих, а в другом человеке, в ком-то, кто родился в тот же день и в то же время. Говорят, что удача матери Бояна была заключена в том человеке, который потом стал отцом принца, — и это единственная причина, по которой она вышла за него замуж. Но тот умер как раз в тот день, когда родился его сын, поэтому считается, что его удача перешла на Бояна. И принцесса племени кераитов осталась, чтобы наблюдать за ним. — Брешиус усмехнулся. — Но на самом деле ей не грозит никакая опасность. Даже куманы не решатся причинить вред кераитской принцессе. Они знают, какая судьба ждет того, кто хоть пальцем дотронется до шамана без его собственного позволения.

Каменная башня осталась позади, и Ханна с облегчением вздохнула. Прохладный осенний воздух, запах травы и ароматы цветущих кустарников заставили ее забыть о той ужасной вони в подвале. Но образ страшной, сморщенной головы, казалось, отпечатался в ее памяти навечно.

Они переехали реку вброд. Лето здесь было жарким и продолжилось сухой осенью, поэтому в реке было совсем мало воды. Сапиентия ехала перед Ханной, рядом с Бояном. Принцесса так весело смеялась, что можно было подумать, что они едут на охоту, а не на битву. Позади них в воду входили быки, запряженные в повозку. Их вели красивые мужчины-рабы. На мгновение Ханне показалось, что перед быками волны словно расступились, вероятно, это была лишь игра света. За повозкой следовали воины, им вода доходила почти до пояса. Кое-кто поеживался и морщился от холода, и тогда остальные принимались смеяться над такими неженками.

Армия перебралась через реку, свернула на восток и двинулась по берегу. Вендийцы затянули свой гимн, его подхватили унгрийские воины, и хотя не все они попадали в такт, все кричали с большим удовольствием, предвкушая битву. Унгрийцы перестроились, развернув фланги, Боян поскакал в центр, громко отдавая приказы своим людям. Примерно половина унгрийской конницы отделилась и скрылась в холмах. Вендийская пехота построилась в каре на возвышении.

В воздухе раздался странный звенящий звук. Казалось, он доносится отовсюду и ниоткуда. Лошадь Ханны нервничала. Как только «орлице» удалось ее успокоить, она встала рядом с братом Брешиусом за Бояном и Сапиентией, приготовив копье. Раздались воинственные крики солдат Бояна, они выли, ревели и рычали, как дикие звери. Но даже этот шум был лучше, чем загадочный звон. Ханна пыталась определить, откуда все-таки идет звук. На востоке облака потемнели. Где-то грохотал гром. Наверное, скоро хлынет ливень.

Внезапно принц Боян оглянулся и посмотрел на нее и брата Брешиуса, а потом что-то произнес. Сапиентия запротестовала. Они обменялись парой резких фраз. Сапиентия даже побелела от гнева, а Боян зло нахмурился.

Наконец Сапиентия уступила. Она повернулась к Ханне и крикнула:

— Идите! Идите! Смотрите, что случится. Всадники расступились, и Ханна вместе с братом Брешиусом поехала назад сквозь строй.

— Что это за ужасный звук? — прокричала Ханна.

Монах не успел ответить, солдаты расступились, чтобы пропустить их внутрь каре. Возле повозки Ханна остановила свою лошадь. Вендийские солдаты закричали, и их крик подхватили унгрийские воины. И вот Ханна увидела куманов. Ей показалось, что они вовсе не люди: у них не было лиц, а за спиной вздымались крылья. Мелодичный звон стал громче. Куманы надвигались беззвучно — не слышалось ни военных криков, ни угроз, лишь легкий звон да стук копыт.

Унгрийцы атаковали. Они ринулись на врага, как стая голодных псов на добычу. Их крики полностью заглушили стук копыт и звон крыльев. Даже издалека Ханна видела, что Сапиентия нетерпеливо смотрит на ринувшихся в бой солдат. Она даже порывалась скакать вслед за унгрийцами, но Боян остановил ее, схватив за руку. Он ждал, наблюдая, как его люди стремительно и беспорядочно несутся на врага.

— Их всех перебьют! — закричала Ханна, которая представила, что случится с вендийцами после того, как их союзники так глупо бросились на врага.

Брешиус мягко усмехнулся, как человек, который давно не боится смерти.

Занавеска на одном из окон повозки шевельнулась. Ханна услышала свист, незнакомые слова на чужом языке, затем что-то легкое и белое вылетело из-за занавесок. Гусиное перо медленно, словно нехотя опустилось на землю.

— Вон там! — закричал один из солдат. — Они идут.

Куманы надвигались ровными рядами.

Сумасшедшие унгрийцы вдруг развернулись и выпустили залп стрел, их свист слился со звоном металлических крыльев. Когда унгрийцы стали беспорядочно отступать к линии вендийских солдат, враги понеслись за ними. Сапиентия пыталась послать свое войско вперед, она что-то кричала, отдавала какие-то приказы и даже схватилась за меч, но Боян снова помешал ей, перехватив руку. Строй унгрийцев распался, они отступали в совершенном беспорядке.

Брешиус что-то проворчал, Ханна с ужасом смотрела на отступление, не в силах вымолвить ни слова. Равнина выглядела как растоптанный муравейник. В спину одного из унгрийских солдат, оказавшегося в арьергарде, вонзилась стрела, он свалился с коня, и его тело мгновенно исчезло под копытами куманских коней. В ту секунду Ханна как никогда остро почувствовала собственную смертность и присутствие вечности. Из ровных рядов куманов вперед вырвались самые молодые и нетерпеливые воины. Теперь Ханна могла их подробно рассмотреть. Оказалось, что в них нет ничего необычного: перед ней были не крылатые творения, а лишь мужчины, прикрепившие за спиной крылья в подражание птицам. Лица их были скрыты металлическими пластинами шлемов. Часть кавалерии унгрийцев, которая скрывалась в холмах, вылетела из засады. Они набросились на растянувшийся фланг армии противника, который, предвкушая победу, слишком увлекся преследованием. Унгрийцы, которые до этого беспорядочно отступали, словно напуганные мощью врага, внезапно развернулись и атаковали куманов. При этом от прежней неорганизованности не осталось и следа.

— Хей-ли-ли! — закричала Ханна, подражая своей хозяйке. Она видела, как Сапиентия помчалась вслед за атакующими. Вскоре ее догнал Боян, который в одной руке держал знамя. Принц и принцесса ринулись в бой.

Куманы оказались между молотом и наковальней, у них не было никаких шансов. Множество дикарей было взято в плен. Боян, натешившись боем, отъехал к повозке матери и оттуда осмотрел поле боя. На Ханну он не обратил внимания, зато подозвал к себе брата Брешиуса. То и дело к принцу подъезжали воины и вручали ему то кусочек ткани, то нож, то изрубленный шлем. Каждую вещь он внимательно рассматривал, а потом отбрасывал в сторону и снова смотрел на сражающихся воинов.

Бой продолжался до самой ночи. Наконец в лагерь возвратилась Сапиентия, лицо ее сияло, с меча капала кровь, над головой развевалось знамя.

— Хей-ли-ли! — прокричала она, приветствуя мужа. — Победа! Мы спровоцировали их, а потом полностью разгромили.

Боян в ответ поднял свой меч, тоже обагренный кровью.

— Я убил мужчину! — воскликнул он. — Теперь я могу стать мужем своей женщины.

Сапиентия расхохоталась. В ней бурлила энергия, так после грозы в воздухе остается пьянящий запах озона.

Когда вся армия собралась на холме, освещенном фонарями, Ханна почувствовала, как нарастает напряжение. Боян и Сапиентия отправились к палатке, Ханна последовала было за ними, но Брешиус остановил ее.

— Прикоснись к повозке! — строго сказал он. — Делай, что говорю.

Она несмело дотронулась до повозки — обычное дерево, ничего магического. В следующий миг повозка двинулась по ухабистой дороге, Ханна послушно пошла за ней. Рядом шагал Брешиус. Ханна чувствовала на себе взгляды сотен унгрийских солдат. Несомненно, вендийцы тоже смотрели на нее, но для них она была прежде всего «Королевским орлом». Они знали о ее клятве и понимали, что она под защитой короля.

— Рядом с повозкой ты в безопасности, — промолвил Брешиус, — а когда мы возвратимся в лагерь, оставайся возле меня.

— А что может случиться?

Он пожал плечами. Но Ханна отнюдь не была глупа. Теперь, когда бой остался позади, она могла рассуждать здраво.

— Это не битва, — сказала она в конце концов. — Это больше походило на убой скота.

— Но ведь на нас напала не армия, дитя мое. Я видел армию куманов — устрашающее зрелище. А это всего лишь набег. Молодых выносливых воинов послали вперед добыть славу, а если они не вернутся, для армии это послужит знаком того, что впереди опасность. Ты сама видела, как они сражались — глупо вырвались вперед и начали драку. Они не видели дальше своего носа. Уловка Бояна стара как мир. Думаю, у них не было опытного военачальника, который мог предугадать действия противника и воспрепятствовать им.

— Принц Боян сдержал принцессу Сапиентию, когда она рвалась в бой, навстречу смерти.

Брешиус внимательно посмотрел на нее, но Ханна не могла понять, о чем он думает.

Сопровождающие шаманский фургон рабы зажгли факелы. Когда переезжали через реку, волны действительно расступились, и Ханна даже не промочила ноги. Из лагеря доносились пение, ругательства и взрывы хохота. Мужчины беспрестанно прикладывались к флягам со спиртным и, опьянев, орали, ревели, пели и танцевали какие-то дикие танцы. Победа опьяняла их едва ли не сильнее алкоголя. Обстановка в лагере была накаленной.

— Моя бабушка говорила, что убить в бою — полдела, — решительно заявила Ханна.

— Мудрая женщина твоя бабушка, — отозвался Брешиус. — Что же она сказала о второй половине?

— Ну, вообще-то она до сих пор молится старым богам. Она говорила, что если ты пролил чью-то кровь, ты в долгу перед тварью божьей. Но большинство людей забывают этот древний закон, убивая на войне или в гневе. Тогда кровь пачкает их руки и остается в их сердце. В самом деле, когда дух отделяется от тела, эта энергия остается. Если не сдержать ее молитвой или не получить прощение за прегрешение, не совершить нечто созидательное, то враг рода человеческого прокрадется в сердце убийцы. Поэтому любую войну сопровождают ужасы, и те, кто принимал участие в битве, после нее должны молиться. А вы будете читать сегодня проповедь?

— Для тех, кто захочет. Но увы, мой хозяин и большинство унгрийцев все еще живут по старым законам, даже если и говорят, что верят в Господа. Принц Боян освятит свой брак и тем самым очистится. Сегодня вечером не уходи далеко от палатки принцессы Сапиентии, ее присутствия в лагере может быть недостаточно, чтобы защитить тебя от одного из пьяных от вина и крови молодых людей.

— Я буду осторожна, — пообещала Ханна.

Они подошли к королевской палатке, Боян и Сапиентия принимали поздравления. Однако как только появилась повозка его матери, он в тот же миг покинул друзей и направился к ней. Дверь открылась, из-под нее выдвинулись четыре ступеньки, по которым на землю сошли три пожилые женщины, они несли подносы с остатками еды и прикрытый ночной горшок. За ними из повозки вышла поразительно красивая молодая смуглая женщина: ее кожа была чуть светлее, чем у Лиат, шелковистые черные волосы ниспадали до пояса. Ее платье казалось сотканным из солнечного света, талию опоясывала по меньшей мере дюжина золотых цепочек; на шее сверкало золотое ожерелье, на пальцах поблескивали кольца с драгоценными камнями, в каждом ухе — по несколько сережек.

— Кто это? — потрясенно прошептала Ханна. Узнав на пиру, что в паланкине находится мать Бояна, она и не догадывалась о присутствии этой женщины. Ей доводилось видеть только трех старух, которые то входили в повозку, ты выходили из нее.

— Я не знаю ее имени, — мягко ответил Брешиус. — Она тоже кераитская принцесса, ученица матери принца. Поскольку она пока не нашла свою удачу, то может появляться среди людей, не принадлежащих ее роду.

Принц Боян нырнул в повозку. Сапиентия попыталась последовать за ним, но молодая кераитка остановила ее, преградив путь рукой. Сапиентия заспорила было, но никакого результата это не возымело. В конце концов Сапиентия отступила к шатру, молодая женщина проводила ее взглядом из-под темных ресниц. В этой девушке было что-то знакомое. Так Лиат всегда казалась знакомой Ханне. Может быть, все дело в силе — Лиат держала ее в себе, как плененного орла, жаждущего освобождения.

Когда кераитка оглядела собравшихся, Брешиус прерывисто вздохнул, и Ханна поняла, что он испуган, хотя на поле боя он вел себя так, словно для него это привычное дело. Все до единого, даже самые пьяные и разбушевавшиеся солдаты, затихли под оценивающим взглядом кераитской принцессы. Но она не замечала ни страха, ни восхищения — так солнце не замечает тех, на кого изливает свое благодатное тепло.

В лагере воцарилась тишина, и Ханна услышала журчащий голос Бояна, доносящийся из повозки, и отрывистый шепот его собеседницы. Потом она перевела взгляд на кераитскую принцессу, которая, встретившись взглядом с Ханной, широко раскрыла глаза от удивления. Светлые, почти белые волосы, светло-голубые глаза — Ханна знала, что она сильно отличается от унгрийцев, да и среди вендийских солдат не было таких же голубоглазых блондинов.

Отодвинув занавеску, принц Боян выпрыгнул из повозки. Он был в хорошем настроении и весело смеялся.

— Теперь в постель! — воскликнул он.

Отовсюду послышались одобрительные возгласы. Словно водоворот закружился вокруг Ханны — все пришло в движение. Когда она наконец смогла посмотреть на повозку, кераитская красавица уже исчезла.

— «Орлица»! Ханна!

Ей пришлось проводить Сапиентию до кровати, чтобы удостовериться, что муж и жена легли вместе, — это входило в обязанности «Королевских орлов». Потом она вышла. Ей казалось, что лучше не отходить от их палатки слишком далеко. Ханна завернулась в одеяло, но так и не смогла заснуть под шум, смех, ругань и пение. Брешиус спокойно похрапывал рядом. Слуги спали с другой стороны. Наконец и она задремала, и ей приснился странный сон.

Облака стремительно неслись на восток, чтобы предупредить куманов о том, что молодые воины, которые уехали искать врага, больше не вернутся. За их смерть надо отомстить. Звезды сияли на небе, и каждая казалась душой огненного дэймона из высших сфер. Они освещали повожу кераитской принцессы и матери Бояна. На стенах фургона появились магические знаки — спирали, конусы, непонятные линии. А внутри повозки росло огромное дерево, корни которого уходили глубоко в землю, а ветви прорастали сквозь крышу и, казалось, достигали небес.

Занавеска откинулась, из повозки выглянула юная принцесса и поманила за собой Ханну. Та скинула одеяло и пошла на зов. Войдя в повозку, она замерла от удивления — внутри оказалось просторно, как в шатре Сапиентии и Бояна. Там стояли две удобные кровати, низкий столик, а на полу лежали вышитые подушки.

Ханна уселась на одну из них, и пожилая служанка принесла ей чашку с каким-то горячим ароматным напитком.

— Пей! — приказала мать Бояна. Ханна не видела ее лица — та сидела в тени, за спиной у нее висел с вытканным рисунком ковер: женщина, стоящая на земле и попирающая головой небеса, из живота которой росло дерево, а над ним летели орел и два огнедышащих дракона. — Что пришло из земли, в землю и вернется, — сказала пожилая женщина, когда Ханна выпила напиток. — Кого ты привела ко мне? Она не нашего рода.

Юная принцесса выступила вперед.

— Наконец-то я нашла свою удачу, — сказала она. — Она родилась в этой женщине.

— А! — отозвалась старуха. Ее голос походил на скрип ржавого колеса. Снаружи послышался какой-то шум, и Ханна вдруг с ужасом подумала, что, возможно, они уже и не в лагере, а где-то далеко — ведь во сне можно в одно мгновение оказаться за тридевять земель и не заметить своего путешествия. — Тогда она поедет с нами, — заключила старуха.

— Нет. Пока она со мной не поедет. Она должна найти мужчину, который станет моим pura, а уж потом вернется с ним ко мне.

Принцесса повернулась и взглянула на Ханну.

В этих красивых глазах отражается путь в край кераитских племен, край, где среди травы, такой высокой, что не видно даже всадника, выслеживают свою неосторожную добычу грифоны, а драконы охраняют границы пустыни, усыпанной золотом и серебром.

Там ждет кого-то женщина-кентавр — шаманка, обладающая великой силой. Лицо ее раскрашено зелеными и золотыми полосами, а на руке у нее сидит сова. Шаманка достает лук и выпускает стрелу из лунного света.

Стрела пролетает над Полярной звездой и звонко входит в сердце юной кераитской принцессы. Принцесса падает на колени и прижимает руки к груди. Ханна бросается к ней, чтобы помочь, но, едва она дотрагивается до нее, чувствует острую стрелу и у себя в груди. Больно.

Ханна проснулась от прикосновения. Она вскочила и столкнулась лбом с мужчиной, который поглаживал ее грудь.

— Ваше высочество! — воскликнула она и отпрянула в сторону.

С милой улыбкой Боян потер лоб. Ханна почувствовала запах вина.

— Милая белая девушка, — торжественно начал он.

— Боян! — Откинув полог шатра, появилась Сапиентия. Она стояла в одной сорочке и смотрела на мужа.

— Она проснулась! — радостно воскликнул Боян и вернулся в палатку.

Кинув раздраженный взгляд на Ханну, Сапиентия последовала за ним.

Служанки уже проснулись и поспешили к своей хозяйке, чуть позже они, хихикая, вышли из палатки, вынося ночной горшок. Ханна сочла, что лучше всего пойти с ними к реке и искупаться вместе со всеми. В лагере большинство солдат еще спали, но брат Брешиус уже проснулся и попросил Ханну пойти с ним. Она неохотно согласилась. Утром поле боя представляло собой ужасную картину: стервятники пировали на трупах, их никто не прогонял, мародеры грабили убитых. Ханна не смогла бы заставить себя прикоснуться к мертвецу, хотя ей очень приглянулся железный нож, заткнутый за пояс одного из убитых куманов. У него, как и у других, с пояса свисала мертвая голова — вероятно, для них подобный трофей служил талисманом. Вендийцы вырыли общую могилу и сложили в нее тела погибших товарищей, брат Брешиус прочел заупокойную молитву. Но то, что делали с телами своих соплеменников унгрийцы, было хуже любого мародерства.

Перед тем как предать тело земле, они уродовали труп: отрезали пальцы, выдергивали зубы и отрезали пряди волос. Затем тщательно заворачивали эти «сокровища» в тряпицы и уносили их вместе с оружием в лагерь.

— Зачем они это делают? — спросила Ханна, когда они со священником вернулись. — Разве они не могут похоронить своих по-человечески?

— Они верят, что частичка души живет в теле и после смерти. И каждый год зимой они сжигают останки своих родственников на огромном костре. Они верят, что только так души всех умерших в этом году уйдут на небо и не станут бесчинствовать в нашем мире.

— Разве они не верят, что их души уходят в Покои Света? Как же они могут поклоняться Господу и устраивать такое?

Брешиус улыбнулся:

— Ханна, Господь милостив, и нам надо быть терпимее. Мы все Его создания и посланы на землю для того, чтобы познать свое сердце, а не судить других.

— Ты не похож ни на одного из священников, с которыми я сталкивалась.

Ханна покраснела, вспомнив Хью.

Брешиус засмеялся. Ханна почувствовала, что этот монах может читать в ее сердце, как в открытой книге, но он не осудит ее.

— Все мы разные, но каждый должен найти в этом мире что-то свое.

— Я видела странный сон, — сказала она, чтобы сменить тему. — Мне снилось, будто я вошла в повозку матери Бояна, а юная принцесса сказала, что ее удача родилась во мне.

Он остановился как вкопанный и побледнел. В тот же миг Ханна почувствовала, словно что-то сжало ее горло, и с трудом произнесла следующие слова:

— Это всего лишь сон. Но я прекрасно поняла все, что они говорили.

— Не преуменьшай их силу, — хрипло сказал он. — И впредь никогда не заговаривай об этом. Они узнают.

— Как?

Он помотал головой, не желая отвечать. Ханна задумалась, никогда раньше она не видела, чтобы брат Брешиус вел себя так странно.

— Ну хорошо, тогда ответь мне на один вопрос. Что значит «pura»?

Священник покраснел.

— Pura, — наконец промолвил он, — на языке кераитов значит «лошадь».

— Тогда в моем сне кераитская принцесса сказала, что я найду мужчину, который станет ее лошадью.

Брешиус закрыл глаза, словно отгоняя какое-то воспоминание или, наоборот, стараясь отчетливее вспомнить что-то.

— На лошади можно ездить, на ней можно перевозить грузы, красивая и сильная лошадь может быть гордостью и радостью владельца. Но pura также означает и молодого красивого мужчину, который служит кераитской принцессе, чье предначертание — стать шаманом. Шаманки обычно живут уединенно. Прикоснувшись однажды к своей удаче, они больше никогда не появляются перед людьми, не принадлежащими их роду. Кроме раба, которого они не считают за человека. Шаманки не выходят замуж. Мать Бояна вышла замуж за его отца, потому что… Ну, я уже рассказывал тебе об этом. Шаманка не владеет своей удачей так, как своим pura. Pura — это раб.

— Тогда зачем им этот pura?

Брешиус лукаво посмотрел на Ханну:

— Ты принесла клятву «Королевского орла», дитя мое. Но разве это запрещает тебе желать мужчину? Даже мать принца Бояна когда-то была молодой. Кераитка, избранная богами, становится шаманом еще в молодости, а это путь не из легких. Не всем дано пройти его до конца. Кто же не пожелает иметь коня на таком пути?

Ханна впервые посмотрела на него как на мужчину, а не священника. И впрямь, ведь когда-то он был молод и красив, да и сейчас остатки былой красоты читались в его открытом и мужественном лице. Этот человек отважно отправился на восток, чтобы привести в Кольцо Единства язычников. Неудивительно, что кераитская принцесса влюбилась в него.

— А pura отпускают, — спросила она, — если он больше не нужен хозяйке?

— Нет, — мягко ответил он. — Ни одна шаманка добровольно не откажется от pura.

Ханна засомневалась.

— Простите, брат, но из ваших слов я поняла, что вы, возможно, были… — Она смутилась. — Я не хочу сказать ничего дурного и думаю, вы верно служите Господу…

— Ты все правильно поняла, дочь моя. Она не отказалась от меня. Она умерла. Меня обвинили в ее смерти — ведь я учил ее волшебству письма. И ее тетя, царица, приказала отрезать мне руку. Позднее к ней пришел принц Боян и, поскольку она доводится ему родственницей, попросил меня в подарок. Так я попал к нему на службу. Господь простил мне мое прегрешение, потому что я действительно любил Соргатани и был готов служить ей до конца жизни. Но все повернулось иначе. — Он немного грустно улыбнулся. — Так что теперь я снова служу Господу и заодно — принцу Бояну. Не думай о нем плохо, дитя. У него доброе сердце.

Ханна рассмеялась. В самом деле, она не испугалась, когда Боян дотронулся до нее. Но потом она задумалась: Лиат ужасно страдала от преследований Хью. Ханне ухаживания Бояна тоже не сулят ничего хорошего: принца не признают виновным в соблазнении, а вот она потеряет право быть «орлицей». А ей очень хотелось остаться на королевской службе. Может быть, именно поэтому ей трудно понять выбор Лиат — как можно отказаться от своей клятвы и тех преимуществ, которые давала ей эта служба? Ханна не могла уже представить себе иной жизни. Теперь ей казалось, что в ней живут два разных человека: одна Ханна из Хартс-Рест и Ханна-«орлица». Та, которая словно всю жизнь ждала, когда в их деревню приедет Вулфер и предложит ей значок и плащ «орла».

— Я «орлица», — сказала Ханна вслух, — и хочу ею остаться. Скажите, брат, что мне делать, если принц…

— Не знаю, — сочувственно сказал он.

Довольные Боян и Сапиентия появились из шатра лишь после полудня. Брат Брешиус прочел молитву о здравии живых и помолился за упокой душ павших в битве. Созвали военный совет, где обсуждались дислокация сил противника, активность врага на границе, откуда в прошлый раз начались атаки; строили предположения, какие еще силы могут скрываться в засаде. Разведчики доложили, что ночью они нашли и убили полдюжины затаившихся куманов. Леди Удальфреда сообщила, что куманы сожгли по меньшей мере десяток деревень вокруг Ферстберга и теперь беженцы стекаются в город. Сообщения других лордов и военачальников звучали почти так же. Унгрийцы же рассказали, что из-за засухи и набегов люди уходят на юго-запад. Вдоль границы с Аретузой куманы то и дело совершают нападения, а во время зимнего солнцестояния были знамения, предвещающие грядущие беды. Сапиентия подозвала Ханну:

— Ходят слухи об огромных армиях куманов, которые движутся в этом направлении. Теперь у нас есть доказательства, что это действительно так. Но у нас недостаточно сил, чтобы противостоять вторжению. Ты, моя верная «орлица», должна вернуться к моему отцу, королю Генриху, и рассказать обо всем. Передай, что я прошу его прислать войска для защиты границ, в противном случае мы не сумеем отбиться.

Боян гордо смотрел на Сапиентию, как наставник смотрит на своего ученика, впервые принимающего важные решения самостоятельно. Потом он весело подмигнул Ханне.

Принцесса жестом велела Ханне подойти ближе.

— У меня есть и личное послание, — вполголоса произнесла она. Ханна наклонилась, и Сапиентия прошептала ей на ухо: — Ты мне нравишься, Ханна, ты верно и хорошо мне служила, но вспомни, что случилось с ведьмой, которая соблазнила отца Хью. Вы были знакомы, и она могла оставить тебе некоторые из любовных зелий. Я, конечно, уверена, что ты ими не воспользуешься, но тем не менее тебе придется уйти. Когда ты вернешься, мой муж забудет это утро и все, что было.

Ханна совсем не была в этом уверена, но нисколько не жалела, что уезжает. Разумеется, Боян был довольно привлекательным мужчиной и наверняка — искусным любовником, но ей никогда не забыть, с какой легкостью он пытал кумана, зная, что тот все равно ничего не скажет. Ему это было и не нужно. Он просто мстил за смерть сына.

На рассвете Ханна покинула лагерь, попрощавшись с принцессой и братом Брешиусом, который благословил ее и прочел молитву. Она придержала лошадь возле повозки кераитской колдуньи, но не увидела ни старухи, ни ее юной ученицы. Дверь была плотно закрыта, правда, занавеска вроде бы слегка дрогнула. На всякий случай Ханна помахала на прощание рукой.

Она направлялась на запад, за ее спиной вставало солнце. День обещал быть ясным — подходящая погода для путешествия, солнечно и немного прохладно. Когда лагерь остался позади, Ханна запела, и ее песню подхватили сопровождающие ее воины:

Я подниму глаза, чтобы увидеть небо,

Ведь помощь придет оттуда.

На помощь нам придет Господь,

Что землю сотворил и небо.

Он охранит нас от всякого зла,

А Владычица спасет наши души.

Но ее мысли все время возвращались к кераитской принцессе. Неужели ей действительно все приснилось?

Сердце по-прежнему болело.

Вечером, в перерыве между Весперами и Комплиниями, Алан вышел из часовни. Он хотел в тишине прогуляться по двору. Горе и Ярость брели за ним по пятам. Вскоре он обнаружил, что стоит в зале, где слуги выметают старый тростник и солому. Они не заметили его, но все же разговаривали шепотом. Закончив уборку, они вышли и закрыли дверь, зал погрузился в сумрак.

Надежды у Алана осталось не больше, чем света в этом зале, который привели в порядок, аккуратно расставили по местам столы и скамейки. Но когда Алан двинулся вперед, он задел ногой скамью, налетел на стол и, споткнувшись о первую ступеньку небольшого помоста, где стояло кресло графа, тихонько выругался. Горе заскулил, Алан дотронулся до резной спинки кресла, погладил подлокотники в виде гончих и вздохнул.

В зале стояла тишина, но до Алана доносилось тихое пение. Толстые каменные стены заглушали звуки вечерней службы. Сегодня впервые Лавастина не удалось посадить в постели — его тело стало чудовищно тяжелым. Ни молитвы, ни лекарства — ничего не помогало, граф постепенно каменел.

Алан сел в кресло отца. Ему легче было сделать это в одиночестве, без направленных на него любопытных взглядов, без поклонов и прошений, которые не заставят себя ждать. Скоро здесь соберется множество людей, чтобы посмотреть, как он займет это место. Сейчас же он может попробовать привыкнуть к нему, если такое вообще возможно.

Когда в зал вошли люди, он виновато вскочил. Пришла Таллия, которую сопровождали несколько человек.

— Ты не остался на вечернюю службу. Я молилась… Молилась, чтобы Господь забрал его как неверующего. Ты же понимаешь, что в такой ситуации это самое лучшее. И мне был ответ на мои молитвы: Владычица сказала, чтобы я построила часовню в ее честь. — Таллия неуверенно взяла Алана за руку, словно хотела услышать его одобрение. Алан только пристально смотрел не нее.

— Милорд Алан! — К ним подбежал заплаканный слуга. — Он очень плох, милорд. Вы должны поспешить.

Алан бросился наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Дверь в комнату графа была открыта, Алан вбежал и сразу увидел, насколько неестественно прямо лежит Лавастин. Возле постели лежал Ужас.

Алан опустился на колени и взял отца за руку: она напоминала кусок белого мрамора и цветом, и тяжестью. Взгляд Лавастина переместился на лицо сына, он раскрыл губы. Алан знал, что граф еще дышит, хотя грудь уже не поднималась.

В комнате вдруг резко запахло мускусом, а потом этот запах исчез так же внезапно, как и возник. Алан посмотрел на собак, которые теснились возле Ужаса, замершего возле кровати Лавастина.

Лавастин что-то пробормотал. Его голос был едва слышен, но Алан почти все свободное время проводил у постели отца и понимал его с полувздоха.

— Самый верный.

Осознание произошедшего потрясло Алана — Ужас умер, перешел в другой мир. Вот почему остальные собаки обнюхивают его. Они пытаются учуять родной запах, но пес превратился в камень и пах как камень. Господи! Скоро за ним последует и Лавастин.

— Алан. — Только благодаря силе духа Лавастин еще был жив, хотя не мог шевельнуть и пальцем. — Наследник.

— Я здесь, отец.

Его сердце разрывалось на части при виде страданий отца, хотя сам Лавастин, возможно, ничего не чувствовал — ни один мускул на его лице не двигался, его лицо ничего не выражало — он и в самом деле превращался в камень.

Но Лавастин не был бы самим собой, если бы не его упрямство и решительность.

— Должен. Иметь. Наследника.

Из часовни донесся псалом:

Все вернется на круги своя.

«В тот день, — сказал Господь, —

Мы разрушим ваши колесницы и поразим коней.

Мы сокрушим города и снесем крепости.

Мы уничтожим всех колдунов,

Ни один прорицатель не будет ступать по земле,

Предрекая будущее.

Мы уничтожим все, что создано вами

Мы отомстим всем народам, что не покорны нам».

Алан не мог позволить Лавастину уйти без надежды.

— Она беременна, — прошептал он очень тихо, чтобы кроме него этих слов не слышал никто. Потом он еще раз повторил: — Таллия беременна.

Ему показалось, что в глазах Лавастина промелькнула улыбка радости.

Господь простит его ложь. Ведь он всего лишь хотел сделать отца счастливым в последние минуты жизни.

— У нас скоро будет ребенок, отец, — продолжил он. Когда эти слова слетели с губ, Алану стало легче. — У тебя будет наследник, как ты хотел.

«Дети Саи, вы мечом прогоните врагов ваших

И восстановите из руин то, что было попрано,

И ненавидящие вас будут повержены».

— Хорошо… мой… сын.

Лавастин произнес последние слова и испустил дух. Его глаза потускнели, превратившись в драгоценные сапфиры Все было кончено. Кто знает, может, его душа уже летит вместе с душой верного Ужаса, и Лавастин ждал только тех слов, которые сказал ему Алан.

Голоса в часовне замолкли, и воцарилась оглушительная тишина.

Алан горько зарыдал. Его слезы текли по каменной руке Лавастина. Собаки зарычали, но позволили слугам подойти. Один из них приложил ладонь к губам графа.

— Господь милостив, — произнес он. — Граф покинул нас. Алан схватил свечу и поднес ее к губам отца. Пламя едва заметно шевельнулось.

— Он еще жив! — вскричал Алан. Слуга осторожно отобрал у него свечу, и Алан упал на колени рядом с кроватью: — Господи! Исцели отца моего! Спаси его!

— Милорд Алан. Пойдемте. Граф уже не с нами. Он ушел в Покои Света.

— Но пламя шевельнулось! Я же видел! Он еще дышит!

— Это было ваше дыхание, милорд. Граф Лавастин умер.

Алан снова начал молиться:

— Господи! На все воля Твоя! Спаси отца моего. Не допусти, чтобы Твой верный слуга умер. Дай мне знак!

Гобелен на стене дрогнул, словно его шевельнул порыв ветра, хотя все окна была наглухо закрыты на зиму. И снова дрогнул, как будто до него дотронулась чья-то невидимая рука, и все стихло. Сквозь слезы Алан посмотрел на гобелен: принц со свитой ехал через темный лес. На его щите изображена красная роза…

… А за ним, чуть отставая от лошади, по дороге бежали три черные гончие — и почему он раньше не видел их? Алан шагнул вперед и оказался на дороге, до него доносились лай собак и стук копыт. Видя, что с ним ничего не происходит, он решился подойти ближе к принцу, и, к его удивлению, перед ним оказалась женщина, одетая в мужскую одежду. Ее плащ скрепляла такая же красная роза, что и на щите, но эта брошь была сделана из драгоценных камней. Он не мог вспомнить, какой же благородный дом избрал своим символом красную розу. Женщина повернулась и, нисколько не удивившись присутствию Алана, спросила:

— Как дитя?

Но его вдруг ослепил свет факела, и вот Алан уже не в лесу, а на палубе корабля, качающейся под ногами. Издалека он слышит шум сражения и видит тени, направляющиеся к дому, построенному два поколения назад вождем племени Наммс Дейл.

Кто-то опередил его.

В борт корабля утыкается нос лодки, и на палубе появляется разведчик — Девятый Сын Двенадцатого Колена.

— Это племя Моэрин, — докладывает он. — Девятнадцать кораблей. Они прибыли возобновить войну с племенем Наммс Дейл.

— Сейчас вождь племени Горький Язык? — спрашивает Сильная Рука, глядя на озаренную факелами долину.

— Нет, старый вождь умер прошлой весной. У них теперь новый вождь, который взял себе советников с острова Альба, как его называют мягкотелые. Он называет себя Нокви.

— Смотрите! — Десятый Сын Пятого Колена стоит рядом с Сильной Рукой, который назначил его знаменосцем за силу и острый глаз. Сейчас Десятый Сын показывает на долину: — Смотрите туда, где стоит старый дом.

Вверх взвивается пламя. Сильная Рука перегибается через фальшборт и вглядывается вдаль, он видит, как загорается большой дом, как пламя лижет его стены и поднимается вверх. Он чувствует запах гари.

— Слушайте! — говорит Сильная Рука, и все затихают, внимая ему. — Нокви, нынешний вождь племени Моэрин, застал врасплох вождя племени Наммс Дейл и его воинов. Они все спали, когда он облил дом маслом и поджег. Все они сгорели заживо. Нельзя Детям Скал смиряться с таким злодеянием.

— Мы нападем? — спрашивает Десятый Сын.

— Когда у нас всего восемь кораблей? — Сильная Рука жестом отметает это предложение. — Я пришел сюда, чтобы заключить союз с племенем Наммс Дейл, а прежде чем сражаться с Моэрин, мы должны получше узнать этого Нокви. Приближается зима, и скоро мы не сможем спускать на воду корабли. Но есть и другие способы уничтожить врага, даже если он объединился с альбанцами.

Сильная Рука терпеть не может возвращаться, не заключив союза, ради которого проделал такой путь. Это попахивает трусостью. Но он не дурак и не ослеплен предыдущими победами. Ему нужно нечто гораздо большее, чем просто краткий миг победы в битве.

Он поднимает к губам рог и трубит сигнал к отступлению.

Алан пришел в себя и услышал, как кто-то зовет его:

— Милорд граф!

Он резко оборачивается, но граф Лавастин лежит неподвижно, обратившись в камень. Он не двигается и не дышит.

Он мертв.

Возле его постели тоскливо подвывают Страх, Горе и Ярость, а слуги толпятся поодаль, не решаясь приблизиться к собакам. Через мгновение до Алана доходит, что слуга обращался не к Лавастину, а к нему.

— Милорд граф. Пойдемте. Вы ничем не можете ему помочь.

Раздается звон колокола — звонят по усопшему. Душа Лавастина уже, наверное, летит через семь сфер к Покоям Света.

Алан ничем не может помочь отцу. Он кладет руку на его ледяной лоб и наклоняется, чтобы поцеловать. Затем пытается закрыть ему глаза, как положено по обычаю, но веки Лавастина застыли, обратившись в камень.

Слуги выходят из комнаты на цыпочках, словно боясь разбудить спящего. Алан молча спускается по лестнице и идет по коридору в большой зал. Когда он проходит по двору, до него доносятся запахи осени. Он вспоминает о том, как тетушка Бел ходила по двору, проверяя, что еще нужно сделать до зимы, а Генрих, его приемный отец, плел веревки или чинил паруса. Но эта жизнь осталась в прошлом. Господь предназначил его для другого. И Алан идет в большой зал, где множество людей ожидают его прихода.

Здесь он усаживается на резное кресло графа Лаваса. Горе, Страх и Ярость ложатся у его ног.

Через некоторое время в зал входит Таллия со служанками, бледная и заплаканная, она занимает место рядом с мужем.

Из конюшен, кухонь и со двора в зал тянутся слуги, крестьяне, солдаты. Свет факелов освещает лицо Алана, теперь оно кажется старше, лица людей выражают почтение. Наконец церковный колокол замолкает.

— Милорд граф, — произносит кастелянша Дуода.

Секунду Алан молчит, словно ожидая, что ей ответит другой голос. Который больше никогда не прозвучит.

— Подойдите, — говорит граф Лаваса, — и я приму ваши клятвы и поклянусь в верности вам.