"Вечный любовник" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава 2 ЛЮБОВНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИНЦА

Молодой Генрих с небольшой компанией приятелей и слуг, смеясь и распевая песни, скакал в Нерак. Находиться в свите принца всем было приятно, потому что он обладал самым что ни на есть компанейским характером.

Никто в Наварре больше него не отдавался радостям жизни, а ему нравилось, когда у всех находящихся с ним рядом было такое же хорошее настроение, как у него самого. Добродушный и дружелюбный, Генрих в то же время был отчаянным храбрецом и вызывал неподдельное восхищение у своих приятелей, когда они вместе охотились в горах. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем охота в Пиренеях на медведей, волков и серн; он с детских лет научился ловко карабкаться босиком по камням. Королевский внук играючи переносил лишения и не требовал для себя никаких привилегий, а когда вместе со своими спутниками задерживались в горах на несколько дней и у них заканчивалась еда, делился последним куском со своими слугами. На ногах у него были тяжелые, покрытые пылью сапоги, и порой странники по ошибке принимали его за простого парня. Но его это мало беспокоило. Такие происшествия Генриха лишь забавляли.

У него на губах всегда играла ироническая улыбка, как будто он все время с удовольствием над чем-то посмеивался. Ничто не забавляло его больше, чем возможность сбить с кого-то спесь, и он так же весело смеялся удачной шутке, направленной против него самого.

Таких, каким рос Генрих, его дед называл настоящими мужчинами, и внук все больше и больше на него походил. Возможно, у него был более легкий характер, возможно, он отличался более острым умом, потому что, стремясь все и всегда делать по-своему, тем не менее находил учебу очень интересной. Наверное, Генрих никогда не смог сравняться интеллектом со своей бабушкой, Маргаритой Валуа, ну а кто во Франции смог бы? Маргарита была исключением, но она передала внуку часть своей любви к наукам и искусствам.

Была и еще одна особенность, которую Генрих унаследовал от деда, и она дала о себе знать уже в его юные годы – любовь к прекрасному полу. Женщины его пленяли, и когда они начинали понимать, какие чувства им овладевают, то тоже испытывали к нему влечение, и эта симпатия практически всегда была взаимной.

Даже когда Генрих был совсем маленьким, его большие темные глаза под высоким лбом, увенчанным шевелюрой густых вьющихся черных волос, привлекали женские взоры. Он улыбался им, любопытства ради дотрагивался пальцами до их грудей, и благодаря своему пытливому уму быстро понял, какое место в его жизни займут женщины. Они значили для него даже больше, чем охота на волков или серн, или уроки старого Ла Гошери, который по повелению матери будущего короля Наварры преподавал ему начала реформатского религиозного учения. Частенько, когда он сидел за книгами, его глаза поворачивались к окну в надежде увидеть очаровательную девушку, и, если это случалось, она приковывала все его внимание. Когда Генрих ехал верхом на лошади по горам, его глаза была заняты поисками какой-нибудь молодой крестьянки, которая так же ловко, как и он сам, карабкалась по скалам и могла бы составить ему компанию во время охоты.

А теперь, когда молодой принц ехал верхом на лошади по направлению к Нераку, все его мысли занимала Флоретта, дочь старшего садовника. Она была двумя годами старше Генриха, большой умницей и отнюдь не недотрогой. Как хорошо с ней в саду, с таким тщанием возделанном ее отцом! И сколько таких радостей ждет их впереди! Неудивительно, что по пути в Нерак принц пел и смеялся.

– Вы счастливы оттого, что едете в Нерак? – поинтересовался Ла Гошери, который скакал рядом с ним.

– Очень счастлив, – ответил ему Генрих.

– Вы предпочитаете его По?

– Я бы предпочел ехать в Нерак больше, чем в какое-либо другое место на земле, – с горячностью пояснил принц.

Молодые люди из его свиты громко рассмеялись. Обернувшись, Ла Гошери хмуро на них посмотрел. Он понял: причина их веселья – некая молодая особа в Нераке, которую жаждет увидеть его подопечный.

– Вы могли бы продолжить учебу в По с тем же успехом, что и в Нераке, – пробурчал Ла Гошери.

– О, не совсем так, не совсем так, – с деланной серьезностью возразил Генрих. – Уверяю вас, мой дорогой наставник, в Нераке моя учеба пойдет гораздо лучше, чем в По.

Снова раздался тот же веселый смех.

– Мой дорогой принц, – начал Ла Гошери, – если вы намереваетесь стать вождем гугенотов, – а нам так нужны достойные вожди! – вам надлежит с предельной серьезностью относиться к занятиям.

– Не беспокойтесь, мой друг, учеба меня очень увлекает.

Ла Гошери ничего не ответил. Что еще уготовил этот юноша своей праведнице матери? Он, Ла Гошери, делает все, что в его силах, чтобы предстать перед ней с достойным ее сыном – набожным и в то же время воинственным, молодым героем, готовым повести за собой гугенотов против католиков, с которыми, по прошествии некоторого времени, неизбежно должна начаться большая война по всей стране.

Он глянул на едущего рядом с ним полного сил и здоровья юношу, которого воспитывал. Французские принцы думают, что он растет чуть ли не во тьме, между тем наваррцы вполне могут им гордиться! Если бы только он был по-настоящему религиозным, если бы только стал более серьезным!

Генрих почувствовал испытующий взгляд учителя, и на его устах вновь заиграла саркастическая улыбка. Он знал, о чем думает Ла Гошери. Критические замечания не вызывали у него негодования, он всегда был готов терпеливо выслушивать советы, при этом лишь слегка пожимая плечами. Но в одном был непреклонен – в своем намерении всегда вести вот такую беззаботную жизнь.

Генрих нашел Флоретту в огороженном живой изгородью саду, где они впервые занялись любовью. Она услышала о его приезде и поспешила сюда, зная, что он придет.

Флоретта была пухленькой, как спелое яблочко, а он – если не первым, то самым лучшим ее любовником. Во всяком случае, по ее словам, с ним никто не мог сравниться. Подобно Генриху, Флоретта жила настоящим и была этим счастлива. Только благодаря этому ей и удалось стать любовницей принца.

Они нежно обнялись, поцеловались через изгородь, и только после этого она сказала:

– У нас будет ребенок.

Эти слова повергли его в изумление. Ему было всего пятнадцать лет – слишком мало, чтобы становиться отцом, и это был первый случай, когда часы удовольствия и наслаждений привели к столь значимым последствиям.

Генрих подпер рукой подбородок и с изумлением посмотрел на семнадцатилетнюю Флоретту.

– Мой отец знает, – сказала она ему. Генрих по-прежнему хранил молчание.

– Он сильно разгневан.

– Думаю, любой отец разгневался бы, если бы его дочь собралась родить без замужества.

– Ты сожалеешь об этом, мой принц?

Он отрицательно покачал головой.

– Ты снова сделал бы это?

Он кивнул.

– Я тоже. Ты меня теперь ненавидишь?

Сначала такой вопрос его удивил. Потом он понял, что это не вопрос, а утверждение. Они упали и заключили друг друга в жаркие объятия.

После Флоретта сообщила:

– Он грозится все рассказать королеве. Генрих ничего не ответил.

– Так что, любовь моя, – продолжила она, – тебе следует быть готовым. Она тоже рассердится.

Он подумал о матери – строгой праведнице, которая никогда не позволяла себе вступить в любовную связь с кем-нибудь стоящим ниже нее.

И в то же время она не лишена расчетливости. Ей было хорошо известно, какой образ жизни вел ее отец – его дед, и она нашла в себе силы принять это. Ее муж не был ей верен, и с этим она тоже смирилась. Брат ее бабушки был великим королем, однако поговаривали, что свет не видел более распущенного мужчины.

Генрих пожал плечами. Его трудно обвинять в чем-то подобном, если все его предки были точно такими же. И все они стали настоящими мужчинами, а он пока еще только юноша. Ну а у его деда было столько внебрачных детей, что поговаривают, будто в каждой хижине Наварры живет член королевского дома. Так разве можно было ожидать, что его пятнадцатилетний внук будет сильно отличаться от таких своих пращуров?

Флоретта влюбленно посмотрела на него:

– Я могла бы сходить к колдунье в лес. Говорят, нежданные дети рождаются некрасивыми. Но, моя любовь, это же будет твой ребенок… ребенок будущего короля Наварры. – Она потеребила пуговицу его камзола. – Наверняка этому ребенку будет чем гордиться.

– Нет, – отрезал он. – Тебе не следует ходить к колдунье.

Довольная, Флоретта расслабилась, легла рядом с ним, думая о ребенке. Ее отец мог бы и простить ее: все же большая разница родить ребенка вне брака от принца или от какого-то слуги, что вполне могло произойти.

Флоретта подумала о простом домике, в котором провел первые месяцы своей жизни ее возлюбленный, с простой крестьянкой-кормилицей, Жанной Фуршад. Над дверью его висит табличка с надписью «Sauvegarde du Roy»,[1] которую прибили, когда принц был еще совсем маленьким. Табличка так и остается на прежнем месте во славу Фуршадов, которым очень хочется, чтобы никто из их соседей не забывал, что одна из членов их семьи кормила грудью будущего короля. Они так этим гордятся! И старая Жанна Фуршад все еще держится как королева.

– Это мое молоко сосал принц, – напоминает она тем, кто, по ее мнению, может это забыть. – Это я помогла принцу стать таким мужчиной.

И она, маленькая Флоретта, дочь садовника, тоже будет мужественно держаться и до рождения их ребенка, и после. Надо надеяться, у него будет такой же длинный нос, такой же выступающий подбородок, такие же густые волосы, – все поймут, кто его отец. А насколько больше чести родить сына будущего короля, чем просто кормить его грудью!

– Мой господин, мой господин! – Прозвучавший рядом голос прервал ее сладкие мечтания о будущем. Это был слуга Ла Гошери, которого послали за принцем. Он стоял у самой ограды сада и просто звал принца, чтобы дать ему знать о себе, но не подходить к нему в такой деликатной ситуации.

Генрих остался лежать на траве. Он знал, что это может быть весточка от его матери, и уже готовил оправдания: «А как мой дед? А как брат твоей матери? Я полюбил только одну женщину, а они любили сотни!»

И все-таки к матери он относился с благоговением. Она была единственным человеком, которому удавалось его утихомирить.

Слуга стоял у входа в сад, кланяясь принцу и игнорируя лежащую рядом с ним на траве Флоретту.

– Мой принц, королева приказывает вам явиться без промедления.

Генрих кивнул, с деланным равнодушием слегка зевнул, медленно поднялся и неторопливо направился из сада ко дворцу.


Жанна, королева Наваррская, подняла глаза на сына, когда он вошел в комнату. Ее строгий взгляд сразу определил его расслабленность после недавнего занятия любовью. Такой внешний вид мужчины был для нее не внове – ее собственный отец, ее муж и дядя, должно быть, больше кого-либо в королевстве были охочи до случайных связей. Но, с болью подумала она, не Антуан. Тот слабоват, и они уже долгое время живут порознь. Антуан – другой.

А теперь этот мальчик – ему нет еще и шестнадцати, а он уже связался с женщиной!

Нет, его слабаком назвать никак нельзя. Она вздрогнула, вспомнив лицо молодого Карла, нынешнего короля Франции, которое так легко искажалось яростью; ей нередко приходилось видеть его в припадках гнева, и она сомневалась, что он когда-нибудь достигнет зрелости. Его предшественник на троне, Франциск II, был слабым и умер, не дожив и до двадцати лет. И даже другой Генрих, который должен был наследовать французский трон, хотя и был более здоровым, чем его братья, все же не был тем сыном, которым могла бы гордиться его мать. Жанне не хотелось бы, чтобы ее Генрих пользовался без меры духами, щеголял перед приятелями роскошными одеждами и тряс головой, дабы серьги в его ушах сверкали и звенели. Пусть уж лучше крутит любовь с дочкой садовника, чем это.

– Ну, мой сын? – спросила она. Генрих поцеловал матери руку, а когда поднял голову, его озорные глаза встретились с ее глазами. Конечно, он знал, зачем его позвали, и был готов немедленно принести все возможные извинения, и если бы начал их произносить, то до боли напомнил бы ей ее отца. И Жанна, которая гордилась своей силой, была бы тронута, чего ей совсем не хотелось. Женщине править королевством совсем не просто, враги, окружавшие ее повсюду, заставляли ее держать в узде свои чувства.

– Вы посылали за мной, мама?

– Да, мой сын, я посылала за тобой, и думаю, ты знаешь причину.

– Причин может быть несколько.

Он не имеет достаточного понятия о правилах приличия, решила Жанна. Всегда этот неуместный юмор в самые неподходящие моменты. Принудить его к чему-либо невозможно – таков вердикт французского двора. Королевские дети не были ему достойными соперниками главным образом потому, что сколько бы они ни звали его грубым горным козлом, канальей из Беарна, сколько бы их ни раздражала его манера с пренебрежением относиться к своей одежде и то, что они называли неотесанностью, ему до этого просто не было никакого дела.

У Генриха не было никакого желания ее обижать, потому что, во-первых, она его мать, которую он уважает и, возможно, немного любит; а во-вторых, все-таки королева Наварры. Но и при этом он не проявил особой почтительности.

– Мне горько слышать это.

Снова лучезарная улыбка.

– Это только то, что вы и могли ждать от внука вашего отца.

– Тебе не следует обвинять других в своих не лучших качествах, мой сын. Если ты находишь, что унаследовал то, что нельзя признать хорошим, ты должен бороться с этим, преодолеть это.

– Это было бы слишком трудно – не только для меня, но и для моей подруги по наслаждениям.

– Генрих, я вынуждена просить тебя вспомнить, с кем ты говоришь.

– Мама, я никогда об этом не забываю, но ты мудрая женщина и хорошо меня знаешь.

– Эта связь с дочкой садовника…

– Милашка Флоретта… – пробормотал он. Ее лицо приняло строгое выражение.

– Оставь свое легкомыслие, – сказала она. – Да будет тебе известно, эта история вызвала крайнее мое неудовольствие. Тебе следует знать, что по дворцу распространяются слухи. В Нераке только об этом и судачат, а скоро начнут говорить в Беарне, потом и в Париже…

– Лестно подумать, что мои дела станут предметом внимания великого французского двора.

– Не воображай, что они станут тебе аплодировать, мой сын. Там будут насмехаться. И знаешь, что скажут? «А что еще можно было ждать от этого неотесанного беарнца? Дочка садовника – это как раз для него!»

– Кажется, я слышу высокомерные интонации мадам Марго. Такого комментария можно ждать только от нее.

– Не вижу повода для самодовольства. Принцесса Маргарита – а я бы предпочла называть ее настоящим именем – может в один прекрасный день стать твоей женой.

– Она Марго для короля и для этого милашки по имени Генрих – так почему бы ей не быть такой же для его провинциального тезки? Что же касается женитьбы, могу сказать: если она решит, что я слишком груб для того, чтобы пойти с ней под венец, то это никого не обрадует больше, чем меня.

– Эти обстоятельства в будущем для вас с принцессой не будут иметь никакого значения.

– Увы, не будут, ибо в противном случае все было бы кончено. В этой надменной кокетке мне нравится только одно – она недолюбливает меня так же сильно, как я ее.

– Ты говоришь как глупец. Но сейчас не время рассуждать о союзе между тобой и Маргаритой. Она католичка, а ты гугенот. Надеюсь, ты это помнишь, Генрих?

Генрих кивнул. Да и никем другим он быть не мог, находясь рядом с Ла Гошери, Флоран Кретьен и матерью. Что касается его самого, то различия в этих религиозных направлениях не казались ему существенными. Поклоняться Богу одним способом или другим – какая разница? Стоит ли из-за этого так переживать? Правда, немного удивительно, что такая мудрая женщина, как его мать, столь фанатична в вопросах веры, что готова во имя религиозной идеи ставить под угрозу жизни своих подданных. Нет, Генрих верит в жизнь и полагает, что надо дать возможность жить и другим людям. Но коли окружающие исполнены решимости воспитать из него гугенота – что ж, он стал гугенотом.

– Кроме того, – продолжила Жанна, – ввиду существующего между нами и католиками в настоящее время противостояния…

Он больше не слушал. В его голове была одна Флоретта, ему хотелось поскорее к ней вернуться. Он мог бы сказать матери, что раз уж его дед постоянно оказывал внимание крестьянкам, то нет никаких причин для того, чтобы и он не находился в любовной связи с дочерью садовника. Он не мог уступить Флоретту.

Жанна, взглянув на него, поняла, что он слушает ее без должного внимания. Как было жаль, что он не оказался более значительной личностью, чем она! Если бы только Генрих был по-настоящему религиозен, упорен в своих штудиях, готовил бы себя к тому, чтобы стать вождем гугенотов и, когда придет время – а этого осталось не так уж долго ждать, – к тому, чтобы жениться.

Жизнь Жанны была полна печали, она была не из тех женщин, которые ждут счастья. Будучи фанатично религиозной, Жанна вообще полагала, что стремиться к нему греховно. Ей следует быть сильной и готовой достойно встретить любые невзгоды. Правда, она не всегда была такой. Когда-то тоже была молодой и даже в чем-то похожей на сына – хотя и никогда не была такой неразборчивой в связях, как он. Легкие, ни к чему не обязывающие романы были не для нее, и именно поэтому она так переживала, когда ее оставил Антуан.

Теперь иногда, в тишине ночи, Жанна с тоской о нем вспоминала.

Сначала Антуан ее любил, она была в этом уверена. А как его любила она! Приглашенные на их свадьбу говорили, что им никогда прежде не доводилось видеть такой счастливой невесты. Но какой молодой, какой несмышленой была она тогда! И уверенной, что ее супружеская жизнь будет безоблачной, а их брак – идеальным. Однако обстоятельства сложились иначе. Несмотря на то что Жанна была королевской дочерью, от герцога Вандомского Бурбона не приходилось ждать, что он будет жить ее жизнью. Поэтому они часто находились вдали друг от друга и обменивались письмами, которые она до сих пор хранит как свидетельства его глубокой к ней привязанности. Некоторые фразы из них проникли ей в самое сердце, она помнила их наизусть. «Теперь я вполне осознал, что столь же мало способен жить без тебя, как тело способно жить без души…» Действительно, Антуан так и думал, когда писал эти строки.

Но он был слаб, а его королева-мать, Екатерина Медичи, опасаясь Жанны, стремилась ослабить ее влияние на него, призывая сына ко двору. И сколько других людей пострадали от козней этой коварной женщины! Екатерина Медичи так ловко плетет интриги, что найти концы порой невозможно, но Жанна знала, что это именно она подослала к Антуану даму из своего «летучего эскадрона», чтобы та соблазнила его, а он забыл жену и стал марионеткой в руках королевы-матери Франции. Мадемуазель Лимодьер, по прозвищу Красотка Руэ, погубила Антуана, разрушила его счастливую семейную жизнь.

Это были дела давно прошедших дней, но при виде сына, который в пятнадцать лет стал так похож на отца, в Жанне снова всколыхнулись старые обиды. А как Антуан любил этого мальчика! Звал его крохой и маленьким дружком! Как гордился сыном, который выглядел значительно более сильным, чем его сверстники из французской королевской семьи, и превосходил их в развитии, правда, за одним исключением принцессы Маргариты. И все время Антуан писал ей о своей любви, о том, как он ею очарован, как обожает сына и дочь Екатерину. И в это же время занимался любовью с женщиной, выбранной для него королевой-матерью из банды ее шлюх, в обязанности которых входит соблазнять влиятельных мужчин, чтобы потом госпожа могла использовать их в своих целях.

Как мог Антуан оказаться таким слепцом?! Почему так легко стал игрушкой в руках этой дьяволицы?

Но теперь Антуан был уже мертв. Умер на руках у Красотки Руэ, которая была рада, что перед смертью он вернулся в лоно реформатской церкви. Это было свойственно Антуану. Теперь Жанна поняла, что на самом деле он был нерешительный, любвеобильный, ненадежный, но для нее навсегда остался самым обаятельным мужчиной в мире.

Смерть Антуана могла опустошить ее сердце, не будь оно уже до этого разбито его изменой. Но у нее не было времени для стенаний, она оказалась одна в этом жестоком мире с маленьким сыном и дочерью, которые нуждались в защите.

Жанна смотрела на Генриха полуприкрытыми глазами и думала о том, что сказал бы его дед, если бы присутствовал при их разговоре. Она знала: он откинул бы назад голову и рассмеялся. Потом начал бы рассказывать о своих похождениях в возрасте его внука, и, можно не сомневаться, их оказалось бы предостаточно. Юный Генрих воспитывался именно так, как хотел ее отец, поэтому стал грубоватым, здоровым, настоящим беарнцем. И тут же Жанну охватила печаль оттого, что он не был с нею рядом, когда рос. Так что не стоит строго судить мальчика за то, что он стал таким.

Она сложила руки на коленях.

– Я понимаю, надлежащие удовольствия обязательно ниспосылаются девушкам, когда для этого приходит срок.

Генрих улыбнулся. Все хорошо, можно вернуться к Флоретте и спокойно заняться с нею любовью, а когда родится ребенок, он испытает отцовскую гордость.

– И, мой сын, – продолжила между тем королева, – думаю, если ты стал достаточно взрослым, чтобы быть отцом, то достаточно вырос и для того, чтобы стать солдатом. – Он вскинул на нее глаза. Голос матери прозвучал очень жестко, когда она добавила: – Таким образом, тебе следует незамедлительно начать готовиться к отъезду в Ла-Рошель.

Генрих не нашел что ответить, но его сердце учащенно забилось. Ла-Рошель, цитадель гугенотов!

– Тебе надлежит немедленно представиться адмиралу Колиньи, который тебя ждет.

Посмотрев на мать, Генрих понял, что это ее решение родилось не внезапно.

Она пришла к заключению, что он больше не мальчик. И в ближайшие годы должен был стать более значительной личностью, чем его отец. В Ла-Рошели признанные вожди гугенотов должны узнать, кто он такой. Время игр закончилось.


В обнесенном оградой саду Генрих сказал Флоретте, что он убит горем, потому что должен ее покинуть. Таково решение его матери, королевы, и Флоретта знает, что он обязан повиноваться. Несмотря на это, ей нечего бояться, потому что она вынашивает ребенка, в чьих жилах будет течь королевская кровь.

Флоретта вытерла глаза, а Генрих отправился готовиться к отъезду в Ла-Рошель.

Его мать решила еще раз серьезно с ним поговорить.

– Мой сын, – сказала она, – тебе следует осознать, какая великая миссия на тебя возложена. С самого рождения твоим предназначением было стать вождем гугенотов. Я хочу, чтобы ты постоянно помнил об этом.

– Да, мадам.

– В Ла-Рошели ты узнаешь, что такое быть вождем…

Внезапно его внимание рассеялось. Он подумал о Флоретте, лежащей за оградой в саду с другим любовником – возможно, не в саду, а в лесу или у изгороди. Флоретта и другой! Конечно, он не настолько глуп, чтобы требовать от Флоретты верности, хотя они и поклялись, что будут ждать друг друга. Прирожденный здравый смысл, благодаря которому они стали любовниками еще до того, как по-настоящему выросли, подсказывал обоим, что горячая кровь, которая бурлила в их жилах, не позволит им все время оставаться холодными до их новой встречи.

– Тебе надлежит во всем полагаться на мнение адмирала Колиньи, – говорила между тем мать Генриха. – Он великий человек и, что более важно, хороший человек…

…Женщины в Ла-Рошели могут оказаться не столь отзывчивыми, как в По и Нераке. Колиньи? А не пуританин ли он? Не попытается ли навязать ему какие-то правила поведения?

– Колиньи? – пробормотал Генрих.

– Адмирал Колиньи. Величайший из французов. Генрих подумал, что его мало заботит вся эта Ла-Рошель.

– Ты поедешь туда вместе с твоим двоюродным братом, Генрихом Конде. Он примерно твоих лет, и будет очень хорошо, если ты станешь слушаться адмирала Колиньи, стараться стать таким же, как он – честным, богобоязненным, искренне верующим…

Генрих начал склоняться к выводу, что жизнь в Ла-Рошели будет непростой. И расставание с Флореттой наполняло его сердце печалью.

Кавалькада всадников приближалась к Ла-Рошели. Впереди скакала королева Наварры, а рядом с ней были два юноши, оба по имени Генрих: один – ее сын, принц беарнский, другой – его двоюродный брат, принц Конде.

Сердце Жанны наполнялось нежностью, когда она смотрела на их юные лица, на которых еще не оставили следа прожитые годы. Однако ее сын уже вот-вот должен стать отцом.

«О боже, – молила она, – не допусти, чтобы он повторил ошибки своего отца. Сделай так, чтобы он не причинял своей жене таких же страданий, какие Антуан причинял мне».

Но, вероятно, большинство жен принцев обречены на такие страдания. Жанна взглянула на племянника – немного старше ее сына, всего на несколько месяцев – и подумала о его отце, который, когда Антуан связался с Красоткой Руэ, завел шашни с Изабеллой де Лимёй. Жизнь Луи Конде походила на жизнь Антуана, и его жена страдала так же сильно, как Жанна. Потому что Изабелла, как и Красотка Руэ, тоже была из «летучего эскадрона» Екатерины Медичи и получила указание соблазнить Конде, как и та, другая, которой надлежало помешать Антуану исполнить свой долг перед гугенотами и его женой.

И эти двое мужчин, прекрасно зная, кто является их истинной соблазнительницей, тем не менее не нашли в себе сил для того, чтобы оказать сопротивление.

Но теперь мучить себя переживаниями о прошедшем бесполезно. Антуан умер, но оставил ей сына и дочь, и поэтому ей нужно быть готовой к борьбе.

Несмотря на все свои супружеские измены, Луи Конде был истинным вождем, но он тоже умер, и теперь важным было не его распутство, а то, как воздействует его смерть на тех людей, которые защищают Ла-Рошель.

Именно по этой причине Жанна ехала в этот город, желая показать этим людям, что, хотя принц Конде и был мертв, на его место должен заступить другой.

Более того, ей было кого им предложить – своего сына, беарнского наследника.

«Господи, дай ему силы!» – молилась она.

Вот он, рядом с ней, уже совсем похожий на взрослого мужчину, с густыми темными волосами, откинутыми назад с высокого лба, с острым подбородком, делающим его похожим на сатира, крепко сложенный, с блеском в глазах, говорящим о его жизненной силе.

Жанна гордилась Генрихом и, хотя ей пришлось высказать свое неодобрение по поводу его связи с дочерью садовника и скорого рождения ребенка, полагала, что это свидетельствует о его возмужалости, которую одобрил бы его дед.

Ее сын больше не мальчик, он стал мужчиной, и она должна равно принять и его недостатки, и его достоинства, потому что именно в таких мужчинах нуждается Ла-Рошель.


Гаспар де Колиньи радостно встретил королеву и принцев.

Их присутствие, как он считал, крайне необходимо. Сам Колиньи считался признанным вождем, за которым любой пошел бы на смерть; он был мужественным честным человеком, который верой и правдой служил делу гугенотов – не из любви или ради власти над ними, не из тщеславия, а потому, что верил в их правоту. Его одинаково почитали как старики, так и молодежь. Говорили, что им восхищался даже чудаковатый Карл, король Франции, и если бы у адмирала Колиньи была возможность находиться рядом с королем, то он непременно обратил бы того в веру гугенотов.

Однако солдаты, обожая Колиньи и испытывая к нему безграничное уважение, все же больше любили принца Конде. Он был храбрецом, бесстрашным, мужественным до безрассудства воином, мужчиной в полном смысле этого слова, с опрометчивыми поступками, которые только прибавляли ему симпатии других мужчин. В Конде не было ничего божественного, он любил женщин, обожал пошутить, а его веселость и остроумие вызывали такое восхищение, которое не могло вызвать благочестие Колиньи.

«Он один из нас, – говорили солдаты, – хотя в его жилах и течет королевская кровь».

Казалось, Конде было уготовано бессмертие – он прошел через многие сражения. И все же в битве под Жарнаком его настигла смерть.

Колиньи стал искать возможности остаться с Жанной наедине, чтобы побеседовать конфиденциально, поэтому она отпустила своих спутников и предложила адмиралу говорить все как есть.

Колиньи не нуждался в поощрении, он был легок на язык и сразу перешел к сути дела.

– Ее высочеству известно, как люди уважали Конде. Для них он был бессмертным. Но Конде погиб. В армии очень тяжело это восприняли. Надо поднять их боевой дух.

– Елизавета Английская обещала оказать нам помощь, – начала Жанна.

Но Колиньи покачал головой:

– Английская королева очень хитра. Она произносит приятные речи, но ее истинным желанием является видеть Францию раздираемой гражданской войной. Королева не хочет видеть нас победителями, она хочет видеть нас воюющими.

– И хочет видеть Францию гугенотской.

– Ваше высочество судит о других людях по себе. Увы, Елизавета протестантка только потому, что ей это удобно. Таких людей в мире большинство, мадам, и хорошо, что мы это осознаем.

Лицо Жанны сделалось жестким, когда она еще раз подумала об Антуане, сменившем гугенотскую веру на католическую, когда ему это стало выгодно. И правда, в мире, видимо, немало таких людей.

– Мадам, – сказал Колиньи, – в первую очередь вам следует приложить усилия для того, чтобы поднять боевой дух у наших уставших солдат. Сделать это по силам только вам и вашим молодым людям. Покажите им армию. Поговорите с ними. Пусть они увидят, что, после того как не стало Конде, борьба не прекратилась.

Жанна кивнула.

– Необходимо, чтобы они поняли, что это не война одного человека, – сказала она. – Борьба за наше общее дело должна продолжаться вне зависимости от того, что кто-то пал на пути к победе.

– Нам следует приложить все усилия, чтобы они это осознали.

Глаза Жанны заблестели. Она услышала близкие ее сердцу слова и на какое-то время почувствовала себя счастливой. Именно в такие моменты она забывала о боли, которую принесло ей предательство Антуана.


Два молодых человека старались определить цену друг друга. Они были родными по крови, их отцы были братьями. Генрих Наваррский должен будет когда-нибудь стать королем, но королем маленькой страны, но Генрих Конде не выказывал ему в связи с этим никакого уважения.

Конде скорбел о своем отце, которого горячо любил, как любили этого вовсе не богатырского сложения человека и многие другие люди.

Генриху Наваррскому такие эмоции были несвойственны. Он не скорбел по своему отцу. Да и с чего бы, если тот не только изменил его матери с Красоткой Руэ, но был готов предать ее, войдя в союз с ее врагами. Генрих понимал первое, но не понимал второе. Он благоговел перед матерью, глубоко уважал ее, однако и не возмущался отцом, потому что это было не в его природе, никаких сильных чувств к нему он просто не испытывал.

– Сегодня особенный день, – проговорил Конде. – Теперь я должен занять место моего отца.

– По-твоему, в Ла-Рошели нам найдется чем заняться?

– Именно здесь, после того как погиб мой отец.

– И ты тоже намереваешься стать героем, месье Конде?

– А кем же еще здесь можно быть?

Генрих громко рассмеялся:

– Много кем, и я много кем буду, но никак не могу вообразить себя героем.

Конде, неодобрительно восприняв его смех, высокомерно изрек:

– Передо мной пример отца, которому я должен следовать.

– Вместе с женщинами?

Конде повернулся, его глаза блеснули.

– Смею надеяться, ты помнишь, что говоришь о погибшем герое?

– Ну, любой человек может умереть, и герой тоже, но это не мешает ему любить женщин.

– Мой отец…

– Любил многих, – закончил фразу Генрих, вызывающе выставив вперед подбородок.

– Он был великим воином, и я не потерплю твоих насмешек над ним!

– Могу поручиться, что, по мнению Изабеллы Лимёй, он велик и в других делах.

– Замолчи!

Генрих сделал шаг назад, склонил голову набок и продолжил:

– Поговаривали еще и о маршале де Сент-Андре. Возможно, если я напрягу память, то вспомню и другие имена.

– Говорю тебе: замолчи!

– Мой дорогой кузен, никто не может приказать мне замолчать.

– Ты об этом пожалеешь.

– Конде, я никогда ни о чем не жалею. Конде прыгнул на кузена, и некоторое время они боролись: Конде кипя от ярости, а Генрих Наваррский лишь усмехаясь.

– Ты говоришь о моем отце, – прохрипел Конде, – а твой что?

– Ничуть не меньший развратник. Он был Бурбоном и братом твоего отца, так чего же от него можно было ждать?

Конде высвободился от крепкого захвата кузена и принялся напевать:


Наш болтунишка так часто меняет штанишки…


Генрих ему подпел. Затем, смеясь, сказал:

– Мы знаем, что поем о моем отце, потому что он отличался непостоянством. В зависимости от того, что ему было выгодно, становился то католиком, то гугенотом… Возможно, он был мудрым человеком.

– И ты такой же, как он? Отступник? Держишь нос по ветру?

Генрих склонил голову на одну сторону:

– Может быть, это не так уж и плохо. Слушай, кузен, тебе не кажется, что вокруг того, как мужчины и женщины исполняют церковные обряды, слишком много суматохи? Я нигде не видел предписаний делать это так или иначе. Пусть Всевышний и его святые ангелы отделяют зерна от плевел… Гугеноты отправятся в рай, а католики будут осуждены на вечные муки.

– Ты богохульствуешь. А что, если я расскажу твоей матери или адмиралу про эти твои речи?

– Тогда меня отправят в Нерак, и да будет тебе известно, кузен, это очень меня устроило бы. Давай не будем обсуждать, что правильно, а что нет в религиозном учении. Лучше я расскажу тебе о Флоретте. О, Флоретта, моя милая любовница, так стремящаяся стать матерью! Как бы я хотел оказаться в Нераке, когда родится ребенок.

– Ты соблазнил эту женщину?

– Ну, кузен, вряд ли можно с точностью сказать, кто кого соблазнил – я ее или она меня. Пожалуй, каждый понемножку, да так и должно быть. Ты со мной не согласен?

– Кузен, я вижу, ты сын своего отца.

– Говорят, это хорошо, если человек знает, кто его отец.

– Ты говоришь грубые и непристойные вещи.

– У тебя у самого в голове непристойности.

– Королева, твоя мать, очень хорошая женщина, и моя мать святая.

Генрих взял кузена под руку и заговорщицки приложил рот к его уху:

– Мы же мужчины, кузен, и от нас никто не ждет, что мы будем соперничать со своими матерями. Нам выпал великолепный жребий! И если мы будем немного походить на наших отцов, наша жизнь станет намного приятнее. Брось хмуриться и улыбнись. Мы молоды и полны сил. И мы оба солдаты. Я расскажу тебе о Флоретте. О, как я по ней скучаю! И вот думаю, а что дамы из Ла-Рошели смогут нам предложить? Хочется надеяться, дорогой кузен, что они не такие святоши, как наши матери.

Конде с напускным недовольством отвернулся, но его кузен начал ему нравиться: Генрих Наваррский – дерзкий, грубоватый, лишенный и намека на жеманность, его прямота придает ему необыкновенное обаяние. Ему не свойственно лицемерие, а это довольно редкое качество. Более того, он разделял его печаль о погибшем отце, и боль от этой утраты стала немного легче.


Гугенотская армия видела приезд королевы и двух принцев. Солдаты находились в подавленном состоянии, ждали конца войны и не хотели ничего иного, как отправиться по домам. Они все больше приходили к убеждению, что их дела плохи.

Католики превосходят их численностью, продолжение борьбы бесполезно.

Конде погиб. Даже его настигла смерть. И солдаты хотели, чтобы армию распустили, чтобы они могли залечить раны и разойтись по домам. Их дело проиграно.

Именно такие настроения господствовали в Сен-Жан-д'Анжели, когда туда из Ла-Рошели прибыли Жанна и два юноши. Жанна почувствовала апатию у встречавших ее людей, и ее сердце наполнилось отчаянием. Юный Конде гордо восседал на лошади, ни на секунду не забывая, что он сын своего отца. Ее Генрих тоже хорошо держался в седле и не выказывал страха, но она заметила, как поблескивали его глаза, когда он смотрел на проходивших по дороге девушек и женщин.

– Генрих, – вдруг обратилась к нему мать, и он повернул к ней веселое лицо. – Я очень хочу, чтобы ты подбодрил солдат. Помни, теперь ты их вождь.

– А не месье адмирал?

– Конечно, он будет давать тебе советы. Но ты наследный принц Наварры.

– Да, матушка.

– Генрих, оставь свои забавы. Пойми, ты теперь стоишь во главе нашего дела. Ты должен поговорить с солдатами. Должен дать им понять, что ждешь их преданности. Хватит быть мальчиком, Генрих, мой сын. Время развлечений прошло. Ты понимаешь?

– Да, матушка, – бойко отозвался он. Почему бы не пообещать что-то женщине?

«Ждать больше нельзя. Солдаты начали веселиться. Потом боевой дух совсем их оставит», – подумалось Жанне.

Она подъехала к коновязи, слезла с лошади и встала перед солдатами. А когда начала говорить, ее все больше и больше охватывало вдохновение. Наблюдавшего за ней Генриха неожиданно проняло, он гордился матерью и впервые почувствовал прилив эмоций.

– Сыновья Франции! – кричала Жанна. – Конде больше нет. Принц, который так часто показывал вам примеры храбрости и незапятнанной чести, который всегда был готов к борьбе за святое дело, отдал свою жизнь во славу нашего дела. Его челу оказалось не суждено быть увенчанным лавровым венком, но сейчас ему уготована вечная память. Конде отдал свою жизнь на поле битвы на середине пути к славе. Он погиб! Его враги лишили его жизни. Они надругались над его хладными останками. Мы скорбим по Конде. Но разве память о нем не требует ничего, кроме слез? Разве вас удовлетворят бесполезные стенания? Никогда! Мы должны сплотить свои ряды. Мы должны собрать все наши силы и защитить наше правое дело. Неужели вас поглотило отчаяние? Разве вы можете испытывать страх, когда я, королева, полна надежд? Разве уже все потеряно, если погиб Конде? Разве наше дело перестало быть справедливым и святым? У нас остались вожди. Это адмирал Колиньи. Это Ларошфуко, Ла Ну, Роан, Андело, Монтгомери! И к этим достойным воинам я добавляю моего сына.

Она повернулась к Генриху, который, к своему удивлению, был глубоко тронут этой сценой. Пылкая речь Жанны тронула его сердце, он почувствовал гордость, что был ее сыном. Его мать верила в правоту своего дела, была готова отдать за него жизнь, и в этот момент он был рядом с ней.

Генрих тронул поводья, его лошадь сделала несколько шагов вперед, так что он оказался рядом с Жанной и Конде. Солдаты смотрели на него – такого юного, однако уже находящегося на пороге зрелости, и в тот момент, когда их глаза были устремлены на него, Жанна продолжила:

– Дайте ему возможность доказать свою доблесть. Он пылает страстью отомстить за смерть Конде.

Среди солдат послышались одобрительные возгласы. «Я уже вырос, – подумал Генрих. – Я хочу повести их за собой. Моя мать права».

Жанна подняла руку.

– Со мной еще один человек. – Она повернулась к юноше рядом с ней, и он тоже выдвинулся вперед. – Смотрите, мои друзья, это – сын Конде.

Снова раздались одобрительные возгласы.

– Он унаследовал имя отца и исполнен решимости унаследовать его славу. Взгляните на него. Взгляните на моего сына. Разве вы сомневались, друзья мои, что я дам вам новых вождей вместо тех, которых вы потеряли? Я торжественно клянусь перед вами – а вы знаете, что мое слово твердое, – до последнего вздоха защищать наше святое, правое дело, которое сейчас нас объединяет.

Ее последние слова утонули в криках восторга. В воздух полетели шапки. Павшая духом армия как по мановению волшебной палочки настроилась на победу, – победу, которая теперь казалась неизбежной.

Жанна повернулась к сыну:

– Они приняли тебя как своего вождя, сын мой. Ты должен сказать им свое слово.

На этот раз он ее не разочаровал.

– Солдаты! – прокричал Генрих, и тут же все смолкли, чтобы услышать его. – Ваше дело – это мое дело. Клянусь вам спасением моей души, моей честью и моей жизнью никогда не оставлять вас.

Он завоевал их сердца так же, как и его мать. Затем повернулся, чтобы взглянуть на нее, и, увидев блеск в ее глазах, понял, что его грехи, вроде Флоретты, всего лишь забавы, которые случаются в солдатской жизни. Его мать простила ему его флирт, она рада, что вырастила настоящего мужчину.

Наступила очередь Конде. И как же хорошо его приняли солдаты! Возможно, потому, что он был сыном любимого ими вождя.

Жанна скомандовала юношам, чтобы они поприветствовали друг друга и показали толпе солдат, что они соратники, что их связывают не только родственные узы, но и общее дело. Как могут солдаты отчаиваться, если место погибшего Конде тут же занял другой, а бок о бок с ним стоит принц Беарнский?

Эта их встреча с солдатами спасла армию от разложения и для обоих юношей стала настоящим откровением.

Когда они вернулись в Ла-Рошель, Жанна задумалась. Одно дело поднять боевой дух солдат, но их еще надо кормить, обмундировать. Дел было по горло, предстояло решить кучу проблем. Можно ли ждать помощи от Англии? Какие деньги она сможет взять под залог своих драгоценностей?

Юное лицо Конде сияло вдохновением.

– Разве эти солдаты не являют собой великолепное зрелище? – требовательным голосом спросил он Генриха. – Они рвутся в бой. Разве ты сомневаешься, что их ждет победа?

И настроение Генриха скоро изменилось. Он дал клятву положить жизнь за дело гугенотов, хотя на самом деле вопросы веры его не очень беспокоили. Он был достаточно честен перед самим собой, чтобы понимать, что его воспитали гугенотом, но с таким же успехом могли воспитать и католиком. Он дал клятву, проникнувшись минутным энтузиазмом, но помнил, что и Флоретте обещал быть верным до конца дней, а сам уже начал искать себе другую подружку.

– Как по-твоему, Конде, – спросил он, – что на них так подействовало?

– Любовь к нашему делу, к истине, чувство долга.

– Нет, – оборвал его Генрих, – они вдохновлены словами. А что такое слова?

– Я не в силах понять тебя, кузен.

– Это меня не удивляет, – последовал ответ, – временами я и сам себя не понимаю.

В следующие два года Генрих немного научился понимать себя. Он был хорошим солдатом, но делам сердечным всегда отдавался с большей страстью, чем военным. Генрих не мог смотреть на жизнь так однолинейно, как его мать и люди наподобие Колиньи. Они слишком хорошо видели грань, разделяющую добро и зло, а Генрих был на это не способен. Первое время, находясь в Ла-Рошели, он частенько изрекал: «Давайте попробуем взглянуть на этот вопрос с другой стороны». Пошли разговоры о его ненадежности, о том, что он колеблется. Убедить же людей смотреть на вещи с разных сторон Генрих был не в силах и потому больше помалкивал. Частенько он со всем соглашался на словах, но затем своими действиями опровергал собственные утверждения.

Его отличала храбрость, этого никто не мог отрицать. Как и любой из его солдат, он был готов пойти на смерть, но в его действиях не было никакой рисовки. Этот человек шел в бой, словно пожимая плечами, и никогда не походил на героя.

– Если пробьет мой час – так тому и быть, – любил поговаривать Генрих, который формально считался главнокомандующим армией, хотя на самом деле руководили боевыми действиями Колиньи и Андело. Он был как бы подставным лицом, но, не испытывая по поводу своего истинного положения никаких иллюзий, сам над ним посмеивался и принимал все как должное. Никто лучше него самого не понимал, что вождем он стал только потому, что был принцем Беарнским, а сделался гугенотом лишь потому, что был сыном своей матери. Но стоит ли прилагать усилия, чтобы сломать сложившийся порядок вещей? В жизни так много гораздо более приятных занятий!

Женщины в Ла-Рошели оказались весьма уступчивыми, и в городе не было более популярной фигуры, чем принц Беарнский.

После прибытия в армию Жанны и представления ею солдатам двух юных лидеров гугенотам стала улыбаться удача. И не так уж важно, что это объяснялось в большей степени медлительностью и отсутствием должного единства в рядах католиков, сердца солдат наполнились надеждой, а новые победы только сильнее их вдохновляли. К ним присоединились немецкие наемники, которых под гугенотскими стягами насчитывалось двадцать пять тысяч человек. Противостоял им герцог Анжуйский, под его знаменами было не меньше тридцати тысяч солдат. Но гугеноты во главе с мудрыми Колиньи и Андело, юными Генрихом Наваррским и Конде чувствовали себя непобедимыми. И фортуна долгое время была к ним благосклонна.

Солдатская жизнь не так уж плоха, думал Генрих. Казалось, он уже давным-давно лежал в огороженном садике рядом с Флореттой. Их ребенку должно было быть уже около двух лет, и Генрих прекрасно понимал, что у него будет много братиков и сестричек. Это не вызывало у него сожаления. Да и отчего бы? Он знал, что и Флоретта ни о чем не жалеет, иногда представлял, как она прогуливается по Нераку со своим малышом, у которого большие черные глазенки, и спрашивает: «Разве могут быть сомнения, кто его отец?» Этот ребенок не будет испытывать никаких лишений, потому что лучше быть незаконнорожденным сыном принца, чем родным – крестьянина. Такое положение дел всем хорошо известно, а поскольку это так, то стоит ли человеку, которому суждено стать королем, упрекать себя за фривольное поведение?

Адмирал к таким взглядам Генриха относился неодобрительно, но это и неудивительно, поскольку лишь очень немногим людям не свойственно считать свой собственный образ жизни единственно правильным. Сам же принц полагал, что каждый человек должен жить согласно уготованной ему стезе и взгляды одних людей ничуть не хуже, чем у других, хотя и понимал, что эта либеральная позиция уже принесла и будет приносить ему в дальнейшем неприятности.

Колиньи попросил его об аудиенции. Эта просьба прозвучала как распоряжение, хотя адмирал вроде бы должен был подчиняться принцу и выполнять его приказания, но на самом деле Генрих воспринимал его предложения как приказы.

Каким прекрасным человеком был Колиньи! Высокий, подтянутый, твердый в мыслях и суждениях, с бесстрашным взором ясных глаз, как будто не боялся ни людей, ни Бога.

«Своего Бога! – подумал Генрих. – А почему его? Разве Бог не один? Герцог Анжуйский, Гиз и их сторонники тоже поклоняются Богу, который кажется им единственно верным, как и тот, в которого верит Колиньи. А почему у меня нет такой уверенности в моей правоте, как у них? Как было бы хорошо, если бы истина была одна и можно было сказать: «Только это правда».

Сосуществование столь разных точек зрения лишь все запутывало, и разобраться во всем этом было весьма непросто. Генрих уже начал подумывать, что лучше всего позволить эмоциям руководить им и ни к чему особенно не привязываться – ни к вере, ни к женщине.

Колиньи поцеловал его руку:

– Рад видеть, что у вас все в порядке, мой принц.

– Как и у вас, мой адмирал.

Это было правдой. Старик выглядел весьма неплохо. Поговаривали даже, что он намеревается снова вступить в брак. Почему бы нет? Он вдовец, его дети давно выросли. В некоторых районах Ла-Рошели ходили слухи, что Жаклин д'Антремон преклоняется перед Колиньи и лелеет надежду стать его женой. Она очень богата; ее деньги были бы для него совсем не лишними. Может, если адмирал снова вступит в брак, то поймет, что жизнь в кругу семьи в его возрасте человеку подходит больше, чем походная?

Генрих не стал бы его винить, если бы старик принял такое решение. Ему вообще было не свойственно кого-то за что-то осуждать.

– Ваше высочество, слухи, которые до меня дошли, нельзя назвать приятными.

– Неужели, мой адмирал? Это весьма прискорбно.

– Неприятнее всего, что дело касается вашего высочества.

Генрих вскинул брови, но адмирал не отвел взора. Молодой человек не выглядел раскаивающимся; губы его были слегка поджаты и готовы к улыбке.

– Боюсь, могу предположить, что случилось, – проговорил Генрих.

– Ваше высочество, мы – гугеноты. Будь вы рядом с нашими врагами, они наверняка получили бы удовлетворение в связи с вашими похождениями. Вы знаете, что я имею в виду.

– Увы, – подтвердил Генрих, – но женщины-гугенотки так милы!

– Как принц и наш вождь, вы должны относиться к ним бережно.

– Мой адмирал, разве не было бы проявлением невоспитанности отказываться от того, что предлагается с такой готовностью?

– Насколько можно судить, ваше высочество стремится получить без особого труда то, что должно сохраняться неприкосновенным как теми, кто может это предложить, так и теми, кто может этим воспользоваться. Для вождя это большая ошибка.

– Конде был великим полководцем.

– Конде имел успех во многих делах. Он был великим несмотря на свои недостатки, а не благодаря им.

Генрих грустно улыбнулся:

– Мы такие, какими нас создал Господь.

– Такую мораль исповедуют грешники.

– Значит, мой адмирал, я грешник. И всегда понимал это.

– Тем больше причин, ваше высочество, чтобы сохранять твердость. – Глаза Колиньи стали холодными. Он был не склонен шутить, предлагая Генриху другую линию поведения. – Ваша мать, королева, была бы рада, обнаружив с вашей стороны больший интерес к духовной жизни города. Вы ни разу не были в университете?

– Нет. Мне не приходило в голову, что это входит в мои обязанности солдата.

– Это входит в обязанности вождя. Хотя университет и получает со стороны вас, меня и принца Конде денежную помощь, но этого недостаточно, вам следовало бы поинтересоваться тем, что там происходит. Я попросил профессора Пьера де Мартина принять вас и рассказать, какая научная деятельность ведется в его учебном заведении. Он преподает греческий и древнееврейский языки. Я сказал, что вы в ближайшее время нанесете ему визит.

Лицо Генриха приняло унылое выражение.

– Вы уверены, что это необходимо, мой адмирал?

– Я уверен, что проявление интереса к духовной жизни города – важнейшая часть ваших обязанностей.


Когда Генрих ехал по улицам Ла-Рошели, прохожие восторженно его приветствовали. Он был очень популярен, особенно среди молодежи. Те, что постарше, относились к нему без особой горячности, но, видя его, находили его поведение извинительным. Он еще очень молод, говорили люди, позже станет сдержаннее. Но при этом горожане предупреждали дочерей, чтобы они не попадались на глаза принцу.

Однако эти предостережения зачастую оказывались бесполезными. От цепких глаз Генриха не могло ускользнуть ни одно милое личико; и было выше человеческих возможностей не ответить на его радушную улыбку. Иногда за этим следовали свидания, которые всегда заканчивались уступкой, потому что принц бывал достаточно настойчив; и если такая встреча имела серьезные последствия и на свет появлялись дети, он никогда не отрицал своей ответственности за это.

В тот день у Генриха было неважное настроение. Светило солнце; по пути ему попалось несколько хорошеньких девушек, они улыбались ему в ответ, и он мог бы хорошо провести с ними время. Однако был вынужден ехать в университет, чтобы там в каком-то темном углу пить и внимать восторженным рассказам старика профессора о древнееврейском и греческом языках.

Он будет вынужден демонстрировать свой интерес и задавать вопросы. Хуже всего, что ему придется внимательно выслушивать ответы. Генрих почти пожалел, что сегодня ему не предстоит участвовать в очередной битве, – все же это лучше общения с престарелым профессором.

У дверей университета Генрих отпустил своего слугу, сказав ему:

– Нет причин, приятель, чтобы ты мучился вместе со мной.

Встретили его с почтением и тотчас же проводили в помещение, которое занимал профессор Мартин. Там, как он и предполагал, оказалось темновато и душновато, а профессор выглядел не вполне здоровым.

– Ваше высочество, – промолвил Мартин, – то, что вы проявили интерес к моей работе, чрезвычайно радостно, и ваше особое покровительство – большая честь для нас. Изучение греческого и древнееврейского языков весьма полезно, наверняка вы придерживаетесь такого же мнения, и я испытываю гордость за успехи моих студентов.

Генрих кивнул. Его одолевала дремота и мучило предположение, что здесь придется остаться весьма долгое время. Вопросы, которые он подготовил и теперь задавал, получали со стороны профессора немедленные ответы, и вскоре беседа стала заходить в тупик. Однако когда Генрих замолчал, Мартин продолжил свой рассказ. Потом, заметив, что принц с трудом сдерживает зевоту, произнес:

– Вашему высочеству нужно немного перевести дух. Моя супруга принесет нам вина и закуску. Я ее сейчас позову.

«Вино и крендели! В компании профессора и его старой перечницы. Как только закончу с этой трапезой, постараюсь немедленно уйти, – решил Генрих. – И никто, даже сам адмирал, не заставит меня снова посетить это заведение».

Профессор вернулся:

– Жена сейчас все принесет. Но разрешите сначала представить ее вам.

Генрих вздрогнул, подумав, что задремал в этой затхлой комнатенке и ему снится сон. Жена профессора оказалась лишь ненамного старше Генриха. Ее темные глаза блестели; густые черные волосы выбивались из прически; красное платье было ярче, чем этого можно было ожидать от профессорской жены; под ним была хорошо видна изящная талия, а грудь и бедра плавно играли под тонкой тканью.

Когда она вошла, Генрих приподнялся и поднял руки в знак приветствия.

– Профессор рассказывал мне о древнееврейском и греческом языках, – сказал он.

– К сожалению, ваше высочество, я вряд ли могу к этому что-то добавить. С древними языками я почти не знакома.

– Но очевидно, вы обладаете познаниями в других областях?

– Вы весьма любезны, ваше высочество.

Ее черные глаза блестели. Генрих понял, что она обладает живым умом и он вызвал у нее не меньший интерес, чем она у него.

– Ваше высочество позволит мне принести вино? – спросила она.

– Конечно, – ответил он. – Но я не могу допустить, чтобы вы принесли его сами.

– Его принесут слуги, ваше высочество, – вступил в разговор профессор.

– По-моему, мадам де Мартин предпочла бы принести его сама, а я мог бы ей помочь.

Повернувшись к мужу, мадам де Мартин сказала:

– Наверное, будет не совсем хорошо, если наши слуги появятся перед его высочеством. Я сама принесу вино.

– А я помогу его принести, – добавил Генрих.

– Ваше высочество, – промямлил Мартин, но Генрих сделал знак рукой, чтобы он замолчал.

– Вам лучше остаться здесь, профессор, – веселым голосом проговорил принц. – Мадам, я следую за вами.

Итак, уже через несколько минут он оказался с ней наедине. Они стояли в крохотном чуланчике, и их внимание занимал не столько уставленный блюдами поднос, сколько они сами.

– Я не мог и подумать, – сказал Генрих, – что встречу здесь столь красивую женщину.

Мадам де Мартин опустила взор:

– Вашему высочеству следовало узнать в университете нечто такое, что ему ранее не было известно.

– Я бы давно нанес сюда визит, если бы знал, что меня здесь ждут такие уроки.

– Очень рада, что ваш приезд сюда оказался не бесполезным.

– Хочется верить, что так. – Генрих сделал шаг и приблизился к ней. «Бедная девочка, – с сожалением подумал он, – она такая красивая, а ей приходится коротать дни со стариком профессором».

– Ваше высочество испытывает интерес к наукам?

– Очень большой. Полагаю, и вы могли бы меня кое-чему научить. – Она вскинула брови, а Генрих продолжил: – Не сомневаюсь в этом.

– Мы должны вернуться к моему мужу.

Она сделала попытку поднять поднос, но Генрих положил ладонь ей на руку и почувствовал столь сильное влечение к ней, какого, как ему показалось, никогда прежде не испытывал. В его распоряжении было совсем мало времени. Как встретиться с ней еще раз? Он протянул руку и повернул ее лицом к себе.

– Я должен еще раз вас увидеть… вскоре, – промолвил он. – Где?

– Я почти все время дома, – ответила она.

– Но могу ли я вас навестить?

– Вы можете прийти якобы к мужу, когда его не будет дома.

– Когда это возможно?

– Завтра. В пять часов его не будет.

В их глазах заблестели огоньки. «Она испытывает столь же сильное желание, как и я», – взволнованно подумал Генрих.

– Завтра в пять часов я приду к профессору. Мадам де Мартин улыбнулась:

– Только не нужно, чтобы он раньше времени узнал об этой чести.

Ее хитрость не уступала ее чувственности. Удача улыбалась Генриху.

Он вернулся в комнату, держа в руках поднос. Профессор был в шоке: наследник беарнского трона взял на себя такой труд, который, на его памяти, не брал на себя ни один его гость.

Принц весь искрился веселостью, как вино, которое они пили. Он заметил, что ему не приходилось пробовать ничего подобного, а крендели – просто восхитительны. Потом сообщил, что подумывает в ближайшее время нанести им еще один визит.

Мадам де Мартин при этих его словах потупила взор.

«Адмиралу, – решил Генрих, – мой интерес к университету должен понравиться».


Сюзанна де Мартин оказалась великолепной любовницей. Она была столь же красива, сколь и образованна, будучи на несколько лет старше Генриха, превосходила его опытностью и не уступала ему в чувственности.

Сложившаяся ситуация Генриха более чем устраивала. Он не мог не улыбнуться, когда Колиньи выразил одобрение в связи с его столь неожиданным интересом к университету.

– Это должно произвести хорошее впечатление на горожан, – заметил адмирал, – весьма вероятно, что легкомыслие вашего высочества вызывало у них легкое недоумение.

– Слыть за добродетельного весьма приятно, – скромно заметил Генрих.

Что тут плохого? Конечно, они водят за нос профессора, но раз его, как кажется, интересуют лишь греческий и древнееврейский языки, скорее всего, он не будет особенно огорчен, если каким-либо образом узнает о проделках жены.

Они занимались любовью в кладовке с припасами еды. Профессор в это время дремал у себя в кабинете, и это разжигало их страсть. Происходящее напоминало сцены из «Декамерона» Боккаччо или «Гептамерона» Маргариты Наваррской. Они все больше теряли голову, и нередко Генрих ласкал Сюзанну в присутствии ее мужа.

– Вижу, – заметил как-то при этом профессор, – что принц испытывает удовольствие от легких любезностей. К счастью, моя жена достаточно молода и способна вдохновить его высочество.

Иногда Генрих задумывался, на самом ли деле профессор ничего не подозревает или делает вид, будто не замечает того, что происходит буквально у него под носом. И успокаивал себя – поскольку хорошо относился к старику, – что профессор Пьер, пожалуй, ему признателен. Молодая, полная сил жена могла вызвать у него истощение, и было приятно думать, что старик рад уступить молодому человеку часть своих обязанностей.

Восхищение Генриха Сюзанной не ослабело и по прошествии нескольких месяцев. Она заметно отличалась и от юной Флоретты, и от легкомысленных жительниц Ла-Рошели. Сюзанна была хорошо образованна, и оттого сочла для себя приемлемым быть женой профессора.

Однако посещения Генрихом университета были настолько частыми, что вызвали пересуды в городе. Разве мог принц так быстро обрести серьезность? В это было трудно поверить. Он стал чаще смеяться, все время вполголоса петь гасконские песни и вежливо отклонять любые приглашения: «Прошу прощения. Я должен быть в университете. Меня ждет профессор Мартин».

Но вскоре горожане обратили внимание, что мадам де Мартин не лишена приятности и не выглядит недотрогой; а когда она слегка округлилась в талии, стало ясно, почему Генрих, принц Беарнский, вдруг сделался столь пылким покровителем университета.


Священник с кафедры произносил гневную речь. Сначала Генрих позевывал, но потом догадался, что говорят о нем. Он стал слушать более внимательно.

Священник рассказывал, как легко ступить на путь, ведущий к вратам ада, и каким жарким будет пламя, ждущее тех, кто попирает нравственные устои.

В Ла-Рошели есть человек, который, будучи весьма знатным, обязан служить примером простым горожанам. Он должен излучать свет, чтобы они стремились походить на него и освободиться от своей порочности. Увы, к несчастью, этот человек подает пример прямо противоположный – греха и порока. А то, что он занимает высокое положение, лишь усугубляет его вину. И скрыть его грехи невозможно. Блуд и распутство – направляющие столбы на пути в ад. Об этом должны помнить все – как простые горожане, так и особы королевской крови. Врата ада шире всего раскроются перед теми, чья обязанность – показывать пример простым людям, именно для таких грешников огонь ада будет особенно жгучим.

«Значит, все открылось! – подумал Генрих. – И они надеются разлучить меня с Сюзанной всеми этими разговорами об адских муках?»

Он сложил руки на груди и пристально посмотрел на священника; а в Ла-Рошели стало известно, что в помещении для молитв его порицали за связь с супругой профессора.

Живот у Сюзанны становился все больше, и только один профессор думал, что жена вынашивает его ребенка.


Военные действия, из-за которых Генрих находился при армии, прекратили его дальнейшие встречи с Сюзанной, их связь перестала быть притчей во языцех.

Андело, брат Колиньи, повсюду был рядом с ним, его верный друг и соратник как в религиозных, так и в военных делах погиб. Адмирал был убит горем, а в Париже ему объявили смертный приговор, его чучело повесили на Гревской площади. Было обещано пятьдесят тысяч золотых экю человеку, который приведет его на суд. Более всего старика опечалило то, что эту награду назначил король. Карл IX всегда относился к нему с большим уважением, и Колиньи даже полагал, что мог бы оказывать на него хорошее влияние. То, что короля настроили пойти против него, удваивало горечь, испытываемую адмиралом.

Ему, как никогда, хотелось закончить войну. Он был слишком стар для битв. Кроме того, боготворившая его Жаклин д'Антремон намеревалась выйти за него замуж. Но о спокойной семейной жизни Колиньи мог только мечтать, ибо преданно служил делу гугенотов, хотя уже каждому солдату было ясно, что гражданская война ведет лишь к новым и новым бедствиям.

Сражения возобновились, и Генрих был вынужден сказать «до свидания» своей беременной любовнице. Под Ла-Рошелью произошла битва, в которой победили гугеноты. Причиной тому в большей степени послужила поспешность Генриха де Гиза, молодого вождя католиков, нежели военное искусство их противников. Но после такой неудачи католики решили активизировать боевые действия.

Их армия во главе с герцогом Анжуйским двигалась к Монконтуру, и это тревожило Колиньи. Чутье подсказывало ему, что там произойдет решающее сражение, и он беспокоился о двух молодых людях, которые формально являлись вождями их армии, а по сути находились под его опекой – Генрихе Конде и Генрихе Наваррском. Их страстно желала поймать в свои сети Екатерина Медичи, рассчитывая заставить этих молодых людей, если они окажутся в плену, отречься от гугенотской веры, как прежде это случилось с их отцами.

В итоге адмирал решил отослать обоих подальше от места боевых действий, и по его приказу несколько удивленные молодые люди вернулись в Ла-Рошель.

Когда они уехали, Колиньи сначала почувствовал облегчение, однако теперь все зависело лишь от него одного. Адмирал старался освободиться от ощущения бессмысленности происходящего, от неуместных перед боем сомнений. Но его уже давно не покидало чувство, что он слишком стар для войны, необходимость ее продолжения вызывала у него сожаление. По иронии судьбы большинство солдат его армии были, как и у герцога Анжуйского, наемниками, причем за католиков сражались швейцарские кальвинисты, а на стороне гугенотов – католики из Германии. В таких обстоятельствах было трудно предположить, что эти люди бьются во имя веры, они шли в бой лишь потому, что зарабатывали таким образом себе на пропитание.

Однако при Монконтуре Колиньи, как никогда, продемонстрировал полководческое искусство и доблесть. Даже будучи раненным, с кружащейся от потери крови головой, он подбадривал солдат и сделал все возможное, чтобы избежать напрасных жертв.

И все же на этот раз удача не сопутствовала гугенотам.


Франция ослабла от войны. Царила неразбериха, и нельзя было понять, где друг и где враг. Даже в королевском совете влиянием пользовались люди, склонные к протестантизму. Повесить чучело Колиньи на Гревской площади было несложно, гораздо труднее – на самом деле казнить этого величайшего и многими уважаемого во Франции человека.

Екатерине Медичи война тоже была не по душе. Она избегала открытых столкновений, намного лучше ей удавалось втайне плести интриги. Когда ей кто-то мешал, Екатерина придумывала способ убрать его с дороги без кровопролитного сражения. Что касается юного короля Карла IX, то он от природы был очень впечатлителен, и адмирал вызывал у него неподдельное восхищение.

– Давайте встретимся и обсудим условия перемирия, – предложила королева-мать, обладавшая в стране наибольшей властью, поскольку руководила сыном. – Из-за гражданской войны Франция приходит в упадок. Надо с этим кончать. Пусть католики и гугеноты живут бок о бок в согласии.


В Ла-Рошели звонили колокола, ее жители обнимались на улицах. Конец войне. Больше не надо оплачивать податями никому не нужные бои и схватки. На какое-то время наступил мир.

В Ла-Рошель приехала встревоженная Жанна. Ничего не значащие перемирия случались и прежде – это было третье за последние семь лет. От подписанного теперь в Сен-Жермен-ан-Ле договора не приходилось ждать большего, чем от предшествовавших ему в Амбуазе и Лонжюмо.

Колиньи старел и терял силы. Жанне оставалось возлагать все надежды только на сына, но тот вел себя легкомысленно. В круговороте всего происходящего Генрих занимался не разрешением опасных ситуаций, а любовными интрижками, подчас выбирая для этого самое неподходящее время и место. Чего стоил один скандал в университете!

Мир, по мнению Жанны, был более тревожным, чем война. Коварство королевы-матери для нее не являлось секретом. Дружить с этой женщиной гораздо опаснее, чем находиться во враждебных станах.

Пропитанные елеем приглашения из французского двора следовали одно за другим. Екатерина Медичи писала, что была бы рада видеть в Париже Жанну с сыном и дочерью.

Генрих в Париже?! Там он очень легко станет добычей для одной из придворных шлюх Екатерины. Нет, он не должен ехать в Париж.

О да, этот мир совсем не спокойный.


В Ла-Рошели проходили свадебные церемонии. Несколько недель назад сюда прибыла вместе с пятью спутницами Жаклин де Монбель, дочь графа д'Антремона. Их приезд был окутан тайной, потому что суверен Жаклин, герцог Савойский Эммануэль Филибер, строго-настрого запретил ей вступать в брак за пределами своих владений. Но Жаклин твердо намеревалась выйти за Гаспара де Колиньи. Она давно его боготворила, и другой жених ей был не нужен.

Поэтому, несмотря на весьма нежаркую февральскую погоду, она бежала из Савойи. Оставила свой замок, на лодке по реке добралась до Лиона, а оставшуюся часть пути проделала верхом на лошади.

Теперь она была словно вдовой, у которой за душой ни пенни, так как Эммануэль Филибер, решив ее покарать, вскоре после бегства конфисковал ее имения.

Однако Колиньи, уставший от войны и мечтающий о семейном очаге, был весьма тронут преданностью Жаклин; утраченные имения его нисколько не волновали.

Он собирался на ней жениться, а потом отправиться ко французскому двору, где его должен был ждать теплый прием. Там адмирал намеревался продолжить борьбу за свое дело в более цивилизованной форме, нежели на полях сражений. В Париже ему будет внимать король; он постарается освободить молодого самодержца из-под влияния матери, привить ему любовь к добродетели. Колиньи полагал, что Карл по природе хороший человек, нужно только помочь раскрыться этим его качествам.

И вот в марте 1571 года, вскоре после подписания в Сен-Жермен-ан-Ле мирного договора, Колиньи женился.

Генрих Наваррский и его кузен Конде веселились на свадьбе. Довольное лицо невесты произвело на Генриха сильное впечатление. Жаклин вся светилась от счастья, танцуя в подвенечном платье. Пуговицы-бриллианты на ее груди сверкали в пламени свечей; корсаж был сшит из светло-серебристой парчи и вышит золотом, юбка на испанский манер из темно-золотой парчи была украшена вышивкой из золотых и серебряных нитей. В этом наряде новобрачная выглядела великолепно.

«Какая разная бывает любовь, – размышлял Генрих, наблюдая за этим романом, столь отличным от его собственного опыта. – Ведь пылкая страсть, необходимая для чувственных натур, здесь отсутствует». Ему были интересны все аспекты любви, и привязанность этой женщины к адмиралу казалась ему очаровательной. Он представил себя на закате жизни, когда пылкая женская страсть ему уже будет не нужна и он будет согреваться теплом женщины, подобной Жаклин.

По распоряжению Жанны ворота Ла-Рошели взяли под охрану. Стояли мирные времена, но королева-мать не тот человек, которому можно доверять.

«Я очень хочу, чтобы вы прибыли ко двору, – писала Екатерина. – Каким, должно быть, замечательным молодым человеком стал ваш сын. Говорят, он очень нравится женщинам».

Читая, Жанна буквально слышала приглушенное хихиканье, сопровождавшее сочинение этого письма; видела холодное, непроницаемое лицо и ничего не выражающие глаза Екатерины – никогда нельзя понять, что у нее на уме.

Колиньи тоже получил приглашение.

Когда адмирал пришел к Жанне с этим известием, та сильно встревожилась. После свадьбы его жизнь стала уютной и спокойной, он словно помолодел и даже перестал походить на старого солдата, сражавшегося при Монконтуре. А полученное письмо вызвало у него радость.

– Сам король повелевает мне явиться к нему, – объявил Колиньи.

– Прибыть ко двору? – холодно уточнила Жанна.

– Именно так. Хотя повеление сделать это изложено не в приказном тоне. – Губы Колиньи тронула легкая улыбка. – Его величество очень вежливо просит меня приехать.

– С какой целью? Чтобы вас можно было повесить на Гревской площади?

– Уверен, таких намерений у его величества нет и в помине. Он просит меня прибыть, чтобы стать ему помощником в наиболее сложных делах. Мой жизненный опыт может оказаться ему полезным.

– Звучит красиво, – согласилась Жанна. – Но что у них на самом деле на уме?

– Дружба. Карла я хорошо знаю.

– Карла – да. Однако это мальчик, который во всем слушает мать. А вы уверены в дружеских чувствах к вам Екатерины, адмирал? И неужели, по-вашему, Генрих де Гиз настолько преисполнен к нам симпатии, что без вас ему белый свет не мил?

– Вашему высочеству свойственно все и вся подвергать сомнению. Да, мы совсем недавно были врагами. А теперь они протягивают нам руку дружбы, хотя не исключено, что относятся к нам не без подозрения, как и мы к ним.

– С куда более сильным подозрением, – хмуро поправила Жанна.

– Ваше высочество, находясь при дворе, я смогу быть полезным для дела гугенотов больше, чем на поле сражения. Я стал смотреть на все несколько по-другому. Мне кажется, продолжение братоубийственной войны не принесет ничего хорошего. Уверен, убеждением, демонстрацией нашего образа жизни мы сможем многого добиться.

Жанна поняла, что адмирал принял решение прибыть ко двору, и грустно посмотрела на него. По сути, он был солдатом, а не дипломатом. Будучи по натуре простым человеком, Колиньи судил о других по себе. Думал, что его враги стремятся к миру по той же причине, что и он. Ему и в голову не могло прийти, что, предлагая гугенотам дружбу на словах, на деле они могут замышлять их уничтожение.

Колиньи продолжал улыбаться:

– Его величество пишет, что хотел бы видеть при дворе и супругу адмирала.

– Итак, вы держите путь в самую гущу наших врагов, – вздохнула Жанна. – Остерегайтесь подвоха, мой друг.

Колиньи поцеловал ей руку и поблагодарил за предупреждение, но было видно, что он считает ее тревоги напрасными.


Чета Колиньи отправилась в Париж, а Сюзанна произвела на свет мальчика. Это вызвало восторг у профессора, ибо он один в Ла-Рошели полагал, что ребенок его.

Жанна, до которой дошли слухи о скандале вокруг ее сына, не придала им значения, поскольку ее одолевали другие заботы. Она осознавала, что установившийся мир не будет продолжительным.

Ее тревожило будущее сына и дочери, а также в какой-то степени племянника, Генриха де Конде, который собрался жениться, и подготовкой к этому событию она не без удовольствия занималась.


Генрих приехал в университет, и его встретил в дверях опечаленный профессор.

– Мой принц, – надрывным голосом сказал он, – мы с вами были такими хорошими друзьями. Вы разделите нашу печаль.

Генрих спросил старика, что стряслось.

– Наш мальчик…

– Что с ним?

– Вчера ночью умер. Я так хотел сына и, когда он родился, благодарил Бога. А теперь… Господь забрал его у меня.

У Генриха от этих слов буквально перехватило дыхание. Его маленький сын… умер! Он выглядел вполне здоровым, когда Генрих видел его в последний раз.

– А мадам?.. – с тревогой спросил принц.

– Исполнена печали.

Вскоре к ним присоединилась Сюзанна. Ее глаза были красными от слез. Она бросилась к Генриху, и он обнял ее, хотя на них смотрел профессор.

– Помогите ей, ваше высочество. Это в ваших силах.

– Мой маленький сын, – всхлипнула Сюзанна. – Он внезапно заболел и через несколько часов…

– Я так хотел сына… мечтал о нем много лет, – продолжал бормотать профессор.

Генрих похлопал его по плечу:

– Вы не должны так печалиться. У вас будут другие сыновья…

Сюзанна посмотрела на него, и в ее глазах вспыхнули огоньки надежды, но теперь она привлекала его меньше, чем несколько месяцев назад. Недавно принц встретил на рыночной площади женщину, которую не мог забыть.

Сюзанна не спускала с него глаз.

– Как по-вашему, мой принц, у нас будет еще сын?

Мольба в ее голосе тронула его; отказать женщине в просьбе Генрих был не в силах.

– Конечно, у вас будет еще сын, – заверил он ее.


К Генриху пришел Конде. Вид у него был несколько смущенный.

– Я поставлен перед необходимостью жениться, – заявил он.

Генрих рассмеялся:

– Немного раньше, чем это можно было предположить, старина.

– Это моя кузина, Мария Киевская.

– Надеюсь, она не лишена приятности?

Не ответив на вопрос, Конде сообщил:

– Все устроила твоя мать. Немного странно, что мне она нашла жену раньше, чем тебе.

– Помню, – задумчиво сказал Генрих, – я был при французском дворе, когда правил Генрих II, который потом трагически погиб на турнире. Тогда был еще совсем маленьким – лет четырех-пяти. Король очень любил детей, и меня тоже. Он поднял меня на руки и спросил, не хочу ли я стать его сыном.

– И ты ответил: «Да!», потому что кто же не хочет быть сыном короля Франции.

– Не угадал. Мать научила меня всегда говорить правду. Поэтому, указав на стоявшего рядом отца, я сказал: «Как вы можете быть моим отцом, если он у меня уже есть? Вот он стоит». И знаешь, как отреагировал король? Засмеялся и спросил: «Тогда, может быть, ваше высочество станет моим зятем?» Его дочка стояла рядом – такая егоза с черными волосами и донельзя дерзкими глазенками. Генрих пояснил: «Это моя дочь Маргарита. Если ты, малыш, женишься на ней, то станешь моим зятем». После этого все захлопали в ладоши, а нас подтолкнули друг к другу, чтобы мы обнялись. Она так больно ущипнула меня за ногу, что синяк не проходил несколько дней, но я тоже ущипнул ее не слабее.

– Это была бы хорошая партия, – заметил Конде. – Только сомневаюсь, что она пришлась бы по душе твоей матери. Дочь короля Франции и сын наследника трона Наварры – Валуа и Бурбон.

– Хорошая партия? – Генрих щелкнул пальцами. – С этой чертовкой? Она уже тогда показала, чего стоит. Брызгала слюной от ярости, когда ей что-то было не по нраву, и делала глазки всем встречным мальчикам. Она была еще совсем девчонкой, но…

– Похоже, вы один другого стоите.

– Моей женой станет любая женщина, но только не Марго, – отрезал Генрих.

– Однако…

– Я не испытываю страха. Все это выдумки. Просто они не хотят, чтобы я оказался при французском дворе. У меня отсутствуют хорошие манеры. И Наварра не так уж велика. С Марго у меня не может быть ничего общего. А ты, кузен, скоро станешь отцом семейства. Я буду молить Бога, чтобы из тебя вышел достойный супруг.

– Достойнее, чем когда-либо получится из тебя.

Генрих набросился на кузена, и некоторое время они боролись, как это часто с ними случалось в более юные годы. Оба смеялись во время схватки, и каждый на самом деле был гораздо более серьезным, чем это могло показаться его противнику. Молодые люди понимали, что беззаботная пора уходит, и навсегда. Впереди их ждет новая жизнь.

Конде, в отличие от кузена, испытывал некоторую тревогу, а Генрих знал, что шагнет в свое будущее с обычным для него спокойствием, и верил, что ему будет сопутствовать удача.


Жанна решила, что ее сыну незачем оставаться в Ла-Рошели. Скандальная история с женой профессора осталась без последствий, так как ребенок, родившийся в результате этой связи, умер, и все-таки Генриху лучше вернуться в Беарн, пока его подруга снова не забеременела. В Беарне к таким вещам относились с большей терпимостью, чем в Ла-Рошели, где возмущению видных гугенотов не было предела.

И Генрих с матерью отправились в Беарн.

Едва они успели приехать, как явился посланник от короля Франции и попросил аудиенции у королевы Жанны. Это был маршал де Бирон, и то, что Карл прислал столь важную персону, говорило о важности возложенной на него миссии.

Жанна сразу приняла маршала, а тот, не откладывая дела в долгий ящик, изложил суть дела.

– Короля беспокоит судьба его дорогого кузена, вашего сына, принца Наваррского. Его величество склоняется к мысли, что ему следует подыскать невесту.

– Его величество подобрало для моего сына жену, маршал?

– Король предлагает вашему сыну руку своей сестры, принцессы Маргариты.

Жанна не нашлась что ответить.

– Ваше величество наверняка помнит, что блаженной памяти король Генрих II высказал такое пожелание, когда ваш сын был еще совсем маленьким.

– Я это хорошо запомнила, – кивнула Жанна.

– И вот теперь его величество король и королева-мать высказывают пожелание, чтобы принц незамедлительно прибыл ко двору.

Жанна промолчала. Случилось то, чего она больше всего боялась. Королева-мать требует, чтобы Генрих прибыл ко двору. Но с какой целью? Насколько искренни ее заверения в дружбе и желание его женить? Можно ли верить договору о мире?

– Предложение его величества не радует ее величество?

– Мне необходимо посоветоваться с моим духовником, – нашлась Жанна.

– Значит, ваше величество не радо той чести, которую ей оказывает его величество?

– Когда никаких сомнений не останется, не будет и никаких условий, которые я бы не приняла, если они устраивают королеву-мать. Я готова пожертвовать всем во славу Франции, но предпочитаю быть последней женщиной в стране, чем принести в жертву мою душу и душу моего сына ради возвеличения моей семьи.

Де Бирон склонил голову и заверил королеву, что никаких условий, которые она бы не могла принять, не будет.

Жанне хотелось все взвесить. Ей совсем не нравилось, что Генрих должен ехать ко французскому двору. Он слишком падок до женщин и непременно станет легкой добычей одной из подручных шлюх королевы-матери. Нет, отправляться ко французскому двору Генрих еще не готов.


Колиньи писал из Парижа:

«Принцесса Маргарита отличается живостью нрава, остроумием и проницательностью. А вследствие этого, почему бы ей не внять слову разума и истины, не принять веру, которую исповедуют ее будущий муж и свекровь?»

Читая это письмо, Жанна спрашивала себя, не отравлен ли адмирал елеем, который источают придворные льстецы? Но ее не так легко одурачить, как его. Отчего это королева-мать и король – ее послушный сын – идут на несомненно мучительные для них изъявления дружеских чувств по отношению к тем, кто еще совсем недавно был их врагом? Жанна была уверена – в этом есть какая-то опасная для них подоплека.

«Король готов устранить все препятствия для свадьбы, – писал Колиньи, – даже религиозные предубеждения».

Что он этим хочет сказать? Король предлагает обратить Марго в гугенотку, чтобы угодить ее будущему мужу?

Жанне хотелось крикнуть: «Нет! Нет! Я вижу, что за этим стоит. Генрих нужен им в Париже не для свадьбы, а для чего-то другого».

Она собрала своих советников, но они, казалось, тоже были одурманены предложением женить Генриха на сестре короля. Жанне напомнили, что времена мирные, что они должны обращаться с недавними врагами как с друзьями, а Маргарита – блестящая партия для наследника наваррского трона.

Все были против нее. Лишь интуиция не позволяла Жанне отнестись с одобрением к этой свадьбе. И она послушалась ее: Генрих в Париж не поедет, во всяком случае пока. К тому же в это время до Жанны донесся слух, что в Беарне у сына завелась новая любовница и он не рвется ее покинуть. Вот пусть и остается. Она отправится в Париж с дочерью Екатериной, а Генрих должен жить в Беарне, пока окончательно не выяснится, что на самом деле стоит за этой показной дружбой французского двора.

Полная подозрений и мрачных предчувствий, Жанна отправилась в путь.