Глава 11 ГРОЗНЫЙ: ГОРОД, ГДЕ ИДЕТ КО ДНУ РОССИЯ[11]

«Добро пожаловать в ад». Нарисованный наскоро плакат с таким «приглашением» стоит на обочине дороги, ведущей к Грозному с запада. От Назрани до города, где царит ужас, 90 км ничейной земли. После последних ингушских КПП, где проверка документов проводится достаточно формально, не видно ни одного российского танка, ни одного солдата. Кажется, что русских здесь нет, что они призраки. Но в небе над низкими тучами слышен гул их самолетов и вертолетов.

Первая странная особенность этой войны: журналисты, оформившие свой приезд по всем правилам, были привезены в Моздок, где размещается командование российских войск, и там оказались под разными предлогами заблокированы. Другие, кто, как и мы, не доверились официальным властям, решили добираться самостоятельно. Мы не знали, очутимся ли мы в Грозном, не были уверены, что не попадем под артобстрел или не станем мишенями для чеченских снайперов. В кармане удостоверение иностранного корреспондента, выданное МИДом России, — наш единственный пропуск.

Первая часть маршрута — перелет Москва — Минеральные Воды. Никто не препятствует в приобретении билетов и не задерживает нас при посадке в самолет. От Минвод до Грозного 450 км. Приходится добираться на попутных автомобилях. Водители просят много, преувеличивая риск и опасности на дороге. Журналистов не так много, они на вес золота, и их стараются «ощипать» как следует. Дорога в 360 км до Назрани, столицы Ингушетии, занимает целый день. Ехать дальше с русскими, осетинами или ингушами нельзя. Везти пассажиров из Назрани в Грозный действительно страшно и никто зря не заламывает цену. На следующий день добираемся до Грозного с тремя пересадками. На последнем отрезке пути нас подвозят бесплатно 2 молодых чеченца на новеньких «Жигулях». От них узнаем, что мы находимся на территории, контролируемой повстанцами. Это имеет свое преимущество, но есть и определенный риск.

Наконец мы в Грозном, который встречает нас артиллерийской канонадой и очередями тяжелых пулеметов. Вокруг руины домов. Война идет чуть больше месяца, наступление федеральной армии, начатое под Новый год. продолжается. Российская авиация бомбит весь город, включая окрестности. Огромные языки пламени вырываются из разорванных газовых труб. На улицах битое стекло. Не видно ни одного целого дома. Пострадали и многоэтажки, построенные в советское время. То здесь, то там дыры в стенах, сквозь которые можно разглядеть убранство брошенных квартир. Кажется, что ушли все, десятки тысяч людей, но затем выясняется, что тысячи жителей еще остались. Они живут в подвалах и под лестницами и готовы в любой момент броситься тушить пожар в своем жилище и спасать от воров свое имущество: главным образом это беспомощные старики и бедняки, которым некуда податься. Среди тех, кто страдает от бомбежек. очень много русских. Оба чеченских парня предупреждают, что мы въезжаем в зону повышенной опасности. Машина несется с сумасшедшей скоростью по пустынным улицам, лавируя между кучами битого мусора, оборванными проводами и вывернутыми из земли столбами. «Русские снайперы хорошо стреляют и не разбирают цели», — говорит наш водитель Руслан. После таких слов голова инстинктивно вжимается в плечи. Выезжаем на улицы, забитые сожженной бронетехникой. Один танк, пять, десять, далее сбиваюсь со счета. На перекрестках все больше вооруженных людей, их группы движутся в разных направлениях по только им известным маршрутам. Русских пока не видно. Та часть города» по которой мы едем, — это центр Грозного, находящийся под контролем чеченцев. Доносятся взрывы, высокие клубы дыма поднимаются в северной части города у ипподрома и на юге в районе улицы Первомайской, где идут, как говорят, сильные бои.

Войско Дудаева видим во всей его красе вокруг президентского дворца: сотни вооруженных людей, многие с зелеными мусульманскими повязками на голове.

«Мы здесь все генералы», — говорит Магомед Арзамаев. Он только что вернулся с железнодорожного вокзала, что в полутора километрах от президентского дворца. Русские там попали в окружение. Прошел слух, что утром сдались 20 экипажей вместе со своими танками. Все пространство за президентским дворцом «забито трофейной бронетехникой, захваченной в недавних боях. «В любом случае. — говорит на прощание Магомед, — мы победим. А если умрем, то попадем прямо в рай — это двойная победа».

Перед моим носом размахивают совершенно новым потрясающим ручным пулеметом АК-47С. «Мне его подарило российское правительство», — слышу я от молодого ликующего бородача под всеобщий хохот. — Вот вам, пожалуйста, бандит. Я преподаватель истории и английского языка. Воевать начал сегодня утром. А этот пулемет взял у одного русского майора, который, вылезая из своего танка, остался висеть вниз головой».

Спускаемся в бункер Дудаева. Сейчас мятежного генерала здесь нет, и неизвестно, где он. Там. внизу, новые сотни вооруженных мужчин, которые едят, греются и спят, прижавшись к стенам. Штабелями сложены буханки хлеба и консервы, висят бараньи туши. Пьем чай и слушаем, что рассказывают чеченцы. Странно: все говорят по-русски почти без акцента в отличие, например, от грузин и азербайджанцев. У всех российское военное обмундирование и российское оружие. Испытываешь ощущение чего-то ирреального. В чем смысл этой войны?

И тем не менее идет война и война кровавая. Мне указывают на русского, вернее, башкира. Его зовут Марат Дихмухамедов. Ему 19 лет, он дезертир. «Я себя не чувствую дезертиром. Нас на дагестанской границе было 10 человек на БМП. Пришли чеченцы и потребовали, чтобы мы сдались. Наш полковник дал деру, и мы остались без командира и карты. Некому было отдать приказ. Потом прилетели российские вертолеты и обстреляли нас. Мы не знали даже, где мы находимся. А Грачев (тогдашний министр обороны РФ. —Д. К.) сказал, что военнопленных быть не должно, потому что это не война. Вот так мы и решили перейти на другую сторону. Никто из нас не хотел напрасно погибать под пулями. Я давал присягу народу, а не Ельцину. Напиши это! Не хочу умирать за него и за тех, кто сидит в Москве». Я это записываю. Вниз приносят трех раненых русских: капитана Виктора Мичко из Самары, солдатов Диму Бакулева из Челябинска и Диму Колдашева из Кирова. Капитан ранен в живот, у Бакулева автоматной очередью прошиты ноги, у Колдашева тяжелые ожоги лица. Они единственные, кто остался в живых из экипажей трех только что подбитых БМП. «Я должна была бы их ненавидеть, потому что они убивают наших сыновей, но мне их очень жаль», — говорит нам медсестра-чеченка, оказывая им первую помощь. Ее слова кажутся мне искренними. Оба солдата явно еще в состоянии шока. В их глазах видны страх и боль. Капитан же в состоянии говорить: «Как я смогу смотреть в лицо женам моих друзей — тех, кто остался на поле боя?» Вкратце рассказывает свою «одиссею»: «Мне было сказано, что наша задача — находиться на границе с Чечней и не допускать проникновения вооруженных бандформирований. Затем нас поставили в колонну, следовавшую к Грозному. В первом же бою мой БМП взлетел на воздух. И вот я здесь». Надеюсь, он выживет.

Здесь в подземном бункере артиллерийские выстрелы едва слышны, почти тишина. Мы выходим наверх в сопровождении двух братьев — Магомеда и Резвана. Никто, по крайней мере при мне, не давал им приказа сопровождать нас. Это их собственная инициатива. «Идти одним — неосторожно. Мы вас проведем и покажем те места, где не так опасно».

Проспект Ленина превращен в груды развалин. Не осталось ни одного целого дома, видны следы от снарядов и осколков. У каждого перекрестка группки повстанцев прижимаются к стенам и осторожно выглядывают за угол на улицы, простреливаемые русскими снайперами. Останавливаемся и ждем, пока Магомед даст длинную очередь наугад, а затем, пригибаясь как можно ниже. бежим за ним изо всех сил. То же самое на втором, третьем, десятом перекрестке. Наконец выходим к вокзалу и видим развороченный танк. «Мы взяли его 2 часа назад», — хвалится довольный Магомед, залезая на броню и заглядывая в орудийную башню, чтобы посмотреть, не осталось ли чего, что можно было бы взять с собой.

Артиллерия продолжает грохотать на юге, примерно в трех километрах от нас. Поворачиваем на юг и идем по Старопромысловскому шоссе. Перед нами леденящее душу зрелище, 4 дня назад. в новогоднюю ночь. здесь развернулось одно из самых жестоких сражении. Мы словно следуем маршрутом смерти, каждая остановка которого — разбитый танк. Два километра этого дантовского ада мне не забыть никогда. Возле каждого танка и каждого БМП, которые, видимо, составляли колонну, лежит от 5 до 9 трупов российских военных. Они лежат в тех же бессмысленных позах, в каких их застала смерть. Многие трупы обгорели и кажутся меньше, чем на самом, некоторые разорваны на две и более частей. Рядом с танком Т-72, взорвавшимся с такой силой. что башня отлетела на 10 м и врезалась в ограду какой-то фабрики, 6 черных обуглившихся трупов. На черных телах видны красные следы укусов — ночью сюда приходят бродячие псы. Peзван прицеливается и стреляет по собаке, которая, крадучись, пробегала мимо. Но пуля только легко ее задела. «Жаль, промазал. Когда война закончится, придется прикончить всех этих псов: они стали зверьем, попробовав человеческого мяса».

Никто не прикасается к мертвым телам. «Мы предложили русским перемирие, чтобы они убрали их. Но эти безбожники нам не ответили. Своих мы убрали». Но очевидно, не всех. Чуть впереди на асфальте видим разорванный надвое труп женщины. В хлебном автофургоне, в который попал снаряд, — наполовину обгоревшее тело чеченца. На Старопромысловском шоссе я насчитал 48 трупов российских солдат и 2 трупа мирных жителей. И это только на одной из улиц Грозного! И то, что мы увидели, произошло всего лишь за одну ночь! Каков же общий счет войны?

Возвращаемся в президентский дворец на роскошном «Опеле», где кроме нас сидят еще вооруженные чеченцы. Взрывы снарядов приближаются! «Это в 800 метрах отсюда», — авторитетно заявляет Магомед. Звук приближающегося самолета заставляет водителя остановиться. Выскакиваем наружу и бросаемся ничком в грязь. Но в этот раз обошлось, бомбы, видимо, предназначались не нам. Продолжаем путь. Навстречу нам движется отряд ликующих молодых парней. «Мы взяли 60 пленных, сдались три группы русских».

Некоторое время спустя в президентском дворце эта новость подтверждается. Но по сравнению с утром атмосфера в нем изменилась. Российские танки под прикрытием огня артиллерии значительно продвинулись. Наступление возобновилось. Теперь под артиллерийским огнем оказались здания, окружающие площадь президентского дворца, — здания республиканского Совета, правительства и мэрии. Приходится идти в укрытие, надеясь на везение.

Время 15.37. Поверх черных туч пролетает невидимый, но хорошо слышимый истребитель, который выпускает дне ракеты по дворцу Дудаева. Мы находимся на противоположной стороне площади и видим, что ракеты попали в самую середину здания на уровне десятого этажа. Град камней и осколков обрушивается на мостовую, во дворце пожар. «Быстро отсюда!» — кричит Магомед. который, как и мы, напуган. На бегу вспоминаю, что позавчера Ельцин сказал, что город больше не будут бомбить. Никогда бы не мог себе представить, что стану непосредственным очевидцем его очередной лжи. Мы уезжаем из Грозного под вечер на грузовичке с красным крестом ни борту под аккомпанемент разрывов бомб. Кто-то в машине заметил, что мы — иностранцы, и сжалился над нами, взяв с собой. В кузове, трясясь от страха, находился десяток пассажиров — женщины с детьми (раненых нет). Они бегут из города, как и мы. Нам в любом случае оставаться в Грозном не имеет смысла: позвонить в редакцию нельзя — нет ни света, ни телефонной связи. Надо возвращаться в Назрань. Попробую вернуться в Грозный завтра, если дорога будет еще свободна и российское наступление не завершится победой. На сегодняшний день единственными живыми российскими военными, кого я видел, были пленные или дезертиры.

Вечером в Назрани после передачи материала в редакцию по телефону местного депутата смотрю выпуск новостей по телевизору. Диктор, естественно, врет, что Грозный под контролем федеральных сил. В этот же день, когда российские телеканалы хранили молчание о событиях в Чечне, Сергей Ковалев после трехнедельного пребывания в Грозном созывает в Москве пресс-конференцию. «Федеральное правительство вам лжет о том, что там сейчас происходит, — говорит бывший диссидент и уполномоченный по правам человека. — Даже за 70 лет коммунизма не было такого лживого правительства».

Приехать в Грозный на следующий день оказалось сложно. Два часа были потеряны в Назрани в бесплодных переговорах с разными водителями. Только один согласился за 300 долларов довезти нас до середины пути. И вновь на помощь пришли чеченцы, доставив до Грозного бесплатно. Как и днем раньше, на протяжении всего пути нет ни одного российского блокпоста. Но попасть в центр города не удается. К полудню нас высаживают на окраине.

Бледное солнце освещает панораму охваченного пламенем города. Из-за туч с оглушающим ревом появляется самолет. Свист падающих бомб длится считанные секунды. После взрывов на проезжен части проспекта Ленина остаются огромные воронки. Мы находимся в километре от президентского дворца. Осколки сыплются на фасады домов, обнажая встроенные в стены коммуникации, оставляя глубокие следы в штукатурке. Все рушится, крошится, в окнах уже давно нет ни одного целого стекла. От взрывной волны начинают раскачиваться изувеченные деревья, падают троллейбусные провода. В этом районе нет ни боевиков, ни административных учреждений. Случайная ошибка исключена, так что это террор против населения, простая неприкрытая месть. Рядом с нами тихо плачет какая-то старуха, но нет места тишине на пустынных улицах Грозного. Непрекращающийся рев артиллерийской канонады сопровождается ураганом огня и стали. Город долбят из крупнокалиберных орудий. Их ритм — выстрел в минуту. Нам говорят, что стреляют с 11 утра. Обстрел будет продолжаться без перерыва до четырех часов пополудни: 5 часов подряд. Бьют с южных окраин по центру города наугад. Прикидываю примерное расстояние, подсчитывая секунды между выстрелом и разрывом снаряда: должно быть 2–3 км. Очевидно, что вчерашнее наступление не дало результата. Федеральные войска остаются за чертой города.

Поскольку стреляют с юга, мы передвигаемся, прижимаясь к южным фасадам домов, хотя и понимаем бесполезность этого: если здесь упадет бомба, дома не спасут нас, они лишь кажутся нам защитой. Прерывисто свистя, над нашими головами проносятся очередью ракеты из установки «Град» и разрываются где-то на параллельных улицах. Но настоящая мука — переходить перекрестки. Кажется, что из темноты оконных проемов и пробитых в стенах дыр за тобой внимательно следят множество русских снайперов. Думаю о том, какой страх должны испытывать и они: паршивое занятие убивать каждого, кто бы ни появился, — врага, мирного жителя, женщину, ребенка. Они все время одни, дни и ночи без еды и сна, в опасении оказаться отрезанными от своих при неожиданном отступлении войск, которое для них означает смерть. Чеченцы не берут их в плен: их или убивают на месте или подвергают самым мучительным истязаниям. Значит, надо стрелять во все, во что возможно, но не дай бог упустить из виду то, как развиваются военные события. У них должно быть сто глаз и железные нервы.

Чтобы хоть как-то обезопасить себя, коллеги из Си-Эн-Эн написали на своих шлемах «Телевидение». Скорее всего это бесполезно: более того, шлем может привлечь внимание. У меня же в отличие от американцев из самой известной телекомпании мира нет ни шлема, ни пуленепробиваемого жилета. Думаю, что и он все равно оказался бы бесполезным, только заставил бы меня больше потеть. В любой эпикировке добраться сегодня до президентского дворца невозможно. На расстоянии 500 м от него приходится остановиться. То, что творится там, — ад. Переходить через мост, по которому вчера вечером мы уезжали из Грозного в фургоне Красного Креста, осмеливаются только чеченские боевики, каждый раз рискуя головой. Именно они решительно и не пускают нас туда: «Ты нам нужен живой. Вы нам нужны живые. чтобы рассказать, что здесь происходит».

Мы забегаем в какой-то подъезд, чтобы перевести дух. В этот момент треск пулеметов за мостом возвещает о том, что бой приближается. Подходят группы молодых чеченцев, совсем еще ребят, которым, кажется, совсем не ведом страх. У них в руках новые или почти новые автоматы Калашникова. На первый взгляд их перемещения хаотичны, группы формируются стихийно, непонятно. кто ими командует. Но если приглядеться, все достаточно хорошо организовано, у каждой из групп есть командир и своя конкретная задача. В подъезд ребята забегают на несколько минут, чтобы выкурить по сигарете, переждать обстрел.

Вот вошли двое, у каждого по 2 противотанковые мины. Потом приходят еще пятеро и приносят 10 снарядов для противотанкового гранатомета. Не у всех чеченских боевиков есть противотанковые гранатометы, против которых нет спасения, но у всех есть автоматы. «Идем на фронт», — говорят они. Сегодня фронт проходит через железнодорожный вокзал, который переходит из рук в руки. «Подобьем несколько танков и вернемся», — они смеются и уходят. Один из них перед этим с презрительной гримасой натягивает шерстяные перчатки: «Эти русские такие грязные, что, когда мы их вытаскиваем из танков, надо надевать перчатки и зажимать нос». Это не шутка. Русские вынуждены находиться безвылазно в танках и БМП целыми днями. По крайней мере, те. что стоят на окраине города, никогда не выходят наружу, чтобы сразу же не получить пулю. «Когда мы открываем люки, оттуда идет такая ужасная вонь», — усмехается другой и хвалится тем, что ночью со своим отрядом взял в плен 18 измученных русских солдат. Я вновь думаю о тех русских ребятах, отправленных на бойню, где им отводится столь жалкая роль. Сигарета дрожит у меня в руках. Сколько времени потребуется, чтобы восполнить тот чудовищный нравственный ущерб, который наносит война? Я не думаю, что чеченские ребята, так уверенные в своей победе, действительно победят. Возможно, они ошибаются: соотношение сил явно не в их пользу. В глубине души я не нахожу симпатии к их национальным устремлениям, которые мне чужды и далеки. «Даже в случае победы, — говорю я себе, — Чечня всегда будет разменной пешкой в гораздо более серьезной игре. Она хочет выйти из России, но попадет в зависимость от других». Но как сказать им под российскими бомбами, что они не правы? Может, они еще столкнутся с другими проявлениями зверства, но с этим-то варварством они уже знакомы, испробовали его на себе и правы в том, что сражаются против него. Успеха им.

Сегодня тоже надо готовить репортаж и передавать его. В надежде, что прицел у российских орудий не изменился, собираемся в обратный путь. Выхожу из подъезда с группой повстанцев. Не прошли мы и 100 м, как чья-то сильная рука втащила меня через разбитую витрину разгромленного магазина. Дело в том. что послышался гул приближающихся танков, но даже чеченцы, с которыми я шел, не знали, чьи они. (Война в городских условиях имеет много странных особенностей, с которыми можно столкнуться в любой момент, и надо быть постоянно начеку.) Наконец из импровизированного укрытия видим, как танки летят мимо на высокой скорости, а над башнями развеваются чеченские флаги. Если бы это были русские, то они открыли бы огонь из танковых пулеметов по всему, что только шевелится. Но русские на сегодняшний день не в состоянии оказаться здесь. Похоже, что они и не пытаются это сделать. Однако Руслан, молодой дагестанец с южного фронта, говорит мне, что русские активно перегруппировываются; другие сообщают, что на смену потрепанным российским частям, состоящим главным образом из солдат срочной службы, скоро должна прибыть отборная пехотная дивизия. Готовятся к решительной атаке? «Пусть только сунутся! Против артиллерии мы бессильны, но если они идут своим ходом, то мы в равном положении», — говорит мне бывший майор российской армии Имран Арзуин.

Заметим, что многие чеченцы прошли воинскую службу в российской армии и знают, как свои пять пальцев, сильные и слабые стороны своих бывших товарищей по оружию, знакомы с воинскими уставами и системами опознавания. Они одеты в такую же армейскую форму, стреляют из того же оружия. Имран командует батальоном чеченцев. «Мы им покажем, что не Чечня является внутренним делом России, а Россия — внутренняя проблема Чечни», — громко хохочет он над своей же шуткой, в которой саркастически передразнивает заявление Клинтона. Все его люди, около тридцати человек, смеются вслед за ним.

Теперь мы стоим рядом с министром внутренних дел восставшей Чечни Казбеком Махашевым, который прямо на улице проводит что-то вроде небольшого митинга. Махашев рассказывает собравшимся о создавшемся положении. Его выступление прерывается иногда грохотом близких взрывов. «Все без изменений. Они продолжают вести обстрел, но не могут продвинуться вперед. Мы сдерживаем их. На железнодорожном вокзале, где блокированы русские, они могут только защищаться, но никак не контратаковать».

Самая большая опасность в Чечне, которой ничего нельзя противопоставить, — налеты авиации. При первом же гуле самолета все разбегаются в разные стороны в поисках убежища. «Этот летит высоко, — говорит Имран, — должно быть, будет бомбить какую-нибудь деревню». Позавчера бомбили Шали, город в 30 км от Грозного; там свыше сотни убитых. В окрестностях Аргуна были сброшены кассетные бомбы, набитые гвоздями: Эти бесчеловечные орудия убийства запрещены Женевской конвенцией. Вечером в Назрани ингушский депутат Азамат Налгиев покажет мне частичку начинки такой бомбы: кусочек стальной проволоки с хвостовым оперением. Кассетная бомба взрывается на высоте 100 м и поражает все живое в радиусе полкилометра. Поражению подвергаются главным образом мирные люди, потому что трудно себе представить, чтобы в чеченских населенных пунктах располагались стратегические объекты. Истина в том, что теперь каждый чеченец стал стратегическим объектом.

Проверить распространяемые новости почти невозможно. Вместе с нами в Грозном находятся несколько российских журналистов. Они еще раньше западных корреспондентов поняли, что за свежей и правдивой информацией надо ехать в Чечню, не заезжая в Моздок, огибая российские войска. Для русского журналиста здесь вдвойне опасно: он может наткнуться на чеченский патруль, у которого нет желания заглядывать в редакционное удостоверение, или столкнуться в кварталах города, которые неизвестно в чьих руках, с армейским патрулем. Для своих он — предатель, выстрелить в которого небольшой грех. Именно от российских журналистов — в Грозном мы встречались с тремя из них — мы узнаем, что рассказывают женщины, которые ходили сегодня утром за водой на искусственное озеро за городом. По их словам. над озером низко пролетел самолет и сбросил на него огромное облако черной пыли. Зачем? Что это? Химическая атака для того, чтобы отравить единственный оставшийся источник питъевой воды для города, в котором уже 20 дней не работают водопровод и центральное отопление, нет газа и продуктов питания? А раньше мы слышали, что прибывающие свежие российские войска имеют в снаряжении противогазы. Зачем? Так ли это? В конце проспекта Ленина на площадь Минутка, где начинаются уже окраины и где более-менее спокойно, прибывают грузовики с хлебом. Словно по сигналу, из убежищ появляются десятки женщин, детей, стариков. Почти все русские. «Где будет продаваться хлеб?» — спрашивает одна из женщин. «Не продаваться, а распределяться бесплатно, — говорит Магомед и обращается к группе журналистов: Напишите, что мы не имеем ничего против русских. Они такие же люди, как и мы, они с нами. Этот хлеб мы делим вместе с ними». Так случается не везде: взаимная ненависть и взаимная месть уже пустили корни.

Внизу на центральной площади видны вспышки, через 4 секунды доносится грохот взрывов. Ракетный обстрел президентского дворца и здания парламента продолжается до самого вечера с варварской методичностью. Тот, кто отдал приказ стрелять по ним, видимо, хочет сравнять их с землей. Пытаюсь представить, сколько же потребуется средств, чтобы восстановить город, от которого осталось только воспоминание. Да и можно ли вообще его восстановить? Вспоминаю из школьных учебников по истории о тех городах, которые древние завоеватели разрушали до основания; в конце XX века это повторяется на моих глазах. То, что я вижу, — варварство, пришедшее из глубины веков. Я мог бы сказать неевропейское, если бы не помнил, что Европа, глядя на Чечню, молчит. Если бы не помнил октябрь 1993 года, когда Ельцин расстрелял Верховный Совет Российской Федерации и ни одно правительство из стран Европы не выступило с протестом или осуждением. «Ельцин говорит, что мы — часть России, но готов стереть нас с лица земли. Тебе не кажется, что одно противоречит другому? — спрашивает Асланбек. Ему двадцать лет, у него на плече висит новенький гранатомет. — Они хотят, чтобы мы танцевали «калинку», а мы умеем танцевать только лезгинку. Вот наш национальный танец (он делает танцевальное движение, которое сразу подхватывают другие). Мы не считаем, что он лучше, но это наш танец». Не знаю в какой «цивилизованной» европейской стране найдется двадцатилетний парень, способный дать такое точное политическое определение. Ощущаешь невероятную атмосферу происходящего, где на каждом шагу встречаются жизнь и смерть, смех и плач, радость и горе, страх и мужество. Не знаю, готовят ли русские третье наступление после двух предыдущих, захлебнувшихся в крови. Но мне кажется, что атакующие испытывают страх в тысячу раз больший, чем обороняющиеся.

В расположенном на первом этаже одного из домов кафе, где когда-то стояли игровые автоматы, при свете свечи мы обсуждаем с группой чеченцев то, что ждет их в будущем: что они будут делать после победы и какой станет независимая Чечня. Мнения самые разные, высказывания в большинстве своем очень наивные. Почти все уверены, что многие страны, в первую очередь мусульманские, скоро признают независимость Чечни. Пытаюсь объяснить малую вероятность этого, поскольку Ельцин — любимчик Запада и что многие на Западе не знают даже, где находится Чечня, их не интересует ее судьба. Меня слушают с недоумением, ни на минуту не сомневаясь в своей правоте. «Скажи-ка мне, — говорит один парень. — Италия — член НАТО?» — «Да». — «А мы, когда станем независимыми, сможем тоже вступить в НАТО. Тогда те, там. внизу, — он указывает на юг, где проходит линия фронта, но имеет в виду тех, кто пришел с севера, — должны будут трижды подумать перед тем, как посылать нам свои «гостинцы». Я не знаю, что ему ответить.

Единственное, что для них абсолютно бесспорно, — так это уверенность в их победе. «Нам некуда идти, мы на своей земле. А ее легко защищать, потому что это все равно что наша жизнь». Кто знает, будет ли именно так, как они считают. Мне кажется, что война отбросила их на несколько веков назад, когда корни, связь с родной землей были гораздо глубже. Нам, «цивилизованным» людям, видимо, это трудно понять. Грозный может быть разрушен до основания, что и делает полководец Ельцин, но с каждым днем пролитая напрасно кровь русских и чеченцев заполняет кремлевские дворцы и разъедает их фундамент. В море этой крови терпит крушение Россия.