"Юные садисты" - читать интересную книгу автора (Щербаненко Джорджо)2Вечерняя школа Андрея и Марии Фустаньи размещалась близ площади Лорето в обветшалом двухэтажном доме, напоминавшем небольшой средневековый замок, – прежде окраины и пригороды были застроены вот такими особняками, теперь же их вытеснили небоскребы в пятнадцать – двадцать этажей. Здание стояло на перекрестке; его можно было различить в тумане, потому что зажженные фары стоящего перед ним фургона нацелились прямо на вход и на медную дощечку сбоку от двери: «Вечерняя школа Андреи и Марии Фустаньи»; перед зданием дежурили четверо полицейских, плюс репортер (он сидел прямо на тротуаре и дремал, спрятав уши в воротник пальто), плюс несколько мальчишек, изображающих публику; каким бы омерзительным ни было зрелище, подумал Дука, выходя из «альфы», публика всегда найдется. Репортер встрепенулся, вынырнул из тумана, впился в Дуку взглядом. – Квестура? Есть новости? Дука не ответил; Маскаранти взял репортера за рукав. – Уходите, нечего вам тут делать. – Ну пропустите, только один снимок! – умоляюще залопотал репортер. – Говорят, там вся доска исчеркана похабными рисунками и словечками – так я ее не буду снимать, все равно никто не напечатает, с меня довольно учительского стола на фоне доски, уверяю вас, на ней ничего нельзя будет разобрать, ну только один снимок, ну пожалуйста, бригадир! Маскаранти отвел его в сторонку, а Дука вошел в здание в сопровождении одного из полицейских. Аудитория А была на первом этаже; слева от лестницы, ведущей на верхние этажи, в другие аудитории, располагалась привратницкая, где он нашел двух усталых, издерганных стариков – мужа и жену, которые никак не могли опомниться от кошмара, обрушившегося на них как снег на голову и длившегося вот уже вторые сутки, а справа по коридору находилась аудитория А – кабинет общего культурного развития; перед этим кабинетом нес караул еще один полицейский. – Сидите здесь, с вами я займусь позже, – сказал Дука обоим сторожам. Полицейский тем временем отомкнул дверь, и Дука вместе с подоспевшим Маскаранти вступил в аудиторию А, освещенную двумя люминесцентными трубками, по диагонали пересекающими потолок. Все здесь сохранилось в том виде, какой позавчера вечером предстал ошарашенным сторожам. Все точно так же, если не считать следов, оставленных экспертами-криминалистами, в том числе черные полотнища, натянутые на окнах и укрепленные прибитыми крест-накрест деревянными рейками с целью оградить место преступления от назойливых репортеров. Длинные узкие окна аудитории выходили на небольшой клочок задубелой земли, называемый палисадником. Оттуда, из палисадника, даже коротышка мог беспрепятственно заглянуть внутрь; то есть не совсем беспрепятственно: на окнах, разумеется, были стекла, и решетки, и скручивающиеся жалюзи, но некто из особенно любознательных уже пытался разбить стекло, приподнять жалюзи и сфотографировать аудиторию; репортера вовремя засекли и спровадили, но, чтобы и впредь избежать подобных инцидентов, окна были, как говорится, задрапированы. – Карту! – распорядился Дука Ламберти, вперив взгляд в классную доску. Маскаранти, порывшись в сумке, извлек оттуда обычный лист бумаги, или – на полицейском жаргоне – «карту». Стоя в трех шагах от двери, Дука Ламберти отвел глаза от доски и сосредоточился на втором признаке «криминалистского вмешательства» – на двадцати с лишним (точнее, двадцати двух, согласно протоколу) кругах, начерченных белой краской; одни были з размер влажного следа от стакана, другие – диаметром с днище большой оплетенной бутыли. В центре каждого круга той же белой краской была выведена цифра, на которую имелась соответствующая ссылка в карте, представлявшей собой полицейский отчет о том, что было обнаружено на месте происшествия, то есть в аудитории, после побоища. Белые круги глядели на него отовсюду: с учительского стола, с доски, с пола, с четырех столов, заменявших школьные парты, с грязно-белых стен (на них круги для контраста были нарисованы черной краской). – Сигарету! – сказал Дука, протягивая руку к Маскаранти, но продолжая смотреть на круги, в частности, на отмеченный цифрой 19. – Прошу вас, доктор. – Маскаранти чиркнул спичкой. Дука Ламберти сверился с картой. Под номером 19 было написано: «Бутылка из-под ликера». Взглянул на другой кружок на полу, с цифрой 4, и прочел на карте: «№ 4 – золотой крестик, по всей видимости, одного из учеников». Кружок номер 4 был вычерчен рядом с обозначенными на полу все той же белой быстросохнущей краской контурами человеческого тела – тела учительницы Матильды Крешензаги. Не выпуская сигареты изо рта до тех пор, пока горящий окурок не обжег ему губы, Дука сопоставил один за другим все кружки с подписями на карте. – Сигарету! – снова потребовал он, бросив окурок на пол. Затем сел на жесткий неудобный стул перед столом, служившим кафедрой, и обвел взглядом четыре неказистых стола с четырьмя стульями вокруг каждого, – это и были так называемые «парты» так называемых «учеников». Он опять уткнулся в карту: «№ 8 – моча». Все до одного ученики Матильды Крешензаги справили здесь малую нужду, тем самым превратив скромное, но серьезное, благонамеренное учебное заведение в отхожее место. Он три раза подряд глубоко затянулся, не глядя на Маскаранти и на полицейского в форме, стоявшего у двери. Потом опять обратил взор к карте: «№ 2 – трусы». Трусы дипломированного педагога Матильды Крешензаги были найдены на одном из двух крюков, удерживающих на стене географическую карту. – Сигарету! Он не замечал, как бежит время, не считал сигареты, выдаваемые услужливым Маскаранти. Теперь ему предстояло обследовать доску, привлекшую к себе столь пристальное внимание репортеров, хотя на ней не было ничего, кроме грязной похабели. Он встал со стула и подошел к доске с зажатой в зубах сигаретой. Нормальные люди так не курят, они держат сигарету между пальцев и не затягиваются с такой яростью и жадностью, но ведь он, Дука, обыкновенный человек, из плоти и крови, и нервы у него не железные. Впрочем, непрерывное курение ему не слишком помогало. Он хорошенько рассмотрел доску. В углу стояло стертое, но все же различимое слово «ИРЛАНДИЯ». Должно быть, это слово написала учительница Матильда Крешензаги в тот роковой вечер: по расписанию одним из уроков была география. Они проходили Ирландию, и учительница наверняка им объясняла, что есть независимая Ирландия и Северная Ирландия, входящая в состав Великобритании. Неизвестно, насколько хорошо усвоили ученики пройденный материал, но так или иначе возле «ИРЛАНДИИ» был нарисован член, а вокруг него красовались всевозможные слова, относящиеся к данному предмету, причем большинство на миланском диалекте. И только один ученик, как видно римлянин, несколько раз написал на римском наречии название женского полового органа. Здесь были перечислены и проиллюстрированы, хотя и не очень удачно, все эрогенные зоны, попадались даже целые фразы, пестрящие грамматическими ошибками и повествующие о различных естественных, а чаще неестественных, физиологических отправлениях человека. И среди всех этих непотребных, судорожных каракулей выделялось четкое и чистое: «ИРЛАНДИЯ». № 11: бюстгальтер учительницы, подвешенный к оконному шпингалету слева от доски. Юбка – № 6 – висела на вешалке, стоящей прямо в классе. Чулок – № 21 – был прикреплен кнопками к краям двух длинных столов-парт: наверное, они развлекались, прыгая через него. Другой чулок не был помечен на карте, потому что его в аудитории А не нашли, однако имелась отсылка, помеченная двумя звездочками: второй чулок обнаружился в кармане одного из учеников, Каролино Марасси, четырнадцати лет, сына покойных Паоло и Джованны Кароны. Дука вдруг не к месту рассмеялся, представив себе этого Каролино. Круглый сирота засунул в карман чулок своей юной учительницы – какой, левый или правый? Бертран Рассел утверждает, что чулки, в отличие от туфель, не подразделяются на левые и правые, у чулок можно определить лишь центр тяжести... Так вот, вероятно, упомянутый круглый сирота сам и стянул этот чулок с ноги, оторвав от пояса (см. на карте № 7 – пояс с резинками найден в ящике одного из столов). Как неизвестный ученик, завладевший поясом, рассчитывал им еще воспользоваться, потому и припрятал в стол, так и этот, по имени Каролино, стащил чулок с ноги замученной, зверски избитой учительницы, думая о будущих развлечениях. Чуть ли не на цыпочках ступая между белыми кружочками, Дука Ламберти обшарил всю комнату, миллиметр за миллиметром; наконец остановился за размалеванной доской и докурил сигарету. – Доктор Ламберти! – окликнул Маскаранти. В жарко натопленной аудитории голос его звучал слишком громко, почти пронзительно. – Что? – отозвался он, не выходя из-за доски и бросив окурок на пол. – Ничего. № 3 – левая туфля учительницы Матильды Крешензаги была прикреплена с тыльной стороны доски. Чем прикреплена? На этот счет в карте давалось уточнение: жевательной резинкой. Иными словами, один из школьников снял туфлю с левой ноги своей учительницы, обошел доску, вынул изо рта резинку и прикрепил ею туфлю. Под взглядами Маскаранти и полицейского в форме Дука открыл один за другим ящики всех четырех столов: они были пусты, содержимое эксперты уже увезли; в одном из ящиков белой краской был выведен кружочек, самый маленький из всех: чтобы рассмотреть его, Дуке пришлось сесть на корточки... Так, что это по карте? № 18 – пятьдесят швейцарских сантимов. На этом месте была обнаружена швейцарская монетка в полфранка. Дука мотнул головой, как бы желая сказать «нет», но он не хотел сказать «нет», он пытался стряхнуть с себя все это. – Сторожиху! – приказал он, по-прежнему сидя на корточках, опять отрицательно качнул головой и добавил: – Одну, без мужа. Он встал, снова уселся за этот стол и на этот стул, где каждый вечер, кроме выходных, сидела учительница, ныне покойная. Маскаранти подвел к столу старуху, жену школьного сторожа. Ее седые волосы были острижены очень коротко, «под мальчика», – совсем даже не по возрасту. – Дай ей стул, – распорядился Дука. Маленькая измученная женщина робко присела на краешек. – В котором часу начинаются занятия? – спросил он. – Утром в половине седьмого. – Как? Разве это не вечерняя школа? – Вечерняя, – согласилась сторожиха, – но не все ребята могут приходить вечером, потому приходят на час с полседьмого до полвосьмого. Потом, в восемь, начинают эти, из коммерческой школы, стенографистки, бухгалтеры. А после обеда – курсы иностранных языков. – Разве это не вечерняя школа? – вновь тупо спросил Дука и потянулся к Маскаранти – за сигаретой. – Она только так называется, а работает весь день. – Старуха отвечала четко, хотя видно было, что нервничает. – А вечером? – Вечером занятия только здесь, в аудитории А. – Сторожиха изо всех сил старалась не смотреть на доску с похабными картинками, но та как назло маячила у нее прямо перед глазами. – И что же они здесь изучают, в аудитории А? – Да чего им изучать, этим рататуям?! – От горечи и гнева в ее правильном выговоре прорвались миланские диалектизмы (она хотела сказать «этим подонкам»). – Они же все пособие получают, сами небось знаете, как дамочки с черными сумками ходят по бедным семьям от площади Лорето до Ламбрате, все уговаривают родителей, мол, ваши детки, вместо того чтобы шары гонять в бильярдной, должны посещать вечернюю школу, вот и добились своего, а что толку? Ничему они тут не учутся, как только над учителкой измываться! – Она стиснула зубы, задышала часто-часто и выпалила: – Теперь вона угробили – и как с гуся вода. Опять в бильярдную, там, поди-ка, им есть у кого поучиться всяким безобразиям! Да, старушка с волосами, подстриженными а-ля гарсон, как говорили в прежние времена, выразилась ясней некуда. Дука сразу помягчел. – И в каком же часу начинаются эти занятия? – В полседьмого. – Сторожиха вновь прерывисто задышала, видно, и у нее из головы не шла молоденькая «учителка» Матильда Крешензаги, ведь она первая нашла ее после бойни. (Совершенно голая, та лежала на полу под самой доской, промеж ног, таких белых в мертвящем свете люминесцентных ламп, струился алый ручеек, все тело было в жутких кровоподтеках, а стоны ее, «учителки», разве забудешь?) – Но они раньше приходют – не для того, чтоб заниматься, они не из тех, кому ученье идет впрок, а чтоб сговориться, какое бы непотребство учинить. Я два раза в полицию заявляла: смотрите, говорю, от этих ребят добра не жди. Так знаете, что они мне ответили? Наша воля, мы бы, мол, всех их в отхожее место спустили, да нельзя: по закону им полагается образование получить, стало быть, они должны ходить в школу. А я им: да в какую школу, вы на рожи-то их поглядите, им же убить – что плюнуть! А они мне: вот когда убьют, тогда и посодим, а пока не убили, пущай сидят здесь и учутся. Таков закон. Закон!.. Ду и доигралися, всех полиция замела, а учителке-то это уж не поможет, померла, сердешная, потому закон таков! Горькая истина. Седовласая сторожиха простонародным языком, но очень доходчиво выразила одну из самых больных социальных проблем. – Но неужели вы так-таки ничего и не слышали? – спросил Дука, решив не углубляться в социологию. – Ведь они, думаю, немало шуму наделали, раз были пьяны в стельку. – Нет, господин хороший, ничего не слыхали. Пока учителка не придет, мы завсегда заглядываем в класс – то я, то муж. Тут намедни они раньше пришли аж на час да девчонку какую-то в класс затащили, муж мой в полицию позвонил – только тогда выпустили. Директор после того случая хотел их всех выгнать взашей, но энти, с черными сумками, подняли хай, мол, ежели ребятишки бросят ученье, то много всяких бед натворят, мол, с ними надо терпенье иметь и все такое. А директор, он человек слабый, уступчивый... – Гнев в голосе старухи смешивался с глубокой грустью. – Почитай, как два года прислали к нам из Бергамо тоже молоденькую, махонькую такую, в темно-синем платьишке с белым воротничком – ну ровно монашка! Так она три дня выдержала, а на четвертый прибегает ко мне вся в слезах: «Скажите господину директору, что я больше не могу, не могу!» И ни я, ни директор так и не дознались, что они ей сделали, эти сатаны... Да и чего там дознаваться, с них все станется. – М-да, – протянул Дука. Почему же ретивым дамам из социального ведомства не пришло в голову, что к такому контингенту лучше приставить мужчину, скажем, отставного сержанта иностранного легиона, чтобы держал их в кулаке? То ли сообразительности не хватило, то ли отставных сержантов, готовых выкладываться на этой неблагодарной и невыгодной работе, за которую женщины как раз берутся с легкостью – не столько ради хлеба насущного (подобно покойной Матильде Крешензаги), сколько по призванию, по велению сердца. Впрочем, поди угадай, что лучше... – Это понятно, но все-таки почему вы ничего не слышали? Они ведь там тишину не соблюдали – и вопили, и столы двигали, а ваша комнатка тут, рядом. – Где там, господин хороший! Иль не знаете, сколь тут машин, трамваев, грузовиков всяких? И гудят и грохочут, с утра до ночи! Иной раз мы со стариком в одной комнате друг друга не слышим, в ухо кричать приходится. В самом деле: первый этаж, перекресток – в Милане это сущее бедствие! – И как вы обнаружили, что там произошло? – спросил он сторожиху. – Выхожу я в палисадник после девяти часов, – с готовностью ответила та, – горшок с цветком внести, днем-то мы его на улицу выставляем, а ночью – потому что сейчас похолодало – опять вносим... Старик мой, знамо дело, со мной пошел: горшок тяжелый, одна я не управлюсь... Подняли мы, значит, горшок-то вдвоем внесли, поставили на место под лестницей, – глядь, а в классе-то темно, окошко над дверью совсем темное. – Свет не горел? – переспросил Дука. (Вдруг неизвестно почему в этой комнате ужасов перед ним всплыло личико Сары: племянница подросла, стала умненькая; завидев его, она всегда спрашивала: «Дядя Дука, а что ты мне принес?» Надо и впрямь принести что-нибудь малышке.) – То-то и оно, что не горел. Старик мне говорит: «Чего они там – учутся или что?» А я ему: «Не нравится мне все это, пошли поглядим». Вошли и увидали... – Старушка сглотнула слюну и уставилась в пол – лишь бы не смотреть на доску. – Хорошо, спасибо вам. – Дука отпустил сторожиху, покосился на Маскаранти, тоже стараясь не смотреть на доску и на эти большие и малые круги, которыми расчерчены были весь пол и стены. – Поехали домой! – Он имел в виду квестуру. |
||
|