"Да будет фикус" - читать интересную книгу автора (Оруэлл Джордж)

7

Султаны дыма вертикально вздымались к слегка розовеющему небу.

В восемь десять Гордон вскочил в автобус. Воскресные улицы еще спали. Бутылки молока, как маленькие караульщики, белели у запертых подъездов. При Гордоне было четырнадцать бобов, то есть уже чуть меньше – минус три пенса за автобус. Девять бобов от жалованья (чем это обернется на неделе, лучше не думать), пять в долг у Джулии.

Сестру он навестил в четверг. Ее жилище возле «Графского двора», хоть и на третьем этаже, с черного хода, выглядело гораздо благородней откровенно спальной конуры Гордона. Единственная комната сестры смотрелась почти гостиной. Джулия предпочла бы голодать, чем жить в явном убожестве. И обстановка, собранная годами, по вещичке, действительно стоила ей немало полуголодных дней. Диван-кровать, совсем как настоящий диван, круглый столик мореного дуба, пара «старинных» стульев, резная скамеечка для ног и возле газовой печурки обитое вощеным ситцем кресло (в рассрочку на тринадцать месяцев). А также расставленные всюду рамочки с фотографиями родителей, брата и тети Энджелы, а также замысловатый календарь из березовых дощечек (чей-то рождественский подарок) – перл выжигания по дереву и абсолютно непригодный. Гордона здесь душило смертной тоской. Он обещал заходить, собирался, гнал себя, но фактически появлялся только чтобы «занять».

Внизу он постучал три раза: три удара для третьего этажа. Джулия открыла и, проведя его к себе, опустилась на колени перед печкой.

– Сейчас снова зажгу, – сказала она. – Выпьешь чашечку чая?

Он про себя отметил это «снова». В комнате стоял зверский холод, печка сегодня явно не зажигалась, сестра всегда экономила газ. Гордон смотрел на сгорбленную перед топкой узкую длинную спину. Как много седины! Целыми прядками, скоро попросту станет «седой дамой».

– Тебе ведь крепкий? – вздохнула Джулия, нерешительно вытянув над чайницей гусиную шею.

Гордон стоя пил свою чашку, уставясь на календарь из дощечек. Да ладно, не раскисай! Но сердце падало все ниже. Клянчить, опять подло клянчить! Сколько же он всего «назанимал» за эти годы у сестры?

– Слушай, Джулия, мне страшно неудобно просить тебя, но, понимаешь…

– Да, Гордон? – спокойно ответила она, зная продолжение.

– Понимаешь, жутко неловко, но не могла бы ты одолжить мне бобов пять?

– Да, Гордон, сейчас посмотрю.

Она выдвинула ящик комода, где под стопкой постельного белья хранился потертый черный кошелечек. Ясно, ясно, – урезал долю ее радостей с подарками. Сейчас, в столь важное для нее время перед Рождеством, когда надо после работы допоздна рыскать, носиться из лавки в лавку, закупать всякий обожаемый женщинами хлам: пакетики носовых платков, подставки для писем, заварные чайнички, маникюрные наборы, деревянные календари с изящно выжженными изречениями. Весь год по грошику от каждой грошовой зарплаты ради вот этих «что-нибудь на Рождество» или «что-нибудь на день рождения». Брату, который «любит поэзию», к прошлому Рождеству «Избранные стихотворения» Джона Дринкуотера, томик в зеленом сафьяне, проданный Гордоном за полкроны. Бедная Джулия! Высидев для приличия полчасика, Гордон сбежал с пятью бобами. Почему у богатого приятеля занять стыдно, а у нищей сестры берешь? Ну да, родня не люди.

На верхнем ярусе автобуса он занялся подсчетами. В наличии тринадцать и девять. Поезд туда-обратно – пять бобов, еще пару на автобус – это семь, затем еще два в пабе пиво с бутербродами – девять, чай по восемь пенсов, каждому двойной – это двенадцать, сигареты боб – тринадцать. И девять пенсов в экстренном резерве. Все вроде получается. А как потом до пятницы? Вообще без курева? Плевать!

Розмари пришла вовремя. Она, к ее чести, никогда не опаздывала и даже в этот ранний час сияла бодростью и свежестью. И выглядела по обыкновению очень мило: в той же забавной плоской шляпке, что так понравилась ее Гордону. Пассажиров почти не было. Пустынный и неприбранный вокзал хмурился в полудреме, как с похмелья. Небритый зевающий носильщик подсказал им маршрут до Бернхам-бичез, и, сев в вагон третьего класса для курящих, они покатили на запад. Тоскливая чащоба предместий сменилась наконец бурыми лентами полей с вешками плакатов, регулярно напоминавших про «Чудо-бальзам для печени». Денек стоял необычайно тихий, теплый. Молитва Гордона была услышана: такой погоде иное лето позавидует. Сквозь утренний туман уже уверенно проглядывало солнце. Сердца полнились детским глуповатым счастьем – какое приключение, сбежать из Лондона и весь день «на природе»! Розмари несколько месяцев, а Гордон целый год не ступали по траве. Они сидели, тесно прижавшись, не глядя в развернутую на коленях «Санди Таймс», упиваясь видом за окном: поля, коровы, домики, порожние грузовики, громады спящих фабричных корпусов. Хотелось длить и длить это блаженство.

В Слау они сошли, городок еще не проснулся. Дальше, до Фэрнхем-коммен их довез низенький, смешного шоколадного цвета автобус. Розмари теперь вспомнила, как идти от остановки к буковой роще. По изрезанной колеями сельской дороге, а затем вдоль болота, через дивный пушистый луг с редкими голыми березками. Их встретил сказочный покой: ни листок, ни травинка не шелохнется, деревца призрачно мерцают в неподвижном, еще туманном воздухе. Гордон с Розмари ахали от восторга – тишина, роса, матовый блеск шелковистой березовой коры, мягко пружинящий торф под ногами! Поначалу, впрочем, горожанам было как-то непривычно. Гордон щурился, ощущая себя просидевшим долгий срок в подземелье, землисто бледным и грязноватым; стесняясь своей мятой физиономии, шел сзади. К тому же, с привычкой ходить только по тротуарам, оба вскоре стали задыхаться и первые полчаса почти не разговаривали. Наконец вошли в лес; побрели буквально «куда глаза глядят», лишь бы подальше от города.

Вокруг высились прямые как свечки буковые стволы с их странно гладкой, туго натянутой и сморщенной у основания, почти живой шкуркой. Внизу никакой поросли, лишь волны отливающего серебристо-медной парчой сплошного лиственного слоя. Ни души. Гордон нагнал Розмари, и, держась за руки, они пошли, шурша сухой листвой, время от времени пересекая аллеи, ведущие к роскошным летним резиденциям, вмещающим толпы веселых гостей, а сейчас безлюдным, наглухо запертым. Бурый узор облетевших живых изгородей во влажной дымке светился пурпуром. Встретилось несколько птиц: перепорхнувших с ветку на ветку соек и непугливых (видимо, полагавших воскресный день совершенно безопасным) фазанов, вперевалку волочивших через тропки свои длинные хвосты. Сонная сельская глухомань, не верилось, что до Лондона только двадцать миль.

Туристы теперь обрели форму, открылось второе дыхание, кровь забурлила. Казалось, хоть сутки можно без устали вот так шагать. Возле очередной дороги роса на кустах живой изгороди вдруг алмазно вспыхнула. Солнце пробило облака, тусклое поле заиграло радугой нежных оттенков, будто ребенку великана дали вволю насладиться новым акварельным набором.

– Ой, Гордон, какая красота!

– Красота.

– Ой, смотри, смотри! Сколько там кроликов!

И в самом деле, на другом конце поля паслось целое кроличье стадо. Внезапно под соседним кустом что-то дернулось: лежавший в траве, облитый росой кролик выпрыгнул и умчался, мелькая торчащим белым хвостиком. Розмари, вскрикнув, упала Гордону на грудь. Они радостно, весело как дети обнялись. Солнышко грело совсем по-летнему. Под ярким светом возраст Розмари читался вполне отчетливо. Ей скоро тридцать, ему столько же, а на вид и побольше, ну так что? Он снял ее смешную шляпку, в черных волосах блеснули три ее белые волосинки, тоже красивые и тоже вызывавшие нежность.

– Мило, однако, очутиться здесь с тобой. Хорошо, что поехали.

– И ты подумай, милый, – целый день вдвоем! И дождь не пошел! Нам ужасно повезло!

– Да, надо бы принести жертву бессмертным богам.

Счастье переполняло. Восхищало все, что попадалось на глаза: поднятое с земли лазурное перо сойки, отражение ветвей в черном зеркале озерца, древесные наросты, торчащие ушами каких-то лесных чудищ. Довольно долго обсуждался самый точный эпитет для буковых деревьев, столь необыкновенно похожих на живое существо. Бугорки на коре Гордон сравнил с сосками девичьих грудей, а плавные изгибы толстых гладких ветвей с хоботами трубящих слонов. Разгорелся спор. Поддразнивая Розмари, Гордон нашел, что листва буков точь-в-точь пышные гривы томных дев с картин Берн-Джонса, а хищный плющ вьется вокруг стволов цепкими тонкими ручонками малюток скромниц Диккенса. И когда он вознамерился растоптать стайку хрупких сиреневых поганок, возле которых непременно пляшут эльфы в иллюстрациях Рекхэма, Розмари обозвала его бесчувственным крокодилом. Перебираясь через груду листьев и по колено утонув в сухой легкой волне, она воскликнула:

– Ты посмотри, Гордон, на солнце эти листья как золото! Настоящее золото!

– Ага, волшебный клад. Ты мне сейчас все сказки Барри перескажешь. По цвету в точности томатный суп.

– Не хулигань! Послушай, как шелестят. «И словно шелест листопада, ручьев журчание в Валломброзе»[18].

– Лучше, пожалуй, – «хлопья пшеничные в тарелке». Хрустящий аппетитный Американский завтрак! Детишки утром требуют хрустяшек!

– У, зверюга!

И они пошли, хором декламируя:

От смеха оба чуть не падали. Тем временем лес кончился, и везде появились люди, хотя машин, если не выходить на главное шоссе, почти не было. Если слышался колокольный звон, они делали крюк, чтобы не встречаться с богомольцами. Потянулись деревни, в надменном отдалении от которых стояли виллы «под старину», демонстрируя ансамбли гаражей, лавровых кустов и зачахших газончиков. Гордон, естественно, потешил себя саркастичным обличением всей этой цивилизации маклеров-брокеров, с их надутыми женами, их гольфом, виски, яхтами, абердинскими терьерами по кличке Джекки[19].

Так, в болтовне и перепалках, они отшагали еще мили четыре. На ясном небе горсткой перышек белело несколько почти неподвижных облачков. Ноги начали гудеть, а разговор все чаще стал сворачивать к еде. Хотя часов у них не было, открытая дверь деревенского паба сообщила, что время за полдень. Сама эта пивнушка под вывеской «Синица в руке» выглядела убого; впрочем, Гордон не возражал бы перекусить именно здесь (наверняка дешево). Розмари, однако, поморщилась и покачала головой. Они ушли, надеясь на другом конце деревни найти нечто получше, представляя уютный зальчик, дубовые лавки, чучело какой-нибудь гигантской щуки на полке под стеклянным колпаком… Другого паба не оказалось. И вновь вокруг только поля, поля, ни домика, ни даже дорожных указателей. Стало тревожно – в два пабы опять закроют, тогда уж ничего кроме пачки печенья из сельской лавочки. Голод погнал вперед. Они вскарабкались на холм, мечтая увидеть соседнюю деревню. Никаких деревень, зато внизу по берегам темно-зеленой реки раскинулся довольно обширный городок (реку, родную Темзу, они не узнали).

– Ух, слава богу! – облегченно вздохнул Гордон. – Там-то полно пабов.

– Давай в первый что попадется?

– Согласен, умираю с голода.

Но городок встретил их странной тишиной. Неужели все в церкви или уже дома, за столом? Нет, пусто везде, совершенно пусто. Попали они в Крикхем-на-Темзе, один из городков, оживающих лишь в сезон купанья. Длинная прибрежная полоса заколоченных купален, лодочных сараев, дощатых летних домиков. И ни единого человека. Наконец наткнулись на удившего рыбу толстяка (сизый нос, лохматые усы, возле складного табурета бутыль пива). На воде пара лебедей, круживших, норовивших всякий раз хапнуть новую наживку.

– Вы не подскажете, где бы нам тут поесть? – спросил Гордон.

Толстяк, казалось, ждал вопроса и, не оглянувшись, но с явным удовольствием ответил:

– А нигде. Нету, значит, ничего тут.

– Проклятье! Совсем ничего? Полдня идем голодные.

Толстяк засопел, размышляя, не отрывая глаз от удочки.

– Как бы вот в ресторан-отель, с полмили-то отсюдова. Как бы вон там, ежели, значит, работают.

– Так этот ресторан работает?

– А кто ж их знает? Может, что и да, а может, нет, – флегматично отозвался толстяк.

– Не скажете, который час? – вступила Розмари.

– Час-то? Да уж, видать, четверть второго.

Лебеди выбрались на край берега, явно ожидая подачки. В работающий ресторан верилось слабо; вокруг царило запустение: мусор, хлам, облупившаяся краска, пустые комнаты сквозь мутные пыльные окна, даже на пляжных автоматах потеки ржавчины.

– Зря, дураки драные, не зашли в тот деревенский паб!

– Ох, милый, так есть хочется. Может быть, нам вернуться?

– Теперь нет смысла. Пошли, это наверно за мостом. Будем надеяться на чудо, вдруг открыто.

Поплелись к видневшемуся вдалеке мосту, ноги уже просто подкашивались. Но чудо свершилось! На другой стороне сразу от моста по отлогой лужайке вилась дорожка, в конце которой стояло внушительное – и несомненно открытое! – заведение. Кинувшись к нему, они, однако, смущенно затормозили.

– Как-то чересчур шикарно, – сказала Розмари.

Шик впрямь буквально бил в глаза. Блистая белизной с обильной позолотой, заведение каждой своей каменной плиткой заявляло насчет безумных цен и скверного обслуживания. На щите у дорожки крупными золотыми буквами значилось:

Перед входом лоснились два припаркованных лимузина. Гордон испугался. Деньги в кармане сделались ничтожной мелочью, а само заведение меньше всего напоминало уютный паб. Розмари дернула за рукав:

– Свинское местечко. Пойдем поищем что-нибудь еще.

– Куда? Нет ничего другого. Поесть мы сможем только здесь.

– Ох, знаю я, какая здесь еда. Дадут ломтик говядины, черствый как с прошлого Рождества, и заломят бешеные деньги.

– А мы закажем просто пива и хлеб с сыром, это везде стоит примерно одинаково.

– И они нас возненавидят! Начнут глумиться, навязывать свой завтрак. Тогда надо решительно и твердо: только бутерброды.

– Ладно, проявим стойкость. Заходи.

Они вошли. В просторном холле угнетающе дохнуло чужой богатой жизнью; пахло речной свежестью, новой мебельной обивкой, увядшими цветами, винными пробками. Понятно, тот самый сорт отелей вдоль автострады, куда маклеры-брокеры возят по воскресеньям своих шлюх. Сердце у Гордона заныло – стиль ясен: обдерут и оскорбят. Розмари теснее прижалась к нему, она тоже оробела. Увидев табличку «Салон», они толкнулись туда, полагая найти бар, но оказались в просторной нарядной гостиной с бархатными диванами; о коммерции тут напоминали лишь пепельницы с рекламной эмблемой виски «Белая лошадь». Салон практически пуст, только вокруг одного столика отдыхающая, видимо, после трапезы компания из лимузинов: два жирноватых, чрезвычайно спортивно одетых блондина с двумя изящно-худосочными девицами. Возле них официант, в почтительном поклоне наполняющий бокалы.

Гордон и Розмари остановились на пороге. Сидевшая компания небрежно скользнула взглядом по фигурам усталых потных пешеходов, ощутивших свое убожество. Насчет «пива и хлеба с сыром» нечего было думать; единственное, что могло прозвучать в такой обстановке, это «ланч». Ланч или немедленно прочь. Однако официант, смерив вошедших откровенно наглым взглядом, все же не дал им ускользнуть.

– Сэ-эр? – требовательно протянул он, подхватив поднос.

Ну! Наплевать на этих хамов, говори: «Пиво и бутерброды». Увы, храбрость испарилась. Как бы случайно Гордон опустил руку в карман удостовериться, что монеты на месте (должно было остаться семь бобов и десять пенсов). И, разумеется, официант заметил этот жест; лакейские глаза, казалось, умели даже сквозь карман пересчитать твою наличность.

Стараясь придать голосу уверенность, Гордон сказал:

– Нам бы хотелось ланч.

– Лэ-энч, сэр? Дэ-э, сэр. Прэйшу вас.

Черноволосый, с очень гладкой бледной кожей, смотрелся молодой пригожий официант российским князем, хотя прекрасно сидевший на нем костюм выглядел так, как будто обладатель не снимал его даже на ночь. Скорее всего, англичанин, полагавший иностранный акцент непременным атрибутом своей профессии. Гордон и Розмари покорно пошли за ним в обеденный зал на застекленной террасе. Промозглый куб из зеленоватого стекла создавал полное впечатление аквариума с холодной затхлой водой. Эффект значительно усиливался видом и запахом речной влаги. На каждом столике букетик искусственных цветов, а у одной из стен, словно образчик безрадостной подводной флоры, всякая глянцевая зелень: пальмы, аспидистры, фикусы. В жару такое помещение могло бы выглядеть достаточно отрадно, но сейчас, когда зимнее солнце к тому же скрыли облака, тут просто выть хотелось от мрачной сиротливости. Уселись; подавленная не меньше Гордона, Розмари отважилась скорчить гримасу в спину отошедшего официанта:

– Я за свой завтрак сама заплачу, – шепнула она через стол.

– Нет, ни за что.

– Кошмарная стекляшка! И накормят наверняка дрянью, не надо было нам…

– Ш-ш!

Официант вернулся и, вручив мятый листок меню, зловеще воздвигся рядом. Гордону стало трудно дышать: если у них стандартный завтрак по три боба и даже по полкроны, это конец! Стиснув зубы, он посмотрел в колонку цен – уф, слава богу, свободный выбор. Самое дешевое – холодное мясо с салатом, по полтора боба. Он сказал, вернее пробормотал:

– Мясо холодное, пожалуйста.

Тонкие брови официанта вскинулись, изображая удивление.

– Мьяссо и все, сэ-эр?

– Да, пока хватит.

– И ничего другого, сэ-эр?

– Ну, хлеб, конечно. Хлеб, масло.

– А кэкой-нибудь су-уп, сэ-эр?

– Супа не надо.

– А кэкую-нибудь рыбу, сэ-эр? Одно мьяссо?

– Ты хочешь рыбу, Розмари? Не стоит? Нет, не надо рыбы.

– А из зэкусок, сэ-эр? Кэк, одно мьяссо?

Гордон силился сохранять спокойствие. Никто и никогда не вызывал у него такой ненависти.

– Мы позовем вас, если что-то еще понадобится.

– А что будете пьить, сэ-эр?

Сказать «пиво» смелости не хватило. Требовалось спасать престиж.

– Дайте мне карту вин, – коротко бросил Гордон.

Официант доставил еще один мятый листок. Цены безумные, однако в самом низу значился некий столовый кларет без названия за два и девять. Быстро подсчитав в уме (едва-едва!), Гордон чиркнул ногтем по строчке с кларетом:

– Бутылку вот этого, пожалуйста.

Брови официанта вновь взлетели. Он позволил себе съязвить:

– О, целую бутылку, сэ-эр? Не желаете ли полбутылки?

– Бутылку, – холодно повторил Гордон.

Чуть качнув головой и выразив этим бездну презрения, официант ушел. Невыносимо! Гордон поймал взгляд Розмари. Ну вот, удалось все-таки поставить наглеца на место. Минуту спустя появился официант, неся безымянный кларет за горлышко в опущенной руке, как нечто не совсем пристойное. Мечтая отомстить, Гордон потрогал бутылку и нахмурился:

– Красные вина так не подают!

– Сэр? – на миг, лишь на миг, опешил официант.

– Холодное как лед. Возьмите и согрейте.

– Да, сэ-эр.

Триумф не удался. Официант без малейшего смущения – греть такое вино? – унес бутылку, демонстрируя всем видом, как позорно заказывать дешевку да еще шум поднимать.

Безвкусные ломтики мяса мало походили на еду, в булочках, хоть и черствых, зубы вязли. Казалось, все пропитано речной водой. Уже не удивило, что кларет тоже отдавал на вкус болотной жижей. Но свое великое дело алкоголь сотворил. Бокал, еще полбокала, и на душе стало повеселей. Торча в дверях дабы кривой ухмылкой отравлять им существование, официант сначала преуспел. Но Гордон развернулся к нему спиной и в самом деле почти забыл о нем. Винные градусы вернули мужество. Разговор пошел легче, голоса зазвучали громче.

– Смотри-ка, – кивнул Гордон за окно, – те лебеди попрошайки от нас не отстали.

Действительно внизу по зеленой воде скользила туда-сюда парочка белых лебедей. Вновь выглянуло солнце, и угрюмый аквариум мягко, красиво засветился. Радость вновь вернулась. И опять они весело болтали, словно не было поблизости никаких официантов. Гордон снова налил вина, глаза их встретились. «Да, я согласна, – ласково смеялись ее глаза, – ну что, доволен?» На мгновение ее колени поймали, сжали его колено. Гордон почувствовал, как внутри что-то дрогнуло и растеклось волной сладостной нежности. Она! Его желанная подружка. И сегодня, когда они найдут укромный уголок, ее тело примет его, будет ему принадлежать. Все утро думая об этом, он уверенно ощутил – не пройдет часа, и она, обнаженная, окажется в его объятиях. Гревшимся в теплых солнечных лучах, неотрывно глядевшим друг на друга, им казалось, что все уже произошло. Возникла необыкновенная, сокровенная близость. Только сидеть бы так, глаза в глаза. И они просидели так около получаса, обсуждая им одним интересную, важную ерунду. Гордон даже забыл про гнусный, дочиста разоривший его ланч. Но вот на солнце набежало облако, зал потускнел, и они встрепенулись – пора уходить.

– Счет, – вполоборота бросил Гордон.

Официант не замедлил метнуть последнюю стрелу с ядом.

– Уже, сэ-эр? Кэк, даже бэз коффе, сэ-эр?

– Без кофе. Счет.

Ретировавшись, лакей выплыл со сложенным на подносе узким белым листочком. Гордон развернул – шесть шиллингов и три пенса! Практически весь его капитал, в кармане семь и десять! Примерно он, конечно, представлял, но точная цифра сразила. Он встал, выгреб свою наличность. Бледнолицый молодой официант искоса цепко глянул на жалкую горстку монет. Тихонько сжав локоть Гордона, Розмари дала понять, что хочет оплатить свою долю. Гордон не отозвался; отсчитал шесть бобов три пенса и, уходя, кинул лакею на поднос еще шиллинг. Брезгливо взяв монетку, тот повертел ее и, словно нехотя, кинул в жилетный кармашек.

По коридору Гордон шагал растерянный, ошеломленный. Разом, бездарно все спустить за пару черствых ломтиков мяса и бутылку скверного пойла! Жуть какая-то! Черт его дернул сунуться в хамский отель! Теперь и чай уже не выпить, и сигарет осталось только шесть, а ведь еще обратная дорога и вообще мало ли что. С семью пенсами! Дверь позади захлопнулась, как будто их выставили вон. Настроение резко упало. Свежий воздух быстро выстуживал тепло душевной близости. Розмари молча, напряженно шла впереди, уже не веселясь, волнуясь из-за того, на что вдруг расхрабрилась. Гордон смотрел, как проворно шагают ее стройные ножки. Так долго он хотел ее, но когда страстное желание вот-вот должно было исполниться, это не слишком вдохновляло. То есть, конечно, он желал, он продолжал желать, но только поскорей бы уже закончилось. Восторг свободного любовного порыва угас. Поразительно, как сшиб его этот поганый счет, и вместо утренней блаженной беспечности опять терзания из-за денег. Придется сознаться, что он не может даже билет в автобусе купить, придется занять у нее, снова придется сгорать от стыда. Остаток куража держался лишь остатком винных градусов.

Хотя шли без особой спешки, вскоре они очутились на высоком холме. Каждый отчаянно искал тему для разговора и ничего не мог придумать. Догнав Розмари, взяв ее за руку, Гордон тесно переплел их пальцы. Стало чуть легче. В груди у него, правда, все так же стоял ледяной ком. У нее, по-видимому, тоже.

– Что-то не видно никого, – проговорила Розмари.

– Воскресный отдых. Сон под фикусом после тушеной свиной ноги с подливкой.

Вновь молчание. Прошли еще полсотни ярдов. Откашлявшись, Гордон выдавил:

– Теплынь какая. Давай выберем местечко, посидим.

– Хорошо.

Свернули в рощицу. Частокол голых стволов, ни кустика, но вдали клубок зарослей то ли терна, то ли терновника. Обняв Розмари, Гордон молча повел ее туда. На пути встретилась ограда с проломом, замотанным поперек железной проволокой; Гордон приподнял верхнюю ржавую нить, и Розмари проскользнула – такая ловкая, сильная. Он торопливо устремился следом, но две последние монетки, звякнув на дне кармана, несколько охладили пыл.

В зарослях обнаружился просто готовый альков: с трех сторон густое плетение ветвей терновника, с четвертой – крутой откос, под которым чернели вспаханные безлюдные поля. Видневшийся внизу домик отсюда казался кукольным. И ни дымка из трубы, ни движения во дворе, ни единого живого существа на горизонте. Уединение идеальное. Землю здесь покрывал прекрасный пушистый мох.

– Надо бы плащ постелить, – сказал он, опускаясь на колени.

– Не стоит, совсем сухо.

Гордон потянул ее к себе, прижал, снял с нее милую смешную шляпку, стал целовать ее лицо. Розмари, лежа под ним, не противилась; не дернулась, когда он начал ласкать ее грудь. Но испуг бился в ней, не утихая (раз уж она дала согласие, то сдержит обещание, потерпит, только очень страшно!). А в нем страсть разгоралась так вяло, что это даже встревожило. Подлые деньги не шли из головы. Какие тут занятия любовью, если все мысли про пустой карман? И все же он хотел ее, он без нее не мог. Вся жизнь изменится, когда их близость станет реальной, настоящей. Довольно долго он просто лежал, положив голову ей на плечо, рассматривая сбоку ее шею и волосы, не предпринимая решительных попыток.

Небо посветлело, на землю вновь хлынул поток мягких, уже косых лучей. Стоило набежать облакам, и заметно холодало, но сейчас опять сделалось почти по-летнему тепло.

– Ты только взгляни, Гордон!

Оба приподнялись. Низкое солнце золотило маленькую долину. Блеклая травяная зелень стала изумрудной, кирпичный домик засветился ярким кармином. Лишь тишина без птичьих трелей напоминала о зиме. Гордон обнял Розмари, она ласково прильнула, и они замерли, сидя щека к щеке, любуясь видом с холма. Он развернул ее к себе, поцеловал:

– Ты меня любишь, правда?

– Обожаю, дурачок.

– И будешь милой?

– Милой?

– И позволишь мне?

– Наверно.

– Все?

– Ну, хорошо. Все.

Гордон осторожно вновь положил ее. Тревоги отлетели. Нежность солнца наполняла сладкой истомой. «Разденься, дорогая», – шепнул он. Она быстро, без всякого кокетства разделась. Было тепло и уютно. Из ее одежды они устроили постель. Она легла, прикрыв глаза, закинув руки за голову, слегка улыбаясь в какой-то мудрой умиротворенности. Голое тело Розмари сияло удивительной красотой. Без одежды она казалась много моложе, а ее спокойное, словно спящее лицо – почти детским. Гордон прилег рядом. Опять звякнули последние пенни и шестипенсовик. Только не думать о них! Жить сейчас! Сейчас, а «будущее» к черту! Он подсунул ладони ей под поясницу, спросил:

– Можно?

– Да.

– Не боишься?

– Не боюсь.

– Я постараюсь очень ласково.

– Это не важно.

И секунду спустя крик:

– Нет, Гордон! Нет, нельзя, нельзя!

– А?

Во взгляде ее страх, даже неприязнь. Своими маленькими сильными руками она отпихивала, выпихнула его. Ощущение не из приятных, будто ледяной водой окатили. Гордон растерянно, поспешно стал застегиваться.

– Да что такое? Что с тобой?

– О, Гордон, мне это так… ты…

Спрятав лицо, Розмари отвернулась, сжалась на боку.

– Да что такое? – повторил он.

– Ты и не подумал? Нисколько не подумал, не позаботился…

– О чем?

– Ты знаешь!

Ясно. Это правда, ни на секунду не подумал. Хотя, конечно, – о, конечно! – обязан был. Сердце заныло. Гордон поднялся, угрюмо глядя в сторону. Все, продолжения не будет. Глупая затея – зимой, в кустах, средь бела дня. Дико и безобразно.

– Не ожидал от тебя, – проронил он.

– Разве я виновата? Ты ведь должен делать это с… ну, с этим самым.

– Полагаешь, должен?

– Как иначе? Что же мне, забеременеть?

– Уж как получится.

– Ох, Гордон!

Не шелохнувшись, не прикрывшись, она смотрела на него пристально и печально. А в нем обида взвилась яростью – опять! Опять деньги! И в самый интимный момент, в самую сердцевину твоих чувств вломятся со своими гнусными деловитыми предосторожностями. Деньги, деньги! И у брачного ложа неотступно стоит, грозит пальцем Бизнес-бог! Не скроешься. Нахохлившись, Гордон отошел.

– Вот так-то, дорогая! Вот так, хоть мы с тобой вдвоем в глуши, деньги нас продолжают гнуть и оскорблять.

– Не вижу, чем.

– Тем, что именно из-за денег твоя паника, твой страх забеременеть. Кричишь «нельзя, нельзя!», а почему? А потому что потеряешь службу, у меня ни гроша, и, значит, рухнем в нищету. Отличный лозунг «контролировать рождаемость»! Еще один отличный способ придавить человека. И ты готова послушно исполнить высшее предписание.

– Но какой выход, Гордон? Что мне делать?

Гряда облаков заволокла солнце. Похолодало. Со стороны сцена увиделась бы довольно комичной: лежащая на земле голая женщина и полностью одетый сердитый кавалер, руки в карманах.

– Что же мне делать? – повторила Розмари.

– Очевидно, начать одеваться.

Лицо ее свело такой болью, что он, не выдержав, отвернулся. Слышно было, как она торопливо натягивала платье и, шнуруя ботинки, пару раз судорожно всхлипнула. Хотелось кинуться на колени, обнять и молить о прощении, но его будто заклинило. Стоял столбом, едва сумел разлепить губы:

– Оделась?

– Да.

Они снова пролезли под проволокой, молча пошли вниз. Облака набегали все гуще. Холод усиливался. Еще час, начнет смеркаться. Проходя обратной дорогой мимо злосчастного ресторана, Розмари тихо спросила:

– Куда теперь?

– На остановку, куда ж еще. За мостом есть наверно указатель.

И снова миля за милей без единого слова. Огорченная Розмари неоднократно пыталась приблизиться, чтоб помириться. Гордон упрямо сторонился. Ей представлялось, что она смертельно обидела его своим отказом, ее грызло раскаяние. Но вовсе не об этом были мрачные думы Гордона. Проезд в автобусе, чай на вокзале, сигареты, а в Лондоне опять автобус и хотя бы еще по чашке чая. С семью пенсами! Никуда не денешься, попросишь у нее взаймы. Позорище! Чего-то строить из себя, фырчать, гордо читать нотации, а в результате у нее же клянчить! Вот они, деньги драные, все могут, везде достанут!

В половине пятого почти стемнело. Дорожную мглу освещали лишь отблески горящих в домах окон и фары редких автомобилей. От зябкой сырости спасала только быстрая ходьба. Молчать и дальше стало невозможно, потихоньку все же разговорились. В какой-то момент Розмари, тряхнув его руку, заставила остановиться.

– Гордон, за что ты меня так?

– Как?

– Всю дорогу ни словечка. Сердишься?

– На тебя? Ты не при чем.

Пытаясь в сумраке разглядеть выражение его лица, она ждала. Он обнял, поцеловал ее, тут же прильнувшую всем телом.

– Гордон, ты любишь меня, да?

– Ну разумеется.

– Как-то все плохо вышло, прости, я вдруг страшно испугалась.

– Ладно, в другой раз наверстаем.

Он чувствовал тепло ее тесно прижатой мягкой груди, слышал, как бьется, взволнованно стучит ее сердце.

– Пускай, мне все равно, – пробормотала она, уткнувшись ему в пиджак.

– Что «все равно»?

– Пускай будет как будет. Делай, как тебе нравится.

Ее покорность пробудила некое слабое желание, тут же, впрочем, утихшее. Это в ней говорит не страсть, а доброта, жертвенное согласие рискнуть, только бы не разочаровывать его.

– Сейчас? – спросил он.

– Если хочешь.

Гордон заколебался. Хотелось, конечно, увериться, что она полностью принадлежит ему. Но воздух уже ледяной, и сыро в траве под живой изгородью. Не то время, не то место. Да еще эти чертовы семь пенсов занозой в голове.

– Я не могу, – сказал он наконец.

– Не можешь? А я думала, тебе…

– Да. Только не сейчас.

– Все еще переживаешь?

– Есть кое-что.

– Что?

Он дернул головой, сглотнул (настал миг объяснить) и пробурчал пристыжено:

– Ну, одна гадость покоя не дает. Ты не могла бы мне немного одолжить? Если б не чертов ресторан! Осталось, понимаешь, всего семь пенсов.

Изумленно ахнув, Розмари сбросила его руки.

– Семь пенсов? Ты что? Из-за этой ерунды?

– Не ерунда! Теперь тебе придется платить и за автобус, и за чай, и за все остальное. А это я же тебя пригласил. Проклятье!

– Он пригласил! И потому эта жуткая мрачность?

– Угу.

– Господи, сущее дитя! Нашел причину для волнений. Меня очень интересуют твои деньги? Разве я не прошу всегда позволить мне самой за себя платить?

– Вот именно. Я не могу так, мне противно.

– Глупый, глупый! Ну, деньги кончились, и что? Это позор?

– Страшнейший позор.

– Но чем же пустой кошелек мешает заниматься любовью? Не понимаю, что тут может значить сумма наличных.

– Абсолютно все.

Они продолжили путь. На ходу Гордон упорно старался разъяснить ей:

– Ты пойми, – не имея денег, буквально чувствуешь себя неполноценным, не мужчиной, вообще каким-то недочеловеком.

– Идиотизм.

– Как бы я ни мечтал заняться с тобой любовью – невозможно, когда у меня только семь пенсов; да еще зная, что и ты об этом знаешь. Физически невозможно.

– Но почему?

– Прочтешь у Ламприера[20], – туманно ответил Гордон.

Тема была закрыта. Розмари, может, и не понимала, зато прощала ему все. И хотя он в последние часы вел себя отвратительно, виновной почему-то ощущала себя она. И когда добрались наконец к остановке на шоссе, она успела, завидев автобус, сунуть ему в ладонь полкроны, чтобы джентльмен при людях платил за даму.

Гордон предпочел бы дойти до станции пешком, а там сразу сесть в поезд, но Розмари упросила выпить чая. Пришлось тащиться в унылое вокзальное кафе, где им подали чай с заветренными бутербродами и парой окаменевших кексов, взяв за это два шиллинга. После долгих сердитых пререканий шепотом Гордон, который ни к чему не притронулся, настоял внести свои семь пенсов.

Поезд был сплошь забит туристами в спортивных шортах. Гордон и Розмари сидели молча. Продев руку ему под локоть, она гладила его пальцы, а он хмуро глядел в окно. Народ посматривал на явно поссорившуюся парочку. Пристально созерцая мелькавшие фонари, Гордон подводил итог. День, столько обещавший, завершился плачевно и постыдно; опять к себе на Виллоубед-роуд, впереди целая неделя совершенно без гроша, без просвета. Если не случится чуда, совсем без курева. Какого дурака свалял! Розмари продолжала гладить его неподвижную руку. Этот угрюмый бледный профиль, этот вытертый пиджак, эти нестриженые волосы переполняли жалостью, нежностью. Как тяжело ему живется!

– Ну что, сейчас в метро меня погонишь? – сказала она, выйдя из вагона.

– Да уж, езжай, пожалуйста. Мне не на что тебя отвезти.

– Я-то доберусь, а ты?

– Дойду. Здесь, в общем, недалеко.

– И каково мне будет представлять, как ты бредешь пешком, такой усталый? Ну будь умником, возьми мелочь на автобус. Прошу!

– Хватит уже, пожалуй, меня содержать.

– Ох, какое упрямое животное!

Они остановились у входа в метро. Гордон взял ее за руку.

– Что ж, пора прощаться.

– Пока, милый. Спасибо тебе, что съездили за город. Утро было просто волшебное.

Утро! Да, когда они шли вдвоем по лесу, когда у него в кармане еще было полно. Но вот потом, потом! Болван драный! Он стиснул ее пальчики.

– Обидел я тебя сегодня, дорогая?

– Нет, глупенький, конечно нет.

– Я не хотел, это все деньги чертовы.

– Бог с ними, давай лучше съездим еще куда-нибудь. Например, в Брайтон, а?

– Может быть. Когда денег соберу. Ты мне напишешь?

– Скоро-скоро.

– Когда? Я держусь только твоими письмами. Скажи, когда?

– Завтра вечером напишу, утром отправлю, вечером во вторник получишь.

– Ну, спокойной ночи, дорогая?

– Спокойной ночи, милый!

Оставив ее возле билетной кассы, Гордон поплелся прочь. Через минуту кто-то вдруг дернул его за рукав, он злобно обернулся – Розмари. Сунула ему в карман купленную в табачном киоске пачку «Золотого дымка» и, не дав возразить, умчалась.

Тянулись кварталы Марлибона и Риджент-парка. Темные улицы затихли в особой усталости после воскресного дня, утомлявшего, видно, сильнее трудовых будней. К ночи поднялся ветер. Налетчиком лютым, неумолимым… Горели стертые в долгом походе ноги, мучил голод. Утром спешил и не позавтракал, ланч в том шикарном ресторане был чем угодно, только не едой. Мамаше Визбич он сказал, что уезжает на весь день, так что ужина тоже не предвиделось.

На Хэмстед-роуд пришлось постоять, пережидая поток автомобилей. Даже тут, несмотря на гроздья фонарей и блеск сверкавших ювелирных витрин, веяло мрачной безнадежностью. Зверский ветер пробирал до костей. Налетчиком лютым, неумолимым Тополя нагие гнет, хлещет ветер… Стихотворение было практически закончено, не хватало лишь двух последних строк. Опять вспомнилось счастливое утро, приволье, роса, тишина и покой на душе. Покой! Да, потому что денежки еще бренчали в кармане. Семь бобов девять пенсов, позволивших сбежать от Бизнес-бога в языческие рощи Астарты. Но недолго там попляшешь. Вмиг утекут деньжата, и давай обратно – смиренно обрезай плоть свою, скули, пресмыкайся.

В очередной волне машин взгляд его выхватил длинный, роскошный, отливающий серебром лимузин – хорошенькая штучка, на тысячу гиней тянет, не меньше. За рулем гордым гранитным изваянием затянутый в форму шофер; в салоне, смеясь, элегантно покуривая, две парочки юнцов с девицами. Четыре гладенькие кроличьи мордашки, розовые, будто подсвеченные изнутри мягким чудесным сиянием богатства.

Гордон наконец перешел улицу. Не поесть уже сегодня. Хорошо, керосин в лампе остался – хоть чай свой тайный глотанешь. Представилась своя судьба: навеки холодная койка в спальной пещере и кучи без толку измаранных листов. Полный тупик. Никогда не закончит он «Прелести Лондона», не женится на Розмари, не выплывет. Будет, как вся родня, сползать, катиться вниз, только быстрей и еще ниже, куда-то на самое темное вязкое дно.

Под ногами каменной дрожью отозвался пробежавший поезд подземки. Возникло видение лондонской, всей западной жизни: миллионы рабов, пыхтящих, ползающих подле трона Бизнес-бога. Пашни, верфи, шахтерский пот в узких сырых забоях. Толпы клерков, несущихся к восьми пятнадцати, трепещущих перед хозяином, даже в супружеских постелях покорно повинующихся. Но кому? Им – жрецам денег, толстомордым владыкам мира. Элита! Стада молодых розовощеких кроликов в роскошных лимузинах, обожающих гольф маклеров-брокеров, солидных адвокатов, изящных мусиков, банкиров, газетных баронов, писателей с невнятной половой принадлежностью, чемпионов американского бокса, дам-авиаторов, епископов, кинозвезд, официальных поэтов и чикагских бандитов.

Неожиданно нашлась рифма для последней строфы. И он зашагал, шевеля губами, читая свое новое стихотворение: