"Ради Елены" - читать интересную книгу автора (Джордж Элизабет)Глава 20На следующее утро густой туман серым покрывалом окутал город, стелясь дымкой от окружных болот и вздымаясь в воздух бесформенными облаками, которые одели деревья, дома, дороги, открытые участки земли в саван и до неузнаваемости изменили все привычное и знакомое, оставив только очертания. Машины, грузовики, автобусы, такси дюймовыми шажками двигались вдоль мокрых тротуаров по улицам города. Велосипедисты медленно балансировали в сумраке. Пешеходы спешно облачились в пальто и старались увернуться от воды, непрестанно капающей с желобов, подоконников и Деревьев. Два ветреных и солнечных дня канули в небытие. Как бубонная чума на город опять опустился туман. — Прямо-таки рассадник чахотки, — сказала Хейверс. Закутавшись в пальто цвета горохового супа, подняв воротник и для убедительной защиты натянув розовую вязаную шапочку, она постукивала себя ладошками по локтям и притопывала от холода по дороге к машине Линли. Густой туман бусинками осел на ее пальто. Челка песочного цвета уже потихоньку завивалась, словно ее обработали паром. — Не удивительно, что Филби и Берджес отсюда перекочекали в Россию, — мрачно заметила Хей-верс. — Наверное, искали, где климат получше. — Да, — согласился Линли. — Зимой в Москве просто курорт. Линли наблюдал за своим сержантом. Хейверс задержалась почти на полчаса, он уже собирался выходить, когда она, тяжело ступая по коридору, подошла к его комнате в Айви-корте и легонько постучала в дверь. — Извините. Все этот проклятый туман. М11 было похоже скорее на таксомотовелопарк, чем на шоссе. Несмотря на этот небрежный тон, Линли заметил, что Хейверс выглядит уставшей и в ожидании, пока он наденет пальто и шарф, беспокойно ходит по комнате. — Плохо спали? Хейверс поправила сумку на плече, словно собралась с духом, прежде чем ответить: — Очередной приступ бессонницы. Переживем как-нибудь. — А как мама? — Она тоже не спала. — Понятно. Линли аккуратно повязал шарф и надел пальто. У зеркала он начал старательно причесываться, тайно наблюдая таким образом за отражением Хейверс. Она застывшим взглядом смотрела на его кейс на письменном столе, но ничего перед собой не видела. Линли не отходил от зеркала, специально тянул время, молчал и ждал, не скажет ли она что-нибудь. Его одолевало смешанное чувство вины и стыда при виде разделяющей их пропасти, и уже не в первый раз он вынужден был признать, что разница между ними не сводится к различию их положений и состояний. Потому что Хейверс сражается с обстоятельствами, являющимися следствием банального невезения, карт, расклад которых вот уже десять месяцев подряд не в ее пользу. Линли очень хотелось объяснить ей, что достаточно одного телефонного звонка, и черная полоса в ее жизни закончится. Ему ничего не стоит посоветовать снять трубку, но он знает, как отнесется к совету Хейверс: этот звонок всего лишь освободит ее от обязательств, избавит от тягот, но не решит проблему. Линли признавался себе и в том, что на ее месте не стал бы так обременять себя сыновним долгом. Только нарциссизмом можно было бы объяснить столь долгое любование собой в зеркале, поэтому Линли положил расческу и повернулся к Хейверс. Она услышала стук расчески и прекратила разглядывать кейс. — Простите меня за опоздание, — торопливо проговорила она. — Я знаю, что вы, сэр, меня постоянно покрываете. Но вы же знаете, что я не нарочно. — Дело не в этом, Барбара. Мы все друг друга покрываем, когда в личной жизни плохо идут дела. Это все понятно. Позади Хейверс стояло кресло, она нащупала его ручку, не столько для опоры, сколько пытаясь занять чем-то руки, и принялась расковыривать протертую обивку. — Забавно, но сегодня утром мама прекрасно соображала. Ночью был настоящий кошмар, а с утра порядок. Мне кажется, это неспроста. Наверное, это знак. — Когда человек ждет знаков, они мерещатся ему на каждом шагу. Однако вряд ли они существуют на самом деле. — А вдруг есть шанс, что она пойдет на поправку… — А как же эта ночь? А как же вы? Что со всем этим делать, Барбара? Барбара расковыряла уже порядочную дыру в обивке, крутя ее в разные стороны. — Куда я отправлю ее из дому, если она даже не соображает, что происходит? Как я могу так поступить? Ведь она моя мать, инспектор. — Мать, а не вечный крест! — Тогда почему я воспринимаю это именно так? Хуже того, я чувствую себя преступницей, безнаказанно разгуливающей на свободе, в то время как она отбывает срок. — Потому что в глубине души вы хотите позвонить. Ведь острее всего чувствуешь вину, когда решение, которое ты принимаешь, как тебе кажется, из эгоистических побуждений, оказывается правильным или справедливым. Перестаешь доверять себе и не знаешь, благороден ли твой поступок, или ты просто хочешь поступить так в собственных инересах. Хейверс не сразу нашлась что ответить: — В том-то и дело, инспектор. Я ищу ответ на этот вопрос. Вся эта ситуация выше моего понимания. — Неправда. Вся ситуация от начала до конца упирается в вас. Все в ваших руках. Вы принимаете решение. — Я не смогу причинить ей боль. Она даже не поймет этого. Линли захлопнул кейс. — Может быть, она понимает, что происходит сейчас? На этом их разговор закончился. По дороге к машине, которую, как и вчера на Гаррет-Хостел-лейн, Линли еле втиснул на стоянку, Хейверс слушала рассказ о вчерашнем разговоре с Виктором Карптоном. Перед тем как сесть в машину, Хейверс спросила: — Как вы думаете, любила ли Елена хоть кого-то по-настоящему? Линли включил зажигание. Обогреватель выпустил струю холодного воздуха им под ноги. Он вспомнил заключительные слова Карптона о Елене: — Поймите. Она не была злой девочкой, инспектор. Она просто рассердилась. И я лично не могу ее за это осуждать. — Даже если Елена попросту включила вас в свой арсенал? — спросил его Линли. — Даже если так. — Нам не дано до конца узнать, что творилось у жертвы внутри, — ответил Линли Хейверс, — в нашей работе мы возвращаемся к жизни, считая смерть точкой отсчета. Мы собираем правду по лоскуточку и таким образом пытаемся вникнуть в суть. С помощью этих обрывков можно только надеяться, что мы узнаем, кем была жертва и почему ее убили. Что же до внутреннего мира — настоящей и непреложной правды, — то нам никогда до нее не добраться. У нас есть только факты и выводы, к которым мы в итоге приходим. На узенькой улице Линли не мог развернуться, поэтому он задним ходом медленно покатил к Тринити-лейн, затормозив и пропустив большую и сумрачную толпу студентов, которая вышла из ворот Тринити-Холла. За их спинами в саду колледжа клубился туман. — Зачем ему было жениться на Елене? Он знал, что Елена не верна ему. Что она не любила его. Как он мог подумать, что из их брака выйдет что-нибудь путное? — Карптон считал, что сможет изменить ее своей любовью. — Человека не изменишь, — с издевкой проговорила Хейверс. — Еще как изменишь. Но только если он сам этого хочет. Линли ехал мимо церкви Сент-Стивенз к Тринити-Колледжу. Фары сражались с тяжелым туманом, но их свет легким мячиком отбрасывало обратно в машину. Линли ехал на черепашьей скорости. — Как все было бы чудесно и ясно в этой жизни, Хейверс, если бы люди занимались сексом только с теми, кого любят. На самом же деле люди делят постель по разным причинам, которые большей частью не имеют отношения к любви, замужеству, преданности, близости, потомству и другим возвышенным материям. Елена и была таким человеком. А Карптон, очевидно, не имел ничего против. — Да, но что у них за жизнь получилась бы? — возразила Хейверс. — Ведь они начали с обмана. — Карптона это не волновало. Он хотел Елену. — А она? — А она, несомненно, мечтала посмотреть на папочкино лицо в момент, когда он узнает новость. А весь эффект бы пропал, если бы она не сумела женить на себе Карптона. — Как вы думаете, инспектор, — задумчиво произнесла Хейверс, — может быть, Елена все рассказала отцу? О беременности она узнала в среду. Убили ее только в понедельник. Джастин была на пробежке. Дома он был один. Как вы думаете?.. — Не будем отметать этой версии. Линли невольно спровоцировал Хейверс, потому что ей не терпелось поделиться своими догадками, и более уверенным тоном она продолжала: — Что до Елены и Карптона, о супружеском счастье здесь и речи не могло быть. — Согласен. Карптон пребывал в заблуждении, что поможет ей избавиться от гнева и обиды. Елена пребывала в заблуждении, что удовольствие от мучительной боли отца будет длиться вечно. На таких отношениях семьи не построить. — Вы хотите сказать, что человек не сможет нормально жить, если будет постоянно вспоминать о прошлом? Линли осторожно посмотрел на нее: — Прошлое, сержант, большая помеха. Любой человек может бестолково прожить свою жизнь. Большинство так и поступает. Но не мне судить, к чему они приходят в итоге. Из-за тумана и неудобства одностороннего движения в Кембридже на дорогу до Куинз-Колледжа они потратили больше десяти минут, с таким же успехом они прошлись бы пешком. Линли поставил машину там же, где и накануне, и они вошли на территорию колледжа через проход с башенками. — Вы думаете, что ответили на все вопросы? — спросила Хейверс, оглядываясь по сторонам, пока они шли по Олд-корту. — Я думаю, что ответил хотя бы на один. Гарета Рэндольфа они нашли в столовой колледжа, где линолеум, длинные обеденные столы и панельные стены под дуб производили невероятно отталкивающее впечатление. Дизайнер явно увлекся простыми формами и скатился до банальности. В столовой было много студентов, но Гарет не подсел ни к кому и в одиночестве сгорбился над остатками второго завтрака : недоеденной яичницей с расковырянным желтком, чашкой кукурузных хлопьев и перезрелыми бананами, которые успели превратиться в кашу и побуреть. Для вида он раскрыл книгу, но не читал ее. И не писал ничего в тетрадь рядом с книгой, хоть и держал наготове карандаш. Линли и Хейверс присели к нему за стол, и Гарет, вздрогнув, поднял голову. Он оглянулся по сторонам в поисках выхода из столовой или однокашника, который придет к нему на выручку. Линли взял у него из рук карандаш и размашистым почерком написал в тетради пять слов: «Ты был отцом ее ребенка?» Гарет потер лоб. Он сжал виски и откинул со лба прядь гладких волос. Он глубоко вдохнул, собираясь с силами, встал и кивнул головой на дверь. Им оставалось только следовать за ним. Как и Джорджина Хиггинс-Харт, Гарет жил в Олд-корте. Его квадратная комната располагалась на первом этаже. На ее белых стенах висели в рамках афиши Лондонского филармонического оркестра и три увеличенные фотографии сцен из театральных постановок: «Les Miserables», «Аспекты любви», «Звездный Экспресс»[31]. На афише крупными буквами стояло «Сони Ралли Рэндольф», и рядом «фортепиано». Фотографии запечатлели молодую и привлекательную поющую женщину в концертных платьях. Гарет кивнул сначала на афишу, потом на фотографии. — Мамотька, — произнес он странным грудным голосом, — сетра. Гарет внимательно посмотрел на Линли. Он ждал, заметит ли инспектор иронию в том, что у него такие мать и сестра. Линли ограничился кивком. Возле единственного в комнате окна на широком письменном столе стоял компьютер. Кроме того, Линли заметил текстофон, подобный тем, что уже видел в Кембридже. Гарет включил компьютер и подвинул к столу еще один стул. Он жестом пригласил Линли сесть рядом и быстро запустил программу. — Сержант, — сказал Линли, — будете записывать с монитора. Он снял пальто и подсел к столу. Хейверс встала сзади, откинув капюшон, сняв свою розовую шапочку и приготовив записную книжку. «Ты был отцом ребенка?» — напечатал Линли. Гарет долго смотрел на эти слова, потом ответил: «Я не знал, что она беременна. Она не говорила мне об этом. Я вам уже рассказывал». — Если он не знал о беременности, это еще не значит, что он не имеет к ней отношения, — заметила Хейверс, — неужели он считает нас дурачками? — Нет, не считает, — ответил Линли, — осмелюсь предположить, что дураком он считает только себя. «Вы занимались сексом, Гарет». — Линли специально не поставил в конце предложения вопросительный знак. Гарет ответил, нажав единственную клавишу: «1». «Один раз?» «Да». «Когда?» Гарет на минуту отодвинулся от стола, но не встал со стула. Он не смотрел на экран, уставившись в пол и сложив руки на коленях. Линли напечатал слово «сентябрь» и дотронулся до плеча парня. Гарет посмотрел на экран и кивнул головой. Глухой звук, похожий на мычание раненого, вырвался у него из груди. «Расскажи, что случилось, Гарет», — напечатал Линли и опять тронул парня за плечо. Гарет прочитал вопрос. Он плакал, и эти слезы злили его, он яростно вытер глаза рукавом. Линли ждал. Наконец Гарет снова подсел к столу. «Лондон, — напечатал он. — Как раз перед началом семестра. Я зашел к ней в свой день рождения. Она трахнула меня в кухне на полу, пока ее мама ходила за молоком к чаю. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ЧЕРТОВ ПРИДУРОК». — Здорово, — вздохнула Хейверс. «Я любил ее, — продолжал Гарет, — хотел, чтобы все было по-другому. Чтобы…» — Гарет опустил руки, глядя на экран. «То, что вы занимались любовью, имело большое значение для тебя, а для Елены нет. Правильно?» — напечатал Линли. «Мы трахались. Мы не занимались любовью. Трахались». «Это ее слова?» «Я думал, что у нас получится. В прошлом году. Я заботился о ней. Хотел продолжать наши отношения. Не хотел торопить события. Ни разу не намекнул ей ни на что. Хотел, чтобы все было по-настоящему». «Все оказалось не так?» «Я хотел верить, что так. Когда занимаешься этим с женщиной, как бы обет даешь. Как бы говоришь ей то, что никому больше не скажешь». «Что любишь ее?» «Что хочешь быть вместе. Строить планы на будущее. Думал, что она поэтому отдалась мне». «Ты знал тогда, что она спит с другим мужчиной?» «Тогда еще нет». «А когда узнал?» «Она приехала в этом семестре. Я думал, мы будем вместе». «Жить вместе?» «Она не хотела спать со мной. Смеялась, когда я пытался поговорить с ней на эту тему. Говорила: что с тобой, Гарет, мы же перепихнулись, хорошо перепихнулись, только и всего, нашел из-за чего грустить, из-за какой-то глупости». «Но ты не считал это глупостью». «Я думал, что она любит меня и поэтому пошла на это, я не знал…» — Гарет остановился, словно окончательно выдохся. Линли дал ему прийти в себя, рассматривая комнату. На крючке двери висел его голубой шарф за успехи в боксе и рядом, на втором крючке, гладкие, чистые и холеные кожаные боксерские перчатки. Линли опять повернулся к монитору: «Ваш с Еленой спор в воскресенье вечером. Тогда она и сказала тебе, что у нее есть другой?» «Я говорил с ней о нас. Но нас не существует», — ответил Гарет. «Она так тебе и сказала?» «Как же не существует,—спросил я.—А Лондон? » «Тогда она сказала, что Лондон не имел значения?» «Мы просто перепихнулись, Гарет, нам хотелось, и мы развлекались, не валяй дурака и подумай хорошенько». «Она насмехалась над тобой. Тебе это не понравилось». «Я все равно пытался продолжить разговор. Про то, что было в Лондоне. Что она думает про Лондон. Но она меня не слушала. А потом сказала». «Что у нее другой мужчина?» «Я сначала не поверил. Сказал, что она боится. Что ведет себя так, как того хочет ее папочка. Говорил все в таком духе. Не понимал, что делаю. Хотел ударить ее побольней». — Знаменательная фраза, — вставила Хейверс. — Возможно, — сказал Линли, — но на его месте так поступит любой обиженный влюбленный: око за око. — А вдруг первое око — убийство? — спросила Хейверс. — Я помню об этом, Хейверс. «Как ты отреагировал, когда поверил, что у нее другой мужчина?» — напечатал Линли. Гарет собрался отвечать, но ничего не напечатал. В соседней комнате заработал пылесос: уборщица выполняла свои ежедневные обязанности, Линли подумал, что, пока им не помешали, нужно во что бы то ни с тало добиться ответа. «Что ты сделал?» После минутного колебания Гарет прикоснулся к клавиатуре. «Шатался по Сент-Стивенз-Колледжу, пока она не ушла. Я хотел узнать, кто это». «Ты пошел за ней к Тринити-Холл? Ты знал, что ее любовник доктор Карптон?» Гарет кивнул, и Линли спросил: «И сколько ты бродил?» «Пока она не вышла». «В час ночи?» Гарет кивнул. Он ждал ее на улице. А когда Елена вышла, снова начал спорить с ней, взбешенный тем, что она отвергает его. Но больше всего его возмутило ее поведение. Он догадывался, почему Елена спит с Виктором Карптоном. По его мнению, Елена пыталась приобщиться к миру слышащих, который никогда не примет и не поймет ее. Она была глухой. А должна была стать Глухой. Они очень яростно спорили. Гарет расстался с ней на улице. «С тех пор не видел ее», — заключил он. — Не нравится мне это, — сказала Хейверс. «Где ты был утром в понедельник?» — напечатал Линли. «Когда ее убили? Здесь. Спал». Разумеется, никто не может это подтвердить. Гарет был один. Вместо того чтобы идти домой, он мог спокойно отправиться на остров Крузо и поджидать там Елену, чтобы раз и навсегда положить конец их спору. — Предлагаю забрать боксерские перчатки, — сказала Хейверс, захлопнув записную книжку, — у него есть мотивы. У него есть средства. Возможности. У него взрывной темперамент и умение направлять его в нужное русло, то есть в кулаки. Линли был согласен, что о заслугах в боксе забывать нельзя, особенно если убитую девушку предварительно избили. «Ты был знаком с Джорджиной Хиггинс-Харт? — Гарет кивнул, и Линли продолжал: — Где ты был вчера утром? Между шестью и половиной седьмого?» «Здесь. Спал». «Кто-нибудь может это подтвердить?» Гарет покачал головой. «Нам понадобятся твои боксерские перчатки, Гарет. Мы отдадим их на экспертизу. Ты позволишь?» Гарет снова глухо застонал. «Я не убивал ее, не убивал ее, не убивал не убивал не убивал не убивал…» Линли мягко отвел руку парня от клавиатуры. «Ты знаешь, кто убил Елену?» Гарет снова помотал головой, но руки на коленях сжал в кулаки, словно они могли выдать его, потянувшись к клавиатуре помимо воли, и напечатать то, что он печатать не хотел. — Он лжет, — сказала Хейверс, остановившись у входной двери, чтобы положить перчатки в сумку, — если у кого и есть основания для убийства, то только у него, инспектор. — С этим не спорю, — ответил Линли. Хейверс решительно натянула на лоб шапочку и сверху капюшон. — Но я нисколько не сомневаюсь, что вы обязательно найдете причину поспорить о чем-нибудь еще. Мне уже знакомы эти нотки. Что на этот раз? — Мне кажется, он знает, кто ее убил. Или догадывается. — Конечно знает. Потому что сделал это сам. Дал ей пару раз вот этим. — Хейверс помахала перчатками. — Что у нас там сказано про орудие убийства? Нечто мягкое? Потрогайте эту кожу. Нечто тяжелое? Представьте, что вас этим бьют. Нечто, чем можно изувечить лицо до неузнаваемости? Посмотрите на боксеров после матчей, вот вам и доказательство. Линли не спорил с ней. У парня действительно было все необходимое для убийства. Кроме одного. — А ружье, сержант? — Что? — Ружье, из которого убили Джорджину Хи-гинс-Харт. Вы забыли? — Вы сами говорили, что в университете, возможно, есть клуб стрелков-любителей. Я не сомневаюсь, что Гарет Рэндольф один из членов. — А зачем он преследовал ее? Ударившись носком о ледяной пол, Хейверс нахмурилась. — Хейверс, я еще могу представить, зачем он поджидал Елену Уивер на острове Крузо. Он любил ее. Она его отвергла. Заявила, что вся их любовь закончилась жаркими проказами у мамы на кухонном полу. Объявила, что спит с другим мужчиной. Она дразнила Гарета, унижала, сделала из него настоящее посмешище. Здесь у меня возражений нет. — И?.. — Что с Джорджиной? — Джордж… — Хейверс колебалась не дольше секунды и решительно продолжила: — Наша старая версия. Снова и снова как бы убивать Елену Уивер, отыскивая похожих на нее девушек. — В таком случае почему Гарет не пошел к ней в комнату, Хейверс? Почему не убил ее в колледже? Зачем он следовал за ней до самой Мэдингли и дальше? И — Как… — Хейверс, он глухой. Хейверс не нашлась что ответить. Линли продолжал отстаивать свою позицию: — Это деревня, Хейверс. Там темнота хоть глаз выколи. Даже если Гарет на расстоянии ехал за ней на машине, пока оба благополучно не оказались за пределами города, даже если обогнал ее и стал ждать в поле, он должен был рассчитывать на свой слух, чтобы услышать топот ног, дыхание, да мало ли что, Хейверс, и знать, когда именно ему стрелять. Может, вы еще скажете, что в среду утром он отправился туда до восхода, наивно уповая на звездное сияние в такую непогоду и надеясь разглядеть бегущую девушку, успеть прицелиться, спустить курок и попасть? В таком случае это не запланированное убийство. Это счастливейшее из совпадений. Хейверс положила одну из перчаток Гарета на ладонь: — Что будем делать с этим, инспектор? — Позволим сегодня Сент-Джеймсу заработать бутылку, а может, даже две. Хейверс открыла дверь и устало улыбнулась: — Люблю щедрых людей. Когда Линли и Хейверс через проход с башенками уже выходили на Куинз-лейн, сзади их кто-то окликнул. Они обернулись. По дорожке следом бежала стройная девушка, туман расступался перед ней, как занавес. Девушка была высокой блондинкой, ее длинные шелковые волосы были скреплены на затылке двумя черепаховыми гребнями. Туман лег на них капельками и сверкал в лучах света, падающего от одного из зданий. Влага крупинками осела на ее ресницах и щеках. Девушка была одета только в штаны и футболку от разных спортивных костюмов, на футболке, как и у Джорджины, стоял герб колледжа. Вид у девушки был продрогший. — Я была в столовой, — объяснила она, — и видела, что вы подошли к Гарету. Вы из полиции. — А ты?.. — Розалин Симпсон. Увидев боксерские перчатки, ее лицо исказилось от ужаса. — Неужели вы решили, что Гарет имеет отношение к убийству? Линли промолчал. Хейверс сложила руки на груди. — Я бы к вам раньше обратилась, — продолжала девушка, — но уезжала в Оксфорд и вернулась во вторник. А потом… Хотя так я вас только запутаю. Розалин посмотрела в сторону комнаты Гарета Рэндольфа. — Ты хочешь сообщить нам какую-то информацию? — спросил Линли. — Сначала я пошла к Гарету. Это он напечатал листовки о том, что Елену убили. Листовка попала мне в руки, когда я приехала из Оксфорда, поэтому я и решила с ним поговорить. Я думала, что он передаст информацию дальше. Кроме того, я не сразу пошла к вам по личным причинам в тот момент…. Да и какая сейчас разница? Вот я здесь. И сейчас все расскажу. — Что расскажешь? Розалин, как и сержант Хейверс, сложила руки на груди, но в ее случае это был скорее жест человека мерзнущего, чем поза человека непреклонного. — В понедельник утром я бежала вдоль реки. Я пробегала мимо острова Крузо около половины седьмого. Мне кажется, я видела убийцу. Глин Уивер украдкой спустилась по лестнице и остановилась, услышав разговор бывшего мужа с его нынешней женой. Оба сидели в столовой, хотя завтрак кончился уже несколько часов назад, и в голосах слышалось столько подчеркнутой вежливости, что нетрудно было догадаться об их отношениях. Чудесно, подумала Глин, и в душе ее воцарился арктический холод. Она улыбнулась. — Теренс Кафф хочет произнести панегирик, — говорил Энтони. Голос его был таким бесцветным, словно он зачитывал какой-то нудный перечень. — Я говорил с двумя ее преподавателями. Они тоже подготовили речь, а Адам хочет прочитать ее любимое стихотворение. — Послышалось бряцанье посуды, чашку аккуратно поставили на блюдце. — До завтра нам еще не отдадут из полиции тело, но похоронное бюро доставит гроб. Никто ничего не заметит. К тому же всем известно, что похоронят Елену в Лондоне, поэтому завтра погребения не будет. — Насчет похорон, Энтони. В Лондоне… — Джастин говорила спокойно. У Глин по спине побежали мурашки, когда она услышала этот холодный и решительный тон. — Я не изменю своих планов, — сказал Энтони, — пойми. Я не могу выбирать. Я должен считаться с желанием Глин. Для меня оно закон. — Я твоя жена. — И она была ею когда-то. А Елена наша дочь. — Вы вместе и шести лет не прожили. Шесть несчастных лет, как ты их называл. С тех пор прошло уже пятнадцать. А мы с тобой… — Какая сейчас разница, сколько лет я прожил с каждой из вас, Джастин? — Очень большая. Речь идет о верности, об обетах, которые я дала и выполнила, об обещаниях, которые я сдержала. Я была верна тебе, а она спала со всеми, как последняя шлюха, и ты прекрасно об этом знаешь. И тем не менее утверждаешь, что ее желания для тебя закон? А мои, значит, нет? — Если ты до сих пор не можешь понять, что бывают ситуации, когда прошлое… — начал было Энтони, но на пороге появилась Глин. Глин молча посмотрела на них. Энтони сидел в плетеном кресле, его небритое лицо осунулось. Джастин стояла возле окон, исполосованных влагой тумана, укрывшего просторный сад. Джастин была одета в черный костюм и серую перламутровую блузку. Рядом на стуле лежал черный кожаный кейс. — Заканчивай свою мысль, Джастин, — сказала Глин. — Про яблочко и яблоньку. Посмотрим, осмелишься ли ты со своей эксклюзивно-запатентованной честностью сделать логический вывод? Джастин потянулась к стулу. Она поправила прядь светлых волос, упавшую на глаза. Глин схватила ее за рукав отличного шерстяного костюма и насладилась тем, как Джастин передернуло. — Ну, может, ты закончишь свою мысль? Глин заставила Елену пойти по этому пути, Энтони. Глин сделала из твоей дочери глухую шлюшку. Елена давала всем, кто ее хотел, как и мамочка. — Глин, — перебил Энтони. — Не надо только ее защищать, ладно? Я стояла на лестнице. Я слышала ваш разговор. Мой ребенок умер три дня назад, я пытаюсь понять, почему так случилось, а она уже вцепилась и в меня, и в мою дочь. И во главу угла поставила секс. Как интересно. — Я не хочу это слушать, — сказала Джастин. Глин еще сильнее сжала руку: — Что, правда глаза колет? Для тебя секс — оружие, и не только против меня. Глин почувствовала, как напряглась Джастин. Значит, она попала в самую точку. Значит, надо продолжать бить по тому же месту. — Если он паинька, ты награждаешь его, если нет, наказываешь. Правильно? Правильно. И долго он будет расплачиваться за то, что отказался взять тебя на похороны? — На тебя жалко смотреть, — ответила Джастин, — тебе секс мерещится повсюду, как и… — Елене? — Глин выпустила руку Джастин и посмотрела на Энтони. — Все понятно. Джастин отряхнула рукав, словно смахивала прикосновение бывшей жены Энтони. Она взяла кейс: — Я пошла. Энтони встал, посмотрел на кейс, потом с ног до головы оглядел Джастин, будто только что обратил внимание на то, как она с утра оделась. — Ты что, собралась… — Собралась на работу, когда Елену убили меньше трех дней назад? Предаю себя общественному порицанию? Да, Энтони, ты не ошибся. — Не надо, Джастин, люди… — Прекрати. Пожалуйста. Я не ты. Энтони смотрел, как она вышла из столовой, сняла пальто с балясины на лестнице и хлопнула входной дверью. Он смотрел, как его жена идет сквозь туман к серому «пежо». Осторожно наблюдая за ним, Глин спрашивала себя, кинется ли он за ней вслед. Но, судя по всему, Энтони слишком устал, чтобы кого-то переубеждать. Он отвернулся от окна и поплелся в заднюю часть дома. Глин подошла к столу с остатками завтрака: застывший в тоненьких полосках жира бекон, засохшие и потрескавшиеся, как желтая грязь, желтки. В тостере остался готовый ломтик, Глин задумчиво потянулась за ним. Тост был шершавым и сухим, легко сыпался в руках, оставляя крошки на чистом паркетном полу. В задней части дома послышался металлический стук отодвигаемых ящиков. Одновременно за дверью завывал сеттер. Глин пошла на кухню и через окно увидела собаку на заднем крыльце: сеттер прижался черным носом к косяку двери и простодушно вилял похожим на перо хвостом. Сеттер отскочил от двери, посмотрел на окна, заметил, что за ним наблюдает Глин. Его хвост запрыгал быстрее, он радостно гавкнул. Глин невозмутимо посмотрела на пса, улыбнулась его растущим надеждам, развернулась и пошла вслед за Энтони. У входа в его кабинет Глин остановилась. Энтони сгорбился над открытым ящиком шкафа. На полу лежало содержимое двух желто-коричневых папок, около тридцати карандашных набросков. И свернутый в трубочку кусок холста лежал неподалеку. Энтони медленно листал рисунки, словно хотел их приласкать, потом стал смотреть на них более внимательно. Руки не слушались его. Он дважды ловил ртом воздух. Когда Энтони снял очки и протер стекла рубашкой, Глин поняла, что он плачет. Она вошла в кабинет рассмотреть поближе рисунки на полу и увидела, что везде изображена Елена. «Наш папочка решил учиться рисовать», — рассказывала Елена. Она произносила йисоватъ и смеялась при одной только мысли. Они вдвоем часто хихикали над тем, как он с нелепым в его возрасте энтузиазмом мечется между разными хобби. Сначала он бегал на длинные дистанции, потом занялся плаванием, потом помешался на велосипедах, наконец, увлекся парусным спортом. Но больше всего их поразило рисование. «Папотька йешил, што в нем сидит Ван Гог», — говорила Елена. Она изображала отца, который, расставив ноги, с альбомом в одной руке, сощурившись, смотрит вдаль и прикрывает глаза другой рукой. Елена подрисовывала себе усы на верхней губе и сосредоточенно хмурила лоб. «Глинни, падвинься ишо чуть-чуть, — приказывала она матери, — не шевелис. НЕ ШЕВЕЛИС». И вместе они падали со смеху. Но рисунки оказались очень неплохими, Энтони они удались гораздо лучше, чем натюрморты на стенах в гостиной или эскизы парусников, лачуг и рыбацких деревенек на стенах кабинета. В этих лежащих на полу набросках он уловил неповторимый образ дочери. И ее наклон головы, ее чудесный взгляд, широкую щербатую улыбку, изгиб скулы, линию носа, рта. Всего лишь наброски, сиюминутные впечатления. Но наброски эти были хороши и искренни. Глин подошла еще ближе, и Энтони поднял голову. Он собрал рисунки с пола и положил их на место. Кусок холста он засунул в самый конец ящика. — Почему ты не оформишь их и не повесишь где-нибудь? — спросила Глин. Энтони молча захлопнул ящик и подошел к столу, нервно пощелкал по клавиатуре, включил текстофон и уставился на экран. Выскочила строка меню. Энтони посмотрел на нее, но к клавиатуре не притронулся. — Не волнуйся. Я знаю, почему ты их прячешь. —Она подошла сзади и на ухо проговорила: — И сколько лет ты так живешь, Энтони? Десять? Двенадцать? Как ты еще с ума не сошел? Энтони опустил голову. Глядя на его затылок, Глин вдруг вспомнила, какие мягкие у него волосы, и, если их долго не стричь, они вьются, как у ребенка. Энтони начал седеть, в его черную шевелюру постепенно впрядались белые нити. — Чего она хотела достичь? Ведь Елена была твоей дочерью. Единственным ребенком. На что она, черт возьми, надеялась? Энтони ответил шепотом. Он будто обращался к тому, кого не было в комнате: — Она хотела причинить мне боль. По-другому я бы не понял. — Не понял? Чего? — Что значит чувствовать опустошение. Потому что я опустошил ее. Трусостью. Эгоизмом. Эгоцентризмом. Но больше всего трусостью. Кафедра тебе нужна только для самоутверждения, говорила она. Ты хочешь красивый дом, чтобы в этом доме красивая жена и дочь были твоими марионетками. Чтобы люди смотрели на тебя, восхищались и завидовали. Чтобы люди говорили, как тебе повезло. Только у тебя этого нет. У тебя ничего нет. У тебя даже меньше, чем ничего. Вокруг тебя одна только ложь. А ты трусишь и закрываешь на это глаза. Сердце Глин вдруг обхватило обручем, она поняла истинный смысл того, о чем так иносказательно говорит Энтони. — Ты мог бы этому помешать. Дал бы ей то, чего она хотела. Энтони, ты мог ее остановить. — Нет, не мог. Мне нужно было думать о Елене. Она наконец приехала в Кембридж, в этот дом, ко мне. Она начала меняться, вести себя свободней в моем присутствии, позволила мне быть ее отцом. Я не мог рисковать и терять ее снова. Не мог. Я думал, что потеряю ее, если… — Ты уже потерял ее! — закричала Глин, тряхнув его за руку. — Елена больше не войдет в распахнутую дверь. Не скажет «Папочка, я все понимаю, я прощаю тебя, я знаю, что ты старался». Елены больше нет. Она умерла. А ты мог предотвратить ее смерть. — Будь у Джастин ребенок, она поняла бы, что значит пребывание Елены здесь, почему я так дрожал при одной мысли, что сделаю что-нибудь не так и снова ее потеряю. Однажды я уже потерял ее. Я не выдержал бы этой муки во второй раз. Как Джастин могла ждать от меня такого? Глин понимала, что Энтони разговаривает не с ней. Это были размышления вслух. Глин вдруг разозлилась на него так, как злилась в худшие годы их супружества, когда на его служебные достижения она отвечала своими собственными, когда она поджидала его по ночам, чтобы он понял, что ей есть чем заняться в его отсутствие, чтобы заметил синяки у нее на шее, груди и бедрах и хоть как-то на это прореагировал. — Ты опять думал только о себе, — сказала Глин, — ты всегда думал о себе. Далее когда Елена приехала в Кембридж, ты воспринял это как подарок себе. Ты не думал о ее образовании, только бы тебе было приятно. — Я хотел снова подарить ей жизнь. Я хотел, чтобы мы были вместе. — Мало ли чего ты хотел. Ты не любил ее, Энтони. Ты любил только себя. Дорожил своей репутацией, добрым именем и своими успехами. Тебе нравилось быть любимым. Но ты сам никогда не любил ее. И теперь, когда Елены больше нет, ты винишь себя в ее смерти, копаешься в своих чувствах и размышляешь над тем, в каком свете это выставляет тебя. Но ты ничего не предпримешь, потому что боишься, как бы чего не вышло. Энтони посмотрел на Глин. Веки его были красными и распухшими. — Ты не знаешь, что случилось. Ты ничего не понимаешь. — Я все прекрасно понимаю. Ты сейчас похоронишь мертвую дочь, залижешь раны и будешь дальше жить. Ты так и остался трусом, каким был пятнадцать лет назад. Ты предал ее тогда среди ночи. Ты предаешь ее сейчас. Потому что так проще всего. — Я не предавал ее, — осторожно произнес Энтони, — в этот раз, Глин, я твердо стоял на своем. И поэтому она умерла. — Из-за тебя умерла? — Да. Из-за меня. — Сколько я тебя знаю, ты всегда считал, что и солнце всходит и заходит только ради тебя. — Однажды взошло, — покачал головой Энтони, — сейчас оно только садится. |
||
|