"Дочь обмана" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Портрет

Париж — город парков и мостов, темных аллей и широких бульваров, город, чья бурная история живет в его старинных домах и памятниках, очаровал меня.

Мне хотелось посмотреть все, и Робер с Анжель с гордостью и удовольствием стали моими гидами.

Меня ошеломило величие собора Нотр Дам. От него так и веяло стариной. Робер рассказывал, какая это была трагедия, когда во время революции толпа пыталась разрушить его.

— К счастью, Наполеон пришел к власти как раз вовремя, чтобы спасти его от разорения и разрушения, — удовлетворенно добавил он. — Но еще и Луи Филипп до того, как он отрекся лет двадцать назад, много сделал для возрождения былого великолепия.

Я могла оставаться там часами, окунаясь в атмосферу прошлого, слушая про святого Дениза, первого епископа этого собора, ставшего покровителем Франции, или Питера Абеляра и его любовь к Элоизе.

Мы много ходили пешком. Чтобы увидеть Париж, нужно ходить пешком. Мы побывали в Лувре, отдыхали в садах Тюильри, часами просиживали в Ле Галле, прошли по мосту Pont Neuf, самому старому из парижских мостов. Украшения его парапетов вызывали во мне сложное чувство восторга и отвращения. Я никогда не смогу забыть эти гротескные маски.

Робер с большим интересом говорил о работе Гусмана, который за последние несколько лет изменил лицо Парижа. Эта работа была необходима после вандализма, допущенного во время революции. Робер явно гордился своим городом и получал огромное удовольствие, показывая его мне. Я заметила, как ему приятно мое восхищение, которое, к тому же, было вполне искренним. Большие города всегда манили меня. Возможно, это объяснялось тем, что я сама родилась и выросла в одном из крупнейших городов мира. Я любила Лондон, но мое желание вернуться туда наталкивалось на боязнь вновь встретиться с горькими воспоминаниями. А Парижем я могла наслаждаться без всяких опасений, от Монмартра до Рю де Риволи, от Монпарнаса до Латинского квартала. Все вызывало во мне восторг.

Я возвращалась домой ничуть не уставшей.

— Ты просто неутомима, — говорил Робер.

— Это потому что все увиденное наполняет меня энергией.

— Я знала, что тебя нужно свозить в Париж, — заметила Анжель. — Давно надо было это сделать.

Большую часть времени Мари-Кристин проводила со мной. В ней начал пробуждаться новый интерес к городу.

— Мне здесь почти все уже знакомо, но с тобой — это все равно, что видеть в первый раз.

Настал день, когда мы собрались пойти к Жерару.

Как я и ожидала, он жил в Латинском квартале. Весь день перед этим я находилась в напряженном ожидании. Я давно надеялась, что мы, наконец, отправимся к нему, и недоумевала, почему наш визит вот уже дважды откладывался.

Мы должны были прибыть туда к трем часам.

Я заметила, что и Робер, и Анжель немного нервничают. Мари-Кристин тоже была не такая, как обычно. Она держать несколько отчужденно. Я не могла понять, почему. Перспектива увидеться с Жераром так действует на них.

Мы прошли по бульвару Сен-Жермен мимо церкви тем же названием. Я знала, что она была построена здесь в тринадцатом веке рядом с Бенедиктинским аббатством.

Студия находилась на верхнем этаже высокого здания. Нам пришлось подниматься туда по бесконечным ступенькам. Преодолев последний лестничный пролет, мы остановились перед дверью с табличкой «Жерар де Каррон».

Робер постучал, дверь открыл мужчина. Оказалось, это и был сам Жерар. Я сразу узнала его по портрету, виденному в галерее.

Он воскликнул:

— Ma mere, mon oncle et ma fille! — Улыбаясь он повернулся ко мне и перешел на английский: — А вы, как я понимаю, мадемуазель Тримастон. Добро пожаловать в мою студию.

Он провел нас в большую комнату с огромными окнами. Кроме того, свет еще падал через застекленную часть скошенной крыши. В комнате стояла кушетка, по всей видимости, ночью служившая кроватью, несколько стульев, стол, заваленный множеством кистей и тюбиков с краской, два мольберта и несколько холстов на подрамниках, прислоненных к стене. Словом, это была типичная комната художника. Застекленная дверь вела на балкон, с которого открывался поистине захватывающий вид Парижа.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал Жерар.

— Мы давно собирались заглянуть к тебе, — сказала Анжель, — но, думали, ты занят. Как ты живешь, Жерар?

— У меня все отлично. А тебя даже и спрашивать незачем, твой сияющий вид говорит сам за себя. Как поживает моя дочь?

— Учу английский, — сказала Мари-Кристин. — И уже могу прекрасно говорить.

— Это замечательно.

— Ноэль — мадемуазель Тримастон — учит меня. А я учу ее французскому. У нас обеих большие успехи.

— Это и вправду хорошая новость, — сказал он. — Благодарю вас, мадемуазель Тримастон, за ваши педагогические усилия.

— У нас взаимовыгодное сотрудничество, — улыбнулась я.

— Теперь я и сам могу заметить, что вы тоже делаете большие успехи. Ваш французский звучит очаровательно.

— С характерным английским акцентом, — сказала я.

— Но в этом-то и заключается очарование. А теперь, дорогие мои родственники, не выпить ли нам по чашечке кофе.

— Я сейчас пойду, приготовлю, — сказала Анжель.

— Дорогая мама, я не так уж беспомощен, как ты себе это представляешь. Но, пожалуй, действительно, мне не совсем удобно оставлять гостей. Поэтому, если ты будешь так любезна…

Анжель вышла из комнаты и направилась, как я понимаю, на кухню. Роберу и мне предложили стулья, в то время как Мари-Кристин устроилась на кушетке.

— Это настоящая студия художника, — сказала мне Мари-Кристин. — Таких в Париже много.

— Не много, chere enfant, — сказал Жерар. — Правильнее будет сказать, несколько. Мне приятно думать, что эта студия — мое очень удачное приобретение, — он повернулся ко мне, — она в самом деле просто идеальна. Прекрасное освещение. И, кроме того, один только вид отсюда уже вдохновляет. Вам так не кажется, мадемуазель Тримастон?

— Несомненно, — подтвердила я.

— Можно без труда окинуть взглядом весь Париж. Могу вас заверить, в городе не мало художников, которые отдали бы все, что угодно, за такую студию.

— В этом доме живут и другие художники, — сообщила мне Мари-Кристин.

— Художников здесь великое множество, — сказал Жерар. — Ведь это Латинский квартал, а Париж, как вы знаете, центр искусств. Именно сюда съезжаются художники. И днем и ночью они сидят в кафе, рассуждают о шедеврах, которые собираются создать, и всегда только собираются.

— Но когда-нибудь они заговорят о шедеврах, которые ими уже созданы, — сказала я.

— Тогда они уже будут слишком важными птицами чтобы жить здесь и посещать подобные кафе. Они найдут себе для бесед другое место.

— Жерар, здесь не хватает чашек, — крикнула из кухни Анжель.

Улыбнувшись, он проговорил:

— Надеюсь, вы извините меня, — и ушел в кухню. До меня доносились их голоса.

— Дорогая мама, ты всегда думаешь, что я тут умираю от голода.

— Этого цыпленка тебе на какое-то время хватит. Он готовый, его можно есть, и еще я принесла торт, подадим его с кофе.

— Маман, ты меня балуешь.

— Ты ведь знаешь, я всегда беспокоюсь о тебе, думаю, как ты здесь живешь. Почему ты не хочешь переехать домой? Ты бы мог работать в Северной башне.

— Нет, там совсем не то. Здесь я в своей компании. В мире есть только одно место, где может жить пробивающий себе дорогу художник, и это место — Париж. Все готово? Я понесу поднос. А ты неси этот роскошный торт.

Сдвинув в сторону тюбики и кисти, он поставил на стол поднос. Анжель нарезала торт и передала блюдо по кругу.

Жерар сказал мне:

— Мама убеждена, что я здесь на грани голодной смерти. На самом деле я прекрасно питаюсь.

— Одной только живописью сыт не будешь, — сказала Анжель.

— Увы, это правда. И думаю, все присутствующие с тобой согласятся. Расскажите, как вы проводите время в Париже?

Мы рассказали, какие достопримечательности успели посмотреть.

— Ноэль все воспринимает с таким восторгом, — сказал робер. — Показывать ей город — одно удовольствие.

— Это было замечательно, — сказала я.

— Торт восхитительный, — вставила Мари-Кристин.

— Раньше вы жили в Лондоне? — спросил Жерар, обращаясь ко мне. — У нас есть один англичанин в нашей обшине. Вы понимаете, мы живем как бы общиной. Все друг друга знают. Встречаемся в кафе или у кого-нибудь на квартире. Так мы общаемся каждый вечер.

— И беседуете о замечательных картинах, которые вы собираетесь написать, — сказала Мари-Кристин.

— Как ты догадалась?

— Ты сам только что говорил об этом. Что вы собираетесь сделать — вот о чем вы говорите в кафе.

— Это нас вдохновляет. Да, всем художникам нужно жить в Париже.

— Надеюсь, ты покажешь Ноэль что-нибудь из твоих работ, — сказал Робер. — Я уверен, ей хочется их посмотреть.

— В самом деле? — спросил он, глядя на меня.

— Ну, конечно же, я хочу их посмотреть.

— Только не ждите, что это будет нечто подобное Леонардо, Рембрандту, Рейнольдсу, Фрагонару или Буше.

— Я полагаю, у вас есть собственный стиль.

— Благодарю. Но, может быть, свойственная вам деликатность заставляет вас проявлять такой интерес к моим работам? Если я угадал, мне бы не хотелось злоупотреблять вашими хорошими манерами и утомлять вас. А ведь это может случиться.

— Но я не могу заранее знать, как отнесусь к вашим картинам, пока их не увижу.

— Хорошо, мы поступим вот как. Я покажу вам несколько картин и, если замечу признаки скуки, немедленно откажусь от этой затеи. Ну, как?

— По-моему, прекрасная мысль.

— Сначала скажите мне, как долго вы собираетесь пробыть во Франции?

— Я пока точно не знаю.

— Мы надеемся, что долго, — сказала Анжель.

— Я уговорю ее, чтобы она осталась, — заявила Мари-Кристин.

— Конечно, как же ты сможешь обойтись без уроков английского?

— Эта мадам Гарньер, она все так же приходит помогать тебе по хозяйству? — спросила Анжель.

— Да, приходит.

— Пол в кухне давно пора мыть. Чем она тут занимается?

— Милая старушка Гарньер. У нее великолепное лицо.

— Ты писал ее?

— Конечно.

— По-моему, у нее отталкивающая внешность.

— Ты не видишь внутренний мир женщины.

— Значит, вместо того, чтобы убирать, она позирует тебе?

Жерар повернулся ко мне.

— Вы говорили, что хотели бы посмотреть мои картины. Начнем с мадам Гарньер.

Он выбрал один из холстов и поставил его на мольберт. Это был портрет женщины — толстой, веселой, сметливой от природы и с изрядной долей алчности во взгляде.

— Да, она именно такая, — сказала Анжель.

— Очень интересно, — сказала я. Жерар внимательно смотрел на меня. — Такое чувство, будто мне многое про нее известно.

— Что же именно? — спросил Жерар.

— Она любит шутки, много смеется. Знает, чего хочет и как этого добиться. Она хитровата и отнюдь не бескорыстна, всегда берет больше, чем отдает.

Улыбаясь, он кивал головой.

— Спасибо. Вы подарили мне лучший комплимент.

— Не сомневаюсь, — сказала Анжель, — что мадам Гарньер вполне устраивает сидеть спокойно на стуле и ухмыляться вместо того, чтобы выполнять свои обязанности.

— Меня это тоже вполне устраивает, мама.

— Вы обещали показать нам и другие картины, — напомнила я.

— После вынесенного вами приговора по первой картине, я сделаю это почти охотно.

— Я уверена, вы нисколько не сомневаетесь в своих работах, — сказала я. — Думаю, художник должен полностью верить в себя. Ведь если он сам не верит, поверит ли кто-то другой?

— Мудрейшие слова! — воскликнул он чуть насмешливо. — Ну, хорошо, вот вам, пожалуйста, — это консьерж. Вот натурщица, которую иногда мы приглашаем. Немного схематично, да? А это madame le concierge. Слишком привыкла позировать, не совсем естественна.

Я нашла его работы очень интересными. Он показал нам также несколько пейзажей Парижа: Лувр, сады Тильюри, улица; был и пейзаж, изображавший Мезон Гриз — с лужайкой и нимфами на пруду. Когда, перебирая холсты, он достал пейзаж Мулен Карефур, я немного растерялась.

— Мельница, — сказала я.

— Это старый этюд. Я написал его несколько лет назад. Вы узнали ее.

— Мари-Кристин возила меня туда.

Он перевернул холст лицом к стене и показал мне другую картину — портрет женщины за рыночным прилавком, продающую сыр.

— Неужели вы пишете картины, сидя прямо на улице? — спросила я.

— Нет. Я делаю наброски, а потом прихожу домой и работаю с ними. Конечно, не совсем то, чего бы хотелось, но тоже необходимо.

— Как я понимаю, портреты — ваш конек?

— Да, меня привлекает человеческое лицо. В нем можно увидеть так много, если умеешь смотреть. Однако большинство людей предпочитают скрывать то, что могло бы оказаться самым интересным.

— Значит, когда вы пишете портрет, вы стараетесь отыскать то, что спрятано?

— Если хочешь написать по-настоящему хороший портрет, нужно хоть немного знать о своей модели.

— И всех людей, которых вам приходилось изображать, вы изучали.

— Можно подумать, ты теперь настоящий детектив, — сказал Робер, — столько всего знаешь о людях, с которых пишешь портреты.

— Не совсем так, — смеясь, возразил ему Жерар. — Все, что я знаю, важно только для меня одного. Эти знания остаются при мне, пока я работаю над портретом. Я хочу, чтобы мои картины были правдивы.

— А вам не кажется, что людям хочется выглядеть на портретах не такими, каковы они на самом деле, а какими они бы хотели быть? — спросила я.

— Модные художники именно так и делают. Я не из их числа.

— Но если приукрашенный портрет доставляет удовольствие его владельцу, что в этом дурного?

— Ничего. Просто это не то, чем я хочу заниматься.

— А я бы хотела, чтобы меня приукрашивали, — сказала Мари-Кристин.

— Осмелюсь предположить, что большинству людей этого хочется, — добавила Анжель.

— Вы считаете, что вам в самом деле удается проникнуть в людские тайны, которые они пытаются скрыть? — спросила я.

— Возможно, не всегда. Но художник-портретист обычно обладает живым воображением, и то, что ему не удается раскрыть, он придумывает.

— И при этом не всегда находит правильный ответ.

— Важно найти хоть какой-то ответ.

— Но ведь если ответ неправильный, это может означать, что все его усилия были напрасными.

— Но ему доставляет наслаждение сам процесс.

— Мне кажется, — сказал Робер, — если при написании портрета приходится подвергаться такому скрупулезному анализу, следует хорошенько подумать, прежде чем соглашаться.

— Я вижу, у вас сложилось обо мне неверное представление, — смеясь заметил Жерар. — Я говорил всего лишь об упражнении, которое художник выполняет для собственного удовольствия. Оно совершенно безобидно.

На стеклянную дверь, выходящую на плоскую крышу дома, упала тень, и я разглядела чью-то фигуру. Человек огромного роста заглянул в комнату.

— Привет, — сказал он по-французски с сильным акцентом.

— Проходи, — сказал Жерар, хотя в его приглашении не было надобности, так как посетитель уже вошел в комнату.

— Извините, я помешал, — сказал вошедший, улыбнувшись и окинув нас быстрым взглядом. Это был очень светлый блондин лет двадцати семи с поразительно голубыми глазами. В нем чувствовалось что-то подавляющее — и не только из-за его роста. Его властная натура видна была во всем.

— Ларе Петерсон, мой сосед, — представил его Жерар.

Я слышала раньше это имя. Это он писал портрет Марианны.

Жерар представил ему меня. С другими новый гость, видимо, уже был знаком.

— Какое удовольствие вновь видеть вас всех, — сказал Ларе Петерсон. — Вы должны простить меня за это вторжение. Я пришел одолжить немного молока. У тебя не найдется, Жерар? Если бы я знал, что у вас тут семейная встреча, я бы выпил кофе без молока.

— У нас тоже есть кофе, — сказала Анжель. — Правда он, наверное, немного остыл.

— Все равно, не откажусь.

— Молоко тоже есть.

— Благодарю, вы очень любезны.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила его Анжель, и он сел на кушетку рядом с Мари-Кристин.

— Вы ведь тоже художник, да? — спросила она.

— Пытаюсь им быть.

— И вы живете в соседней студии, а пришли через крышу.

— Да, но это не так уж рискованно, как может показаться. Мы спокойно ходим по этой крыше, там даже есть специальный проход из студии в студию. Моя студия точно такая же, как эта. Они парные.

Анжель налила ему кофе, за которое он подчеркнуто любезно поблагодарил.

Мне показалось, что Жерар слегка раздосадован появлением своего соседа. Нужно признать, его приход произвел немедленный эффект. Он сразу завладел инициативой в разговоре, много внимания уделяя себе, рассказывая, как был студентом университета в Осло, а потом вдруг ему пришло в голову стать художником.

— Это было то же, что случилось со святым Петром по дороге в Дамаск, когда он внезапно увидел свет, — говорил он. — И тогда, сложив чемодан, я приехал в Париж — Мекку художников. Такие милые, приветливые люди! Так хорошо ко мне относятся! И вот мы здесь, в своих мансардах, бедные, но счастливые. Художник должен быть счастливым, — при этом он довольно лукаво взглянул на Жерара, который, конечно, не мог причислять себя к бедным, имея такую семью.

Но был ли он счастлив? У меня не осталось такого впечатления. Возможно, это было связано с гибелью его молодой жены.

— Жизнь впроголодь — это обязательный признак принадлежности к высокому искусству, — продолжал Ларе Петерсон. — Поэтому мы все живем одним днем, зная , что впереди нас ждет слава и богатство, а сегодняшние трудности — это цена, которую нужно платить за будущие триумфы. Когда-нибудь имена Ларса Петерсона и Жерара де Каррона будут стоять в одном ряду с Леонардо да Винчи. Ничуть в этом не сомневаюсь. Таковы наши убеждения. Жить с ними удобно и приятно.

Он рассказал нам, как приехал в Париж. Ему было нелегко первые годы, когда приходилось скитаться по углам. Потом удалось продать несколько картин. Одна из этих картин принесла успех. О нем заговорили.

В тот день я была проницательной. Я сразу заметила особенное выражение, промелькнувшее на лице Жерара. Оно было мимолетным, но оно было — он подумал о написанном Ларсом Петерсоном портрете Марианны, привлекшем к себе такое внимание.

— После первого успеха тобой начинают интересоваться, — продолжал Ларе Петерсон. — У меня стали покупать картины. Это было ступенькой вверх — то, что нужно каждому. Теперь у меня есть прекрасная студия, такая же, как эта — точная копия. Где найдешь что-то более подходящее для нашей работы ?

Он продолжал рассказывать и, надо признать, слушать его было довольно занятно. Достаточно свободно владея французским, иногда он, подыскивая нужное слово, закидывал голову кверху и щелкал пальцами, как бы прося подсказки. Кто-нибудь, чаще всего это бывала Мари-Кристин, делал это. Он очень забавлял ее и, как я заметила, она получала гораздо большее удовольствие от нашей компании после того, как к ней присоединился Ларе Петерсон.

Он описывал свою страну, великолепие фиордов.

— Прекрасные пейзажи, отлично получаются на картинах, но, — он пожал плечами и покачал головой, — люди чаще предпочитают видеть на картинах Лувр или Нотр Дам, а не дикие прелести Норвегии. Да, да, если хочешь добиться успеха, ты должен пройти школу мастерства в Париже. Париж — это волшебный мир. Без Парижа не станешь великим художником.

— Вот и Жерар уверяет нас в том же, — сказал Робер. Он взглянул на Анжель. — Думаю, дорогая, нам пора идти.

— Было так весело! — воскликнула Мари-Кристин.

— Вы ведь живете недалеко от Парижа, — сказал Ларе Петерсон. — Всего несколько миль, не так ли?

— Да, — сказал Жерар, — вы должны чаще приезжать в Париж.

— Обязательно, — сказала Мари-Кристин.

— Я рада, что повидала тебя, Жерар, — сказала Анжель. — Приезжай скорее домой.

— Приеду.

Жерар взял мою руку.

— Был счастлив с вами познакомиться. И я рад, что вы приехали во Францию. Я хочу написать ваш портрет.

— После всего того, что вы нам рассказали? — засмеялась я.

— Бывают такие лица, увидишь и сразу хочется написать. Вот так и сейчас.

— Ну, что ж, я польщена. Боюсь только, это будет немного утомительно.

— Обещаю вам, операция пройдет безболезненно.

— Послезавтра мы возвращаемся.

— Вы живете не так уж далеко. Ну как, соглашаетесь? Это доставит мне истинное удовольствие.

— Можно мне подумать?

— Пожалуйста.

— А вы приедете в Мезон Гриз?

— Я бы предпочел работать здесь. Великолепное освещение. И все, что надо — под рукой.

— Но тогда это означает, что я должна остаться в Париже.

— Всего на неделю. Почему бы нет? Вы уже здесь. Могли бы жить там же, в этом доме. Он совсем близко от студии.

Я почувствовала волнение. День, несомненно, был полон необычных событий. В тот же вечер Анжель заглянула ко мне в комнату.

— Интересно, что ты скажешь об этом визите к Жерару? — спросила она.

— Мне очень понравилось. Было удивительно интересно.

— Он всерьез меня беспокоит. Лучше бы ему приехать домой.

— Но вы же знаете, что для него значит живопись.

— Он мог бы этим заниматься и дома.

— Но это совсем не одно и то же. Здесь он в своей компании. Представьте, все эти разговоры в кафе, жажда успеха, соперничество. Здесь все его друзья, так хорошо его понимающие. Конечно, ему здесь лучше.

— Когда его жена была жива, все было по-другому. Она могла позаботиться о нем.

— По-моему, с этим вполне справляется мадам Гарньер.

Анжель сделала пренебрежительный жест.

— И есть еще этот его сосед.

— Он, конечно, любопытный персонаж. Вы, вероятно, хорошо его знаете.

— Он уже давно живет в квартире рядом. И всегда при встречах весьма словоохотлив. Причем, основная тема разговоров — он сам.

— Жерар просил меня позировать ему для портрета.

— Знаю, я слышала, как он это говорил. По-моему, это прекрасно.

— Вы в самом деле так считаете?

— Убеждена.

— Я ему сказала, что после этих его откровений я немного побаиваюсь.

— О, это была просто пустая болтовня. Кроме того, у него же нет мрачных тайн.

— И все же…

— Я думаю, у него получится хороший портрет. Некоторые его работы просто изумительны.

— Он, наверное, очень часто писал свою жену.

— О, да. Она была его главной моделью. Есть несколько очаровательных полотен. Жаль, что столько шума устроили вокруг портрета Ларса Петерсона. По-моему, многие работы Жерара не хуже. Просто, все дело в личных вкусах критиков.

— Нам он ни одного из ее портретов не показывал.

— Я думаю, ему не хочется ворошить старые воспоминания. До сих пор… все так свежо. Но вы должны позволить ему написать вас.

— Да, пожалуй, это будет довольно занятно.

— Мы все устроим. Нам придется приехать в Париж еще. Сейчас я не могу больше задерживаться, чтобы не оставлять слишком надолго дом. Поэтому мы должны вернуться. Но через несколько недель мы приедем снова. Я бы тогда поехала вместе с вами, и вы могли бы каждый день ходить к нему в студию. Он предпочитает работать с утра. В это время самое лучшее освещение. Да, конечно же, мы все устроим. Скажем, недели через три.

Эта перспектива не на шутку взволновала меня. Жизнь богемы казалась мне необыкновенно интересной и притягательной. Меня занимали разговоры Жерара и, я была уверена, что у него много друзей, таких же занятных как Ларе Петерсон.

Когда мы вернулись в Мезон Гриз, оказалось, что меня ждет письмо. Оно было от Лайзы Феннел.

Я узнала ее почерк, и мне стало как-то не по себе. Поездка в Париж помогла мне отойти немного от моего прошлого. Конечно, обстоятельства способствовали этому, особенно моя встреча с Жераром и возможность заглянуть в его жизнь.

Я сочувствовала ему. Он потерял свою молодую жену, так же как я потеряла любимого человека, который так и не стал моим мужем, поэтому мне казалось, мы с ним как бы друзья по несчастью.

А это письмо возвращало меня в прежний мир, из которого лишь так недавно мне удалось вырваться.

Я пошла к себе в комнату, чтобы никто не помешал мне прочесть письмо.

«Моя дорогая Ноэль!

Я часто думаю о тебе. Сказать по правде, со дня твоего отъезда я не переставала думать о тебе. Как ты живешь? Уверена, сейчас тебе лучше. Робер — добрейший человек из всех, кого я знала, и ты правильно поступила, поехав с ним.

Наши спектакли пока закончились, и пройдет еще несколько недель, прежде чем они возобновятся с новой пьесой. В ней и для меня найдется место — Долли обещал. Хотя, всего лишь в кордебалете. Думаю, на главную роль он опять возьмет Лотти Лэнгдон. Надеюсь, что буду ее дублершей. Но пока что я отдыхаю.

Ты не можешь себе представить, но я ездила в Леверсон. Я хотела, чтобы ты знала, что я там была.

Ты понимаешь, в газетах много писали о том, что был обнаружен этот храм Нептуна. По-видимому, это важное открытие, и подробности о том, как его нашли в результате обвала земли стали настоящей сенсацией. Меня это очень заинтересовало, и я написала Родерику, как бы мне хотелось посмотреть этот храм.

Он приехал в Лондон. Я тогда еще работала, и он пришел на спектакль. Потом мы вместе поужинали. Он казался очень грустным. Ему не хотелось говорить о тебе, поэтому мы все больше говорили о храме, и он пригласил меня к себе в имение на выходные, чтобы я его посмотрела. Я поехала. Было очень интересно. Мне все страшно понравилось. Я познакомилась с этой симпатичной Фионой Вэнс, и она показала мне некоторые из ее работ. Это был исключительно приятный уик-энд. Леди Констанс отнеслась ко мне очень холодно. Она явно была недовольна. Я понимаю, что, должно быть, ты испытывала тогда.

За исключением этого, все было замечательно. Меня очень интересовало, чем занимается Фиона. Она показала мне, как кистью счищать землю и всякую грязь с сосудов для питья, и мне совсем не хотелось уезжать.

Фиона сожалела, что я не живу где-нибудь поблизости. Там был Чарли. У него тоже очень несчастный вид. Я уверена что они постоянно вспоминают тебя.

Оба, и Чарли, и Родерик, сказали, что я должна приехать еще. Леди Констанс не присоединилась к их приглашению.

Что же, может быть я и съезжу еще раз. Все эти римские развалины и правда кажутся мне потрясающе интересными.

Я все еще живу в этом доме. Пожалуйста, передай Роберу, что мне стыдно, что я еще тут, но здесь мне так удобно, и Кримпы не хотят, чтобы я уходила на другую квартиру. Им не нравится быть сторожами, как они говорят. Они привыкли к дому, в котором что-то происходит. Я знаю, что от меня им мало толку, но все-таки я живая душа, а они всегда интересуются, что происходит в театре. Поэтому, я так тяну с переездом.

Постарайся узнать у Робера, считает ли он, что я должна уйти. На самом деле, ему все равно, а для меня остаться здесь многое значит.

Наверное, скоро я опять буду занята в спектакле. Я на это надеюсь. Тогда мне не удастся больше съездить на уикэнд в Леверсон.

Я просто думала, что должна известить тебя, что я была там и видела их. Возможно, я и тебя скоро увижу. Какие у тебя планы?

Ах, дорогая Ноэль. Я так надеюсь, что у тебя все будет хорошо…»

Письмо выпало из моих рук.

Значит, она была там. Видела Родерика и Чарли, и леди Констанс. Она пишет, они были грустными.

Милый Родерик. О чем он сейчас думает? Сможет ли он со временем забыть меня? Я знала, что никогда его не забуду.

В этих сеансах я находила покой и некоторое облегчение. Я сидела в студии Жерара де Каррона, с высоты разглядывая город, в то время как он писал мой портрет.

Сейчас пережитая трагедия, казалось, ушла в прошлое дальше, чем когда-либо. Как будто передо мной еще раз приоткрылась дверь к спасению.

Я располагалась на стуле так, чтобы свет падал на мое лицо, Жерар стоял у мольберта. Иногда за работой он разговаривал со мной, иногда сосредоточенно молчал.

Он рассказывал мне о своем детстве в Мезон Гриз, о том, как ему всегда нравилось бывать в Северной башне. С ранних лет он делал наброски, этюды. Его серьезно интересовала живопись.

— Я часто разглядывал картины в нашей галерее. Мог пропадать там часами. Родители всегда знали, где меня искать. Они считали меня странным ребенком. Потом я вдруг понял, что хочу стать художником. Жизнь протекала спокойно и гладко. Отец был хорошим, добрым человеком. Я иногда думаю, как бы все сложилось, если бы он был жив. Если бы… Всегда повторяешь это «если бы». Вы тоже, Ноэль?

— Постоянно.

— Почему вы такая грустная?

— Как вы узнали, что я грустная?

— Вы стараетесь этого не показывать, но я чувствую.

— Вы знаете о моей маме?

— Да, я знаю о ее внезапной смерти. Робер очень любил ее, и поэтому вы здесь. Он обещал ей, что будет заботиться о вас. Поэтому… и, конечно, еще и потому, что он очень хорошо относится к вам. Может быть, вам больно рассказывать о ней?

— Не знаю.

— Тогда попробуйте.

И я начала рассказывать. О нашей жизни, о подготовке к спектаклям, о привычных драмах, о Долли. Я припоминала забавные случаи и обнаружила, что могу смеяться над ними, как делала это когда-то.

Он смеялся вместе со мной.

— Да, это настоящая трагикомедия, — говорил он.

Приходила мадам Гарньер, и тогда кухня наполнялась шумом. Как я догадывалась, шум был ей необходим, чтобы показать, с каким усердием она работает. Первое время она относилась ко мне немного настороженно, но через несколько дней стала дружелюбнее. Мы обе позировали для его портретов, и это как бы связывало нас некими узами.

Она сообщила мне, что ее портрет будет показан на какой-то выставке. Люди будут приходить и смотреть на него. А кто-то, может, и купит.

— Только, кто захочет повесить меня в своем салоне, мадемуазель?

У нее была привычка подталкивать меня локтем и заливаться смехом. Она покупала хлеб, молоко и еще кое-какую снедь, при этом, как я обнаружила, бессовестно прикарманивала часть денег. На эту мысль меня навело алчное выражение ее глаз, запечатленное на портрете. Я проверила свои подозрения и выяснила, что они не лишены оснований.

Однажды я сказала Жерару:

— Вы знаете, что мадам Гарньер жульничает при покупке продуктов?

— Разумеется — сказал он.

— И вы ничего ей не говорите?

— Зачем? Это такая мелочь. Мне нужно, чтобы она покупала для меня продукты. И пусть она при этом наслаждается своими маленькими победами. Это доставляет ей удовлетворение. Она ведь считает себя очень умной. И если поймет, что я знаю, все удовольствие будет испорчено. Кажется, есть такая английская пословица: не будите спящую собаку.

Я посмеялась над его словами.

Обычно после утреннего сеанса я шла на кухню и готовила что-нибудь из еды, и потом мы вдвоем это съедали. Иногда приходила Анжель, и мы вместе возвращались домой. Она осталась в Париже вместе со мной, а роберу пришлось вернуться в Мезон Гриз в связи с делами в поместье. Я знала, что Мари-Кристин очень расстроена тем, что мы уехали без нее. Ей бы очень хотелось присоединиться к нам, но мадемуазель Дюпон сказала, что впредь занятия не должны прерываться.

Изредка я оставалась в студии и после полудня. Часто, когда мы сидели за ленчем, приходили гости. С некоторыми из его друзей я познакомилась. Среди них был некий Гастон дю Пре, молодой человек из провинции Дордонь. Он был страшно беден и кормился в основном у друзей. Он часто приходил во время нашей трапезы и всегда присоединялся к нам. Еще был Ричард Харт, сын деревенского сквайра из Стаффордшира, мечтой всей жизни которого было стать художником. Были и другие, но среди всех, безусловно, выделялся Ларе Петерсон, самый удачливый из всех, так как уже добился некоторой известности благодаря портрету Марианны.

Он неизменно становился центром любой компании, отчасти благодаря тому, что был удачливее других, отчасти в силу своего бьющего через край темперамента.

Это была легкая, беззаботная жизнь, и через несколько дней я почувствовала, что начинаю втягиваться в нее. Каждое утро я просыпалась с ощущением радости. Я получала от всего этого такое наслаждение, какое уже не думала получить.

С нетерпением я ждала наших коротких стычек с мадам Гарньер. Я не собиралась позволять ей и дальше жульничать с покупками и каждый раз демонстрировала ей ошибки в подсчетах. Она в таких случаях свирепо смотрела на меня, прищурив свои и без того маленькие глазки. Однако она уважала меня. Думаю, она руководствовалась теорией, что, если человек настолько глуп, что позволяет себя обсчитывать, он этого заслуживает. Так что особых обид не было.

Мне нравилось готовить, и я часто приносила с собой продукты. Она не имела ничего против, потому что, лишившись возможности жульничать, она могла теперь меньше утруждать себя работой и раньше уходить. Таким образом, хотя с одной стороны я испортила этот маленький бизнес, с другой — облегчила жизнь.

Жерара очень позабавило, когда я рассказала ему об этом. А я поймала себя на том, что тоже смеюсь от души.

Больше всего мне нравились сеансы, когда мы разговаривали. Как это обычно бывает в подобных ситуациях, наша дружба быстро крепла, и я уже начала подумывать, что жизнь мне покажется скучной, когда портрет будет закончен.

Однажды во время сеанса он сказал:

— Есть что-то еще, отчего вы несчастны.

Несколько секунд я молчала, а он стоял с кистью в руке и пристально смотрел на меня.

— Это… человек, которого вы любите?

Я не знала, что ответить. Я не могла заставить себя говорить о Родерике. Он уловил мое состояние.

— Простите, — сказал он. — Я слишком любопытен. Забудьте о моем вопросе.

Он вернулся к портрету, но через некоторое время сказал:

— Нет, сегодня не получается. Больше не могу работать. Давайте прогуляемся, и я еще покажу вам Латинский квартал. Я уверен, что вы не все видели.

Я все поняла. Мое настроение изменилось. Казалось, Родерик здесь, рядом со мной. От моей безмятежности не осталось и следа.

Когда мы вышли из дома, и я окунулась в атмосферу этих улиц, мое настроение немного улучшилось. В воздухе стоял запах свежеиспеченного хлеба, а из какого-то окна доносились звуки концертино.

Мы заглянули в церковь Святых Мучеников, прошлись по узеньким улочкам с лавками, торгующими четками и образами святых.

— Мы называем это Сан-Сюльписьер, — сказал он мне.

Он показал мне дом, в котором умер Расин. Потом повел меня на Плас Фюрстенбург, где находилась студия Делакруа.

— Он умер совсем недавно. Но его студия уже стала местом паломничества. Как вы думаете, может быть когда-нибудь люди придут в мою студию и скажут: «Жерар де Каррон жил и творил здесь».

— Я уверена, что она станет национальной святыней, если вы поставите перед собой такую цель.

— Значит, вы полагаете, что в нашей власти делать в жизни то, что мы хотим?

— Мы должны учитывать обстоятельства. Кто может знать, что случится с нами завтра? Но я твердо верю, что в нашей власти преодолеть превратности судьбы.

— Я рад, что вы так считаете. Это прекрасный принцип, но не всегда легко ему следовать.

Мы подошли к кафе с яркими тентами, под которыми были расставлены столики.

— Не хотите ли чашечку кофе? — предложил он. — Даже если и нет, здесь приятно посидеть. Когда я наблюдаю за идущими мимо людьми, это на меня действует успокаивающе.

Мы сидели за столиком, пили кофе и наблюдали за прохожими. Жерар развлекал себя и меня, фантазируя о каждом из них.

Прошел, с трудом волоча ноги, старик с палкой.

— Он прожил веселую жизнь, — говорил Жерар. — И теперь, на склоне лет, размышляет, зачем все это было нужно. А вот матрона с хозяйственной сумкой, полной всякой снеди. Она горда тем, что сумела выторговать несколько су у мясника, в булочной и в свечной лавке. Ей и невдомек, что, зная ее привычки, они заранее подняли цену перед ее приходом.

Держась за руки и хихикая, прошли две молодые девушки.

— Мечтают о своих будущих возлюбленных, — заметил Жерар, — а вот и влюбленные. Ни одна парижская улица не обходится без них. Они не замечают никого вокруг кроме друг друга. Вот девочка с гувернанткой, мечтает о грядущей свободе, когда гувернантки ей уже будут не нужны. Гувернантка знает, что это время не за горами, и ее сердце сжимается от смутных опасений. Где она найдет себе другое место?

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря об изучении своих персонажей. Вам хотелось бы написать этих людей?

— В большинстве случае — да. Хотя некоторые слишком открыто показывают, что у них за душой. Я ищу таких, в ком есть чуть-чуть таинственности.

Мы купили немного паштета и взяли его с собой в студию. Жерар извлек откуда-то бутылку белого вина, мы сели на кушетку и выпили его под бутерброды с паштетом.

— Я вижу, вы начинаете входить во вкус того, что называют жизнью богемы.

— Возможно, я была рождена для нее.

— Может быть, это и так. Поэтому вы так легко к ней привыкли. Моя мама слегка шокирована моим образом жизни. Она не может понять, почему я не возвращаюсь в Мезон Гриз и не живу, по ее выражению, «жизнью сельского господина».

— Это ни в малейшей степени вам не подходит.

После недолгого молчания он сказал:

— Ну вот, вы уже не такая грустная.

— Это вы подняли мне настроение.

— Значит, наша маленькая увеселительная прогулка пошла вам на пользу?

— Да. И теперь я могу рассказать вам правду.

— Мне бы, конечно, хотелось ее узнать.

— Дело было так. Ваш дядя Робер и один человек по имени Чарли были двумя самыми близкими друзьями мамы. Ее всегда окружали люди. Они приходили и уходили. Но трое всегда были рядом: Робер, Чарли и ее менеджер Долли. Когда мама умерла, Чарли настоял, чтобы я поехала с ним в его имение. У него есть сын, Родерик. Мы с ним познакомились еще до смерти мамы. Она не знала о наших встречах. Мы не делали из них секрета, но просто не упоминали об этом. Чарли дал маме обещание, что в случае необходимости он позаботится обо мне, поэтому он отвез меня к себе. Родерик и я полюбили друг друга. Мы собирались пожениться. Узнав об этом, Чарли сказал, что я его дочь, и значит, мы с Родериком брат и сестра.

Он смотрел на меня с изумлением и ужасом.

— И на этом все кончилось? — произнес он. Я кивнула.

— Вот почему мне грустно. Пережив смерть мамы, я хотела начать жить снова. Я знаю, я бы смогла… вместе с Родериком. Понимаете, мы с мамой были очень близки. Мы никогда не разлучались. Я не могла представить себе, как буду жить без нее, и когда появился Родерик, мне показалось, я могу попытаться.

Он придвинулся ближе и положил руку мне на плечо.

— Бедная моя, бедная Ноэль. Как ты страдала!

— Мы говорили о том, что вынуждены принимать удары судьбы, но мы должны находить в себе силы, чтобы противостоять этим ударам, если только этих сил хватит.

— Ты права. Мы должны поступать так. И у нас хватит сил.

— Я не хотела никому говорить об этом.

— Но ты правильно поступила, рассказав об этом мне. Я могу тебя понять. Ведь я сам потерял жену.

Внезапно он встал и отошел к окну. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Освещение все еще хорошее. Пожалуй, я мог бы еще немного поработать. За то, что пробездельничал все утро.

Пришел день, когда портрет был закончен. Мне было грустно думать, что время работы над ним уже позади. Не будет больше ни сеансов, ни откровенных разговоров, ни поводов ходить в студию каждый день. Несомненно, все это пробудило во мне желание жить.

Я внимательно рассматривала портрет, в то время как Жерар с некоторой опаской наблюдал за мной.

Я сразу поняла, что портрет хороший. Он не поражал такой яркой женской красотой, как портрет Марианны, но в нем было что-то запоминающееся. Бросалось в глаза не только внешнее сходство, но и нечто большее. Это было лицо молодой девушки, наивной и неискушенной, но в ее глазах читалось какое-то тайное страдание.

— Очень талантливая работа, — сказала я.

— Но тебе самой он нравится?

— По-моему, он слишком выдает меня.

— Выдает что-то, чего бы ты не хотела показывать?

— Возможно.

— Это ты, такая, какая есть. И всегда, глядя на этот портрет, я буду чувствовать, что ты здесь.

— Да, пожалуй, портрет и должен быть таким.

Пришел Ларе Петерсон.

— Я сгораю от нетерпения! Где этот шедевр?

Он подошел и встал перед мольбертом, широко расставив ноги. Комната всегда казалась тесной, когда он приходил.

— Хорошая работа, — объявил он. — На этот раз у тебя получилось, Жерар.

— Ты думаешь, он будет иметь успех?

— Посмотрим. В нем есть глубина. И в то же время, это — портрет красивой девушки. Нет ничего, что бы нравилось публике больше, чем красивые девушки.

— Красивой — это уж слишком. Всего лишь привлекательной, — уточнила я.

— Дорогая моя мадемуазель Тримастон. Осмелюсь утверждать, художник лучше знает. Это — портрет красивой девушки. Ну-ка, подать сюда шампанского! Мы должны выпить за успех нашего гения. Простите, я мигом вернусь.

Он выскочил через балконную дверь на крышу.

— Ему понравилось, — сказал Жерар. — Я видел, ему понравилось. Он действительно считает, что портрет удался.

Ларе Петерсон вернулся с бутылкой шампанского.

— Бокалы! — потребовал он.

Я принесла их, он откупорил бутылку и разлил вино.

— Да, хорош, хорош, — повторял он. — Почти так же хорош, как мой. Жерар — за твой успех! Ноэль откроет для тебя двери к успеху так же, как Марианна для меня. Может быть, не совсем так же, но почти.

Он смеялся.

Я подумала, как упоминание Марианны подействует на Жерара. Но он просто продолжал пить шампанское, глаза его сияли.

Ларе убедил его, что портрет удался.

Анжель и Робер были полностью согласны с вынесенным приговором, и начались разговоры о выставке. У Жерара уже накопилось достаточно картин, которые он считал достойными внимания, и теперь темой обсуждения стала организация выставки.

Мы все еще оставались в Париже, и я часто бывала в студии. Я помогала Жерару решить, какие картины он будет выставлять. Часто заходил Ларе Петерсон, чтобы поделиться своими мыслями. Другие тоже бывали, но, поскольку Ларе был ближайшим соседом, он мелькал в студии постоянно.

Мадам Гарньер приосанилась от сознания собственной значимости, узнав, что ее портрет будет показан на выставке. Мы собрали пейзажи — в основном виды Парижа и несколько сельских. Однако портретов было больше, они были наиболее сильной стороной таланта Жерара.

Анжель и Робер не остались в стороне от волнений и хлопот по поводу предстоящей выставки. Однажды Анжель сказала мне, что Мари-Кристин постоянно спрашивает, когда же я вернусь.

— Мы, конечно, все приедем сюда к открытию выставки, — сказала Анжель, и я поняла, что скоро нам придется покинуть Париж. Но будут еще поездки, и я буду с нетерпением ждать их.

Выставка была назначена на сентябрь, и тут до меня дошло, что я уже полгода во Франции.

Вместе с Анжель я вернулась в Мезон Гриз, где была встречена упреками Мари-Кристин.

— Как долго тебя не было! — говорила она. — Неужели нужно столько времени, чтобы написать портрет? Я без тебя совсем запустила английский — без постоянной практики ничего не выходит. Могу спорить, твой французский тоже в ужасном состоянии.

— Нет, у меня было достаточно практики.

— А у меня в английском — не было. Как ты могла уехать так надолго? Это нечестно. Тебе понравилось позировать?

— Да, это интересно.

— Надеюсь, и мой портрет когда-нибудь напишут. Так всегда бывает, если у тебя в семье художник. Ты поедешь на открытие выставки?

— Да.

— Ты станешь знаменитой.

— Я? Что я такого сделала?

— Когда был написан мамин портрет, все только и делали, что говорили о ней. Все теперь знают, кто такая Марианна.

— Мной они вряд ли заинтересуются.

— Почему?

— Твоя мама была очень красивой.

Она окинула меня критическим взором и медленно проговорила:

— Да, она была красивой. Может быть, в этом все и дело.

Казалось, она несколько успокоилась. Я не стану знаменитой и это означает, что, может быть, я угомонюсь, вернусь в Мезон Гриз и буду продолжать учить ее английскому.

Я получила еще одно письмо от Лайзы.

«Дорогая Ноэль.

Премьера нового представления Долли «Спелая вишня» прошла блестяще. Все говорили, что Лотти в ней великолепна. Пьеса будто для нее написана — меньше, чем обычно, танцев и пения, а если ты помнишь, верхние ноты у нее всегда были слабым местом.

В некоторых сценах спектакля используется люк — через него вылезает герой в первом акте. Он притворяется рабочим, но на самом деле, конечно, переодетый миллионер.

Долли поставил меня дублершей, что я посчитала большой удачей для себя. Мне не терпелось дождаться случая показать им, на что я способна. Я ив самом деле ничуть не хуже Лотти.

И вот случай подвернулся. Это был мой шанс! И тут случилось несчастье. Крышка люка провалилась, и я упала в него. Там было довольно высоко, и я повредила спину. О танцах пока не может быть и речи. Мне придется отдохнуть. Я уже побывала у двух докторов, но они так и не смогли решить, что же со мной случилось. Долли рассвирепел. Такая досада. Я знаю, что «Вишня» могла бы стать моей удачей.

Думаю, несколько недель я еще буду отдыхать. Что ж, зато я смогу заняться письмами.

Я часто думаю о тебе, пытаюсь представить, как ты там живешь. Ты так давно уехала.

Я видела Робера, когда он приезжал в Лондон. Какой он все-таки милый! Он настаивает, чтобы я осталась в доме. И Кримпы тоже не хотят и слышать о моем отъезде. Он сказал, что Франция хорошо на тебя влияет, и он сделает все возможное, чтобы удержать тебя там. Еще он сказал, что его внучатая племянница очень привязалась к тебе! Забавно.

Кстати, я опять ездила в Леверсон. Там кипит работа вокруг этого храма Нептуна. Напиши мне, что у тебя нового.

С любовью, Лайза»

Время летело быстро. Было много дел, связанных с организацией выставки. Я снова поехала в Париж вместе с Анжель и часто бывала в студии. Мне нравилось готовить что-нибудь вкусное, и тогда мы обедали вместе. Часто к нам присоединялись друзья Жерара, в этом случае основной темой разговоров была живопись.

Ларе Петерсон писал в это время натурщицу по имени Клотильда. Мне пришло в голову, что, возможно, они влюблены друг в друга. Когда я спросила об этом Жерара, он засмеялся и сказал, что Ларе часто пускается в романтические приключения. Это является неотъемлемой частью его жизни.

Я чувствовала, что все больше и больше втягиваюсь в эту жизнь, и очень жалела, когда нам приходилось возвращаться в имение. Но, все равно, я не могла избавиться от тоски по Родерику. Я даже думала написать ему, но понимала, что это безумие. Ни один из нас не мог хоть как-то изменить ситуацию. Нам было лучше оставаться вдали друг от друга. И если бы мы снова встретились, это только усилило бы мою боль. Мне следовало вырвать его из своей жизни. Обычные родственные отношения брата и сестры были между нами невозможны. И если мы не можем быть вместе как любящие мужчина и женщина, мы вообще не должны видеться.

Я была рада убедиться, что несмотря ни на что, еще способна интересоваться другими людьми. Я всегда повторяла себе, что, может быть, со временем моя боль немного уменьшится.

Странно было видеть свое лицо, заключенное в довольно внушительную золоченую раму, глядящее на меня со стены. Безусловно, это была незаурядная, запоминающаяся картина. Она привлекала к себе внимание благодаря чуть заметному оттенку трагичности, который Жерар придал молодому и наивному лицу. Он сделал это с удивительным мастерством. Неужели я действительно произвожу такое впечатление, думала я.

Я прошла вдоль развешанных полотен. Некоторые виды Парижа были восхитительны, но внимание прежде всего привлекали портреты. Со стены на меня взирала мадам Гарньер. Я видела, как она подсчитывает в уме, сколько выгадает на покупках. Мне вспомнилась ее плутоватая ухмылка, когда я уличала ее в жульничестве, а она спокойно отмахивалась от моих обвинений. Вся она была перед нами, со всеми своими пороками и добродетелями. Я начинала понимать, что Жерар очень талантливый художник.

Это были волнующие дни. Я часто посещала выставку. Мне было трудно этого не делать. Жерара приводил в восторг мой энтузиазм.

О моем портрете много говорили, и в заметках по поводу выставки мне уделялось особое внимание.

«Ноэль — гвоздь программы», «Ноэль удержит пальму первенства», «Портрет молодой девушки, которой есть, что скрывать — покинута своим возлюбленным?», «Что пытается объяснить нам Ноэль?», «От этой картины невозможно оторвать глаз».

Мадам Гарньер тоже стала объектом комментариев. «Тонко схваченный характер», «Яркая индивидуальность», «Жерар де Каррон значительно продвинулся за последние годы и не должен на этом останавливаться».

Мне было приятно узнать, что кто-то хотел купить мой портрет, но Жерар отказался его продать.

— Он мой и навсегда останется со мной, — сказал он.

Когда выставка закончилась, мы вернулись в Мезон Гриз. Я отправила письмо Лайзе, описав ей мою поездку в Париж. Писем от нее не было уже довольно давно, так что я решила, что она снова вернулась к работе и очень занята.

В первый момент после моего возвращения Мари-Кристин держала себя со мной немного отчужденно, но вскоре я поняла — так она показывала, что дуется на меня за мое долгое отсутствие.

Однажды, во время нашей прогулки верхом, когда лошади ехали шагом бок о бок по узкой тропинке, она сказала:

— Тебе, наверное, больше интереснее в Париже, чем здесь.

— Да, мне нравилось жить в Париже, — сказала я. — Но и здесь мне нравится тоже.

— Ты ведь все равно не останешься здесь насовсем, да? Ты уедешь?

— Я знаю, вы все очень радушно принимаете меня, но ведь я только гость. Это не мой дом.

— А у меня такое чувство, что твой.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне кажется, что ты часть моего дома, член семьи, более близкий, чем кто-либо другой.

— О! Мари-Кристин!

— У меня ни с кем раньше не было таких отношений. Ты — как моя сестра. Мне всегда хотелось, чтобы у меня была сестра.

Это меня глубоко растрогало.

— Ты сказала мне такие хорошие слова.

— Это правда. Бабушка хоть и добрая, но она старая, и она никогда по-настоящему не любила мою маму… И когда она смотрит на меня, то думает о ней. Моя мама то обращала на меня внимание, а то как будто бы забывала обо мне. Папа тоже не особенно замечал меня. Маме всегда хотелось жить в Париже. И папа тоже все время был там. Дедушка Робер добрый, но он старый. Я для него просто ребенок. Им приходится заботиться обо мне, но мне не кажется, что им этого очень хочется. Для них это долг. А я хочу, чтобы была семья, чтобы было с кем посмеяться и с кем поспорить. Чтобы можно бьшо все сказать, знать, что они все равно с тобой, как бы ты им не дерзила, они не оставят тебя, потому что они — твоя семья.

— Я не знала, что ты так это воспринимаешь, Мари-Крястин.

— Вот и ты — тоже. Уедешь. Я знаю, ты уедешь. Также, как ты уехала в Париж. Нам бьшо так весело, когда мы занимались английским или французским. Ты так смешно говоришь по-французски.

— И ты по-английски — тоже.

— Нет, твой французский гораздо смешнее, чем мой английский.

— Не может быть!

Она засмеялась.

— Вот видишь? Об этом как раз я и говорила. Мы можем нагрубить друг другу, но мы все равно друг друга любим. Вот чего я хочу. А ты уезжаешь в Париж. Наверное, скоро опять туда поедешь.

— Ну, хорошо, если я поеду, то не понимаю, почему бы тебе не поехать тоже. Места там в доме предостаточно.

— А как же мадемуазель Дюпон?

— И она тоже могла бы приехать. Ты бы там готовила уроки. И изучала историю города прямо на месте.

— Папа не захочет меня видеть.

— Конечно же, захочет.

Она покачала головой.

— Я напоминаю ему о маме, а он не хочет, чтобы ему напоминали.

Несколько минут мы ехали молча. Тропинка кончилась, и Мари-Кристин пустила лошадь легким галопом. Я устремилась за ней. Меня очень взволновал этот разговор, из которого стало ясно, насколько она ко мне привязалась.

— Я хочу тебе что-то показать, — крикнула она мне через плечо и резко рванула вперед.

Мы подъехали к кладбищенским воротам. Она спрыгнула с лошади и привязала ее к столбу с одной стороны ворот. Я тоже спешилась. С другой стороны ворот был еще один такой же столб, и я привязала свою лошадь к нему Она открыла ворота, и мы прошли на территории кладбища. Мари-Кристин шла впереди по дорожке. По обе стороны располагались могилы с искусно выполненными статуями и обилием цветов.

Она остановилась перед одной из могил, увенчанной изваянием девы Марии с младенцем. Я прочла выбитую на камне надпись:

«Марианна де Каррон 27 лет Ушла из жизни 3 января 1866 г.»

— Здесь похоронена моя мама, — сказала Мари-Кристин.

— За могилой хорошо ухаживают.

— Мы никогда сюда не приходим.

— Кто же присматривает за ней?

— В основном, Нуну. Возможно, и тетя Кандис. Но Нуну приходит сюда каждую неделю, по воскресеньям. Я ее часто видела. Она встает на колени и молит Господа, чтобы он позаботился о ее дитя. Она называет так маму — «мое дитя». Я была близко и все слышала. Но я всегда делаю так, чтобы она меня не увидела.

Я почувствовала к ней огромную нежность. Мне хотелось защитить ее, помочь обрести счастье.

Я взяла ее руку и сжала ее. Несколько секунд мы стояли молча.

Потом она сказала:

— Ладно, пойдем. Я просто хотела показать тебе, вот и все.

Вскоре после моего возвращения в Мезон Гриз приехал Жерар. Он рассказал нам, что все это время был очень занят. После выставки он получил несколько заказов.

— Это все из-за твоего портрета. Он привлекает к себе такое внимание. Так что я должен поблагодарить тебя.

— Но ведь это ты написал портрет, а я всего лишь позировала.

— Я бы не написал его без такой модели. Здесь у меня будет много дел. Я привез с собой несколько картин. Буду продолжать над ними работать — я ведь могу это делать здесь ничуть не хуже, чем в Париже. А смена обстановки пойдет мне на пользу.

Он много времени проводил в Северной башне. Анжель не могла нарадоваться тому, что он дома. Я знала, что она тревожится о нем. Она по секрету сказала мне, что его беспорядочный образ жизни вызывает у нее большое беспокойство. Она уверена, что он питается нерегулярно и даже временами голодает.

— Кроме того, — добавила она, — он так и не оправился до конца от этого ужасного удара — смерти Марианны. Я убеждена, это одна из причин, почему он предпочитает жить в Париже. Здесь слишком все напоминает ему о ней.

— Да, Мари-Кристин показывала мне место, где это случилось.

— Совсем рядом с ее прежним домом. Это было ужасно. Старуха-нянька вышла из дома и наткнулась на нее, лежащую там на земле. Это было для нее страшным потрясением. Она обожала Марианну.

— Да, мне ее очень жаль, все это действительно было ужасно.

— Ну, ладно, мой сын какое-то время пробудет дома, и это уже для меня радость.

Это было радостью и для меня.

Теперь я могла разговаривать с ним о его работе, о друзьях. Многих из них я знала. Иногда после ленча мы втроем — он, Мари-Кристин и я — уезжали на конные прогулки. Я заметила, что он всегда избегал дороги на Карефур.

Робер тоже был доволен тем, что Жерар здесь. Бывало, За обеденным столом они оживленно спорили о политике и из их дискуссий я узнала много такого, о чем раньше не имела представления.

Я обнаружила, что Робер восхищается императоров Наполеоном III, племянником того знаменитого Наполеона, который женился на блистательной Евгении. Жерар относился к нему менее восторженно.

— Он понимает, что нужно народу, — утверждал Робер.

— Он слишком увлечен идеей величия Франции, — возражал ему Жерар. — Он жаждет власти. Он — повторение своего дяди.

— Его дядя сделал Францию великой державой, — настаивал Робер.

— И кончил на Эльбе и острове Святой Елены.

— Это была случайная неудача.

— У него всегда неудачи, — сказал Жерар.

— Но ты должен признать, император сделал много хорошего. Он способствовал развитию общественных работ, он снизил цены на хлеб.

— О, да. Он заботился о благе Франции, я не спорю, — обернувшись ко мне, Жерар спросил: — Мы, наверное, наскучили тебе своими разговорами о политике?

— Ничего подобного, — заверила я его. — Я вижу, насколько невежественна в этом, и рада хоть чему-нибудь поучиться.

— Просто некоторые из нас несколько обеспокоены, — продолжал Жерар. — Мне не нравится то, что сейчас у нас происходит с Пруссией. Я думаю, Император недооценивает ее возможности.

— Ерунда, — заявил Робер. — Крошечное германское государство! Смешно даже предположить, что оно сможет устоять перед Францией.

— Император прекрасно знает, какие унижения нам пришлось претерпеть после Венского конгресса. — Жерар обернулся ко мне. — Это было сразу же после разгрома Наполеона I. Мы находились тогда в самом плачевном положении.

— Да, это верно, — согласился Робер. — И император хочет, чтобы Франция снова стала великой. Он хочет изменить баланс сил, сложившийся в Европе.

— Он был доволен альянсом с Англией после Крымской войны, — сказал мне Жерар. — А за этим последовала война с Австрией, как результат попытки выкинуть ее из Италии.

— Он показал себя великим военачальником при Солферине, — напомнил Робер.

— Боюсь, он зайдет слишком далеко.

— Он повысил престиж нашей страны, — настаивал Робер. — Не забывай, что Луи Филипп пал, потому что позволил Франции скатиться до уровня третьесортного европейского государства.

— Теперешний Наполеон полон решимости не допустить этого, но я боюсь, что его действия по отношению к Пруссии могут втянуть нас в крупную неприятность.

— Пруссия! — презрительно повторил Робер.

— И с ней надо считаться, разве они не пытаются посадить Гогенцоллерна на испанский престол?

— Ну уж этого-то император им никогда не позволит.

— Если сумеет их остановить, — заметил Жерар. — Нам только остается надеяться, что вся эта затея лопнет. Нам не нужно никаких неприятностей с Пруссией. Вино замечательное, дядя Робер.

— Я рад, что ты его оценил. Как продвигается твоя работа?

— Неплохо. Скоро мне придется вернуться в Париж. Кстати, Ноэль, Петерсон всерьез настроен писать твой портрет.

— Почему бы тебе не согласиться? — спросила Анжель. — Тебе ведь нравилось позировать Жерару. Было бы интересно посмотреть, что получится у Петерсона.

— Он не может смириться с тем, что мой портрет Ноэль принес мне некоторую известность, — сказал Жерар. — Ему не терпится доказать, что он сделает это лучше.

— Дай ему возможность убедиться, что он не прав, — сказала Анжель.

Я сказала, что поеду с удовольствием.

— Нельзя ли Мари-Кристин поехать в Париж вместе со мной? И мадемуазель Дюпон тоже могла бы поехать, чтобы Мари-Кристин не пропускала уроков. В прошлый раз она так расстроилась, что ее оставили.

— Она очень привязалась к вам, — сказала Анжель. — Я рада этому. Не вижу причин, почему бы ей не поехать.

— С нетерпением буду ждать этой поездки, — сказала я.

— Тогда решено. Когда ты собираешься ехать, Жерар?

— Думаю, в начале следующей недели. Это тебя устраивает, Ноэль?

Я сказала, что да.

Когда я сказала Мари-Кристин, что еду в Париж на следующей неделе, ее лицо вытянулось. Я поспешила добавить:

— Не хочешь ли поехать со мной? Мадемуазель Дюпон, конечно, тоже будет сопровождать нас, и, я не сомневаюсь, поездка будет очень познавательной.

Она бросилась ко мне и крепко обняла.

— Это я предложила им так сделать, и все согласились, что это отличная идея.

Радость Ларса Петерсона, когда я согласилась позировать ему, не знала границ.

— Я с первого же момента, как только увидел вас, понял, что должен вас написать, — сказал он. — Вот так это и бывает с художниками — вдруг понял.

— Полагаю, я должна чувствовать себя польщенной.

— Вы знаете, у вас интересное лицо.

— Не знала этого раньше. Но, мне кажется, что и вы это заметили только после успеха Жерара.

Он с лукавством взглянул на меня.

— Но я не не могу позволить ему опередить себя, не так ли? Раз он написал хороший портрет, я должен написать лучше.

— Вижу, вы с ним соперники.

— Ну, а как же. В искусстве больше соперничества, чем где-либо. Приходится следить, чтобы тебя не обошли. Каждый хочет стать великим художником, чтобы жить в веках и чтобы имя его было известно миллионам. Поэтому, естественно, мы ревниво следим за своими соперниками.

Он говорил выразительно, и слушать его было интересно. Из этих рассказов я многое узнала о нем. Он, несомненно, умел нравиться и вел довольно веселый образ жизни. Ни к чему не относясь всерьез, кроме своего искусства, он был невероятно честолюбив, полон решимости создать себе имя, но при этом успевал наслаждаться жизнью по дороге к успеху. Устоять перед его обаянием было невозможно.

Я наблюдала за тем, как продвигается работа над портретом. При всех его достоинствах ему, несомненно, не хватало того тонкого психологизма, которым отличалась работа Жерара. Может быть, это объяснялось тем, что между нами не было такого взаимопонимания, и я не открыла ему, как Жерару, свое сердце.

Обычно Жерар приходил к концу утреннего сеанса, и мы втроем завтракали. После этого я шла домой и проводила остальное время с Мари-Кристин. В сопровождении мадемуазель Дюпон мы осматривали достопримечательности. Поскольку мадемуазель Дюпон имела обыкновение превращать любую увеселительную прогулку в урок истории, я многое узнала об истории Франции. Мы с Мари-Кристин тайком переглядывались, а иногда и просто не могли удержаться от смеха.

Мы часто приходили в студию Жерара. И обычно в таких случаях нам удавалось избежать компании мадемуазель Дюпон. Жерар тоже бывал у нас в доме, так что во время этой поездки мы часто виделись с ним.

Однажды произошел неприятный случай, который привел меня в совершенное замешательство.

Я находилась в студии Ларса Петерсона, когда он обнаружил, что ему не хватает какой-то особой краски. Он знал, что у Жерара она есть, и сказал, что пойдет попросить у него немного. Таким образом я осталась одна в его студии.

Сидя без дела в ожидании его возвращения, я заметила, что дверцей шкафа защемило кусок ткани. Может быть это пыльная тряпка, подумала я. У меня вошло в привычку наводить порядок в студии Ларса и класть все на свои мест так же, как я это делала в студии Жерара, поскольку оба они не отличались большой аккуратностью. Поэтому я встала, подошла к шкафу и открыла дверцу, намереваясь засунуть тряпку внутрь шкафа. Но как только я попыталась эт сделать, на меня обрушилась стопка холстов. Я старалась засунуть их обратно, когда взгляд мой упал на лежавший среди них альбом для набросков. Укладывая холсты, к своем изумлению я обнаружила, что на одном из них изображен, обнаженная женщина в позе, которую нельзя было назвать иначе как вызывающе откровенной. Без сомнения, это была Марианна.

Кровь прилила к моему лицу. Содержание этого шкафа, разумеется, не предназначалось для моих глаз. Я поспешно положила этот холст на стопку остальных. Альбом все еще лежал на полу. Я подняла его и пролистала. Он весь был заполнен рисунками — обнаженная Марианна в разных позах.

Я забросила альбом в шкаф, захлопнула дверцу и вернулась на свое место. Автором картины и набросков был Ларе Петерсон. Значит, она вот так позировала ему.

Я была глубоко потрясена, потому что понимала, что за этим что-то скрывается.

Вскоре вернулся Ларе.

— Все в порядке. Вот то, что мне было нужно.

Он продолжил работу, а я все никак не могла забыть те картины. Почему Марианна должна позировать ему таким образом?

Она была натурщицей. Было ли это обычным для нее? Я не могла отделаться от мысли, что Марианну и Ларса Петерсона связывали какие-то особые отношения.