"В ожидании счастья" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава 4. Словесная дуэль

Не вмешивайся в политику или в дела других людей. Ты не должна слишком близко к сердцу принимать их заботы. Никогда не будь раздражительной. Будь нежной, но ни в коем случае не требовательной. Если ты ласкаешь своего мужа, делай это сдержанно. Если ты проявишь нетерпение, то только ухудшишь положение.

Не вникай ни в чьи секреты и не проявляй любопытства. Мне неприятно писать об этом, но не доверяй никому, даже твоим тетушкам…

Мария Тереза — Марии Антуанетте

Я верю, что вы будете мною довольны. Вы можете быть уверены, что я всегда принесу в жертву свои личные предубеждения, если только от меня не будут требовать того, что может запятнать мою честь.

Мария Антуанетта — Марии Терезе

Шуази

Мадам, моя горячо любимая мамочка!

Я не могу выразить, насколько я тронута добротой Вашего величества и я заверяю вас, что я еще не получала ни одного из ваших дорогих писем без слез сожаления, наполняющих мои глаза из-за того, что я разделена с такой доброй матушкой; и хотя я очень счастлива здесь, я искренне хотела бы вернуться, чтобы увидеть мою дорогую, очень дорогую семью, хотя бы на короткое время.

Мы здесь находимся со вчерашнего дня и с одного часа пополудни до одного часа ночи не можем вернуться в наши апартаменты, что мне очень не нравится. После обеда мы играли в карты до шести часов, затем смотрели представление, которое продолжалось до половины десятого; затем ужин; потом снова карты до часу ночи, иногда даже до половины второго. Только вчера король, видя, что я очень устала, милостиво отпустил меня в одиннадцать часов, к моему большому удовольствию, и я очень хорошо поспала до половины одиннадцатого.

Ваше величество очень добры, проявляя интерес даже к тому, как я обычно провожу время в Версале. Поэтому я скажу, что встаю в десять или девять утра и, помолившись после одевания, завтракаю, а затем иду к тетушкам, где обычно встречаю короля. Это продолжается до половины одиннадцатого. В одиннадцать я иду причесываться. В полдень созывается штат придворных и всякий, имеющий достаточный ранг, может прийти. Я накладываю румяна и мою руки на глазах у всех, затем мужчины уходят, дамы остаются, и я переодеваюсь у них на виду. В двенадцать происходит месса, и когда король в Версале, я иду на богослужение вместе с ним, а также с мужем тетушки; если же его нет, то я иду с господином дофином, всегда в один и тот же час. После мессы мы вместе обедаем, обед кончается к половине второго, поскольку мы оба едим быстро. Затем я иду к господину дофину. Если он занят, то я возвращаюсь в собственные апартаменты, где читаю, пишу или вышиваю мундир для короля, работа не так уж быстро движется, но я верю, что через несколько лет с Божьей помощью она будет закончена. В три я иду к тетушкам, куда в это время обычно приходит король. В четыре ко мне приходит аббат, в пять — учитель игры на клавесине или учитель пения, которые занимаются со мной до шести. Вы должны знать, что мой муж часто заходить со мной к тетушкам. От семи до девяти мы играем в карты, а когда погода хорошая, то я выхожу на прогулку, и тогда игра в карты происходит в апартаментах тетушек, а не у меня. В девять ужин; когда король отсутствует, то тетушки приходят поужинать вместе с нами; если король здесь, то после ужина мы идем к ним, и там ожидаем короля, который обычно приходит в четверть одиннадцатого; но я ложусь на софу и сплю до его прихода; когда его посещение не ожидается, в одиннадцать мы идем спать. Так я провожу свой день. Я умоляю, моя дорогая матушка, простить меня, если это письмо получилось слишком длинным, но мне доставляет большое наслаждение поддерживать подобным образом связь с Вашим величеством. Я также прошу прощения за это несколько неряшливо написанное письмо, я была вынуждена писать его, скрываясь в своей туалетной комнате, так как постоянные посетители отнимают слишком много времени; и если я не ответила точно на все вопросы, я полагаю, что Ваше величество простит меня хотя бы за то, что я послушно сожгла Ваше письмо. Я вынуждена заканчивать, так как должна одеться и пойти с королем к мессе. Остаюсь, Ваше величество, самой послушной Вашей дочерью.

Мария Антуанетта

Это письмо, которое я писала из Шуази, одного из королевских дворцов, который мы иногда посещали, дает представление об однообразии моих дней в то время. Я думала, что жизнь во Франции будет прелестной, полной новизны, но обнаружила, что она еще более уныла, чем в Шенбрунне.

Во время этих первых месяцев моей жизни при французском дворе я часто тосковала по дому и моей матушке; когда я получала ее письма, я дрожала от нетерпения поскорее узнать их содержание. Я не догадывалась тогда, до какой степени Мерси следил за мельчайшими подробностями моей жизни. Он всегда казался суровым старым государственным деятелем, и я не могла подумать — , что он будет интересоваться тем, что одела молодая девушка или сколько раз она смеялась с каким-либо слугой. Вот какой я была глупенькой. Я недалеко еще ушла от ребенка, бегавшего по паркам Шенбрунна со своими собаками; я была слишком мало искушена в тонкостях придворной жизни, не понимая тогда, к моему несчастию, что дофина Франции, которая однажды станет королевой, не просто девушка или женщина, а определенный символ. От ее действий могут зависеть война или мир, ее глупости могут заставить задрожать трон. Когда я писала матушке, спрашивая ее, откуда она знает так много о моих самых незначительных проступках, она отвечала, что «маленькая птичка рассказала мне», и никогда не упоминала, что этой маленькой птичкой был Мерси. Конечно, об этом мне следовало бы догадаться. Но, по крайней мере, Мерси был мой друг, хотя и несколько неприятный, и я должна быть благодарна ему.

В течение этого времени произошло одно значительное событие, которое омрачило мою жизнь, необычные отношения между мной и моим мужем. Я знала, что каждый находящийся при дворе говорил об этом: некоторые — с полной серьезностью, но большинство — с удивлением и хихиканьем. Прованс, которого я никогда не любила, хотя его поведение было чрезвычайно корректным, был доволен. Я знала, что он, хотя и не был самым старшим, все же полагал — и многие соглашались с ним, — что был бы лучшим дофином, чем мой муж Людовик. Артуа был веселым и забавным, весьма любил пофлиртовать и постоянно глазел на меня с томным выражением, за которым проскальзывали дурные намерения. Мерси постоянно делал намеки, что я должна опасаться Артуа. Затем еще были тетушки, высказывавшие сотни предположений, всегда пытаясь выяснить, что происходит между Бедным Бэри и мной.

Но когда моя мама написала, что, возможно, лучше оставить все как есть, поскольку мы «оба так молоды», я почувствовала, что могу позабыть на какое-то время о всех этих трудностях и попытаться наслаждаться жизнью.

Один человек при дворе был мне другом — это герцог де Шуазель. Он страстно стремился к тому, чтобы мой брак увенчался успехом, поскольку именно он организовал его. К моему несчастью, я приехала во Францию, когда его влияние пошло на закат, а ведь он мог бы оказаться таким же полезным для меня, как Мерси, и даже более влиятельным, поскольку являлся главным министром короля. Он был довольно некрасивым мужчиной, но имел обаятельную внешность; он обладал особой обворожительностью и понравился мне с первого взгляда. Моя мама говорила, что я могу доверять ему, поскольку он друг Австрии, и это сближало нас. Но он оказался в опале. Мадмуазель Жене рассказала мне, что он установил дружеские отношения с мадам де Помпадур к их взаимной выгоде, но недооценил влияние мадам Дюбарри, и это стало одной из причин, почему он впал в немилость.

Хотя я сначала нашла мадам Дюбарри очаровательной, теперь я испытывала к ней отвращение, поскольку король разрешил ей присутствовать на нашем первом обеде в интимном кругу, а по словам Мерси, это было оскорблением для меня. Я написала матушке: «Она глупая и наглая женщина», полагая, что зная ее положение при дворе, моя матушка будет считать мое отношение к этой женщине правильным.

«Не вмешивайся в политику или в дела других людей», — таков был ее ответ, но я не поняла, что это касается мадам Дюбарри, и, подобно другим многим важным вопросам, этот совет вылетел у меня из головы. Я не хотела вмешиваться в политику. Я хотела наслаждаться жизнью. Я хотела видеть Париж, но мне не разрешали этого до тех пор, пока я не нанесу официальный визит, а это был вопрос, подлежащий рассмотрению со всех сторон, прежде чем его претворять в жизнь.

— Этикет! — тяжело вздыхала я. — По крайней мере, — заявила я Мерси, — мне могли бы доставить из Вены двух моих собачек.

— У вас уже есть две собаки, — отвечал он непреклонно.

— Да, я знаю, но я люблю тех, и они будут тосковать обо мне в Вене. Я знаю, маленький мопс будет. Пожалуйста, попросите прислать его.

Он хотел ответить отказом, но не мог слишком резко возражать против моих желаний. У меня было четыре собаки. Когда венские прибыли и мне не запретили с ними возиться, то мне захотелось завести еще больше, хотя Мерси намекал на их неопрятное поведение, к которому будут неприязненно относиться в изысканных покоях Версаля.

Во время этих первых недель герцог Шуазель часто посещал меня и тоже объяснял, как я должна вести себя по отношению к королю.

— Будьте серьезной и естественной, — заявил он, — но не слишком ребячливой, хотя Его величество не ожидает от вас знаний политики.

Я ответила, что рада этому, и рассказала ему о моей неприязни к мадам Дюбарри.

— Я не могу слышать ее глупую шепелявость, а она, кажется, считает себя самой важной дамой при дворе. Я всегда при встрече смотрю сквозь нее, как будто ее вообще не существует. И все же она всегда с надеждой глядит на меня, словно умоляя заговорить с ней.

Месье де Шуазель рассмеялся и сказал, что вполне естественно, — ей хочется продемонстрировать дружбу с дофиной.

— Она ее не добьется, — возразила я, и именно это месье де Шуазель хотел от меня услышать, поэтому я решила, что буду придерживаться сказанного слова.

Дорогой месье де Шуазель! Он бы так очарователен и в то же самое время так искренен, когда дело касалось меня. Я уверена, что если бы он мог постоянно оставаться рядом со мной, то я не совершила бы многих опрометчивых поступков.

Когда я прибыла во Францию, неприятная Дюбарри уже стала центром партии своих сторонников, в нее входило несколько наиболее влиятельных министров, таких, как герцог Огильон, герцог де Вогюон и герцог Ришелье. Все эти лица были врагами Шуазеля и пытались свергнуть его. Это им удалось сделать весьма успешно, обвинив его в поражении в Семилетней войне, которая разразилась в тот год, когда я родилась, и в которую была вовлечена моя страна, а также в потере французских колоний, отошедших к Англии. Его обвиняли во всем; и после я поняла, что австрийское замужество являлось частью его плана восстановить свое положение при дворе. Он, должно быть, очень беспокоился, когда я встретила его, но не подал и виду; он был одним из самых веселых людей, которых я когда-либо встречала.

Для меня было большим ударом, когда он получил приказ об удалении от короля и был сослан в свой замок в Шантелу. Это произошло неожиданно накануне сочельника. Он просто исчез, а я не могла в это поверить. Плохо терять друга. В то же самое время происшедшее насторожило меня, — ведь подобный удел может так неожиданно постичь кого-нибудь еще. Мне было особенно неприятно отношение Мерси к герцогу.

— Он ускорил свой позор своей неосторожностью, — заявил Мерси. — Меня бы удивило, если бы он продолжал занимать свой пост. Будем надеяться, что его не заменят еще более беспокойным человеком.

— Но он наш друг! — вскричала я.

— В настоящее время от него нет никакой пользы для нас, — цинично ответил Мерси.

Мне было очень больно слышать повсеместно разговоры о нем. Он жил очень пышно в Шантелу и рассылал свои куплеты о мадам Дюбарри, которую считал главным своим врагом. Она постоянно обнаруживала в своих апартаментах обрывки листков с непристойными стишками, но всегда смеялась над ними и, казалось, они не оказали своего воздействия.

Письма из Вены продолжали прибывать, и каждый раз письмо от моей матушки, когда его передавали мне в руки, заставляло меня дрожать. Что я теперь должна делать? Я не носила корсет — мой ненавистный корсет на китовом усе, который вынуждал меня сидеть вытянувшись в струнку и портил мне самочувствие. Меня предупреждали, что я должна носить эти корсеты в своем возрасте. Я всегда должна помнить о том, как я выгляжу. Французы обращают очень большое внимание на внешний вид, и я всегда должна думать о том, чтобы нравиться мужу. Постоянно делались намеки на мои отношения с мужем.

«Ты не должна слишком торопиться, поскольку усиление его неловкости еще больше усугубит дело».

В другом случае она писала:

«Ты не должна принимать слишком близко в сердцу это разочарование. Ты не должна никогда показывать его. Никогда не будь раздражительной. Будь нежной, но ни в коем случае не требовательной. Если ты ласкаешь своего мужа, делай это сдержанно. Если ты проявишь нетерпение, то только ухудшишь положение».

Не только двор Франции, но все дворы Европы, кажется, обсуждали неспособность дофина довести до конца наши брачные отношения. Говорили, что он импотент и что если такая привлекательная девушка, как я, не может возбудить его, то дело безнадежно.

Это было чрезвычайно неприятно для нас обоих. Я делала вид, что в силу своего детского возраста ничего не понимаю, хотя все знала. Играя со своими собаками, танцуя, я притворялась, что не вижу ничего необычного в наших брачных отношениях. Мой муж напускал на себя равнодушие, хотя на самом деле было не так. Его защита заключалась в том, что он притворялся уставшим, запирался со своим слесарем и приятелями-строителями; он охотился, когда выпадала возможность, и ел от души, как будто ни о чем больше и не мечтал. Но я чувствовала, что он обеспокоен еще больше, чем я, поскольку был более серьезным и считал, что виноват именно он. В течение прошедших месяцев он всячески старался показать мне, как глубоко сожалеет, что не оказался хорошим мужем. Он был готов удовлетворить все мои прихоти, и хотя его вкусы были прямо противоположны моим, он никогда не пытался в чем-либо противоречить мне.

Он все больше начинал нравиться мне, и я думаю, что и в нем пробуждалось взаимное чувство. Но между нами оставалась эта неприятная ситуация. Секреты нашей спальни беспокоили Европу. Послы сновали туда и обратно из Версаля на Сардинию и в Пруссию, а также в Австрию. На улицах распевали песни о нас: «Может он или не может? Поимел он или нет?» Если неспособность моего супруга связана с каким-то психологическим затруднением, то, возможно ли, что он когда-либо преодолеет его?

Матушка неустанно повторяла, чтобы я ее постоянно информировала о каждой подробности. Я должна была сообщать все, что говорил или делал дофин. Мне следовало прочитывать ее письма, а затем сжигать, что я и делала. Я знала, что окружена шпионами, и главным из них был наставник моего мужа герцог де Вогюон, друг мадам Дюбарри. Однажды, когда я была рядом с мужем, один слуга, находившийся в комнате, неожиданно открыл дверь, и там обнаружился герцог в склоненном положении — его уши несомненно были прислонены к замочной скважине. Возможно, слуга пытался предупредить нас. Герцог де Вогюон был очень смущен и пробормотал какое-то извинение, но не думаю, чтобы у Луи когда-либо восстановилось высокое мнение о нем.

Не в моем характере было предаваться размышлениям о моем положении. Я хотела просто наслаждаться. Больше всего я любила кататься верхом, но лошади мне были запрещены, поскольку матушка полагала, что бешеные скачки могут сделать меня неспособной к деторождению. И она, и Мерси решили просить короля запретить мне верховую езду.

Это был большой удар для меня. Мне хотелось закричать, что мне надоел французский двор и что когда я скачу на лошади и ветер бьет мне в лицо и развевает волосы, свободные от противных шпилек, которыми парикмахер мучает меня, то я счастлива.

Я пошла к королю, умоляла, называла его «дорогой папочка»и жаловалась, как я несчастна из-за того, что мне запретили кататься верхом.

Он был в затруднении. Мне следовало бы знать, что он не любит подобного рода ситуаций и ненавидит, когда его просят принять решение, которое могло бы обидеть кого-либо, особенно хорошенькую девушку. Но он не подал вида. Он был сама приветливость. Откуда мне было знать, что он внутренне зевал над моими детскими проблемами и желал, чтобы я поскорее ушла? Он положил мне руку на плечо и объяснил очень нежно, что моя матушка не хочет, чтобы я ездила верхом. Разве я не хочу удовлетворить ее желание?

— О, да, дорогой папа, я действительно хочу… Но я не могу обходиться без верховой езды.

— Считается, что лошади слишком опасны, и я согласен, что вы не должны ездить на них верхом. — Он поднял руки и его лицо осветилось приятной улыбкой, которая, несмотря на мешки под глазами и многочисленные морщины, делала его все еще привлекательным. Неожиданно для себя самого он нашел решение. — Никаких лошадей… Но покатайся на муле.

Итак, я стала ездить верхом на муле, что считала унизительным. Тем не менее однажды я упала с седла. Это действительно был глупый инцидент. Мул стоял неподвижно, и я сидела расслабившись, но он вдруг резко повернулся — и я почувствовала, что лежу на земле. Я ни капельки не ушиблась, но сопровождающая меня свита очень перепугалась и все поспешили ко мне, хотя я лежала и смеялась.

— Не трогайте меня! — вскричала я. — Я ничуть не ушиблась. Я даже не испугалась. Я просто по-глупому свалилась.

— Не разрешите ли вы тогда помочь вам встать?

— Конечно, нет. Вы должны позвать мадам Этикет. Видите ли, я не совсем уверена в том, какой церемонии надо придерживаться, когда дофина падает с осла.

— Они рассмеялись, и мы весело возобновили нашу прогулку. Матушка узнала об этом случае. Она была очень обеспокоена, что я продолжаю кататься верхом, хотя и на мулах. Теперь я знаю, что она боялась потерять свое влияние на меня. У нее не было желания повелевать, просто она глубоко понимала характер своей дочери и боялась за мою судьбу. Я представлялась ей невинной овечкой среди французских волков, и она, как всегда, была права. Она писала мне:

«Я слышала, что ты катаешься верхом на муле. Я говорила тебе, что мне не нравится верховая езда. Она принесет даже больше вреда, чем просто испортит твою фигуру».

Когда я читала письмо, то чувствовала себя виноватой, что вызвало ее недовольство, и поклялась, что не буду кататься верхом до тех пор, пока она не разрешить мне этого, когда я буду немного постарше, стану настоящей женщиной и докажу, что могу рожать детей. Но все опять пошло по-прежнему, я скоро забыла об этом и спустя несколько дней снова была в седле.

Я часто встречалась с тетушками, которые уделяли мне много внимания. Аделаида всегда на что-то сердилась. В поисках причины для битвы она старалась воспользоваться даже незначительным поводом. Основной ее целью была мадам Дюбарри, но когда она узнала, что мне запретили кататься верхом на лошади, она переключилась на эту тему.

— Это смешно! — заявила она. — Не кататься на лошади! Каждый должен ездить верхом на лошади. Осел для дофины Франции! Это — оскорбление.

Виктория кивала головой, спустя несколько секунд к ней присоединилась и Софи.

— Это все подстроили наши враги, — мрачно заметила Аделаида.

Я хотела напомнить, что это моя мать запретила мне катание и что Мерси и король поддержали ее. Едва ли я могла назвать их своими врагами. Но Аделаида ничего не слушала, когда у нее было с чем бороться. Со мной не должны плохо обращаться. Меня не должны унимать. Она и ее сестры будут моими защитницами, и у нее уже есть план.

Он заключался в том, что я должна продолжать, как обычно, кататься на своем муле. Но будет выслан конюх с лошадью, с которым я встречусь в заранее условленном месте. Затем я должна слезть с мула и пересесть на лошадь, покататься на ней и вернуться обратно на то место, где меня будет ждать мул, пересяду на него и поеду обратно во дворец. Все очень просто!

— Мы их всех перехитрим! — торжественно вскричала Аделаида. Я колебалась.

— Это не понравится матушке.

— А как она узнает об этом?

— Все равно, я не хочу идти против ее воли.

— Она далеко, в Вене, не знает, что над тобой здесь смеются, когда ты едешь верхом на своем осле.

Они убедили меня, затем последовали тайные переговоры, и через некоторое время я отправилась верхом в сопровождении нескольких лиц из своей свиты и встретила конюха, который ожидал меня с лошадью. Все они немного боялись, так как знали, что сам король, а также моя матушка запретили мне ездить верхом на лошади, и мне неожиданно стало стыдно. Я согласилась не переходить на галоп, позволила конюху держать лошадь за уздечку и решила ехать только шагом. Но какой было радостью снова оказаться на лошади верхом! Я забыла, что вновь проявляю неповиновение, и рассмеялась до слез, когда представила себе, какое лицо будет у Мерси, если он увидит меня.

Я намекнула об этом одному человеку из своей свиты, и все они подхватили мой смех. Весело посмеявшись, мы вернулись к тому месту, где один из сопровождающих ждал нас с мулом, и я торжественно поехала обратно во дворец, в то время как конюх галопом ускакал на лошади.

Один из членов сопровождавшей меня свиты, смеявшийся вместе со мной, поспешил обо всем рассказать Мерси, и когда он появился в моих апартаментах, я поняла по его суровому виду, что моя уловка раскрыта. Мерси выглядел весьма огорченным. Я выпалила:

— Итак, вы знаете, что я ездила верхом на лошади?

— Да, — ответил он.

— Я собиралась рассказать вам об этом, — заявила я и добавила в оправдание:

— Те, кто видел меня, были довольны, что мне предоставлено такое удовольствие.

— Я был бы унижен, — ответил он торжественным тоном, — если бы вы решили, что я присоединяюсь к членам вашей свиты. Я очень беспокоюсь за вас и был бы очень опечален, произойди с вами что-нибудь, что повредило бы вашему здоровью, а также доставило неприятность императрице.

Я испугалась, как всегда при мысли о маме, и быстро сказала:

— Я была бы в отчаянии, если бы огорчила императрицу. Но, как вы знаете, верховая езда — любимое развлечение дофина. Не должна ли я следовать тому, что доставляет ему удовольствие?

Мерси ничего не ответил на мои слова, заметив лишь, что он оставляет меня, чтобы я как следует подумала о возможных последствиях своего поступка.

Я раскаивалась в совершенном и чувствовала себя виноватой, но затем разозлилась. Все это так глупо! Почему мне нельзя кататься на лошади, если мне это нравится?

Я очень расстроилась. Но одна мысль засела в моей легкомысленной голове, — мне было ясно, что никто другой на земле, кроме моей мамы, не заботится о моем здоровье. Ее, конечно, проинформировали о моем своеволии, и она, должно быть, узнала, какую роль сыграли в этом деле тетушки, поскольку вскоре предупредила меня:

«Во всем придерживайся нейтральной позиции. Я хочу, чтобы ты была более сдержанной, чем когда-либо. Не вникай ни в чьи секреты и не проявляй любопытства. Мне неприятно писать об этом, но не доверяй никому, даже твоим тетушкам, которых я так уважаю. У меня есть основания так считать».

Да, были очень убедительные основания. Вероятно, их было даже больше, чем она тогда считала.

Спустя год после нашей свадьбы моему деверю, графу Прованскому, подобрали жену. Она прибыла в Версаль в мае, как и я, — Мария Джозефа Савойская. Мне она сразу не понравилась, она была очень безобразной, в ней полностью отсутствовало обаяние, и так считала не только я. Граф Прованский был весьма разочарован в ней. Каждый сравнивал ее со мной, а это доходило до ее ушей и приводило ее в ярость. Я знала, что она ненавидит меня, хотя и притворяется.

Мне было безразлично ее отношение ко мне, так как я подружилась с принцессой де Ламбаль, которую находила приятной и нежной, хотя аббат Вермон утверждал, что она глупая; но он просто не хотел, чтобы я с кем-либо дружила, кроме него. Я защищала принцессу.

— У нее хорошая репутация, — заявляла я, — чего нельзя сказать о ком-либо при этом дворе.

— Она может потерять эту репутацию завтра же, — возражал он, — но ее репутация неумной женщины укрепляется с каждым днем!

Я смеялась над ним, но между нами поддерживались очень хорошие отношения.

Была еще одна женщина, с которой я подружилась, и хотя аббату Вермону она также не нравилась, он не мог пожаловаться на ее тупость. Это была Жанна Луиза Генриетта Жене, чтица, которая служила у моих тетушек. Я часто встречалась с ней в их покоях, и меня привлекало ее спокойное поведение и довольно строгое выражение лица. Это была тяга двух противоположных натур. Я чувствовала, что хотя она глубоко уважает моих тетушек, а также и меня, но, кроме того, я еще нравлюсь ей.

Я спросила у короля, могу ли я также пользоваться услугами чтицы моих тетушек, и он сказал: «Да, хоть сейчас». Поэтому я стала приглашать мадемуазель Жене в свои апартаменты, где она могла читать мне вслух, но предпочитала беседовать с ней, поскольку она знала разные истории о дворе, и я считаю, что узнала от нее гораздо больше, чем от кого-либо другого.

Она была только на три года старше меня, но казалась старше по крайней мере лет на десять — такой сдержанной, такой серьезной она выглядела. Я уверена, что матушка одобрила бы наше сближение. Иногда я даже думала, что приятная, благоразумная Жанна Луиза была бы значительно лучшей дочерью для моей матушки, чем я. Ее отец работал в министерстве иностранных дел и там на него обратил внимание герцог де Шуазель — таким образом Жанне Луизе дали место при дворе. Она была умным ребенком, удивлявшим всякого своими знаниями; одним из ее главных достоинств являлся голос — чистый и отчетливый; другое заключалось в том, что она могла читать вслух часами. Поэтому она и стала чтицей у моих тетушек.

Ей было пятнадцать лет, когда она попала ко двору, и я любила слушать о ее первых впечатлениях. Часто я отвлекала ее от книги и говорила:

— Хватит, мадемуазель чтица, мне хочется поговорить с тобой.

Она не торопясь закрывала книгу с виноватым видом, но я знала, что ей также нравилось беседовать со мной.

— Расскажи мне о первом дне, когда ты попала ко двору, — спросила я однажды, и она рассказала мне, как пришла в кабинет своего отца попрощаться с ним и как он заплакал, увидев ее в придворном одеянии.

— Я впервые надела тугой корсет и длинное платье с обручем из китового уса под кринолином. Мое бледное лицо было покрыто румянами и пудрой, что необходимо для вступления в придворную свиту…

— Этикет, — прошептала я посмеялась над ней, поскольку мои свободные и раскованные манеры шокировали ее.

— Мой отец очень мудрый человек. Я понимаю это сейчас больше, чем когда-либо раньше. Он говорил мне: великие люди умеют грациозно даровать похвалу, но не позволяют, чтобы их комплименты возвышали тебя слишком высоко. Будь всегда осторожна, какие бы льстивые слова тебе ни нашептывали. Клянусь, если бы я смог найти для тебя другую профессию, я бы никогда не подвергал тебя опасностям жизни при дворе.

Ее слова были необычными, я находила их очаровательными. Она рассказала о дне своего прибытия ко двору, когда придворные были в трауре по королеве Марии Лещинской, во внутреннем дворе стояли кареты с лошадьми, на которых были большие черные султаны, а пажи и лакеи носили на плечах черные блестящие банты. Официальные апартаменты были завешаны черней материей, а над креслами сделали балдахины, декорированные черным плюмажем.

Она заставила меня взглянуть на короля с новой стороны.

— Он был самой импозантной фигурой, которую я когда-либо видела, его глаза непрерывно смотрели на меня все время, пока он говорил.

Я кивнула, соглашаясь с ней.

— Несмотря на его внешнюю привлекательность, он внушал какое-то чувство страха.

— Я не чувствовала никакого страха, — сказала я импульсивно.

Она улыбнулась своей спокойной, сдержанной улыбкой.

— Вы дофина, мадам. А я чтица.

— Говорил ли он с вами?

— Да, дважды. Однажды утром, когда он собирался на охоту, я была в апартаментах мадам, а он прибыл, чтобы повидать мадам Викторию, и спросил меня, где Коше. Я была сбита с толку, так как не знала данных им прозвищ. Затем он спросил, как меня зовут, а когда я ответила, он заявил:

— О, ты чтица. Меня заверили, что ты ученая и понимаешь пять языков.

— Только два, сир, — ответила я.

— Каких? — спросил он.

— Английский и итальянский, сир.

— Свободно?

— Да, сир.

Тогда он расхохотался и сказал:

— Этого вполне достаточно, чтобы свести мужа с ума.

Вся его свита смеялась надо мной, и мне было трудно преодолеть смущение.

— Это было не совсем любезно с его стороны, — сказала я.

Я изучала ее. Ее едва ли можно было назвать миленькой в простых платьях, и я предположила, что он не нашел ее привлекательной.

На другой день, когда она читала для Тетушек, король пришел повидаться с ними. Она быстро удалилась в переднюю и, коротая время, закружилась в своем придворном кринолине и неожиданно преклонила колени, чтобы полюбоваться своей розовой шелковой нижней юбкой, которая обвилась вокруг нее. Но тут неожиданно появился король и был очень удивлен, увидев, что образованная маленькая чтица ведет себя как ребенок.

— Я советую тебе вернуться обратно в школу чтиц, которая выпускает тупиц, — сказал он.

И еще раз бедная Жанна Луиза испытала смущение. Она не встречала короля в хорошем расположении духа, как это было со мной, и я вообразила, что она относится к нему слегка критически. Естественно, она не стремилась выдать свои чувства мне — и была права! Девушка, без сомнения, знала, что я могу разболтать, поэтому проявляла осторожность. Спустя много времени после смерти короля она рассказала мне, как он расставлял силки для птиц у своих апартаментов в Версале, а позднее наслаждался своим маленьким сералем в Оленьем парке, куда мадам де Помпадур поставляла молодых девочек моего возраста для удовлетворения его прихотей, а позднее ту же обязанность взяла на себя мадам Дюбарри. Если бы я знала об этих делах, то тогда могла бы понять его лучше.

И еще кое-что из того, что она рассказала мне значительно позднее, могло бы оказаться полезным для меня, если бы я знала это раньше. Но могла ли я воспользоваться таким знанием? Вот что она рассказала и что объяснила в своем дневнике, поскольку всегда «испытывала страсть к фиксированию событий дня:

— Я слышала, как мой отец сравнивал монархию во Франции с прекрасной античной статуей. Он считал, что поддерживающий ее пьедестал разъедается и контуры статуи медленно исчезают за дикими растениями, постепенно покрывающими ее.» Но где, спрашивал он, найти достаточно искусного мастера для восстановления основания этой статуи без того, чтобы не повредить ее?»

Если бы она рассказала мне это раньше, я бы не поняла, о чем она говорит. Спустя годы, когда на нас обрушился террор, я поняла это слишком хорошо.

Меня очень заинтересовала мадам Луиза — тетушка, которую я увидела еще до прибытия в Версаль в кармелитском монастыре Сен-Дени. Мадемуазель Жене рассказала мне:

— Мне приходилось читать для нее в течение пяти часов в день, и мой голос зачастую изменял мне. Тогда принцесса готовила для меня подслащенную воду и извинялась, что заставила меня читать так долго. По ее словам, ей предписали курс чтения. Она хотела ознакомиться с историей, поскольку считала, что после ухода в монастырь ей разрешат читать только религиозные книги. Однажды утром она исчезла, и я узнала, что она отправилась в монастырь Сен-Дени.

— Вы опечалились, мадемуазель?

— Мне было очень горько, мадам. Я любила мадам Луизу. Она была…

Я лукаво посмотрела на нее. Я знала, что она собиралась сказать, что мадам Луиза была самой рассудительной, самой здравомыслящей из тетушек, но, конечно, чтица вовремя остановилась.

— Продолжайте, — приказала я.

— Мадам Аделаида рассердилась, когда я сказала ей, что мадам Луиза исчезла, она спросила:» С кем она убежала?»Она подумала, что та сбежала с любовником.

— Этого можно было ожидать от мадам Аделаиды. Ей нравится все драматическое и, конечно, бегство с любовником выглядит более драматично, чем уход в монастырь. Я боялась, что мадам Виктория последует ее примеру — Я кивнула головой. Моя маленькая чтица уже дала мне ясно понять, что из всех трех тетушек Виктория вызывает у нее наибольшую симпатию.

— Я сказала ей, что опасаюсь этого, а она рассмеялась и заявила, что никогда не покинет Версаль. Ей очень нравятся здешние яства, а также ее кушетка.

К сожалению, мадемуазель Жене и аббат Вермон не симпатизировали друг другу. И все же я решила держать ее при себе и по возможности вообще оторвать от тетушек и сделать своей служанкой.

Такой образ жизни продолжался в течение нескольких месяцев пребывания в Версале. Дружеские отношения с принцессой де Ламбаль укреплялись, письма от матушки прибывали регулярно. Мои встречи с аббатом, который пытался углубить мои познания; мои беседы с Мерси, пытавшимся повлиять на мое поведение; моя тесная связь с тетушками; моя дружба с королем; мое кокетство с Артуа — все это продолжалось, а кроме того, все больше возрастала моя привязанность к мужу. Но мы были постоянно на виду и понимали, что за нами наблюдают из-за каждого угла, поэтому наше положение не давало больших возможностей для перемен в наших отношениях. Мы даже ели на людях — обычай, который я ненавидела; но кроме меня никто против этого не возражал. Люди приезжали из Парижа, чтобы посмотреть на нас во время еды. Мы были похожи на зверей в высоко подвешенной клетке.

Когда наступало время обеда, приходили люди, чтобы посмотреть на моего мужа и на меня, как мы едим суп, а затем они спешили посмотреть, как принцы едят вареную говядину, а потом им приходилось бежать, задыхаясь, чтобы успеть увидеть, как мадам поглощает свой десерт. Для этих людей мы представляли собой какое-то диковинное зрелище.

Король специально показывал за столом особую ловкость, сбивая одним ударом вилки верхушку яйца, и об этом везде говорили — в Версале и Париже. Поэтому он был вынужден постоянно есть яйца, чтобы те, кто пришел посмотреть, как он это ловко проделывает, не испытали бы разочарования. Хотя он отказывался съездить в Париж, чтобы показаться народу, люди приезжали в Версаль, чтобы увидеть его, или, возможно, лишь для того, чтобы посмотреть на его фокус с яйцом. Он проделывал это чрезвычайно ловко, но для меня наиболее удивительная часть представления заключалась в том, что он вел себя так, как будто был совершенно один, подобно актеру на сцене, совсем не обращающему внимания на зрителей.

При дворе ходил слух, что некогда Аделаида родила ребенка. Он появился в апартаментах принцесс, сестры уделяли ему много внимания, и он напоминал людям о Людовике XV в дни его молодости. Этот случай, потеря ее миловидности и презрение к ней со стороны короля, сменившее его привязанность, без сомнения, повлияли на характер Аделаиды и превратили ее в эксцентричную особу. Ходил даже более отвратительный слух, обвинявший короля в кровосмешении. Возможно, поэтому Аделаида с таким знанием дела и давала мне понять, что может посоветовать, как вести себя с мужем.

Я не нуждалась в советах. Я знала, что мой муж не испытывает отвращения ко мне, на самом деле он доволен мной. Меня обожали за мой внешний вид, мою грацию и обаяние, и на эти качества постоянно указывали. Единственная неприятность заключалась в том, что муж не мог приласкать меня или сделать мне комплимент без сильного смущения. Когда он был в охотничьей или рабочей одежде, он казался настоящим мужчиной, выглядел высоким и стройным, непохожим на себя, но как только он надевал одежды придворного кавалера, то становился трусом и шаркуном. Я пыталась вникнуть в вещи, которые интересовали его. Хотя я любила кататься верхом, мне было неприятно видеть, как страдают животные, поэтому я никогда не стремилась стать охотницей; в любом случае мне все еще не разрешали кататься на лошади. Я заходила к нему в мастерскую, и он пытался объяснить мне, что он делает здесь на токарном станке, но я не могла понять, и мне было трудно подавить зевоту.

Когда у него появлялось легкое недомогание — переедание за столом вошло у него в привычку, поскольку он приходил проголодавшимся с охоты или из мастерской, — то он спал в отдельной комнате, чтобы не беспокоить меня. В некоторых кругах это вызывало удивление, а в других испуг, поскольку всем все было известно. Наибольшая трудность заключалась в том, что за нами следил каждый и все наши действия комментировались и интерпретировались по-своему и зачастую не правильно. Для чувствительного юноши, знающего о своем несчастье, это действительно очень деликатная ситуация.

Но наша тяга друг к другу все возрастала. Он больше не отворачивался от меня. Иногда он мог взять мою руку и поцеловать ее или даже поцеловать меня в щеку. Я спрашивала его, не разочаровался ли он во мне, а он заявлял, что он очень доволен. Затем однажды он сказал:

— Не думайте, что я пренебрегаю обязанностями супружеской жизни. Я докажу это вам… скоро.

Я была взволнована. Все должно быть в порядке. Мне только оставалось ждать. Это правда, что мы оба еще слишком молоды.

Ожидание было вознаграждено, когда мы остались одни в наших апартаментах, — это было как раз перед тем, как я собиралась посетить моих тетушек, — и он прошептал мне:

— Сегодня ночью я вернусь в нашу постель. Я посмотрела на него с изумлением, а он взял мою руку, как всегда неуклюже, и поцеловал ее с выражением настоящей привязанности. Я сказала ему:

— Луи, я действительно нравлюсь вам?

— Как вы можете в этом сомневаться? — спросил он. — Я искренне люблю вас и уважаю все больше и больше.

Это едва ли можно было назвать страстным признанием любовника, но это было самое большое, на что он способен; и я пошла к тетушкам в состоянии сильного возбуждения, что было глупо с моей стороны, так как они тут же поняли, что что-то произошло.

— Ты только что оставила бедняжку Бэри, — сказала Аделаида. — Что-нибудь случилось?

— Он собирается сегодня ночью спать со мной. Аделаида обняла меня, а Виктория и Софи посмотрели на меня с изумлением.

— Да, — объявила я торжественно, — он так сказал мне.

— Очень скоро ты расскажешь нам интересные новости, — заявила Аделаида лукаво. — Я уверена в этом.

—  — Я надеюсь, что так. О, как я надеюсь.

Какой глупышкой я была! К концу дня весь двор жужжал от новости:» Дофин собирается спать с дофиной. Сегодня будет знаменательная ночь «. Циничные придворные, подобные Ришелье, — этому старому распутнику, — заключали пари относительно успеха нашей встречи.» Захочет он? Не захочет ли он?»Об этом шептали везде. Хуже всего, что Аделаида пригласила Людовика в свои апартаменты, так как ей захотелось» дать ему совет «.

Всю ночь я пролежала в ожидании мужа. Он не появился. В этом не было ничего удивительного. Моя опрометчивая болтовня все испортила.

Хотя этот вопрос вызывал теперь серьезное беспокойство, сомневаюсь, чтобы король ударил пальцем о палец, если бы не моя матушка. Она постоянно писала королю и умоляла его что-нибудь предпринять. Правда относительно дофина должна быть раскрыта; и если есть какое-либо средство, оно должно быть найдено.

В результате назойливых просьб с ее стороны король послал за моим мужем и имел с ним длительную беседу. В результате Людовик согласился подвергнуться обследованию королевским врачом монсеньером Лассоном, который сообщил, что неспособность дофина осуществлять наши брачные отношения вызвана не чем иным, как физическим дефектом, который нож может исправить. Если дофин согласится на эту операцию, то все будет в порядке.

Все обсуждали предстоящею операцию, но Людовик не говорил, согласится ли он на нее. Мы спали в одной кровати и он вел себя как любовник; но наши попытки достичь физической близости всегда кончались неудачей, мы не могли достичь желаемого, и через некоторое время оба почувствовали, что подобное состояние является изматывающим и унизительным.

Больше не было никаких разговоров об операции. Король пожимал плечами: вопрос о ней был оставлен на рассмотрение Людовика, и мне стало ясно, что он настроен против нее. Он отчаянно пытался доказать, что не нуждается в операции, но безуспешно.

Я не могу понять, почему в то время он был против операции. Он не был трусом, но я предполагаю, что все это вызывало у него отвращение, как и у меня. Если бы мы были обычной супружеской парой, то могли бы урегулировать этот вопрос в течение весьма короткого времени; но мы не были ею, мы были дофином и дофиной Франции. О его импотенции говорили при дворе и в армии. Наших наиболее близких слуг постоянно расспрашивали, а когда мы узнали, что испанский посол подкупил одну из служанок, чтобы она осматривала простыни и рассказывала ему об их состоянии, то это было последней каплей. Хотя мы продолжали спать в одной кровати, Людовик удалялся на покой раньше и засыпал к тому времени, когда я приходила, а когда я просыпалась по утрам, то обнаруживала, что он уже ушел.

Подобная ситуация продолжалась, хотя я получала гневные письма от матушки, которая обращала гораздо больше меня внимания на унизительность моего положения.

И когда пошел второй год моей супружеской жизни, возникла еще одна ситуация, которая заставила всех забыть о трагедии нашей спальни.

Мое отношение к мадам Дюбарри определилось в тот момент, когда тетушки рассказали мне об ее истинном положении при дворе. Тогда я не понимала, что мне следовало быть более разумной и установить союз с ней, а не с тетушками, которые с самого начала были настроены против моего приезда, только я об этом не знала. Они были ярыми противницами союза с Австрией и на самом деле не были мне никакими друзьями, в то время как эта женщина из народа, вульгарная, что было неизбежно, имела доброе сердце, и хотя наш брак организовал Шуазель, ее враг, она не испытывала ко мне неприязни. Если бы я проявила хотя бы малейшие симпатии к ней, она вернула бы их сторицей. Но я была глупа. Подстрекаемая тетушками, я продолжала игнорировать ее, использовала свой дар подражания и слегка передразнивала ее, что всем доставляло большое удовольствие и о чем, естественно, ей сообщали. Я умела копировать ее манеры, ее вульгарный смех, ее безобидную шепелявость, и делала это с некоторым преувеличением, чтобы доставить еще большее удовольствие.

До меня не доходило, что она должна быть умнее, чем я, если поднялась на самое значительное место при дворе с улиц Парижа. Король выбрал ее; он разрешал ей садиться на подлокотник своего кресла на заседаниях Совета, вырывать у него бумаги, когда она хотела привлечь его внимание, называть его» Францией» развязным, фамильярным тоном. Все это он находил восхитительным, и если кто-нибудь осуждал ее, то он, бывало, говорил: «Она такая прелестная и она так нравится мне — и этого должно быть достаточно для вас». Поэтому каждый понимал, что если он хочет пользоваться расположением короля, то должен угождать мадам Дюбарри. Но я и так пользовалась его расположением. Как я считала, мне не было необходимости следовать обычным нормам поведения, и я решила, что никогда не буду стремиться завоевывать расположение какой-то уличной женщины, хотя она и является любовницей короля. Поэтому я вела себя так, будто не замечаю ее. Она часто искала возможности представиться мне, но не могла обратиться ко мне, прежде чем я сама не заговорю с ней, — этикет запрещал это, и даже она должна была преклонять колени перед этикетом.

Хотя она и не была женщиной, которая могла бы испытывать затаенную вражду, она все-таки не была бесстрастным человеком. Она дала мне прозвище «маленькая рыжая австрийка», и, поскольку оно было подхвачено другими, я очень разозлилась и с еще большим рвением продолжала пародировать ее манеры и всякий раз игнорировать ее, когда мы встречались. Подобное пренебрежительное отношение было таким явным, что вскоре весь двор заговорил о нем, а мадам Дюбарри пришла в такую ярость, что заявила королю, что больше не может переносить этого и что маленькой рыжей необходимо приказать заговорить с ней.

Король, ненавидя всякие неприятности, пришел в раздражение, а у меня не хватило такта понять, что он рассердился на меня за мои поступки. Его первым действием было послать за мадам де Ноай. Мадам де Ноай сразу же, как только король отпустил ее, в возбужденном состоянии явилась ко мне. Он начал, как она заявила, с одного или двух комплиментов в мой адрес, а затем пожурил меня.

— Пожурил! — вскричала мадам де Ноай в ужасе. — Видимо, вы очень рассердили его. Вы высказываетесь слишком вольно и подобная болтовня может оказать неблагоприятное влияние на семейную жизнь, как он заявляет. Высмеивая членов семьи короля, вы раздражаете его.

— Каких членов?

— Его величество не назвало никого конкретно, но я думаю, что если вы скажете несколько слов мадам Дюбарри, то вы доставите ей удовольствие, а она сообщит об этом королю.

Я крепко сжала губы. Никогда! Я решила, что не позволю этой уличной женщине диктовать мне.

По глупости, я тут же пошла к тетушкам и рассказала им, что случилось. Какое возбуждение поднялось в их апартаментах! Аделаида защелкала языком:

— Это наглость со стороны путаны! Получается, что дофине Франции диктует проститутка Она считала, что эта женщина ведьма и что она околдовала короля. Она не могла найти никаких других объяснений его поведению. Но как права оказалась я, придя к ним! Они защитят меня от короля, если в этом возникнет необходимость. Аделаида придумает план, а тем временем я должна вести себя так, как будто бы мадам де Ноай не говорила со мной. Я никоим образом не должна уступать этой женщине.

Аббат заметил мое возмущение и спросил о его причине я рассказала ему. А он тут же пошел к Мерси и рассказал все тому. Мерси сразу осознал возможные опасные последствия и срочно послал курьера в Вену с полным отчетом о том, что происходит.

Моя бедная мама! Как она страдала из-за моих глупостей! Все, что требовалось, так это маленькое короткое слово, а я поскупилась на него. Тогда я была уверена, что права. Матушка была глубоко религиозной женщиной, которая всегда осуждала легкое поведение представительниц слабого пола и учредила комитет по вопросам общественной морали, чтобы любая проститутка, обнаруженная в Вене, была заключена в исправительный дом. Я была уверена, что она поймет и одобрит мои действия, и не могла предположить, что мой отказ говорить с мадам Дюбарри стал политической проблемой, — просто потому, что она была любовницей короля, а я была тем, кем я была. Я не понимала трудности положения, в которое поставила матушку. Она должна была либо отказаться от своего строгого морального кодекса, либо вызвать неудовольствие короля Франции, и хотя она была высоконравственным человеком, но в первую очередь она была императрицей. Я должна была бы понять серьезность ситуации, когда она не написала мне сама, а поручила это сделать Кауницу.

Срочный гонец вернулся с письмом от него ко мне. Он писал:

«Воздержание от проявления вежливости к лицам, которых король выбрал в качестве членов своего собственного окружения, является неуважением к этому окружению; и все лица должны рассматриваться как члены его, ибо монарх относится к ним как к своим доверенным лицам; никому не дано право ставить под сомнение его правоту, поступая подобным образом. Выбор правящего суверена должен безоговорочно уважаться».

Я прочитала его от начала до конца и пожала плечами. В нем не содержалось никакого явного указания относительно обращения с мадам Дюбарри. Мерси был рядом, когда я получила это письмо, и он также прочитал его.

— Я полагаю, — заявил он, — что вы понимаете серьезность этого письма от принца фон Кауница?

Все они ожидали от меня, что я заговорю с этой женщиной, поскольку совсем недавно весь двор узнал, что король проинструктировал мадам де Ноай. Они считали, что это будет моим поражением, а я была полна решимости избежать его. Я проявляла упрямство, поскольку считала, что права. Мадам Дюбарри ожидала, что я обращусь к ней. На каждом званом вечере или при каждой карточной партии она надеялась на это, но всякий раз я находила какой-либо предлог отвернуться при ее приближении. Нет необходимости говорить, что двор находил это весьма забавным.

Аделаида и ее сестры были в восторге от меня. Они бросали на меня многозначительные взгляды, когда мы бывали в обществе и мадам Дюбарри находилась поблизости. Они поздравляли меня с моим сопротивлением. Чего я не понимала, так это то, что относясь пренебрежительно к любовнице короля, я, тем самым, отношусь пренебрежительно к королю, а этому нельзя было позволить продолжаться.

Король послал за Мерси, и Мерси пришел поговорить со мной, как он заявил, более серьезно, чем когда-либо.

— Король объявил настолько ясно, насколько это возможно, что вы должны заговорить с мадам Дюбарри. — Он вздохнул. — Когда вы прибыли во Францию, ваша матушка написала мне, что у нее нет никакого желания, чтобы вы оказывали какое-либо явное влияние на государственные дела. Она говорила, что понимает вашу молодость и легкомыслие, отсутствие у вас усердия, ваше неведение, она также знала о хаотическом состоянии французского правительства. Она не хотела, чтобы вас обвиняли во вмешательстве. Поверьте мне, сейчас вы вмешиваетесь в их дела.

— В государственные вопросы? Из-за того, что я отказываюсь говорить с этой женщиной?

— Это становится государственным вопросом. Я умоляю вас выслушать внимательно. Фридрих Великий и Екатерина Великая стремятся разделить Польшу. Ваша матушка против этого, хотя ваш брат, император, склонен согласиться с Пруссией и Россией. Морально ваша матушка права, конечно, но ее могут вынудить уступить, поскольку не только ваш брат, но и Кауниц выступают за разделение. Ваша матушка опасается французской реакции на это. Если Франция решит выступить против разделения, то Европа может быть ввергнута в войну.

— А какое это имеет отношение к моему обращению с этой женщиной?

— Позже вы поймете, что большинство глупых поступков может вызвать неприятности. Внутренние домашние проблемы оказывают свое влияние на государственные дела. В данное время ваша матушка особенно стремится к тому, чтобы не оскорбить короля Франции. Он ожидает от нее урегулирования этой глупой ссоры между двумя женщинами, о которой говорят по всей стране, а, возможно, и в других странах. Разве вы не видите опасности?

Я не могла ее видеть. Это казалось абсурдом. Он передал мне письмо от мамы, и я прочитала его, а он в это время наблюдал за мной.

— Вокруг говорят, что вы на побегушках у этих королевских дам. Будьте осторожны. Королю это может надоесть. Эти принцессы ведут себя одиозно. Они никогда не знали, каким образом завоевать любовь своего отца, не могут они оценить и чью-либо другую любовь. Все, что говорится и делается в их апартаментах, становится известно. В конце концов, вы будете нести вину за все это, и только вы одна. Именно вы должны задавать тон по отношению к королю, а не они.

Она не знает, подумала я; ее здесь нет.

— Я должен немедленно написать императрице, — заявил Мерси, — и рассказать ей о моей беседе с королем. Тем временем я умоляю вас выполнить эту маленькую просьбу. Всего несколько слов. Это все, о чем она просит. Разве это много?

— Женщина подобного рода не ограничится несколькими словами. Тогда она всегда будет со мной рядом.

— Я уверен, что вы знаете, как предотвратить это.

— По вопросам примерного поведения мне нет необходимости просить у кого-либо совета, — холодно ответила я.

— Это правда, я знаю. Но не будете ли вы испытывать раскаяние, если австро-французский союз разорвется из-за вашего поведения?

— Я никогда не прощу себе этого. Улыбка прорезала его старческое сморщенное лицо, и оно стало почти приятным.

— Теперь я знаю, — сказал он, — что вы воспользуетесь советом вашей матушки и тех, кто желает вам добра.

Но этот урок не пошел мне в прок. Когда я была у тетушки, я рассказала им о своей беседе с Мерси. В глазах Аделаиды засверкал огонь.

— Это безнравственное, — заявила она.

— У меня нет выбора. Моя мать желает этого. Она опасается, что король может быть недоволен не только мной, но и Австрией.

— Король зачастую сам нуждается в советах.

— Я должна сделать это, — сказала я.

Аделаида проявила спокойствие, ее сестры сидели в ожидании, глядя на нее. Я подумала: даже она понимает теперь положение. Мне бы следовало знать ее лучше.

По всему двору шептали: «Сегодня вечером дофина заговорит с Дюбарри.» Дамская война» закончена, победила любовница «. Ну, конечно, каждый, кто держал пари против подобного результата, оказался в дураках. Но нетерпелось увидеть унижение маленькой рыжей и триумф Дюбарри.

В салоне дамы ожидали моего появления. Я обычно проходила среди них, перебрасываясь словами с каждой по очереди, и среди них была мадам Дюбарри. Я почувствовала ее присутствие, жадное ожидание, ее голубые глаза были широко открыты с чуть заметным чувством триумфа. Она не хотела оскорбить меня, а только желала разрядить невыносимую ситуацию.

Мне было нелегко, но я знала, что должна сделать. Я не могла позволить себе издеваться над королем Франции и императрицей Австрии. Только два человека отделяли меня от Дюбарри. Я скрепя сердце, направлялась к ней, я была готова. И тут я почувствовала легкое прикосновение к моей руке. Я обернулась и увидела Аделаиду, ее глаза были лукавыми.

— Король ожидает вас в апартаментах мадам Виктории, — заявила она. — Нам необходимо прямо сейчас уйти.

Я колебалась. Затем я повернулась и вместе с тетушками покинула салон. Я ощутила тишину, которая установилась в зале и почувствовала такое пренебрежительное отношение к Дюбарри, какого никогда раньше не испытывала.

В своих апартаментах тетушки щебетали от возбуждения. Посмотрите, как мы их перехитрили! Невообразимо, чтобы я, жена Бэри, заговорила с этой женщиной.

Я ожидала бури и знала, что она последует незамедлительно. Мерси посетил меня, чтобы сообщить, что король действительно рассердился. Он посылал за ним и холодным тоном заявил, что его планы не кажутся эффективными и что он возьмет это дело в свои руки.

— Я послал срочного курьера в Вену, — сказал мне Мерси, — с детальным отчетом о том, что произошло.

Матушка собственноручно написала мне:

« Боязнь и смущение, которые ты проявляешь в отношении к лицам, с которыми тебе рекомендовано заговорить, являются как смешными, так и несерьезными. Что тут страшного — поздороваться с кем-то! Что за смятение из-за обмена парой слов… возможно, о нарядах или каком-либо пустяке! Ты позволила себя закабалить настолько, что, по-видимому, даже чувство долга не в состоянии тебя переубедить. Я сама вынуждена написать тебе об этом глупом деле. Мерси сообщил мне о пожеланиях короля, а у тебя хватает смелости ослушаться его! Какие разумные причины ты можешь привести, поступая подобным образом? Никаких. Ты не должна относиться к Дюбарри иначе, чем к другим женщинам, принимаемым при дворе. Ты должна являть собою хороший пример; тебе следует показать всем придворным Версаля, что ты готова выполнять желания своего повелителя. Если бы у тебя просили какой-либо интимности или какой-либо низости, то ни я и никто другой не посоветовали бы тебе поступать подобным образом. Но ведь сейчас разговор идет о ничего не значащем слове, о простом любезном взгляде и улыбке не ради этой дамы, а ради твоего короля, который является не только твоим повелителем, но и благодетелем «.

Когда я прочитала это письмо, то была смущена. Казалось, что все, за что выступала моя матушка, было отброшено из-за какой-то выгоды. Я вела себя так, как она воспитала меня, но оказывается, что я не права. Это письмо было ясным, как приказ.

Я написала ей, поскольку она ожидала ответа:

« Я не говорю, что я отказываюсь обратиться к ней, но я не могу согласиться на то, чтобы заговорить с ней в определенный час или в определенный день, известный ей заранее, чтобы она могла торжествовать победу «.

Я знала, что это уход от прямого ответа и что я потерпела поражение.

Я заговорила с ней в новогодний день. Все знали, что это произойдет именно в этот день, и все были готовы. В строгой последовательности, определяемой званием и положением, придворные дамы шествовали мимо меня и среди них была мадам Дюбарри. Я знала, что ничто не должно мне помешать на этот раз обратиться к ней. Тетушки пытались отсоветовать мне делать это, но я не слушала их. Мерси указывал мне, что хотя они втихомолку ругают мадам Дюбарри, при встрече с ней высказываются довольно приветливо. Разве я не замечала этого? Разве мне не стоило быть немного осторожнее в отношении дам, которые могут поступать подобным образом?

Теперь мы оказались лицом к лицу. Она выглядела несколько виноватой, как бы говоря: я не хотела, чтобы для вас это было слишком трудным, но вы понимаете, что это необходимо сделать.

Если бы у меня было чувство благоразумия, то я могла бы понять, как она действительно себя чувствует, но я различала только черное и белое. Она была грешной женщиной, поэтому она нехорошая.

Я произнесла слова, которые заранее отрепетировала:

— Сегодня в Версале на приеме много людей. Этого было достаточно. Красивые глаза были полны удовольствия, очаровательные губки нежно улыбнулись, но я прошла дальше.

Я сделала это. Весь двор говорил об этом поступке. Король обнял меня; Мерси был доволен; мадам Дюбарри была счастлива. Но я была обижена и раздражена.

— Я с ней один раз заговорила, — сказала я Мерси, — но это больше никогда не повторится. Никогда больше эта женщина не услышит звук моего голоса:

Я написала своей матери:

« Я не сомневаюсь, что Мерси сообщил вам, что произошло в новогодний день. Я верю, что вы будете довольны. Вы можете быть уверены, что я всегда буду отказываться от своих предубеждений, но лишь до тех пор, пока от меня не потребуют чего-либо, затрагивающего мою честь «.

До этого я ни разу не писала своей матери в таком тоне. Я взрослела.

Конечно, весь двор смеялся над этим делом. Люди, проходя друг мимо друга по парадной лестнице, шептали:» Сегодня в Версале на приеме много людей!»Слуги хихикали об этом в спальнях. В тот момент фраза стала модной.

Но, по крайней мере, то, что они считали глупой ремаркой, остановило их поток предположений о том, что происходит в нашей спальне.

Я была права, когда заявила, что Дюбарри не удовлетворится этим. Она стремилась к установлению дружественных отношений. Я не догадывалась о ее желании показать мне, что у нее нет стремления использовать свою победу и что она надеется, что я не питаю никакой злобы после своего поражения. Она была женщиной из народа, которой посчастливилось стать богатой; ее домом теперь был дворец и она была благодарна судьбе, которая поместила ее сюда. Она хотела жить в согласии со всеми, и я должна была казаться ей маленькой глупой девочкой.

Что она могла сделать, чтобы удовлетворить меня? Все знали, что я люблю драгоценности. Почему не подарить безделушку, которую я страстно желала бы иметь? Придворный ювелир стал показывать всем при дворе пару очень красивых бриллиантовых подвесок, надеясь, что они понравятся мадам Дюбарри. Они стоили семьсот тысяч ливров — это большая сумма, но они действительно были совершенны. Я видела их и пришла в изумление от их красоты.

Мадам Дюбарри послала одну из своих приближенных дам поговорить со мной относительно этих подвесок, естественно, как бы случайно. Она полагала, что они очень мне понравились. Я сказала, что это самые красивые подвески, которые я когда-либо видела. Затем последовал и намек — мадам Дюбарри уверена, что сможет уговорить короля купить их для меня. Я выслушала это в полном молчании и не дала никакого ответа. Пришедшая дама не знала, что ей дальше делать; тогда я сказала ей высокомерно, что она может идти.

Мои намерения были ясны. Мне не нужно никаких милостей от любовницы короля и во время следующей нашей встречи я смотрела сквозь нее, как будто бы ее не существовало.

Мадам Дюбарри пожала плечами. Она уже услышала от меня несколько слов, и это все, что требовалось. Если рыженькая хочет оставаться маленькой дурочкой, так пускай ее. Тем временем каждый продолжал замечать, что» сегодня много людей в Версале «.