"В ожидании счастья" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава 11. Бегство от одиночества

У нас здесь ходит множество едких памфлетов. Никто при дворе, включая и меня, не избежал их стрел. Особой изощренностью отличаются памфлеты в мой адрес. В них мне приписывают многочисленных любовников и любимчиков как мужского, так и женского пола.

Мария Антуанетта — Марии Терезе

До меня дошли вести, что ты купила браслеты за двести пятьдесят тысяч ливров и тем самым расстроила свои финансы… Я знаю, насколько расточительной ты можешь быть, и не могу об этом молчать, поскольку я слишком сильно люблю тебя и не собираюсь льстить тебе.

Мария Тереза — Марии Антуанетте

Мое страстное желание иметь детей становилось все сильнее и сильнее. Я увеличила свое маленькое семейство собак, но, несмотря на мою нежную любовь к ним, они не могли компенсировать мое непреодолимое желание стать матерью.

Когда моя невестка родила сына, мне очень хотелось быть на ее месте. Когда она кричала во время схваток от боли, мне хотелось, чтобы схватки были у меня. Она лежала обессиленная, но какая-то одухотворенная и совсем не была похожа на то непривлекательное маленькое создание, которое я знала до этого. С ней произошло чудо — она стала матерью. Я слышала ее голос, в котором надежда смешивалась с опасением, и могла себе представить, что она почувствовала, услышав ответ:

— Маленький принц, мадам… Такие слова, вероятно, желает услышать каждая принцесса и королева.

— Боже! Как я счастлива! — в ответ промолвила она.

Как хорошо я ее понимала!

Ребенок был хорошеньким и здоровым. Его плач заполнил комнату — он казался мне самым прекрасным звуком в мире.

Мы покинули покои роженицы вместе с моими служанками, начальницей которых стала принцесса де Ламбаль, моя любимая подруга, которую я назначила вместо мадам де Ноай. С каждым днем я все больше и больше привязывалась к моей дорогой Ламбаль и не представляла своей жизни без нее. Теперь я стала пользоваться услугами Жанны Луизы Генриэтты Жене, моей маленькой чтицы. Выйдя замуж за сына монсеньера Кампан, она стала мадам Кампан. Она была преданной и доброй, и я также не могла обойтись без нее. Однако по своему рангу она выполняла роль одной из моих доверенных служанок, а не близкой подруги, которая могла сопровождать меня на различные праздники и балы.

Когда мы проходили бесконечными дворцовыми переходами, нас встретила толпа женщин из «Чрева Парижа». Сложился обычай, когда публика присутствовала при рождении королевских отпрысков, однако это относилось только к королеве. При рождении членов королевской семьи меньшего ранга допускалось лишь присутствие ее членов, поэтому народу не разрешили пройти в спальню графини, он был во дворце.

Когда я шла с принцессой де Ламбаль и следовавшей за нами в нескольких шагах мадам Кампан в свои покои, я увидела, что все женщины из «Чрева Парижа» обернулись. Они смотрели на меня с откровенным любопытством, к которому я стала привыкать. Я старалась не отворачивать нос, почувствовав запах рыбы — передо мной, были торговки рыбой, которые более всех торговок Парижа были известны своей несдержанностью в выражениях. Они столпились вокруг меня, прикасаясь к моему платью и рукам. Последние особенно их восхищали: мои пальцы были длинными и изящными, кожа нежной и белой и, разумеется, все они были украшены моими любимыми бриллиантами.

Одна женщина, приблизив ко мне лицо и резко кивнув в сторону покоев, где лежала роженица, сказала:

— Вы должны были бы быть там, мадам. Вы должны принести наследников для Франции, а не ласкать своих светских подружек.

Я видела, как принцесса вздрогнула будто от удара, и ощутила, как вспыхнули от прилива крови мои щеки, но я попыталась с высоко поднятой головой пройти сквозь толпу.

— Вам следует спать с королем, а не танцевать ночи напролет до самого утра.

Эти женщины могли видеть меня, когда я возвращалась из театра Опера на рассвете, в то время как они спешили на рынок.

Кто-то со смехом сказал:

— Говорят, он не может… Это правда? — Грубый хохот. — Вы должны постараться, чтобы он смог, мадам…

Это становилось невыносимым. Зловоние, исходившее от этих женщин, оскорбительные слова, которые становились все грубее! Разве недостаточно того, что я должна была увидеть свою невестку с новорожденным сыном на руках? Неужели я еще должна выслушивать оскорбления, которых не заслуживаю?

Мадам Кампан была рядом со мной. Я видела, как она со спокойным достоинством прокладывает путь сквозь толпу. От моей любимицы Ламбаль было мало проку в таких ситуациях.

— Королева исчерпала свои силы, — сказала мадам Кампан.

Грубая насмешка заставила меня содрогнуться, однако довольно! Я все же королева Франции! С наивысшим королевским достоинством, на которое только была способна, я прошла сквозь толпу этих галдящих женщин, как будто не видя их и не слыша их оскорбления, словно они вообще не существовали. Когда я очутилась в своих покоях, мне были слышны их выкрики за спиной; я увидела заплаканное лицо принцессы и спокойное лицо мадам Кампан.

Я сказала:

— Оставьте меня… с мадам Кампан.

Когда дверь захлопнулась, я не могла больше сдержаться, упала на постель и зарыдала.

Я рассказала мужу об этом случае, и он опечалился.

— Это так несправедливо… так несправедливо… Разве это моя вина? — Увидев его изменившееся лицо, я поправилась. — Разве это наша вина?

Он пытался утешить меня, и я шепнула ему:

— Есть только один выход — маленькая операция.

— Да, — ответил он, — да. Я схватила его за плечи, мое лицо озарилось надеждой.

— Ты согласен?

— Я согласен подумать.

Я вздохнула. Он так долго думал. Прошло около шести лет. Чего он боялся? Скальпеля? Конечно, нет. Он не был трусом. Он боялся унижения. Людям захотелось бы все знать, получить замечательный повод посудачить и быть в курсе наших интимных дел. Даже сейчас, когда он приходит в мою спальню, они наверняка подсчитывают количество часов, которые он провел там. Именно такое постоянное и назойливое наблюдение отравляло нашу жизнь. Если бы нас оставили в покое!

— Ты собираешься… ты собираешься показаться врачам?

Он кивнул. Он хотел дать мне все, что я прошу, а я ясно дала понять, что больше всего хочу детей.

Когда он ушел, я села за письмо к матушке, в котором писала:

«У меня большие надежды на то, что мне удастся убедить короля согласиться на пустяковую операцию, которая даст столь необходимый результат».

В ответном письме матушка просила держать ее в курсе, и я подчинилась ей. Я рассказывала ей обо всем, но не думаю, что она могла понять, как на меня действовала такая ситуация. Мне было двадцать лет. Я была молода и совершенно здорова. Моя жизнь не была похожа на жизнь девственницы — достаточно вспомнить постоянные разочаровывающие попытки, кончающиеся неудачей. Я измучилась и была несчастной. Я отворачивалась от мужа, а потом вновь обращалась к нему. Он показывался врачам, подробно расспрашивал о предполагаемой операции, осматривал инструменты, которые должны будут использоваться, а потом вновь приходил ко мне.

— Я верю, что это в свое время пройдет само собой.

Сердце у меня падало. Он не мог пойти на операцию. И нам предстояло продолжать двигаться тем же старым мучительным путем.

Всякий раз, когда он направлялся в мои апартаменты через Ой-де-Беф, многочисленные придворные, находившиеся там, наблюдали за ним. Множилось число памфлетов и злых куплетов. Мы уже не были юными королем и королевой, которые собирались сотворить чудо и превратить Францию в страну обетованную; у нас уже была позади «мучная война»; мы представляли собой молодого бесплодного короля и легкомысленную молодую женщину. Сознание того, что эти люди строили предположения о том, чем мы занимаемся, оставшись наедине, выводило нас из душевного равновесия. Мы оба стали бояться этих встреч. У меня возникла идея построить потайную лестницу между спальней короля и моей спальней, чтобы он мог приходить ко мне когда угодно, чтобы никто не знал. Мы построили ее, и это нас утешило, но положение оставалось прежним, и я знала, что так будет продолжаться до тех пор, пока он не согласится на операцию.

В письме матушке я писала:

«Весьма и весьма прискорбно, что по самому грустному вопросу, который так волнует мою дорогую мамочку, я не могу сообщить ничего нового. Я уверена, что это не моя вина. Мне остается уповать лишь на терпение и желание короля сделать меня счастливой».

Вместе с тем я спешила ее заверить, что хотя муж не удовлетворяет меня в самом важном, в других отношениях мне не на что жаловаться. О да, я любила Людовика, но он не оправдывал моих надежд.

Нет никакого достойного объяснения тому, как я вела себя на следующем этапе жизни. Я уверена, что это сильно напугало матушку, которая внимательно наблюдала за мной издалека. В оправдание можно лишь сослаться на мою молодость, пробудившиеся во мне чувства, которые никогда не удовлетворялись, и нездоровую атмосферу, в которой мне приходилось жить.

Мне нужны были дети. Ни одна из женщин не была больше меня предназначена быть матерью. Каждый раз, когда я бывала в сельской местности и видела играющих малышей, я завидовала женщинам из бедных крестьянских домов с маленькими детьми, которые цеплялись за материнские юбки. Все мое существо тосковало по детям. Если у какой-то из моих служанок они были, я просила приводить их ко мне и затевала с ними и с моими собаками веселую возню, что, по мнению Мерси, было очень неприлично.

Что мне оставалось в таких условиях, кроме погони за вечными развлечениями? Не тратить же время на то, чтобы размышлять о своей неудовлетворенной жажде.

У меня появились сильные головные боли, головокружения, я стала нервной. Мерси все это называл «нервным притворством». Он не верил, что я могу заболеть. Действительно, я выглядела очень здоровой. У меня было много энергии. Я танцевала до полуночи, но иногда могла расплакаться по пустякам. Это было самым тревожным.

Я жаждала проявления нежных чувств — активного проявления, чего мне не мог дать Людовик, и я начинала понимать всю опасность моего настроя. Я была окружена красивыми молодыми людьми, которым доставляло удовольствие делать мне комплименты и которые многочисленными способами показывали мне, что желают меня. Их обходительные манеры и задерживающиеся на мне взгляды возбуждали, а я все время слышала внутренний голос, звучащий как матушкино предостережение: «Это опасно! Дети, которые у тебя появятся, будут престолонаследниками Франции. Преступно, если их отцом будет кто-то другой, а не король».

Я не могла воздержаться от маленького легкого флирта. Возможно, мадам де Марсан и была права — я была кокетлива по натуре, однако я никогда не позволяла себе оставаться наедине с кем бы то ни было из молодых людей. Мне было известно, что за мной наблюдают и что в моем окружении находятся люди, только и ждущие, чтобы я быстрее попала в беду; я знала, что обо мне пишут шокирующие вещи и что существует много людей, убежденных, что я веду распутный образ жизни.

Мерси укоризненно указывал мне на мою неугомонность. Я никогда не ложилась до рассвета. Казалось, жизненная энергия во мне неиссякаема. Я окружала себя молодыми и легкомысленными придворными, и у меня не оставалось времени для тех, кто мог дать мне совет и оказать помощь.

Я пыталась все объяснить Мерси, поскольку чувствовала, что могу быть откровенным с ним. По крайней мере он не станет снабжать уличных певцов материалом для пасквилей.

— Мое положение ставит меня в тупик, — плакала я в отчаянии. — Вы видели, как король оставляет меня одну. Я боюсь, что мне это надоест, боюсь сама себя. Для того чтобы отогнать от себя неотступные мысли, я должна постоянно находиться в движении и меня всегда должно окружать новое.

Он строго на меня посмотрел и, разумеется, сразу же пошел к себе писать моей матушке о моем настроении.

Я должна была кому-то отдавать все силы своей нерастраченной любви. Я любила маленькую Елизавету и старалась всегда, когда это было возможно, держать ее возле себя. Клотильда уже вышла замуж и покинула нас. Моей самой дорогой подругой была Мария Терезия Луиза, принцесса де Ламбаль. Я находила ее обворожительной, поскольку она была ласковой и приятной, хотя некоторые считали ее глупой. У нее было обыкновение падать в обморок, которое аббат Вермон называл притворством; она теряла сознание от удовольствия, когда получала в подарок цветы, или от ужаса при виде лягушки. Она сообщила мне по секрету, что так страдала до своего вступления в брак, что стала бояться собственной тени. Бедная любимая Ламбаль! В те далекие дни неопределенности она была моей неизменной спутницей. Она была мне искренне предана; говорила, что с радостью стала бы одной из моих собак, чтобы каждый день сидеть у моих ног. Мы привыкли гулять с ней по парку рука об руку, как две школьные подруги, что, разумеется, шокировало всех, кто видел нас, поскольку королева так не должна появляться на публике. Однако чем больше росло мое разочарование, тем больше укреплялась решимость продемонстрировать презрение к этикету.

Именно тогда я встретила графиню Жюли. Она была самым прелестным созданием, которое я когда-либо видела. У нее были томные голубые глаза и густые темные вьющиеся волосы, ниспадавшие на плечи. Она не носила никаких драгоценностей и, как я узнала, у нее их и не было; однако, в первый день, когда я ее увидела, у нее к корсажу была приколота красная роза.

Ее золовкой была графиня Диана де Полиньяк, фрейлина графини д'Артуа; именно Диана представила ее ко двору.

Увидев ее, я сразу же пожелала узнать, кто это, и приказала представить ее мне. В момент нашей первой встречи ей было двадцать шесть лет, но она выглядела так же молодо, как я. Ее звали Габриелла Иоланда де Поластрон; в семнадцать лет она вышла замуж за графа Жюля де Полиньяка.

На мой вопрос, почему я не видела ее при дворе раньше, она откровенно ответила, что слишком бедна для того, чтобы жить при дворе, и это ее, по-видимому, не волновало. Милая Габриелла (другие знали ее под именем графини Жюли) была совершенно лишена честолюбивых замыслов. Может быть, поэтому она мне так понравилась? Ее не волновали драгоценности и почести, она была немного ленива, как я потом выяснила, и меня все это приводило в восхищение. Когда она разговаривала со мной, то заставляла меня думать, что перед ней не королева, а простой человек, и ее тянуло ко мне так же, как и меня к ней.

Она говорила, что скоро покинет двор, но я упросила ее не делать этого. Я постаралась устроить так, чтобы она осталась при дворе, чувствуя, что мы станем друзьями. Она не верила, что ей будет интересна жизнь при дворе. Однако я была настойчива и, поскольку Полиньяки представляли, возможно, самую честолюбивую семью при дворе, им вскоре удалось убедить Габриеллу принять почести, которые я ей навязывала.

Эта встреча оказалась важной, поскольку она положила начало изменениям в моих делах.

Я уже не скучала. Я хотела, чтобы Габриелла была со мной постоянно. Она приводила меня в восторг; у нее был любовник — граф де Водрей; она рассказала мне о нем, объяснив, что у всех светских дам есть любовники, а у их мужей — любовницы. Это в порядке вещей при дворе.

Возможно, для светских дам двора, но не для королевы.

На мой взгляд, у де Водрея был ужасный характер. Он был креол, и Габриелла рассказала мне о нем, приведя меня в полное восхищение, хотя она и боялась его. Я заметила, какие у него были обходительные манеры, однако вспышки его ревности были неистовыми. Мне предстояло узнать, что он к тому же чрезвычайно честолюбив.

Принцесса де Ламбаль, естественно, ревновала меня к новой фаворитке и постоянно осуждала ее, что, боюсь, выводило меня из терпения. Однако я по-прежнему продолжала любить ее и держала возле себя, хотя и была в полном восхищении от моей прелестной Габриеллы.

Полиньяки образовали вокруг меня круг заинтересованных лиц, несомненно, чтобы использовать меня для достижения своих целей, а я была слишком глупой, чтобы понять это.

Разумеется, все, что я делала, было неразумным. Мою дружбу с женщинами замечали и обсуждали. По моим предположениям, доклады об этом направлялись моей матушке, и я стремилась первой все сообщить ей, не дожидаясь, пока это сделают другие: «У нас здесь ходит множество едких памфлетов. Никто при дворе, включая и меня, не избежал их стрел. Особой изощренностью отличаются памфлеты в мой адрес. В них мне приписывают многочисленных любовников и любимчиков, как мужского, так и женского пола».

Моя проницательная матушка, вероятно, думала над тем, какое влияние она может оказать на моего мужа, чтобы положить конец этому трудному положению.

Пожаловав графу Жюлю де Полиньяку должность королевского конюшего, я добилась, что Габриелла может находиться при дворе и около меня. Теперь меня захватили радости жизни. Пропала скука. Тон всему задавала Полиньяк. Я объединяла веселых молодых людей и была самой веселой среди них. Комнаты Габриеллы были наверху, у мраморной лестницы, рядом с моими собственными покоями, и я могла встречаться с ней без церемоний. Не соблюдая никаких формальностей! Это то, к чему я всегда стремилась.

Я считала этих людей интересными и необычными. Среди них была принцесса де Гимене, которая стала гувернанткой молодых принцесс после мадам де Марсан. Мне она нравилась какое-то время; она была обворожительной, любила, как и я, собак, и мне было приятно навещать ее и смотреть на них — кажется, у нее было двадцать прелестных маленьких созданий, которые, по ее клятвенному утверждению, обладали особой энергией, помогавшей ей вступать в контакт с другим миром. Она оставила своего мужа, принца де Гимене, и ее любовником был герцог де Куаньи.

Куаньи был очарователен. Мне он казался старым (ему было лет тридцать восемь), однако у него были изысканные манеры, и я уже не была настолько глупой, чтобы считать, что никто старше тридцати лет не должен появляться при дворе. Затем был принц де Линь, поэт, и граф де Эстергази, венгр, с которыми я считала необходимым встречаться, поскольку они были рекомендованы матушкой. В наш кружок входил также барон де Безенваль и граф де Адемар, герцог де Лозан и маркиз де Лафайетт, который был очень молодым, высоким и рыжим и которого я окрестила «блондинчиком». Все эти люди собирались в покоях Габриеллы, и я приходила к ним, убегая от удушающего церемониала своих личных покоев.

Принцесса де Ламбаль первая обратила мое внимание на Розу Бертен. Герцогиня де Шартр также рекомендовала ее. Она была замечательной портнихой и имела свою лавку на улице Сан-Оноре, ее популярность была очень велика.

Увидев меня, она пришла в восторг от моей фигуры, цвета кожи и волос, моей утонченности и природного изящества. Она была бы счастлива одевать меня. С собой Бертен принесла самые изысканные материалы, которые мне когда-либо приходилось видеть, и примеривала их ко мне, почти не спрашивая моего разрешения. По сути, у нее совершенно отсутствовала почтительность, к которой я привыкла, и она вела себя так, будто шитье дамских платьев более важное дело, чем дела королевы. Я была для нее не столько королевой, сколько совершенной моделью для ее творений. Она сшила мне платье, которое я считала самым элегантным из всех, которые у меня когда-либо были. Я сказала ей об этом, и на следующий день она нашла другой материал, «созданный для меня»: ни у кого не должно было быть платья из него; если он мне не понравится, то она его выбросит. Она пустит этот материал на платье только для королевы Франции.

Она меня забавляла. Никогда не ожидая в приемной, она приходила прямо в мои апартаменты. Когда кто-либо из моих приближенных обращался с ней как с портнихой, она возмущалась:

— Я художница, — возражала она.

Она действительно была мастером своего дела. Ее разговоры о различных сортах шелка и парчи, об их оттенках восхищали меня. Она приходила ко мне регулярно с моделями, и я иногда делала свои замечания.

— Если бы мадам не была королевой Франции, то она была бы модельершей! Она должна согласиться продемонстрировать двору свои шедевры!

Мои наряды становились все элегантней и элегантней. В этом не было никаких сомнений. Мои невестки пытались копировать меня. Роза Бертен втихомолку смеялась в моих апартаментах:

— Разве у них фигуры Афродиты? Разве у них небесная походка? Разве у них грация и очарование ангелов?

Этим они не обладали, однако были достаточно богаты, чтобы использовать таланты Розы Бертен.

С ее помощью я стала законодательницей моды при дворе. Всегда, когда я появлялась в зале, все с затаенным дыханием смотрели, во что я одета. Потом шли к Розе Бертен и просили ее сшить похожий наряд.

Отбор клиенток у нее был тщательный, говорила она мне. Эта была слишком худой, та — слишком толстой, а третья — слишком неуклюжей.

— Что вы думаете, мадам, вчера, набравшись наглости, ко мне в мастерскую зашла жена торговца. Не смогу ли я поработать для нее? Какая самонадеянность! Хотя она жена очень богатого торговца, я сказала ей: «У меня нет времени разговаривать с вами. У меня назначена встреча с Ее Величеством!»

Это придавало жизни новый интерес, и когда приходили счета, я мельком смотрела на крупные суммы, стоявшие внизу, и небрежно писала:

«оплатить».

Роза Бертен была очень довольна мной, а я — ею.

О, безрассудство тех дней! Я переставала понимать, что происходит в мире вокруг меня. Я не прислушивалась к разговорам о сложных отношениях Франции с Англией, которые могут привести к войне в любой момент, и, совершенно забыв о своем муже, танцевала до трех-четырех часов утра или играла в карты, становясь заядлым игроком.

Я сделала очень многое для того, чтобы отменить этикет, однако, естественно, мне удалось не все. Когда я просыпалась, одна из моих служанок приносила мне в постель альбом, в котором были все модели моих платьев. Моим первым делом после пробуждения было решить, что я буду носить в течение всего дня, в зависимости от ожидавших меня дел — свиданий, встреч и приглашений: скажем, платье для приема утром, домашнее платье на послеобеденное время и роскошное платье от Бертен на вечер. Другая служанка стояла у постели, держа в руках поднос со шпильками и булавками, и, когда платье было выбрано, я подбирала к нему булавки. После этого альбом уносили, и платья готовились к назначенному часу.

Церемониал вставания был утомительным. Я страстно мечтала о Трианоне и решила как можно чаще оставаться там. Что за прелесть просыпаться в своей собственной маленькой комнате! Выпрыгнуть из постели и взглянуть из окна на парк, который создавался мною по собственному плану, а возможно, и выбежать на крыльцо, накинув халат поверх ночной сорочки. Какое восхитительное чувство — ощущать босыми ногами прохладную траву! В этом была одна из прелестей Трианона.

Насколько это отличалось от Версаля, где церемонии, казалось, душат меня и гасят мою энергию.

Однажды зимним утром мое вставание после сна затянулось. Чтобы одеться, около меня должны находиться фрейлина с одной стороны и камеристка — с другой, а если этого недостаточно, то камеристка и фрейлина должны были прислуживать мне вместе с прислугой более низкого ранга.

Процедура была длительной, и в то холодное утро она не доставила мне никакого удовольствия. В обязанности камеристки входило надевать на меня нижнюю юбку и подавать платья, а фрейлина выполняла более интимные задачи — надевала нижнее белье и лила воду при умывании. Однако в присутствии принцессы из королевской семьи фрейлина должна была уступить ей право передачи мне моего белья, и это должно было педантично соблюдаться, поскольку могли быть случаи, когда присутствуют две или три принцессы, и если одна из них посягала на права другой, демонстрируя свой более высокий ранг, то это являлось серьезным нарушением этикета.

В тот день я была еще не одета и ожидала, когда мне передадут предметы нижнего белья, и уже была готова принять его от фрейлины, как вдруг дверь в спальню отворилась и вошла герцогиня Орлеанская. Увидев, что происходит, она сняла перчатки и, взяв белье у фрейлины, передала его мне. Однако в этот момент появилась графиня Прованская.

Я глубоко вздохнула и во мне стало нарастать раздражение. Я стояла неодетая в результате появления герцогини Орлеанской, а тут еще появляется моя невестка, которая будет глубоко оскорблена, если кто-нибудь помимо нее поможет мне одеться. Я вручила ей свое белье, сложила руки на груди и с выражением покорности на лице стала ждать, благодаря судьбу лишь за одно — больше не могла прийти никакая дама в ранге выше, чем у моей невестки, и повторить эту глупую процедуру.

Мария Джозефа, видя мое нетерпение и понимая, что мне холодно, подошла ко мне, и, не снимая перчаток, надела на меня через голову рубашку, сбив при этом мой чепец.

Я больше не могла сдерживаться.

— Позор! — пробурчала я. — Как утомительно!

Потом я рассмеялась, чтобы скрыть свое раздражение, и во мне окрепла решимость поломать этот глупый церемониал. Я понимала, что лучше всего это сделать во время какого-нибудь события, имеющего государственное значение, но откладывать надолго представлялось нелепым.

Таким образом мне удалось привести Розу Бертен в мои личные покои, куда раньше ремесленники и торговцы не допускались. А я все больше и больше времени проводила в Трианоне.

Укладка моей прически представляла настоящий ритуал. Разумеется, у меня был лучший парикмахер Парижа, а, возможно, и мира. Монсеньер Леонар был таким же важным лицом в своей области, как Роза Бертен в своей. Каждое утро он приезжал из своей мастерской в Версаль для укладки моих волос, и люди обычно выходили из домов, чтобы полюбоваться его каретой, запряженной шестеркой лошадей. Неудивительно, что росло недовольство в связи с моей расточительностью. Роза Бертен изобретала лишь для меня новые фасоны платьев, а он трудился над новыми прическами. Много лет назад мой высокий лоб стал причиной недовольства, теперь мода требовала высокого лба, и прически постепенно становились все более и более фантастическими. С помощью различных помад волосам придавалась упругость и они поднимались прямо вверх, а затем на высоте примерно пятидесяти сантиметров сооружалась прическа из волос того же цвета. Монсеньер Леонар проявлял оригинальность — он создавал с помощью волос цветы, птиц и даже корабли и миниатюрные пейзажи с искусственными цветами и лентами.

Моя изысканная внешность была постоянной темой разговоров в Версале и Париже, о ней писали и шутили, но сожалели о моем расточительстве.

Мерси, разумеется, обо всем сообщал матушке, однако она знала об этом и без него.

С неодобрением она писала мне:

«Я не могу не затронуть тему, о которой я узнаю из многих газет, а именно: о стиле твоих причесок. Говорят, они достигают высоты девяносто четырех сантиметров от основания волос, а наверху еще перья и ленты!»

В своем ответе я написала, что высокие прически вошли в моду, и никто в мире не считает их сколько-нибудь странными.

И опять она пишет мне:

«Я постоянно была того мнения, что модам нужно следовать, но не до безрассудства.

Красивая королева, которая наделена привлекательностью, не нуждается во всей этой чепухе. Простота в одежде еще более возвышает ее и гораздо более присуща особам высокого звания. Поскольку королева задает тон, весь свет будет повторять ее ложные шаги. Но я люблю свою маленькую королеву, наблюдаю за каждым ее шагом и поэтому, не колеблясь, буду обращать внимание на все ее легкомысленные поступки».

К этому времени тон писем матушки стал другим. Она предупреждала, а не приказывала, и постоянно повторяла, что все ее советы продиктованы любовью ко мне.

Мне следовало уделять ей больше внимания; но прошло уже так много времени с тех пор, когда мы расстались, что ее влияние стало постепенно уменьшаться. Меня больше не охватывала дрожь при виде ее почерка — в конце концов, если она императрица, то я королева — королева Франции. Теперь я стала взрослой и могла поступать, как мне нравится. Я продолжала консультироваться с Розой Бертен, мои счета за одежду достигали огромных размеров, а прически становились день ото дня все экстравагантнее.

Кроме того, Артуа и его кузина Шартр поощряли меня к азартным карточным играм. Мы играли в фараон, где можно было проиграть огромные суммы. Деньги, которые мне давал король для оплаты моих счетов каждую неделю, оставались на карточном столике. Я не понимала, что такое деньги, все, что я должна была сделать, это написать «Оплатить» на представленных мне счетах и предоставить остальное моим слугам.

Мой муж был снисходительным. Наверное, он понимал, что мною движет главное желание — избежать скуки, не останавливаться и не думать; во всем он винил самого себя. Вероятно, он слишком часто думал об операции, которая могла бы перевернуть мою жизнь и на которую не мог решиться, поэтому оплачивал мои долги и никогда не упрекал меня. Однако он пытался запретить азартные карточные игры — не только мои, а вообще при дворе.

Больше, чем одежда, азартная карточная игра, танцы и прически, меня волновали бриллианты. Как я любила эти ярко сверкающие камушки, которые шли мне как ничто другое! Они были холодными, но в то же время полными огня, такой же была и я. Я никогда не позволяла, чтобы молодой человек остался наедине со мной; говорили, что я холодная; однако в глубине моей души за этим холодом скрывался огонь.

У меня было много драгоценностей, некоторые из них я привезла с собой из Австрии, была шкатулка, подаренная мне дедушкой в качестве свадебного подарка. Новое драгоценное украшение всегда восхищало меня. Если народ жаловался на мою расточительность, то торговцы ею восхищались. Придворные ювелиры Бомер и Бассандж, которые приехали во Францию из Германии, были так же довольны мной, как Роза Бертен и Леонар. Они доставляли мне свои красиво ограненные камни, которые выглядели так восхитительно в шелковых и бархатных коробочках, что мне их все непреодолимо хотелось приобрести. Когда они показали мне пару бриллиантовых браслетов, я пришла в восхищение и не думала о цене, сразу же решив, что должна заполучить их. Это вызвало протест со стороны матушки:

«Я слышала о том, что ты купила браслеты за двести пятьдесят тысяч ливров, выйдя тем самым за рамки своего бюджета, и наделала долгов… Такие сообщения разрывают мое сердце, в особенности, когда я думаю о твоем будущем. Королева унижает себя, экстравагантно наряжаясь, и еще больше унижает себя, наряжаясь роскошно. Я хорошо знаю твой дух расточительства и не могу об этом молчать, так как сильно люблю тебя и не собираюсь льстить тебе. В результате своего легкомысленного поведения не потеряй доброго имени, приобретенного тобой после приезда во Францию. Хорошо известно, что король не расточителен, поэтому всю вину возложат на тебя. Надеюсь, что мне не придется дожить до катастрофы, которая неминуемо последует, если ты не изменишь своего поведения».

Прошло немного времени, и до нее дошли сообщения о моих карточных долгах:

«Азартная карточная игра, несомненно, одно из самых опасных развлечений. Она привлекает дурное общество и вызывает кривотолки… Позволь мне просить тебя, моя любимая дочь, не давать ходу этой страсти. Позволь мне также просить тебя совсем отказаться от этой привычки. Если я узнаю, что ты пренебрегла этим советом, мне придется обратиться за помощью к королю, дабы уберечь тебя от еще большего несчастья. Я знаю слишком хорошо, какие могут быть последствия. Ты потеряешь уважение не только у народа Франции, но также и за границей, что причинит мне глубокую боль, поскольку я тебя столь сильно люблю».

Мне хотелось порадовать ее, и я попыталась на какое-то время изменить свое поведение, но вскоре вернулась к старому. Когда Мерси укорял меня, я отвечала:

— Не думаю, что матушка может представлять себе трудности жизни здесь.

Я думаю, что он представлял их, находясь со мной рядом, как и аббат Вермон. Возможно, поэтому они были менее суровы при осуждении моих безрассудных поступков.

Трианон вселял в меня восторг. Я заново разбивала парк с помощью принца де Линя, который создал для себя один из живописнейших парков во Франции в Бель-Ой. В то время была мода на все английское. Французы старались, подражая англичанам, носить длинные, плотно прилегающие камзолы, толстые чулки и старые шляпы — разумеется, не при дворе, где они выступали великолепно одетыми. Мы встречали их на улицах Парижа. На лавках висели вывески:

«Здесь говорят по-английски», продавцы лимонада теперь продавали пунш, а излюбленным напитком стал чай. Артуа ввел во Франции скачки, и я часто ездила с ним на бега. Это был еще один повод для азартной игры. Поэтому у меня в Трианоне должен быть, разумеется, английский сад. Я планировала построить небольшой храм в парке, внутри которого хотела поместить изящную статую бога любви Эроса скульптора Вушардона. Я остановилась на коринфских колоннах. Это сооружение я назову храмом Любви. Мне стало ясно, что принц де Линь влюбился в меня; это было очень печально для меня, поскольку его общество мне очень нравилось, однако я не позволила, чтобы эта дружба получила дальнейшее развитие.

Мое отношение к нему было замечено, и матушка в письме написала, что, по ее мнению, он не должен столь много времени проводить в Версале, поэтому я сказала ему, чтобы он на какой-то период вернулся в свой полк, а потом приехал сюда обратно. К моему удивлению, меня огорчил его вынужденный отъезд. Однако было ясно, что я должна проявлять осторожность.

Ко мне пришел Мерси и провел со мной строгую беседу. Я завела много новых друзей и постоянно нахожусь в их компании. Ему кажется, что нравственный облик этих людей сомнителен. Поступаю ли я благоразумно?

Я лукаво на него посмотрела, поскольку знала, что у него есть любовница, оперная певица, мадемуазель Розали Левассер; он живет с ней уже много лет, и, хотя эти отношения им и не афишировались, церковью-то они все равно не приветствовались бы! Я не стала упоминать об этом, ограничившись легкомысленным возражением, что каждый должен наслаждаться жизнью, пока он молод.

— Когда я стану старше, я буду серьезнее, и тогда мое легкомыслие пройдет.

Я была удивлена, что старый Кауниц понимает мое положение гораздо лучше, чем мама или брат. Он написал Мерси:

«Мы еще молоды, и я боюсь, что такими же останемся в течение долгого времени».

Это время было трудным и для моего мужа. Королевская осанка, которую он демонстрировал во время коронации, исчезла; он заимел странные манеры. Ему нравилось бороться со слугами. Часто, приходя в его покои, я видела его катающимся на полу. Он всегда брал верх над своими соперниками, потому что был гораздо сильнее их. Это, должно быть, позволяло ему испытать чувство превосходства, в котором он так нуждался.

Людовик представлял собой полную противоположность мне. Не жалуясь на мою расточительность, сам был настолько экономным, что выглядел бедняком; в нем не было никакой хитрости. Иногда он делал зверское выражение лица и направлялся к одному из придворных. Бедняга должен был отступать, пока не оказывался у стенки. Людовику часто нечего было сказать, он громко смеялся и уходил прочь.

Аппетит у него был отменный. Я видела, как за завтраком он съедал цыпленка и четыре котлеты, несколько кусочков ветчины и шесть яиц, запивая все это половиной бутылки шампанского. Он работал в кузнице, которую устроил на верхнем этаже, выделывая железные коробки и ключи. Последние были его страстью. Там у него был рабочий по имени Гаме, который обращался с ним как с собратом по ремеслу и даже отпускал язвительные замечания по поводу его промахов, на что Людовик реагировал доброжелательно, заявляя, что в кузнечном деле Гаме разбирается лучше него.

Во время процедуры укладывания в постель он проявлял такое же отвращение к церемониалу, как и я. Он срывал свою голубую перевязь и бросал ее ближайшему слуге. Раздетый до пояса, он чесался перед придворными, и когда самый знатный из присутствующих пытался помочь ему надеть ночную рубашку, он начинал бегать по комнате, перепрыгивая через мебель и заставляя придворных гоняться за ним, что они и делали до тех пор, пока не падали от усталости. Только после этого он проявлял к ним жалость и разрешал им выполнить свою обязанность. Когда ночная рубашка была надета, он вовлекал их в разговор, разгуливая по спальне в бриджах, спущенных почти до лодыжек.

Сколь сильно мы с Людовиком отдалились друг от друга, заставил меня осознать герцог де Лозан. На приеме в доме принцессы де Гимене он появился в блестящей форме — на его шлеме был прикреплен великолепный плюмаж с пером цапли. Мне он очень понравился, и я, не удержавшись, сказала об этом. Буквально на следующий день от принцессы де Гимене пришел посыльный с пером и запиской, в которой она сообщала, что герцог де Лозан просил, чтобы она убедила меня принять это перо. Я находилась в затруднительном положении, однако понимала, что если я верну перо, то глубоко обижу его, и поэтому, не раздумывая, решила, что один раз одену перо.

Монсеньер Леонар использовал его в моей прическе, и когда Лозан увидел ее, его глаза засветились от удовольствия. На следующий день он появился в моих апартаментах и попросил встречи со мной. Мне прислуживала мадам Кампан, и я согласилась. Он хотел бы, сказал Лозан, поговорить со мной с глазу на глаз, если я окажу ему такую честь.

Я взглянула на мадам Кампан — она знала этот сигнал. Войдя в приемную, она оставила дверь открытой, поскольку ей было известно, что я никогда не остаюсь наедине с мужчинами.

Как только она скрылась из вида, он бросился на колени и стал целовать мои руки.

— Меня переполнила радость, — плача говорил он, — когда я увидел вас с плюмажем, в котором было мое перо. Это был ваш ответ — ответ, которого я страстно ждал. Вы сделали меня счастливейшим мужчиной в мире…

— Остановитесь, — сказала я. — Вы с ума сошли, монсеньер де Лозан?

Пошатываясь, он встал на йоги, лицо его побледнело и он сказал:

— Ваше Величество было достаточно милостиво и дало мне понять с помощью нашего символа…

— Вы уволены, — заявила я.

— Но вы…

— Извольте уйти, монсеньер де Лозан! Немедленно! Мадам Кампан, войдите сюда!

Лозану оставалось только одно — он поклонился и ретировался.

Я сказала мадам Кампан:

— Этот человек никогда не должен появляться у меня на пороге.

Меня всю трясло от дурных предчувствий. Я была рассержена и встревожена. Я понимала, что часть вины лежит на мне, поскольку мое поведение было кокетливым и я по легкомыслию надела этот плюмаж. Почему эти люди не могли понять, что мне просто хотелось развлечься!

Лозан не простил мне этого. Он питал ко мне по-настоящему глубокие чувства и, не сделавшись моим любовником, мог стать моим врагом. И он стал им — тогда, когда я так нуждалась в друзьях.

Были периоды, когда я страстно желала удалиться от двора; и тогда Малый Трианон был готов приютить меня. Иногда мне хотелось бежать как можно дальше, я хотела уехать куда-нибудь в своей коляске и побыть одной. Не в полном смысле одной. Существовал церемониал даже для таких неофициальных выездов — меня должны были сопровождать кучер и форейторы.

Мы проезжали через деревни, и я смотрела на играющих детей — прелестных созданий, которых я была бы счастлива назвать своими. Однажды из дома прямо под копыта лошадей выбежал маленький мальчик. Я закричала, кучер резко осадил лошадей; мальчик лежал, распластавшись на дороге.

— Что с ним? — закричала я, высовываясь из коляски.

Когда один из форейторов поднял ребенка, тот сильно закричал и начал отчаянно брыкаться ногами. Форейтор усмехнулся:

— Я не думаю, чтобы с ним было что-нибудь Серьезное, Ваше Величество. Он просто испугался.

— Принеси его ко мне.

Его принесли. Одежда на нем была ветхая, но не грязная; когда я взяла его, он перестал кричать и взглянул на меня с любопытством.

У него были большие голубые глаза и светлые вьющиеся волосы. Он был похож на маленького херувима.

— Тебе не больно, дорогой? — спросила я. — Никого не бойся.

Из дома вышла женщина, за ней выбежали другие дети.

— Мальчик… — начала женщина и взглянула на меня в удивлении. Я не была уверена, знает ли она, кто перед нею. — Жак, что ты делаешь?

Малыш отвернулся от нее и поудобнее устроился на моих коленях. Это заставило меня принять окончательное решение — он мой. Провидение подарило его мне. Кивком головы я подозвала к себе женщину, и она подошла ближе к коляске.

— Вы его мать? — спросила я.

— Нет, мадам, я бабушка, а его мать, моя дочь, умерла прошлой зимой, оставив на моих руках пятерых детей.

Я торжествовала: «На моих руках!» Это было знаменательно.

— Я возьму маленького Жака. Усыновлю его и воспитаю как своего ребенка.

— Он самый непослушный из них…

— Он мой, — сказала я, поскольку уже любила его. — Отдайте его мне и вы никогда об этом не пожалеете.

— Мадам… вы…

— Я королева, — сказала я. Она сделала неуклюжий реверанс, а я продолжила:

— Вы получите вознаграждение. — При виде ее благодарности мои глаза наполнились слезами, поскольку, как и мой муж, я любила помогать бедным, узнав о трудностях их жизни. — А этот малыш будет как мой собственный ребенок.

Малыш неожиданно сел и начал плакать:

— Не хочу королеву. Хочу к Марианне…

— Его сестренка, мадам, — сказала бабушка. — Он очень своенравный. Он убежит. Я поцеловала его.

— Не от меня, — сказала я. Однако он попытался вывернуться. Я подала знак мадам Кампан, чтобы она записала имя женщины и напомнила мне о том, что для нее нужно что-нибудь сделать, и распорядилась о возвращении во дворец.

Маленький Жак брыкался всю дорогу и пронзительно кричал, что хочет к Марианне и своему братику Луи. Он был смелым малышом.

— Ты не представляешь, дорогой, какой это счастливый день для тебя, — говорила я ему, — и для меня тоже.

Я рассказывала ему об игрушках, которые у него будут, о собственном маленьком пони. Что он думает об этом? Он остановился и сказал:

— Хочу Марианну.

— Это преданный малыш, которого не подкупишь, — сказала я и крепко обняла его. Он стал вырываться, словно дикий зверек. Его шерстяной чепец свалился, и я пришла в восторг, поскольку без него он оказался еще прелестнее. Я думала, насколько привлекательнее он будет выглядеть в одежде, которую я придумаю для него. Скоро мы снимем это красное платье и маленькие деревянные сабо.

Во дворце удивились, увидев меня ведущей за руку маленького крестьянского мальчика. Он был так поражен при виде всего окружающего, что перестал плакать.

Это назвали самым последним безрассудным поступком королевы. Но мне было все равно. Наконец-то у меня был ребенок, пусть даже не от моей плоти и крови. Я немедленно нашла для него няньку, жену одного из моих слуг, у которой были свои дети и которая, по моему мнению, была хорошей матерью. Я отдала распоряжение о том, чтобы он был одет соответствующим образом, поскольку в его жизни наступил новый этап. Затем с помощью мадам Кампан я занялась приготовлениями к тому, чтобы отправить братьев и сестер моего нового любимца в школу.

Те дни были самыми счастливыми в моей жизни за долгое время. Когда я видела своего приемыша в белом, отделанном кружевами платье с поясом розового цвета, украшенном серебряной бахромой, и в маленькой шляпе с пером, он казался самым красивым созданием, которое мне приходилось когда-либо видеть.

Прижав его к груди, я плакала над ним, и на этот раз он не противился. Он смотрел мне в лицо своими изумленными красивыми голубыми глазами и называл меня «мама».

Я называла его Арман. Это была его фамилия, и мне казалось, что она больше подходит при дворе, чем имя Жак. Каждое утро его приносили ко мне, и он сидел на моей постели до церемонии вставания; мы вместе завтракали, а иногда и обедали. Изредка к нам присоединялся и король; постепенно его любовь к маленькому Арману росла.

Его капризы могла усмирять только я. Он любил сидеть на постели и играть перьями и украшениями моих головных уборов. Когда я особенно тщательно одевалась к какому-либо балу или банкету, я специально показывалась ему.

Раз я любила его, то и он любил меня? Мне не приходила в голову мысль, что у ребенка могут быть глубокие эмоции — возможно, более глубокие, чем мои собственные.

Ни у кого не было сомнений в том, что отношения между мужем и мной неудовлетворительны. Хотя он никогда не проявлял ко мне никаких чувств, кроме доброты, было очевидно, что компанию с другими он предпочитает моему обществу. Больше всего времени он проводил с Гаменом. Я совершенно не касалась политики. Людовик ясно дал понять, что, несмотря на снисходительность ко мне — он терпел мою расточительность, оплачивая мои долги, экономил, чтобы сбалансировать мои расходы, и даже разрешил мне приблизить к себе крестьянского ребенка, — он не собирался позволять мне вмешиваться в государственные дела.

Беспокойство матушки Мерси, Вермона и Кауница было очевидным. У нее имелись враги в Европе, главным из которых был Фридрих Прусский, прозванный многими Великим, а матушкой — Извергом.

У Фридриха повсюду были шпионы, поэтому он был хорошо осведомлен о неспособности короля Франции вести нормальную супружескую жизнь, и ему пришла в голову мысль, что опытная женщина может добиться того, что не удалось неискушенной девице. Такой женщиной была хорошо известная актриса театра Комеди Франсез Луиза Конта. Она была более чем красива: чувственная, опытная, с огромным обаянием; за ней ухаживали многие придворные вельможи.

Такая любовница — Фридрих был уверен в этом — могла бы помочь королю. Во всяком случае, стоило попытаться. Но прежде чем поощрять такую любовную связь, необходимо было удостовериться, что восхитительная Конта будет дружественна по отношению к Пруссии. Если бы не бдительность Вермона и Мерси, я не знаю, что получилось бы из этого, но в одном уверена: мой муж никогда не изменял мне.

Мерси, однако, вскоре написал об этом матушке. Какое волнение должно было подняться в Хофбурге! Я представляю совещания между Иосифом и мамой. Самомнение Иосифа стало проявляться более, чем когда-либо, и в качестве главы семьи он считал, что его долг состоит в том, чтобы следить за благополучием в ней и сохранением» доброго имени ее членов.

Он посетил Неаполь и встретился с Каролиной; ее поведение не понравилось ему. Бедная Каролина! Что годы сделали с нею? В Неаполе она позорила своего мужа, за которого с такой неохотой вышла замуж. Иосиф сделал ей массу внушений. Каролина оправдывалась тем, что она не заводила любовника до тех пор, пока не забеременела от своего мужа. То есть до тех пор, пока не обеспечила законное наследование престола, а остальное не имеет значения. Мария Амалия вела скандальную жизнь в Парме с момента своего приезда туда. И вот я во Франции поражаю весь мир легкомыслием и расточительностью, однако, по крайней мере, остаюсь верной мужу, хотя, если верить слухам, меня можно обвинить во всех смертных грехах.

Теперь дошла очередь и до моего дома. Блестящая и привлекательная артистка может «похитить любовь моего мужа и будет вечно благодарна злейшему врагу матушки, который поднимет ее до такого высокого положения. Необходимо принять действенные меры. Это нужно было сделать давно.

Мой брат Иосиф собирался приехать в Версаль, чтобы разобраться в положении дел и подумать, что можно предпринять.