"Заговор францисканцев" - читать интересную книгу автора (Сэк Джон)

7

Конрад, проследив взглядом цепочку монахов, потянувшихся в трапезную после вечерни, насчитал не меньше ста двадцати мужчин и мальчиков. Они расселись по сторонам установленных на козлах столов, занявших всю длину большого зала. Дом Витторио провел Конрада, Амату и своего управителя к маленькому столу, стоявшему на возвышении в дальнем конце трапезной. Назначенный на неделю чтец, тяжко вздыхая, взобрался по ступенькам к кафедре и завершил процессию.

Желудок Конрада, изголодавшийся за день, предвкушал трапезу, какой бы скудной она ни была. В обителях строгого устава монахам полагалась вкушать главную трапезу в полдень. Впрочем, дом Витторио не производил впечатления строгого настоятеля. Аббату скорее подошла бы роль хозяина сельского замка – одного из гостеприимных пережитков отмирающей феодальной эпохи, доживающих свой век в высоких башнях. Таким, верно, был и отец Аматы. Вкусные запахи, доносившиеся из кухни, подтверждали догадку Конрада.

Вечерний воздух быстро остывал, но брат кухарь позаботился развести в очаге весело потрескивавший огонь. Конрад отметил, что трапезная служила также и монастырской оружейной. Рыжие блики пламени отражались в полированных ложах арбалетов, блестящих щитах, кирасах и клинках оружия, развешанного по стенам. Если судить по наружности, можно было представить себя в обеденном зале герцога Сполето.

По знаку дома Витторио чтец принялся читать житие бенедиктинского святого из некролога ордена. Шепотки за столами тотчас же стали громче. Головы завертелись по сторонам. Конрад заметил, что больше всего взглядов устремлялись на Амату, и хуже того, девица отвечала на них своей широкой зазывной улыбочкой.

Неужели она не понимает, что среди распущенной братии она в одежде мальчика подвергается не меньшей опасности, чем в женском облике? Конрад чувствовал себя Лотом, укрывающим явившихся к нему ангелов от жителей Содома и Гоморры. Правда, Амату самое пылкое воображение не уподобило бы ангелу, но все же он чувствовал, что в ответе за нее. Склонившись вперед, он шепнул:

– Скромнее, брат мой, скромнее!

К счастью для душевного спокойствия Конрада, появилась еда. Вместо жидкой похлебки, хлеба из зерна грубого помола и сухого гороха – легкого монашеского ужина – повар с малым воинством кухарей внес в зал блюда с жареной свининой и ломтями сыра. Один из молодых поварят шествовал впереди с белыми пышными караваями. Другой разливал в кубки сладкое вино, между тем как дом Витторио гостеприимно улыбался гостям.

– Вкушайте, братья. Завтра вам снова в дорогу. Укрепите силы.

Прежний шепот достиг крещендо веселого пиршества, совершенно заглушив бормотание чтеца. Конрад заметил, что охотничьи собаки пробрались в зал и устроились между столами. Временами кто-нибудь из монахов подбрасывал в воздух обрезок мяса или кусок хлеба, и псы, рыча, схватывались между собой, сражаясь за угощение. Послушники на нижнем конце стола забавлялись, норовя подбросить кусок на край соседнего стола, так что соседу приходилось спасать свою порцию от щелкающих челюстей.

Совесть не позволяла отшельнику есть с той же жадностью, что и монахи, но пустой желудок сказал свое веское слово. Конрад прикончил толстенный кусок окорока, доставшийся ему как гостю. Амата тоже ни в чем себе не отказывала, а когда трапеза была окончена, веселилась в компании монахов, пока столы снимали с козел. Пустые жестяные чаши катались по полу среди объедков, но собачий лай перекрывал их звон псы жадно набросились на недоеденные куски. Среди творившегося бедлама Конрад видел, что губы чтеца продолжали двигаться. Наконец монах закрыл книгу и осенил себя крестным знамением.

Ужин был окончен.

Кухонное войско выстроилось вдоль стены, ожидая, пока насытятся собаки, а остальная братия потянулась в базилику на повечерие – последнюю дневную службу.

Войдя в неф, бенедиктинцы заняли привычные места под хорами. Конрад с Аматой нарушили обыденный порядок. Два серых монаха стояли поодаль от других в северном приделе, пока черноризная братия молилась о даровании спокойного сна и обороны от козней дьявола, который, как предостерегал их псалом, бродит кругом sicut leo rugiens – «подобно льву рыкающему». Конрад склонил голову и пожалел, что Амата не знает латыни и не может внять этому предостережению.

Отшельник так давно жил вне монашеской общины, что позабыл, какое гулкое эхо будит под церковными сводами хор мужских и юношеских голосов, слитых воедино. При всем их безобразном поведении, признал он, петь эти братья умеют. В особенности басы рокотом отзывались в его груди. Когда стало смеркаться и вечерний полумрак скрыл молящихся друг от друга, он позволил переполнявшему его сердце трепету пролиться слезами на щеки. Он не знал и не заботился, видит ли эти слезы Амата. В эту минуту он был так же одинок в переполненной базилике, как одинока была она на горном плато вчера вечером.

За гимном последовало время молитвенного созерцания, после чего дом Витторио подошел к братьям и знаком поманил их за собой. Аббат привел их в спальное помещение, примыкавшее к его кабинету.

– Обычно здесь сплю я, – сказал он, – но, к несчастью, наша гостиница теперь как раз перестраивается, и я уступаю свою постель почетным гостям.

Комнату освещала единственная свеча, но даже ее свет открывал куда большую роскошь, чем ожидал встретить в монастыре брат Конрад. Заваленный свитками стол стоял перед окном, закрытым стеклами, а под конторкой для письма виднелась мягкая табуреточка. Каменные стены скрывались за двумя большими коврами. На одном изображен был охотник, пронзающий копьем кабана, на другом – соколятник, снимающий колпачок с ловчей птицы. Однако больше всего потрясло отшельника ложе аббата. Монаху пристало спать на простом тюфяке – полотняном мешке, набитом соломой. Здесь же постель представляла собой деревянную раму, приподнимавшую перину над холодным полом. Занавеси балдахина, укрепленного на столбиках кровати, открывались достаточно широко, чтобы показать зрителю пуховое одеяло и гору подушек, огромных, как мешки с мукой. Задернутые же, занавеси должны были предохранять зимой от сквозняков, а летом от мошкары. Конрад заподозрил, что и перина на этом ложе пуховая, и задумался, случалось ли самому папе почивать в подобной постели.

Аббат подошел поближе к Конраду и сказал негромко:

– Постель достаточно широка для вас обоих, но для вашего послушника можно положить отдельный матрас.

Говоря это, он пристально вглядывался в лицо Конрада, и отшельник понял, что аббат испытывает его.

– О нет, нет! – запинаясь, выговорил Конрад и попятился к двери. – В одной комнате? Не пристало...

Аббат кивнул и вскинул руку.

– Ни слова более. Вы совершенно правы: не следует давать почву для подозрений. Нахождение ночью в одном помещении может быть ложно истолковано. Мальчик будет спать с другими послушниками.

Он обратился к Амате:

– Идем со мной, сын мой.

Амата пожала плечами. «Что я могу сделать? У меня нет выбора» – говорил ее взгляд. Улыбнувшись, она последовала за домом Витторио.

– Постойте! – вырвалось у Конрада.

В спешке он схватил девушку за ушибленное плечо, заставив ее пискнуть от боли. Ее пронзительный визг поразил всех троих. В замешательстве Конрад поспешно заговорил, надеясь прикрыть ее и отвлечь внимание аббата.

– Я забыл упомянуть, преподобный отец, что Фабиано вчера имел несчастье повредить плечо.

Голос у него дрожал, выдавая волнение, но Конрад продолжал говорить.

– Его надо устроить поудобнее, мне же вполне достаточно циновки в монашеской опочивальне. Я привык спать на голой земле.

Дом Витторио с любопытством покосился на Амату и следом за отшельником направился к двери.

– Как хотите, фра Конрад.

Он еще раз оглянулся, выходя из комнаты.

– Пусть тебя не будит звон к бдению, юный брат мой. Отдохни хорошенько. Если утром плечо еще будет болеть, я скажу лекарю, чтобы осмотрел тебя.

Амата поклонилась пожалуй, слишком охотно, как показалось Конраду. Бедняжка не смела заговорить, опасаясь, что голос снова выдаст ее.

Конрад уже понимал, что не будет ему покоя, покуда они отсюда не выберутся. Пока он шел за аббатом в монашескую спальню, у него свело живот: давал себя знать жирный окорок. Стук сандалий дома Витторио и даже шлепанье босых ног Конрада казались непозволительно громкими в темных незнакомых стенах монастыря. Отшельник с беспокойством оглядывался: за каждой освещенной лунным светом колонной ему чудилась притаившаяся тень, скрывающая лицо под куколем. «Прошу тебя, Амата, будь благоразумна этой ночью», – молил он, но она, конечно, не слышала его мольбы, устраиваясь на ночь в пышной постели.

Конрад, привыкший к тишине, нарушаемой разве что царапаньем сосновой ветки по стене хижины, метался на подстилке. Опочивальня была разгорожена на малые кельи для каждого спящего, но низкие дощатые загородки не защищали от какофонии храпа десятков спящих иноков.

Впрочем, будь здесь даже тихо, как на кладбище, беспокойство за Амату не дало бы ему уснуть. Он вздрагивал от каждого шороха соломы, от каждого скрипа половицы. Час за часом его воображению представлялись монахи, покидающие свои ложа и возвращающиеся обратно. Наконец в середине ночи усталость одолела, и он соскользнул в тревожную дрему. Отдых оказался недолгим. Безжалостный ночной колокол объявил, что настало время подниматься к бдению.

Полусонный Конрад пробормотал себе под нос слова псалмопевца, которого накануне цитировал Амате: «Семь раз в день вознесу я хвалу Тебе, и ночью стану взывать к имени Твоему». «Будь проклят царь Давид и его бессонница», – буркнул отшельник и немедленно укорил себя за богохульные мысли и изнеженность тела. Как видно, в лесном убежище он слишком избаловал храм своей души, если даже эти разгульные черные монахи способны его пристыдить. Отшельник протер глаза, потянулся и следом за молчаливыми монахами поплелся в базилику. На ходу он зябко ежился: ночь выдалась холодной, а до восхода солнца оставалось еще пять часов. В церкви братия выстроилась в четыре ряда по обеим сторонам нефа, причем посвященные в духовный сан встали на возвышении у стен, а послушники стояли перед ними на уровне земли. Конрад, не имевший своего места в здешней иерархии, пристроился на нижнем конце одного из монашеских рядов. Аматы не было видно. Вероятно, она последовала совету дома Витторио и решила выспаться.

Отшельник урвал еще минутку сна, пока его сосед раскладывал шелковые закладки в большой псалтырь и книгу антифонов, раскрытых на высокой подставке. Заставив себя наконец разлепить глаза, он с легким удивлением убедился, что все выглядят такими же сонными, как он сам. Даже дом Витторио, как видно, плохо спал. Глаза у него припухли, и голос, когда он пропел первое благословение службы: «Tube, Domine, benedicere»[9], дребезжал, как ржавые цепи подъемного моста.

Один за другим шли, хромая, гимны, псалмы и антифоны, и вот настало время первого чтения. По знаку дома Витторио Конрад поклонился малым поклоном и поднялся на возвышение под кафедрой аббата. Кто-то из монахов уже открыл книгу на нужном месте. Конрад вспомнил монастырский опыт и привычно затянул «Литургию к мученикам». Читая, он все больше преисполнялся гордости за свое место среди этой черной братии, за святого Франциска, столь чтимого даже в чужом, соперничающем ордене. И вдруг, перевернув новую страницу, он онемел. Три раза перечитал заглавие: «Lectio de Legenda Major ministri Bonaventurae»[10].

«He затем ли Господь заставил меня пройти эту ночь мучений?» – задумался он. Следующий текст был отрывком из «Главного предания» – составленного Бонавентурой жизнеописания святого Франциска. Быть может, это хоть какой-то ключ к загадке Лео. Конрад снова повторил про себя отрывок из письма наставника, между тем как руки его бессмысленно стискивали края кафедры. «Прочти глазами, восприми разумом, ощути сердцем истину легенд».

Монахи внизу многозначительно покашливали, напоминая чтецу о его обязанностях. Ряды бледных раздраженных лиц обратились к нему, а дом Витторио снова отчетливо прочистил горло. Конрад поклоном извинился за промедление и снова приступил к чтению.

«Franciscus, Assisi in Umbria natus...» – продекламировал он. «Франциск, рожденный в Ассизи в Умбрии...»

Скоро беглость чтения вернулась к нему. Однако на половине седьмого поучения Конрад снова споткнулся. Здесь описывалось, как за два года до смерти Франциска святому явился серафим с шестью сияющими огненными крылами, запечатлевший на руках, ступнях и боку его раны распятого Христа.

Так или иначе здесь следовало сделать паузу. Явление ангела, запечатлевшего на теле святого Франциска святые стигматы, было самой трогательной и драматической картиной в истории ордена. Всякий инок на его месте был бы растроган. Но, сердцем умиляясь этому видению, мысленно отшельник твердил вопрос Лео: «Откуда серафим?» Не этого ли серафима подразумевал его учитель? Едва ли, ведь ангел, несомненно, явился с небес. Почему нее Лео спрашивал: откуда?

Он рад был бы продлить паузу, чтобы разобраться в сумятице мыслей, но надо было продолжать. Закончив отрывок, он воспользовался передышкой, чтобы прийти в себя, пока монахи пели респонсорий[11] и следующий за ним версикул[12]. Однако тихое движение перед кафедрой снова отвлекло Конрада. Один из послушников, только теперь подоспевший к службе, простерся перед алтарем в раскаянии за свою леность. Однако, поднявшись и заняв место в ряду других, он немедленно шепнул что-то соседу, прикрываясь ладонью, и оба захихикали. Конрад проследил их взгляды, обращенные в темную часть нефа, и увидел входящую Амату. Она встала в ряд послушников лицом к опоздавшему юноше и (возможно ли?), кажется, украдкой улыбнулась ему. Конрад прищурился в полутьме освещенной свечами базилики. Была улыбка, или глаза его обманули? В колеблющемся свете, с высоты кафедры чтеца невозможно было разобрать наверняка.

И снова хор напомнил ему о долге. Монахи кашляли так дружно, что их кашель молено было принять за часть службы. Громче, чем при первой заминке, отметил Конрад, принимаясь за последний урок. Полусонный, одолеваемый вопросами разум повиновался медленно и тупо, как вол насмешника Примо.

Какое ему дело, чем занимается Амата? Выпевая последний пассаж, Конрад вдруг почувствовал накатывающую волну ярости. Описание смерти святого не способно было соперничать с бурей, поднявшейся в его голове.

«Праведен ли мой гнев?

Как-никак, я за нее в ответе.

Не так. Бог дал ей свободную волю, как всякому человеческому существу, и к тому же ей не пришлось бы оставаться здесь на ночь, если бы не ее собственные хитрости.

Но женщина – сосуд скудельный. Ей нужна была моя сила. Я должен был найти способ стеречь ее сон».

Он сам не знал, как сумел довершить чтение и спуститься с кафедры. И тут тоненький голосок в голове шепнул: « Уж не ревнуете ли вы, брат Конрад?»

Что за вздор! Проходя мимо Аматы на пути к своему месту, Конрад послал девушке свирепый взгляд. Краем глаза он заметил, что она смутилась, но отшельник уже не смотрел на нее.

Заняв свое место в хоре, Конрад опустился на скамью и уставился вниз, на склоненную стриженую головку в ряду послушников. Тонкая шейка жарко покраснела, а узкие плечи заметно вздрагивали. Под заключительный хорал Конрад благоговейно обратил взгляд на золотую скинию, стоявшую на алтаре.

«Прости меня, Господи, – взмолился он. – Я несправедлив к ней. Ужасно несправедлив».