"Бледно-серая шкура виновного" - читать интересную книгу автора (Макдональд Джон Д.)

Глава 3

В понедельник утром я проснулся в половине седьмого, думая про Таща и его проблемы. Не проснись я с этой мыслью, мог бы заснуть снова. Но, увы, сон ко мне больше не пришел. Даже в огромной, изготовленной на заказ кровати, оставленной на борту «Флеша», когда я его выиграл в Палм-Бич, Пусс Киллиан оттеснила меня к самому краю. Она свернулась в клубочек спиной ко мне, и я всю ночь чувствовал у своего бедра тепло округлой попки. Она спала, медленно и глубоко вдыхая и звучно выдыхая воздух.

Я сдался, встал, принял душ, вернулся, стараясь как можно тише натянуть белую спортивную рубашку и слаксы цвета хаки. Но, просовывая руку в рукав при слабом свете, сшиб с полки стаканчик с заготовленной на ночь выпивкой, он упал и разбился.

Пусс перевернулась, медленно приподнялась, негодующе глянула на меня и опять провалилась в сон, угнездившись на другом боку. Спутанная прядь рыжих волос, упавшая на щеку и губы, трепетала при каждом дыхании.

Я услышал, как кто-то украдкой шебаршит на камбузе, и обнаружил Барни Бейкер в желтом платье длиной до бедер, которая, забрав волосы под косынку, колдовала над яичницей. Заметив меня, высоко вздернула брови и прошептала:

— И ты? У тебя-то какая причина? Не отвечай. Вопрос риторический. Разговаривать по утрам преступно. Я нашла вот эту симпатичную икру, вот эти симпатичные яйца и, судя по запаху, деревенский сыр «Херкимер». Если хочешь, чтобы я удвоила порцию, просто кивни.

Я кивнул. Налил нам обоим сока. Она разбавила его водой. Я засыпал колумбийский кофе мелкого помола в бумажный фильтр «Бенц» и сунул его в кофеварку. Барни внимательно наблюдала за мной, пока я пробовал яичное изобретение. Светлые бровки приподнялись в знак вопроса. В ответ я сомкнул в кружок большой и указательный пальцы. Она принялась было наводить порядок, но я велел отложить это дело на потом, принес кофе в белом фарфоровом кувшине с крышкой, а Барни подала чашки.

Утро было почти холодное. Я вытащил для Барни из переднего шкафчика одеяло — прикрыть голые коленки, а сам накинул старую серую шерстяную кофту без ворота, которую берегу семьсот лет. Ее уже можно отнести к тому классу пожертвований, от которых отказываются даже миссионеры.

— Полагаю, вполне можно было бы поупражняться на барабане и на трубе, ничуть не потревожив нашу парочку, — заметил я.

— Мику надо подольше поспать. Мы должны выехать не позже десяти, чтобы успеть на рейс. А в Испании его нагрузят работой по горло. Съемки вышли из графика.

— А тебе когда на работу?

— Во вторник к полудню.

— Тогда возвращайся.

— Спасибо, но вряд ли. Пожалуй, верну машину, забьюсь куда-нибудь и попробую поразмышлять. У тебя чертовски хороший кофе, Трев. А как твой совет, не хуже? Скажем, при безнадежной любви?

— Лучше всех. Только моим советам никто никогда не следовал.

— Ну, вот тебе гипотетический случай о двух одиночках — во-первых, о маленькой глупышке, которая служит стюардессой в авиакомпании и которой чересчур скоро стукнет двадцать семь. Она очень уж любит быть в гуще событий, но уже задается вопросом, не делаются ли события чересчур похожими? Во-вторых, имеется совершенно особенный и талантливый парень, киношник, полный скептик в свои тридцать два года, который боится унылого брака больше, чем пули в лоб, и настолько зациклился на работе, что практически не в состоянии вспомнить, как зовут стюардессу. Вместе они бывают раз пять в году, каждый раз дней по пять, и всегда все хорошо — лучше не придумаешь. Неимоверно удачно, хоть они и твердят себе и друг другу, что теперь все может кончиться в любую минуту. И вот в прошлый раз оператор выражает желание жениться на девушке из авиакомпании, а она говорит: «Нет, черт возьми!», хорошенько думает и соглашается: «Ладно». Однако он, оскорбленный ее предыдущим отказом, говорит: «Нет, черт возьми!» Могут ли два таких козлика обрести счастье, Макги?

— Ты выйдешь замуж, когда не останется больше никакой возможности, крошка Барни. Вы поженитесь, потому что обречены друг на друга.

— В самом деле?

— Не обмирай. Не хочу погубить твой роман. Он либо станет необратимым, либо нет. Не зависнет на данной стадии. Либо разрастется, либо усохнет, и в любом случае правильно сделает. Не торопи события.

После долгого молчания она заключила:

— Все равно кофе у тебя хороший. — И пожала плечами. — Сменим тему. Твоя Пусс Киллиан… Она мне нравится, Трев. Очень нравится. Но какая забавная вещь: сначала кажется, будто она тебе все о себе рассказывает, а потом соображаешь, что на самом деле ничего не сказала. Кстати, что она собой представляет?

— Не знаю. Не смотри на меня так. Я знаком с ней четыре месяца. Каждые две недели она на пару дней исчезает. Можно было бы чуточку покопаться. Но это ее дело. Пусть расскажет, когда пожелает и если пожелает. Знаю, что она из Сиэтла, не гоняется за деньгами, от роду ей двадцать четыре или двадцать пять лет, незадолго до появления здесь рассталась с мужем. Я познакомился с ней на пляже исключительно потому, что она наступила на морского ежа, метала громы и молнии, приказала мне подойти и немедленно что-нибудь сделать. Знаю, что энергии у нее хватит на трех портовых грузчиков, что она может за один присест съесть трехфунтовый бифштекс, хорошо поглощает спиртное, способна подойти и плюнуть тигру в самый нос, если сочтет его умирающим от безделья. И знаю, что время от времени она намертво умолкает, желая лишь одного — чтобы все притворились, будто ее здесь нет.

— Она очень нежно на тебя смотрит, Тревис. Когда ты на нее не глядишь.

— Ах ты, интриганка!

Я попробовал еще раз и не дождался ответа от Таша. Попросил междугородную телефонистку проверить установленный там телефон и получил сообщение, что он в полном порядке. В девять с небольшим решил осведомиться, желает ли Пусс попрощаться лично или перепоручит это мне, вошел и тихонько присел на край постели. Она дышала чаще, слегка хныкала, рука во сне дергалась. Я осторожно отвел с лица рыжие волосы и увидел слезинки, сползающие по щеке из-под сомкнутых век. Положил руку на обнаженное плечо и легонько потормошил.

— Эй! Все не так уж и плохо, дружок? Она широко открыла невидящие глаза, засопела, пробормотала детским голоском:

— Да они все время говорят… — Встряхнулась, как рыжий сеттер, сфокусировала взгляд на мне, опять засопела, улыбнулась и промолвила:

— Спасибо, приятель. Меня чуть не зарезали на перевале. Который час?

— Четверть десятого.

— М-м-м… Если я верно читаю твои мысли, Макги, они меня восхищают. Очень хорошо. Оставайся на месте, а я первым делом почищу зубы.

— Мик с Барни уезжают через полчаса. Я подумал, не хочешь ли ты проститься.

Она зевнула длинно, как львица.

— Конечно хочу. Если бы ты, здоровенный, костистый и загорелый кретин, имел в голове хоть каплю здравого смысла, то заглянул бы сюда не в четверть десятого, а без четверти девять. Поспешность полезна при ловле блох, но никоим образом в том, что я тебе предлагаю. Так что поставь свой будильничек на час сиесты.

— В час сиесты мы будем в округе Шавана, нанесем визит моим старым друзьям, у которых возникли проблемы.

— Правда? — Она села, прикрыв грудь простыней. — Ну-у… Тогда быстро свари леди кофе, пока она принимает душ. И заведи будильник.

— ..В таком месте, — говорил Мик, — время несется так, что рехнуться можно. Пока соберешься посмотреть на камыши, на цветовую гамму, уже проехал мимо дня три-четыре назад.

Из огромной душевой, сквозь плеск, который могло бы производить небольшое стадо моржей, мы трое слышали полнозвучное пение Пусс:

— ..Держа под мышкой голову, держа под мышкой голову, она входила в башню… в полночный час!..

— И тут я оглядываюсь, — говорила между тем Барни Бейкер, — а милый старикашечка наваливается на рычаг выходной двери, воображая, будто идет в туалет, тогда как мы летим на высоте двадцать восемь тысяч футов над бассейном Амазонки. Я кидаюсь к нему со всех ног и ласково препровождаю в нужное ему место. Потом он выходит, глазеет на дверь, на рычаг, широко раскрывает глаза и падает замертво. Пассажиры мне помогли усадить его на место, я сую ему нюхательную соль, объясняю устройство дверей, закрытых под давлением настолько плотно, что их и десять мужчин не откроют. А он все трясет головой и бормочет: «О Боже милостивый!"

Пусс появилась точно вовремя в просторном белом шерстяном платье, с мокрыми рыжими волосами, неся полчашки кофе — остатки сваренной мной во время ее пребывания в душе порции. Она заключила крошку Барни в широкие белые шерстяные объятия, стиснула, чмокнула в щеку и назвала куколкой. Мы вышли в кормовую дверь, помахали им, посмотрели, как они сели в машину и уехали.

— Милые ребята, — сказала Пусс. — Для такого старого пляжного оболтуса с дурным вкусом ты знаешь кучу милых ребят. Меня, например. Я настолько мила, что оставила прямо возле постели наш кофе и свои сигареты. — Она подошла к телефону и отключила его. Нахмурилась у проигрывателя, задумчиво выбирая пластинки, засучив при этом рукава, так что я видел ее выбор: гитарист Джордж Ван Эпс и квартет «Модерн джаз» в Карнеги-Холл. Взял у нее обе пластинки, поставил в автомат, отрегулировал звук на ее любимую громкость.

— Пошли, милый? — с деланным жеманством произнесла она, и сразу за дверью капитанской каюты мне пришлось перешагивать через упавшее на пол белое шерстяное платье.

День становился жарким. «Муньекита» бежала красиво, с глубоким басовым гудением, свидетельствующим о немалом запасе сил. Мы бросили якорь в Форт-Уэрте, подальше от канала, съели по толстому куску ростбифа и сандвичи с сырым луком, распив при этом на двоих бутылку охлажденного сухого красного вина. Я коротко сообщил Пусс про Таша, про наше долгое знакомство, про его рассказ о своих бедах.

— Никто вообще не отвечает по телефону?

— Никто.

— Странно.

— Чертовски странно, Пусс. Дело в том, что он бесхитростный парень. А попал в эпицентр очень хитрой мошеннической операции, связанной с большими деньгами. Старина Таш может попробовать пробить себе дорогу и навлечет на себя вдвое больше бед.

По пути вверх по Шавана-Ривер до нас донеслась слабая кислая вонь. Глаза заслезились. Обогнув последнюю излучину, я был потрясен полным запустением. Все веселые белые плавучие дома исчезли. Все ячейки в ангаре для лодок стояли пустыми, кроме одной. С расстояния в сто футов за оставшуюся лодку можно было дать долларов пятьдесят — подвесной мотор и все прочее. Пришвартованные суда тоже исчезли, кроме ялика, полного воды, которая не дошла до бортов лишь на несколько дюймов, и старого неповоротливого круизного судна, затонувшего на мелководье. Грузоподъемника не было.

Я пришвартовался, мы сошли на берег. Поблизости от городов все старые американские шоссе бегут мимо рухнувших предприятий. Конец мечте. Памятки разбитой семейной жизни можно держать в паре картонных коробок на полке в гараже. Сломанные судьбы можно аккуратно упрятать в могилы, в тюрьмы, в психушки. Но погибшие мелкие предприятия остаются на месте, безобразные", загнивающие, с торчащими из сорняков сделанными в последней конвульсивной попытке выцветшими и изорванными отчаянными объявлениями о продаже. Каждое предприятие было связано с грандиозной мечтой — эффектное открытие, в последний раз стерты пылинки, последние приготовления, можно распахивать двери. «Мы сделаем крупное дело, милая. По-настоящему крупное». Потом мало-помалу приходят сомнения, недоумение, смертельная безнадежность. «Так мы собирались сделать по-настоящему крупное дело? Ха!"

Кругом стояла тишина. Река несла едкие воды. Шуршали под бризом сухие листья. Поскрипывала вывеска.

Исчезли даже два бензонасоса. Я пошел к складу. Инструментов не оказалось. Мы задавали друг другу вопросы тихими похоронными голосами. На здании пристани красовался новенький сверкающий засов и висячий замок вместе с отпечатанным уведомлением департамента окружного шерифа. Еще одно висело на столе офиса мотеля. Никаких записок, сообщающих, как связаться с Бэнноном, я нигде не нашел.

— Что теперь? — спросила Пусс.

— Соседей тут нет, спросить не у кого. Думаю, можно пойти вверх по реке, пока на что-нибудь не наткнемся. Она огляделась вокруг и поежилась.

— Прямо мурашки по коже бегают.

Только мы подошли к причалу, послышался шум приближавшегося автомобиля. Повернули назад и увидели прыгавший по перекопанной дороге фургон телефонной компании. Я замахал руками, указывая путь вниз, машина свернула, остановилась, телефонист вылез, разглядывая нас, пока мы подходили. Приземистый крепкий мужчина в очках в серебряной оправе, на вид лет пятидесяти.

— Мне бы хотелось найти мистера Бэннона, — сказал я.

— Зачем?

Был в этом очень прямом, очень резком вопросе некий настороживший меня оттенок. Порывшись в старом мешке с избитыми трюками, я выбрал один с этикеткой «искренняя сердечность».

— Да понимаете ли, в чем дело. Как-то, не помню уж, сколько недель назад, пришлось мне чинить трюмный насос. Я заехал сюда, Бэннон снял его и на время поставил свой, рассчитывая починить мой, если сможет, или продать собственный, если не сможет, но я вернулся не так скоро, как думал. А теперь он, похоже, закрыл дело или куда-нибудь перебрался.

— Можно и так сказать. Да. Вполне. Дайте-ка я сперва отключу телефон, все проверю, а потом, может быть, расскажу, что стряслось.

Он ловко надел сумку с инструментами, нацепил кошки и пошел к телефонному столбу. Отсоединил входные контакты, подсоединил к проводу отводную трубку, набрал номер. Мы слышали его голос, но не разбирали слов. Он быстро спустился с несколько отчужденным видом, снял свои причиндалы и бросил в фургон.

— Да, сэр, — начал телефонист, — приехали бы вы сюда вчера утром, наверняка здорово бы разволновались. Увидали бы тут Бэннона. Я сам себе обещал посмотреть, где они его нашли. Может, хотите пойти взглянуть, мистер? Может, леди нас где-нибудь обождет?

Но Пусс увязалась за нами. Он прошел назад, огляделся, буркнул что-то и направился к массивному ржавому треножнику из тяжелых труб высотой футов пятнадцать. Там стояла такая же ржавая, как и трубы, ручная лебедка с рукояткой и с проволочным тросом, тянувшимся от барабана через блок на верхушке треноги. Футах в пяти над землей на туго натянутом тросе висел большой тяжелый старый морской дизель, превратившийся просто в массивный кусок железа.

Телефонист присел на корточки, покачал головой и сказал:

— Просто жуть, что человек над собой сотворил. Вы только посмотрите! Тут внизу на моторе еще остались волосы и такая вот каша.

Я принял пятно на плотной жирной грязи просто за масляное. Пусс поспешно засеменила в сторону шагов на пятнадцать, остановилась, согнулась, и ее вырвало. Потом она выпрямилась, отвернулась и села спиной к нам на козлы для распиливания дров.

— Фредди рассказывает, что этот Бэннон сделал… Фредди — один из уполномоченных шерифа Банни Баргуна… Фредди как раз и нашел его в воскресенье утром. Должно быть, этот Бэннон вздернул груз как можно выше, потом прицепил кусок проволоки к храповику вон с той стороны барабана, лег на спину прямо под эту штуковину и дернул за проволоку. Она так и была у него на руке намотана. Говорят, его в жуткую кашу размазало. — Он поднялся, отряхнул руки. — Ну, одно можно сказать: быстро и наверняка. По-моему, бедному парню было не на что жить.

— Разорился?

— Может, я чего не так понял. Знаете, люди болтают, и у каждого все выходит по-разному. Я слыхал, он уехал, чтобы побыстрей раздобыть денег, спасти свой бизнес. Поэтому, когда сюда явились в пятницу со всеми судебными бумагами о лишении имущества, о банкротстве и прочее, тут была только его хозяйка с самым маленьким. Она просила обождать, пока Бэннон вернется, да они заранее позаботились обо всех надлежащих законных шагах, так что выбора попросту не было. Обождали часок, дали ей собрать вещи, помогли погрузиться в машину. Говорят, она плакала, но держалась. Плакала вообще без единого звука. Захватила из школы двух других парнишек, оставила Бэннону у шерифа чемодан и записку и просто уехала. Видно, у нее были накоплены на дорогу какие-то деньги, потому что, рассказывают, вчера, после доставки тела Бэннона в похоронное бюро Инглдайна, шериф Баргун, желая узнать, как с ней можно связаться, чтобы сообщить ей про мужа, распечатал записку, а там только сказано, мол, она поживет пока у какой-то подружки, и указано одно имя, а фамилию знал, наверно, один только Бэннон, никто больше не знает. Он снова отряхнул руки и пошел к своему фургону.

— Он казался сообразительным и симпатичным парнем, — сказал я, медленно двигаясь следом. — Вроде бы не из тех, кто легко ломается. Хотя никогда не угадаешь. То выпивка, то наркотики, то женщины…

Он пристально посмотрел на меня из фургона:

— Не тот случай. Этого парня загнали. Встал у них на дороге, его и загнали. Только вы этого от меня не слыхали, мистер.

— Не слыхал, дружище.

Он поехал назад к ухабистой дороге, я пошел к сидевшей на козлах Пусс. Она подняла на меня глаза, слегка нахмурилась и сказала:

— У меня сердце кровью обливается, когда я гляжу, как ты тут шатаешься в шоке, Макги. Для тебя это по-настоящему сильный удар. Твой любимый старый друг отправился в просторную гавань на небесах. Тяжким путем. А ты явился забрать свой трюмный насос! Господи помилуй, Тревис!

Я присел на корточки, взглянул на нее снизу вверх.

— Кто ничего не выигрывает, тому терять нечего, детка, — сказал я.

— Кто ты такой? — спросила она.

Я поднялся, взял ее за плечи, поднял с козел, обнял. Может быть, улыбался. Не знаю. Казалось, мои слова звучат откуда-то со стороны, словно я стоял в нескольких футах позади самого себя. Нес какую-то чепуху насчет необходимости разнюхивать подобные вещи, насчет умения как можно быстрее вызывать людей на откровенность, раскалывать, потому что иначе упустишь одну крошечную деталь, которую обязательно надо знать, чтобы из-за своей беспечности не присоединиться к длинной-длинной череде мертвецов.

— Да, — слышал я собственный голос, — Таш покончил с собой, но не с помощью этого чертова дизеля. Он убил себя, сам того не зная, каким-то оброненным словом, каким-то поступком. Может быть, плохо слушал или поздно понял. Я очень внимательно слушал. Я понял. А когда приписал этот счет и подвел итог, хочу высмотреть симпатичную серую шкуру, детка. Блекло-серую, маслянистую, адски виновную, из которой выглядывают и шныряют по сторонам чьи-то глазки в поисках выхода. Но все двери, черт побери, будут наглухо заколочены.

Я закончил и понял, что она смотрит вниз, в сторону, увидел мокрые щеки, услышал короткие, похожие на икоту, рыдания, бесконечно звучащие слова:

— Прошу тебя, прошу тебя…

Я отпустил ее, повернулся на каблуках и ушел. Прошагал чуть-чуть вверх по дороге, прислонился к стволу австралийской сосны, несколько раз полностью выдохнул из легких воздух. На меня налетела сойка. Где-то поблизости в болоте сидели три птенца. По дороге медленно поднималась Пусс, подошла, с быстрой виноватой улыбкой ткнулась мне в грудь лицом и прошептала:

— Прости.

— За что?

— Не знаю, — вздохнула она. — Я спрашивала, кто ты такой. Пожалуй, я это вроде как выяснила.

— Что бы это ни было, я не стану показывать, Пусс. Еще десять минут, и я опять надолго стану очаровательным Тревом. Она немного отодвинулась, взглянула на меня:

— Просто улыбнись глазами, милый, как очаровательный старый Макги, чтобы исчез… тот, другой, взгляд.

— Неужели такой нехороший?

— Можно залить в бутылку и травить ядовитых змей.

— Сейчас лучше?

— Конечно, — кивнула она. Глаза у нее были вишнево-коричневые, при хорошем свете под деревом я видел зеленый ореол вокруг зрачка. — Он был особенный?

— Был.

— Но разве не может… сдаться даже особенный парень?

— Может, только если бы Таш когда-нибудь сдался, то не таким образом.

Возвращаясь к мертвой пристани, обняв ее за талию, я объяснял:

— Назовем это вражеской территорией. Он мертв. Для некоторых людей это решает некоторые проблемы. Им хочется как можно быстрей обо всем позабыть и не хочется ничего ни о чем знать.

Я принес с катера старый помятый фотоаппарат «Ретина С-3» и кассету с пленкой «Плюс-Х». Взялся за рукоятку лебедки, поднял груз как можно выше к верхушке треноги. Вытащил из имевшегося на борту ящика с инструментами проволоку и клещи, прикрутил проволоку к стопору храповика. Работая, делал снимки. Дернул за проволоку, и огромный груз полетел вниз, грохнувшись в засохшую грязь с такой силой, что я ощутил удар пятками, барабан затрещал, трос заскрежетал в заржавевшем шкиве. Я поднял дизель, оставив на прежней высоте.

Пусс следила, милосердно не задавая вопросов.

Споласкивать руки в реке я не стал, обождал, когда выйдем подальше в залив.

Потом перевел катер на самый медленный ход, семьсот оборотов в минуту, направил его вниз по каналу, взобрался на обшивку носа, прислонился спиной к ветровому щиту.

Один способ: бурей ворваться в Саннидейл, грозя скандалом, расследованием и общей встряской.

Или: придумать какую-нибудь легенду, способную кое-кому развязать языки. Посмотреть, кого можно провести. Посмотреть, кто на кого ополчится.

Или: быстро, тихо прихватить одного Престона Ла Франса, привести в симпатичное тихое место и выпотрошить.

Или: представим, что некий таинственный покупатель приобрел собственность Бэннона. Тогда ребятам не удастся соединить два участка. И возможно, поэтому они выйдут из леса.

Последнее выглядело неплохо, если удастся обстряпать.

Но сначала и первым делом — бедная, несчастная Джанин. Если не удастся добраться к ней с дурными вестями раньше шерифа, в крайнем случае доберусь чуть позже.

Я спрыгнул, встал к штурвалу, пошел на большой скорости в Броуард-Бич, пришвартовался у городской пристани, оставил Пусс у стойки в аптеке, влетел в телефонную будку и сделал по кредитной карточке личный звонок в Саннидейл Банни Баргуну. Огорошил его взбудораженным тоном репортера рекламной коммерческой телекомпании, сообщил, будто им интересуется программа новостей Си-би-эс, признавая поистине превосходным служителем закона, а кстати, удалось ли установить местонахождение миссис Бэннон с тремя детьми, необычайно волнующая история, может быть, мы дадим небольшой сюжет.

— Ну, конечно, — сказал он. — Прямо перед Рождеством, и все такое. Угу. Местонахождение? Ну, пока не точно, но мы делаем все возможное и необходимое, истинная правда. Связались с ее родней в Милуоки, они все расстроены до того, что представить себе невозможно, но не слышали от нее ни единого слова, не знают никого из ее подружек по имени Конни. Ну, по-моему, если это пойдет по национальному телевидению, она сразу объявится. Меня зовут шериф Хедли Баргун, Баргун. Трижды избирался шерифом округа Шавана…

— Вы не могли бы прочесть мне записку, которую она оставила мужу?

— Мою фамилию правильно записали?

— Записал, шериф.

— Записка вроде бы личная, но не вижу ничего плохого, если вы ее услышите. Любой скажет, это сделано ради розыска бедной женщины. Сейчас посмотрю… Вот она. Значит, так: «Дорогой Таш, прости. Последнее событие — просто горький конец. Почему-то мне очень стыдно. Мальчики очень расстроены и растеряны. Мне пришлось выдержать все в одиночку, ведь тебя нет. Я потратила последнюю каплю сил и храбрости. Не сердись на меня. Я смертельно устала. Немного поживу у Конни. Оставляю у шерифа эту записку и чемодан с вещами, которые тебе могут понадобиться. Когда узнаешь подробности и все выяснится, позвони мне, пожалуйста. Сюда не приезжай, может быть, я еще не буду готова к встрече с тобой. Мне надо подумать, а потом мы как следует поговорим о том, что будет с тобой и со мной. Не беспокойся обо мне и о мальчиках. С нами все в порядке. Все было просто безобразно. Эти люди, наверно, старались держаться вежливо и ни в чем не виноваты, но это было ужасно. Джан».

— Высоко ценю вашу помощь, шериф. Будем поддерживать с вами контакт. Да, сэр, мы пристально следим за развитием событий.

Я вернулся к стойке бара в аптеке. Пусс сидела на табурете, попивая колу, чуть прищурив глаза, с опасной улыбочкой на устах. Через два табурета от нее расположился плотный усатый мужчина в вульгарной рубашке, он отчаянно краснел, пытался удержать дрожащей рукой чашку кофе и проливал его в блюдце.

— Милый! — обернувшись ко мне, воскликнула Пусс звонким голосом, проникающим во все поры, восполняя нехватку железа в крови. — Этот милый толстячок предложил показать мне пейзажи. Как вас зовут, милый толстячок?

Он швырнул две монетки на стойку, пробормотал:

— Господи! — и вылетел из прохладного бара на полуденное солнце.

Она мрачно взглянула на дверь:

— Должно быть, забыл перевернуть цыпленка. Ты обратил внимание на прогрессирующую никчемность американских мужчин, Тревис? Присутствующие, разумеется, исключаются.

Допила сладкий напиток, шумно втянула колотый лед, щеки раздулись; встала в льняных небесно-голубых шортах и баскской рубашке, тряхнула головой, откидывая волосы назад, благосклонно мне улыбнулась и тихо добавила:

— А я считаюсь.

— То есть?

— С тех пор как мы вышли из реки, я себя чувствую громоздким грузом, который ты пытаешься таскать с собой, оглядываясь в поисках автоматической камеры хранения. Я никогда не знала Таша. Никогда не встречала Джанин. Но у меня очень острый нюх, милый, я не боюсь и хочу участвовать.

— Я подумаю.

— Хорошенько подумай.