"Супружеские пары" - читать интересную книгу автора (Апдайк Джон)

Прорыв

Фокси ощущала в присутствии матери в доме страшную и одновременно спасительную возможность признаться, что у нее есть любовник. Никакой пользы такое признание ей не принесло бы, а мать, погрязшая в блаженном самодовольстве, как и подобает в ее возрасте и во втором браке, не принуждала дочь к признанию; видимо, полагала, что брак, который она устроила дочери, можно считать удавшимся, особенно теперь, когда вот-вот будет устранен единственный его недостаток — бездетность. Фокси такое отношение раздражало; она полагала, что из-за такого отношения весь мир скатится в тартарары. У нее чесался язык открыть матери глаза. Слишком долго она хранила тайну. Нести сразу два тайных груза было ей не под силу, и теперь самый опасный норовил вылезти наружу, оказаться на солнце, искупаться в лучах сочувствия.

Тем не менее, мать провела у них уже две недели, а Фокси все медлила. Румянец скрывал тягостное для нее самой упрямство. Ребенок не торопился рождаться. Ей надоедали шутками, что она произведет на свет пятерых младенцев сразу, подобно недавно попавшей в газеты мамаше из Южной Дакоты. Кен и мать Фокси, Констанция Прайс Фокс Рот, умолявшая, чтобы к ней обращались «Конни», ладили хорошо, даже слишком. Они одинаково одевались обязательно в костюмы. У Кена была форма для любого случая: для поездки на работу, для пребывания на работе, домашняя свободная, домашняя полупарадная, для прогулок по пляжу, для игры в теннис, для игры в футбол с другими молодыми тарбокскими мужьями в осенние воскресенья. Его шкаф разбух от рассортированных костюмов, легких полосатых и шерстяных спортивных пиджаков, свитеров разной плотности, летних брюк и джинсов разной степени потертости, теннисных туфель разных фасонов; там были даже фуляровые платки и домашняя куртка неизвестно для какой надобности. Точно так же мать Фокси, став состоятельной женщиной, переодевалась по несколько раз на дню. Между половиной шестого и шестью, когда мать и дочь ожидали возвращения Кена из Бостона, Конни переодевалась в одно из платьев для коктейля, и Фокси, стесняющаяся своего платья-палатки, завидовала ее фигуре: конечно, у Конни пополнела талия и стали уже бедра, но она все равно осталась изящнее и сексуальнее в традиционном смысле, чем томная и слишком рослая Фокси. Конни ждала Кена со слишком большим нетерпением. С тех пор, как родители Фокси одобрили его на роль жениха, он еще больше похорошел; за это же время Фокси стала равнодушной к его красоте. Это был высокий, элегантный, стройный мужчина, с красивым узким черепом, тронутыми сединой висками, по-детски самоуверенным взглядом серых глаз. На Конни производили впечатления профессиональные регалии Кена, которые разочаровывали Фокси: после стольких лет ожидания она считала их насмешкой. Миссис Рот была заинтригована холодностью Кена, которая успела наскучить Фокси, резкостью, с какой он управлял автомобилем, прерывал разговор, решительностью, с какой он купил дом. «Мне очень нравится дом, Лиз, — говорила мать дочери. — Вид из окон — в типично новоанглийском духе!» На вкус Фокси, у нее был утрированный южный акцент, интонации указывали на климактерическое свойство общества, где вежливость заменила истинные страсти, превратилась в фарс. Однако под личиной чуждой пушистости, за обликом крашеной второй жены, согласившейся на роль владычицы в царстве автоматических прачечных, сохранилась прежняя жена военной поры и молодая мать с волосами, собранными в пучок, в туфлях на низких каблуках, владелица исцарапанной гладильной доски и радиоприемника, с хрипом сообщавшего новости с двух океанов, усталая, но отважная, только изредка ронявшая руки и перестававшая скрывать свой страх. Фокси надеялась, что при необходимости эта женщина придет ей на помощь.

Миссис Рот продолжала с собственническим энтузиазмом:

— Настоящий замок! Кен проявил заботу и честолюбие, купив дом для вас двоих.

— Для нас и для ребенка.

— Конечно, для ребенка, как я могла о нем забыть! Ведь это из-за него я здесь!

— Когда мы сюда переехали, это был всего лишь разваливающийся летний дом, — сказала Фокси. — Нам попался умелый местный подрядчик, согласившийся сделать дом жилым. Стены, веранда, кухня, маленькое крыло, подвал — все это новое.

Мать Фокси, щурясь сквозь дым сигареты с красным фильтром (когда она поднимала голову, бросалась в глаза дряблая кожа на подбородке свидетельство возраста) изучала работу Пайта. У Фокси учащенно забилось сердце.

— Не знаю, Лиз… Как-то аляповато. Эта старомодная штукатурка не подходит тебе и Кену.

— Здесь, у моря, нужна прочность — ветер все-таки. Желая сохранить такт и чувствуя, что сейчас это необходимо, миссис Рот подытожила:

— Уверена, что, живя здесь, ты сделаешь дом уютнее. — После этого она сменила тему разговора. — Кстати, о ветре, Либби. Представляешь — это свежо в памяти, в моем книжном кружке сейчас читают греческую мифологию, такая в этом году мода, — древние греки и другие античные народы считали, что женщин оплодотворяет ветер. Надо же, ветер!

Фокси засмеялась.

— Помнишь Бетесду, мама? Старая мисс Равенел всегда качалась в кресле на сквозняке. — Она сама каждый день переводила разговор на Бетесду.

— Еще бы не помнить! — подхватила Конни. — Ну, конечно, этого она и ждала — оплодотворения!

Смех в большой пустой комнате звучал недолго и не очень уверенно. Обе женщины доказали свою способность к продолжению рода всего по одному разу.

Кену нравилось присутствие в доме тещи: благодаря ей, Фокси оставалась дома, а не тянула его на сходки супружеских пар, которых она называла «твои друзья» — что за нелепость?

Если они где-то бывали теперь, то только втроем. Матушка Фокси, неизменно в хрустящем пурпурном платье и в белом шелковом боа, которое она беспрерывно поправляла, пользовалась в обществе успехом: ее принимали наполовину как дуэнью, наполовину как дурочку. Лучше всего она нашла общий язык с Фредди Торном. После Хэллоуина у Литтл-Смитов, праздновавшегося днем позже, без масок, она сказала Фокси:

— Для дантиста он очень эрудирован. Как красноречиво он говорил о современной психологии и о мифах! По-моему, среди ваших друзей-весельчаков он — один из самых симпатичных.

— А по-моему, он коварный и вообще мерзкий.

— Вот как? Конечно, ему не мешало бы подправить рот, но рядом с Кеном меркнет любой мужчина.

Ей уже было не по себе: за две недели она успела обратить внимание, как часто отсутствует Кен и как Фокси замирает в его присутствии. В то утро Кен самостоятельно позавтракал, аккуратно вымыл за собой посуду — что это, если не упрек? — и отправился играть в теннис.

— Кто же тебе нравится, позволь узнать?

— Как это ни грустно, в основном, женщины. Например, Терри Галлахер помнишь, высокая, с прямыми темными волосами, ее еще не смогли заставить сыграть на лютне, хотя она ее принесла. Еще отчасти Джанет Эпплби — такая пухленькая, которая под конец опьянела и стала изображать своего психиатра.

— Я подумала: эта не очень счастливая.

— Она тоже так думает. Из супружеских пар мне нравятся Хейнема и, может быть, Герины. С Роджером я общаться не могу, зато Би, хоть и много ломается, бывает очень милой. У них трагедия: они не могут иметь детей.

— Хейнема? Не тот ли ужасный рыжий человечек, который всех хлопает по заду и ходит на руках?

— Его зовут Пайт. У него очаровательная жена: добрая, спокойная и веселая.

— Ее я не заметила. Зато все вы очень друг к другу внимательны. Тебе повезло: ты нашла друзей, с которыми тебе весело. У нас с твоим отцом таких друзей не было. Мы были одни: мы и ты. Хорошо иногда выпускать пар.

— Кен считает, что мы, наоборот, вырабатываем пар, что мы уже слишком хорошо друг друга знаем. Отчасти это верно: один мужчина даже потерял работу из-за того, что они вместе с женой слишком тесно общались с другой парой.

— Это который?

— Они с нами больше не встречаются. Его зовут Бен Солц. Они евреи. — И Фокси беспомощно покраснела.

Но мать не подала виду, что вспомнила ее Питера. Вместо этого она сказала, опуская сигарету в блюдце под кофейной чашкой:

— Наверное, так получилось из-за сочетания разных обстоятельств.

— Вчера там была женщина, в которую он влюбился, — Кэрол Константин. Помнишь, рыжие волосы с черными корнями и очень тонкая талия? Она художница. Ты так раскритиковала наши голые стены, что я подумываю, не купить ли у нее картину.

— Ее я заметила. Сейчас от нее глаз не оторвешь, но скоро она, увы, превратится в кочергу. Она это тоже знает. Ее муженек мог бы быть к ней повнимательнее.

— Эдди? Мы не принимаем его всерьез.

— Напрасно. Очень тщеславный и бездушный итальянец. Я сказала ему прямым текстом: я с радостью полетела бы в самолете, который он пилотирует: при таком самодовольстве он ни за что не разобьется.

— Мама, как тебе не стыдно заигрывать с молодыми людьми, которые годятся тебе в сыновья?

— Я не заигрывала, просто встревожилась. Его изможденной жене тоже было тревожно.

— Кстати, о супругах. — Фокси немного скучала по Вашингтону. — Как поживают Кеннеди?

— Говорят, что лучше, чем раньше. Раньше у него была очень дурная слава.

— В последнее время она выглядит спокойнее. Я имею в виду фотографии, сделанные на греческом пляже.

— Какое несчастье — эти преждевременные роды! Но, надеюсь, католики сумеют увидеть в этом и хорошую сторону. Одним ангелом в небесах больше и так далее.

— По-твоему, у нас, прихожан епископальной церкви, такого шанса нет?

— Дорогая Элизабет… — Мать потянулась к ее руке, и их золотые обручальные кольца звякнули одно о другое. — Признаться, я вообще перестала относить себя к какой-либо церкви. Роту все это смешно. Другое дело — твой отец, он был связан с морем…

— Он по-прежнему ходит в церковь?

— Я его об этом не спрашивала. Мы уже много лет не виделись. Теперь он живет в Сан-Диего. Может быть, мы больше никогда не увидимся, представляешь?

Фокси отказывалась представлять себе такие вещи.

— Это правда — то, о чем все говорят? — спросила она осторожно. — Что они чуть не развелись?

— Ты о Кеннеди? Мы редко встречаемся с людьми из правительства, но такие слухи ходят. Развестись они, конечно, не смогли бы, пришлось бы купить у кардинала Спелманна признание их брака недействительным. Больная спина мешает ему быть таким активным, как раньше. — Миссис Рот поставила локти на край стола и разгладила кожу под глазами. — Почему ты спрашиваешь?

— Мне любопытен развод. — Отвернувшись, чтобы сгладить эффект от этого признания, она увидела большой заголовок в газете, аккуратно сложенной Кеном: «Днем свергнут». Днем… Dies, diei. diem… — Иногда я думаю, не лучше ли было бы и нам с Кеном развестись.

Планета перестала вращаться. Фокси ждала, кто ей ответит — мать или миссис Рот.

— Серьезно? — Чей это ответ?

— Не очень, — отозвалась Фокси трусливо, с деланным безразличием. Просто иногда посещает такая мысль. После переезда сюда у меня появилось слишком много свободного времени. Ничего, вот родится ребенок — и все будет хорошо.

— Не уверена, — ответила ей мать. — Раз ты несчастлива, почему не покончила с этим раньше, до беременности? Сколько лет вы прожили с Кеном? Семь?

— Я не знала, что несчастлива, пока не переехала сюда. Ах, мама, я так запуталась! Все это очень грустно. У него есть все, чего могу желать, но мы утратили контакт.

— Дитя мое… Да, поплачь. Как я тебе сочувствую!

— Он так хорош, мама, просто не верится. Он меня не видит и не знает.

— Ты уверена?

— Да-да! Я встречаюсь с другим человеком, а он даже об этом не догадывается.

— С кем ты встречаешься? — повысила голос миссис Рот.

Ты не шутишь?

— Неважно, с кем. С одним мужчиной. Нет, я не шучу. Я с ним сплю.

— Ребенок от него?

— Нет, мама, ребенок от Кена.

Это признание было роковым. Пряча лицо в ладонях, Фокси осознала, что это и есть самое худшее. Если бы ребенок был от Пайта, в этом была бы логика, а не дерзкий выход за границы приличий.

— В общем, — обрела дар речи ее мать, — это необходимо прекратить.

Фокси почувствовала силу слез: прячась за их серебряным щитом, она не сдавалась матери, не позволяла ей одержать легкую победу, а умоляла о спасении.

— Если бы я могла это прекратить, то не начинала бы. Это с самого начала было ошибкой. Это была не его, а моя инициатива. Мне страшно ранить не Кена, а его, использовать его любовь как способ заставить его на мне жениться.

— Как я поняла, этот человек тоже женат?

— Конечно, женат. Мы тут все семейные.

— Ты ему говорила, что хочешь за него замуж?

— Нет. Да… Не знаю. Все равно это невозможно.

— Вот тебе мой совет: немедленно порви с ним! Но я, конечно, не вправе объявлять любой развод катастрофой.

— Этот был бы катастрофой. Он любит жену.

— Он сам это говорит?

— Он любит нас обеих. Он всех любит. Не хочется быть стервой, которая этим пользуется.

— Какие высокие моральные качества! В мои времена женщиной просто пользовались. Кажется, я догадываюсь, кто это. Не бойся за него, он выживет.

— На кого ты думаешь?

— На подрядчика.

— Мама…

— Да, на высокого ирландца, забыла, как его зовут, который вчера с тобой танцевал.

— Мэтт Галлахер? — Фокси облегченно рассмеялась. — Он, конечно, отменный танцор, но в остальном мало отличается от Кена, разве что не так умен.

— Все это в прошлом, мама, — легкомысленно бросила Фокси и встала. В пояснице зазвучала незнакомая музыкальная фраза боли.

Десятилетняя Рут, плотненькая, но уже хорошенькая, проводила все больше времени в своей комнате, где поддерживала образцовый порядок. Пайт подарил ей на день рождения зеркало в полный рост, ворота в тщеславие — дар любящего папаши, с которым, возможно, надо было повременить. Теперь он стеснялся застигнуть дочь за самозабвенным самолюбованием в зеркале. Осматривая зеркало в поисках следов косметики, он неожиданно обнаружил собственное отражение: мешки под глазами, вороватый вид. На обоях, выбранных дочерью самостоятельно, красовались цветочки, на полочках были аккуратно выставлены коллекции книжек, морских ракушек, бутылочных крышек, иностранных куколок, присылаемых родителями Анджелы, любителями зимних круизов, из различных гаваней; здесь же висела бирюзовая карта мира, бело-зеленый плакат футбольной команды тарбокской средней школы, фотографии, сделанные опять-таки самой Рут: обнявшиеся родители, почивший хомяк, сирень в цвету, приятели с пляжа, но только не сестра. Здесь Рут делала за секретером отцовской работы домашние задания, записывала в дневник лаконичные метеосводки и впечатления об экскурсиях, здесь вырезала из «Лайф» и «Нейшнл Джеографик» Софи Лорен, английскую королеву Елизавету II, русскую собаку-космонавта, огромного каменного фараона, которого грозила затопить Асуанская плотина, голое нигерийское племя, пакистанскую мать, рыдающую над погибшим при землетрясении ребенком, Жаклин Кеннеди, квартет «Битлз».

В дни, подобные этому понедельнику, возвращаясь раньше Анджелы, Пайт чувствовал, как занята в своей комнате Рут, которую школьный автобус доставлял домой к четырем часам. Тишина за ее запертой дверью, нарушаемая шумом передвигаемых предметов и напеванием гимнов, разученных в церковном хоре, пугала его; он стирал ее пеленки и грел бутылочки, а теперь ему только и оставалось, что оставлять ее одну, не лезть на глаза. Он перечитал газету, хотел было заменить сгнившие доски сарая новыми, но вместо этого смешал себе коктейль из джина и лимонада. Пристройка к ресторану была введена в строй, что ознаменовалось банкетом с участием троих членов городского управления и начальника пожарной команды Каппиотиса (он быстро уснул), и теперь у Пайта было маловато дел. Галлахер продал имение в Лейстауне монахиням, однако вожделенный контракт на реконструкцию достался не ему, а другой фирме, у хозяина которой был брат-священник. Заработать на сделке почти не удалось, все старания Галлахера охмурить монахинь пошли прахом. Теперь у фирмы «Галлахер энд Хейнема» остался один проект перестройка древнего дома на улице Божества. В результате работ там должны были появиться офисы и квартиры для сдачи внаем. Старуха Гертруда Тарбокс, соорудившая персональный рай из бумаги и консервных банок, в сентябре стараниями родни и банка из Нью-Бед-форда переселилась в дом для престарелых. Пайту была поручена замена обшивки, перенос перегородок, циклевка полов, маскировка уродливых поверхностей декоративными виниловыми панелями, притворяющимися деревом. Работы на объекте хватало только для Адамса, Комо и Яжински, которые, получая почасовую оплату, первыми претендовали на то, чтобы не сидеть без дела. Сам Пайт вынужденно простаивал. Сейчас он тянул джин и старался не думать о Фокси. Спрятавшись за спиной у своей мамаши, она превратилась для него в ранку во рту, которую невозможно не трогать ежесекундно языком. Лето ушло в прошлое, стало сном. Она исчезла, хлопнув дверцей машины после церковной службы. Теперь ему недоставало кутерьмы двойной жизни. Вынужденная супружеская верность казалась ему расточительством, невольное безделье — прекращением жизни. Он пил, чтобы убить время.

Анджела вернулась, переполненная до краев новостями об Айрин.

— Представляешь, что устроила эта женщина? Нашла себе работу в лейстаунский академии для девочек! Через неделю она начинает, так что весь детский сад ложится на мои плечи.

— Скажи ей, что не потянешь.

— Кто говорит, что я не потяну? То, что я не иду к психиатру, еще не значит, что я не справляюсь самостоятельно с дюжиной детей. Айрин только мешала мне своими киббуцными теориями.

— Значит, тебе самой этого хочется!

— Что тут удивительного? Я, конечно, не горю желанием: такие маленькие дети — не моя стихия, но интересно было бы снова попробовать себя в роли учительницы спустя столько лет. И вообще, разве тебя не радовало бы, если бы я приносила домой немного денег?

— Боишься, что я не смогу тебя содержать?

Анджела наклонилась и легко потерлась щекой о его затылок — легкое прикосновение крылышком перед набором высоты.

— Никто не сомневается в твоей состоятельности. Но я тоже человек. Мои дети подрастают… — Она перешла на шепот. — Ненси все утро не сосала палец. — Шепот был вызван тем, что она привезла младшую дочь домой, и та медленно поднималась по лестнице, не зная, хватит ли ей смелости побеспокоить Рут.

— Что еще рассказывает Айрин? Ты отсутствовала целую вечность. Бен пока не нашел себе работу?

— Нет. Не уверена даже, что он ищет. Но у нее и без того полно новостей. Она теперь косо смотрит на Константинов, говорит, будто те взялись за Геринов. Роджер и Би пропадают там каждый вечер, и Айрин считает — ты бы ее послушал, можно умереть со смеху! — что там вспыхнуло однополое влечение… — Анджела стала рисовать пальцем в воздухе. — Кэрол-Би, Роджер-Эдди…

— Простое влечение, или там уже дошло до дела? Ты так меня развеселила, что я, пожалуй, налью себе еще. Хочешь?

— Только бурбон, а не джин: все-таки лето уже прошло, Пайт. Нет, утверждать такое Айрин не посмела. Но она считает, что Кэрол способна на все, а в Би есть необходимая пассивность… Ее всегда привлекали женщины: она с нами кокетничает, даже похлопывает…

— Но все равно одно дело — мелочи, вроде этой, и совсем другое сбросить одежду и приступить к делу, — заявил Пайт, зная, что в гетеросексуальных отношениях такой пропасти нет.

Анджела приняла у него свой золотистый напиток; когда она делала глоток, ее глаза становились еще голубее; перед ее мысленным взглядом появлялись сцены, о которых они беседовали.

— С другой стороны, никто из нас не молодеет. Если человеку всю жизнь чего-то хотелось, то с возрастом у него все больше ослабевают тормоза. То, что раньше казалось священными принципами, превращается в глупые предрассудки.

Пайт, подливая себе чистого джину, сказал:

— Роджер, конечно, гомосексуалист, но его шарм всегда в том и заключался, что он отказывался это признавать. Это проявлялось разве что в его обращении с женщинами: то он груб, то избыточно вежлив.

— По-моему, между гомосексуальностью и раздражением против женщин существует разница, — возразила Анджела. — Разве Роджер когда-нибудь приставал к тебе на поле для гольфа?

— Не приставал. Но терпеть не может партнерш. А вот Эдди _ это загадка. Как Айрин может обвинять в гомосексуализме мужчину, который еще несколько месяцев назад был ее любовником?

— Во-первых, она этого не говорила, во-вторых, она оскорблена. На мой вопрос она ответила, что Эдди может быть очень убедительным. Не знаю, что она хотела сказать этим словом, но оно прозвучало раза три-четыре.

— А какое место занимает в этой новой конфигурации твой друг Фредди Торн? — спросил Пайт.

— Фредди их и свел. Раньше Герины и Константины не общались, но он постарался. Думаю, он при том присутствует, заваривает, так сказать, кашу.

— Бедная Джорджина!

— При чем тут она? — встрепенулась Анджела, приподняв верхнюю губу и обнажив влажные зубы.

— Так, вообще. Приятно, что ли, иметь в мужьях такого зловредного придурка?

— Какой же он зловредный? Просто любит беспорядок. Что до Джорджины, то она с начала учебного года со мной холодна. Не удивлюсь, если после ухода Айрин она тоже перестанет появляться.

— Чем еще тебя попотчевала Айрин?

— Дай-ка вспомнить… Джон Онг заболел: что-то с легкими. Врачи настаивают, чтобы он бросил курить, но он не может.

— Господи, уже на рак ли?

— Кто его знает? Он, конечно, старше всех нас, просто при его азиатской внешности это незаметно.

— Он в больнице?

— Еще нет. Ах, да, самое главное! Тебе понравится. Фокси Уитмен родила.

Воздух сжался. Сначала Пайт задохнулся, потом почувствовал, что проваливается в яму.

— Когда?

— В этот уик-энд. Думаю, в воскресенье. Ты видел ее вечером в пятницу у Литтл-Смитов. Уж не танец ли с Мэттом Галлахером ускорил роды? Его партнершам не позавидуешь.

— Почему нам никто об этом не сказал?

— Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, Пайт. Ты что, близкий родственник? Странно, конечно, что Мэтт ничего тебе не сказал на работе. Терри должна знать, если они с Фокси действительно подруги.

— С Мэттом в последнее время не больно поговоришь: он сердится, что упустил контракт с монастырем. Но новость хорошая: уж слишком ее раздуло. Мальчик или девочка?

— Мальчик, семь фунтов с чем-то. Может, пошлем ей цветы? Фокси мне нравится, но это, кажется, еще не та стадия отношений, на которой принято слать цветы…

— Почему, можно. Ты все равно не заберешь цветы с собой на небо, Ангел: они там не растут — нет навоза.

Анджела поморщилась, не одобрив его болтовню, и ушла из кухни.

— Рут! — позвала она. — Спустись, не сиди букой! Ненси хочет поиграть в рыбок.

Оставшись один, Пайт попытался свыкнуться со счастьем Она в безопасности. Мальчик. Везет! Ему хотелось оказаться с ней рядом, пробраться в белую палату, где она лежит без сознания, сдувшаяся, розовая, теряющая кровь, с приоткрытым ртом, растрепанная. Он представил себе тепличные растения — гладиолусы, георгины, гиацинты в лентах, тяжелые красные розы, запах спрессованной почвы. Стакан воды на тумбочке, открытки с поздравлениями, припрятанная надкушенная плитка шоколада. Не сообщив ему о родах, она нанесла ему оскорбление и, тем самым, посулила свободу.

…Однажды, не в силах кончить, она мастурбировала, зажав его ногу бедрами.

«Я тебя не пугаю?»

«Какое там! Молодость берет свое».

«Не насмехайся. Я и так тебя стесняюсь».

«Меня, своего любовника? Почему?»

«Стесняюсь, и все».

«Очень трогательно, что женщине приходится так стараться».

«Лучше потрогай мои соски».

«С радостью».

«Полегче. Я сейчас…»

«Давай! — Она так зажала ему ногу, что он перестал ее чувствовать. Кончаешь? Хорошо! Ура!»

На холодильнике стояло деревянное блюдо со сладостями, которые Рут и Ненси наклянчили, ходя в Хэллоуин по соседям. Чтобы отпраздновать событие, Пайт схватил блюдо и набил себе рот. Он редко ел сладкое, потому что берег зубы.

Фокси записалась на прием три недели назад, еще находясь в больнице, но когда в час дня в пятницу она появилась в его кабинете, Фредди Торн вздрогнул от неожиданности. Раньше она пользовалась услугами дантиста из Кембриджа, но к концу беременности у нее расшатались зубы, а времени на поездки не стало. К тому же компетентность Фредди не мог оспорить никто, даже Пайт. И все же, осмелев после родов и входя в его кабинет в смешном домике позади почты на улице Божества, она, сознавая, что в городе есть, помимо него, другие зубные врачи, ругала себя за то, что польстилась на популярную в Тарбоксе игру под названием «искушение судьбы».

На нем был белый халат и квадратные линзы поверх обычных очков. В кабинете фанатично наводили чистоту: об этом кричала и круглая салфетка на поддоне с пыточным инструментарием, и ладонь самого дантиста, поднятая то ли от удивления, то ли для благословения. Черные квадратные часы на стене показывали двенадцать минут второго. Первая пациентка после обеденного перерыва. Сама Фокси перекусила в десять утра: ребенок нарушил все ее привычки, в том числе сон и еду. Ее успокоило то, что Фредди, как и положено нормальному дантисту, опаздывает с приемом.

— Кто к нам пожаловал! — воскликнул он. — Чудесный день. — Он усадил ее в кресло и, заставив открыть рот, спросил: — В каком месте беспокоит? Успели высказаться уже трое: хороший знакомый Фокси, игривый человечек, скучный вежливый знакомый и чужак — анонимный специалист.

— Здесь. — Она ткнула пальцем в щеку и провела по зубам языком. Фредди слушал ее объяснения, прижимая к груди зеркальце. — Верхний коренной. Больно от сладкого. Еще вот здесь, с другой стороны, дыра в месте, где раньше была пломба. Кроме того, во всех книгах написано, и моя мать твердила, что у меня посыплются зубы, потому что весь кальций пойдет ребенку.

— Ты принимала кальций?

— Кажется, железо. В общем, все, что прописывал доктор Аллен.

— При современной структуре питания дефицит кальция — уже не проблема. Это в диких племенах у рожениц выпадают зубы. Позволь взглянуть. — Он действовал очень осторожно, всего раз задел нерв и извинился. Сквозь запах мяты из его рта пробивался дух съеденного на обед — возможно, телятины. Его ароматные пальцы оказались у нее во рту. Как многое из того, что вызывало у нее абстрактный страх, — роды, адюльтер — реальность и здесь оказалась неоднозначной и не такой уж страшной.

— У тебя крепкие зубы, — сказал он, тыча карандашом в муляж. В детстве эти муляжи казались Фокси воплощением ужаса. Странно, что он сказал «крепкие» вместо «хорошие» или «здоровые».

Она сосчитала отметки на муляже.

— Четыре дырки! — Она всегда становилась болтливой в стоматологическом кресле, как будто пыталась оттянуть встречу с зубным бором.

— Это немного, — заверил он ее. — Начнем с того зуба, который тебя беспокоит.

Он вооружился шприцем.

— Обычно я обхожусь без новокаина, — отважно сказала она.

— А сегодня не обойдешься. — Он был профессионален и неотразим. Куда подевался неряшливый тролль, дурачившийся на вечеринках? За линзами его глаза совершенно расплывались, его можно было только слышать и осязать. — В нашем ремесле все время появляется что-нибудь новенькое. — Он выбрал местечко у нее на верхней десне и прыснул туда чем-то холодным. Десна одеревенела, и она не почувствовала укола иглы.

Дожидаясь, пока подействует новокаин, Фредди возился за столом. Фокси зевнула; Тоби, накормленный в два часа, в пять проснется и потребует еды. Собственные ноги на стальной подставке казались ей большими, плоскими, бледными. В большом окне можно было наблюдать абстрактный вид: шиферную крышу тарбокской почты, словно нарисованную в небе. День был необычно теплым для конца ноября. Тучки, то и дело набегавшие на солнце, отбрасывали на город густую тень. Фокси удивлялась, почему Пайт не прислал ей цветов. Фредди грозно звенел металлом, его медсестра, курносая девушка с полосатой, как у скунса, челкой сновала взад-вперед между приемной и соседним кабинетом, где был стол, бунзеновская горелка, муляж детских зубов, кушетка. Ближе, на шкафу с выдвижными эмалированными ящиками, играло радио. Музыка то и дело прерывалась бесстрастным мужским голосом. Фокси недоумевала, откуда берется такая музыка, кто ее сочиняет — люди или машины, кто с таким упорством заставляет ее звучать в кабинетах зубных врачей, гостиничных вестибюлях, на борту самолетов. Кен сравнивал такую музыку с зубной пастой. Фредди откашлялся.

— Твоя мать по-прежнему у вас? Она сегодня будет? — Торны устраивали чопорный прием, на котором Фокси рассчитывала после длительной разлуки повидаться с Пайтом.

— Нет, во вторник мы посадили ее в самолет. Наконец-то!

— Разве Кену мешало присутствие тещи?

— Меньше, чем мне. Я привыкла к одиночеству.

— Она показалась мне симпатичной.

— Конечно. Но я не жила с ней с самого колледжа. Я уже не в том возрасте, когда нужна мать.

— Ее порадовал внук. — Это не было вопросом.

— Немного с ним посюсюкала. Но люди ее возраста, как оказалось, не очень гибкие, и мне пришлось приложить немало сил, чтобы младенец не действовал ей на нервы. Она примеряла туалеты и вспоминала прошлое, а я бегала вверх-вниз по лестнице.

Фредди уже вот-вот должен был взяться за бор, и рот Фокси заранее наполнился слюной. Ей очень хотелось рассказать ему все-все: о первой музыке боли, о том, как сокращались антракты покоя, о равнодушии врачей и сестер, об анестезии, от которой сперва заревело в ушах, после чего она утонула в реве, о поразительном, ищущем взгляде новорожденного, о дикой мысли, какая могла посетить только в полуобморочном состоянии, — что он больше похож на Пайта, чем на Кена, о том достойном удивления факте, что у нее, стройной Фокси, оказалось более чем достаточно молока…

— Она как будто не очень торопилась назад к мужу, — продолжил Фредди.

— Да, меня это тоже удивляло. Но она очень преданно отзывалась о своем Роте. По-моему, она воспринимает свою жизнь как сказочку про Золушку со счастливым концом. После сказки наступила приятная быль, а ей скучно…

— Она нашла в Кене родственную душу. — Снова не вопрос, а констатация.

— Не то слово!

Фредди ожидал более пространного ответа; получив отпор, он облизнул губы и ляпнул:

— Еще ее влекло ко мне.

— Как и всех нас, Фредди.

Медсестра, возившаяся в углу со стерилизатором, усмехнулась у Фредди за спиной. Чувствуя, что над ним подтрунивают, он стал суше.

— Мы обсуждали зачатие. Она не делилась своим впечатлением от беседы?

Медсестра покинула кабинет.

— В общих чертах. Вы рассказывали друг другу сказки.

— Не совсем. Помнится, мы пришли к выводу, что ветру так же легко оплодотворить женщину, как и мужчине, главное — верить, что это реально. Получается, что любое зачатие можно назвать непорочным. — Непонятно было, какой смысл он вкладывает в свою усмешку.

— Глупости! — фыркнула Фокси. — Мы совершенно беспомощны.

— Вот как?

— Иначе откуда бы взялось столько детей? Мне очень не нравилось быть единственным ребенком в семье. А что делать, когда отец все время отсутствует? В доме было полно вентиляторов, но…

— Ну-ну. — Фредди, казалось, утерял смысл шутки — ветер.

— В каждой комнате по штуке! Нет, мой сын не останется единственным ребенком. — Фредди, как всегда, добился своего: в тот самый момент, когда она решила, что он достоин одного лишь презрения, он вытянул из нее признание.

— Еще не подействовало?

— Еще немножко подождем. Зачем тебе кушетка? — Она указала на дверь соседнего кабинета, не желая оставаться темой беседы. Очередная тучка закрыла солнце, и они погрузились в интимную темноту. Из радиоприемника неслась механическая музыка. Ей вдруг захотелось английских пончиков.

— Не для того, для чего ты воображаешь, — ответил ей Фредди.

— Ничего я не воображаю, просто спросила.

— Иногда вместо ленча я ложусь вздремнуть.

— То-то я удивляюсь, как ты выдерживаешь такое количество вечеринок! Так в каких мыслях ты меня заподозрил? В таких, что ли? — Она изобразила жестами молоденькую сестру с полосатой челкой, потом, чтобы было понятней, округлила рот.

— Нет, — ответил шепотом Фредди. — Наверное, ты решила, что у меня тут абортарий.

Фокси была так поражена, что чуть не соскочила со стоматологического кресла.

— У меня этого и в мыслях не было!

— А что, некоторые мои коллеги не брезгуют абортами. Смотри, как удобно: кресло, наркоз, инструменты…

Она решила, что он разболтался, чтобы подрасти в ее глазах, раздуть намеками свою значимость. Если бы он окончил медицинский факультет, то обрел бы власть над жизнью и смертью; он ограничился стоматологией, не идущей дальше рта, он не избавился от гордыни. Пришлось поставить его на место.

— Не желаю об этом слышать!

— Наркоз уже подействовал, — сказал в ответ Фредди и начал сверлить. Теперь, почти прижавшись теплой щекой к ее голове, он превратился в пару волосатых ноздрей, танец умелых пальцев, мерцание стекол. Его аура была родительской, обволакивающей. Фокси расслабилась. Тянущее ощущение в груди заставляло думать о том, как она, оставив этот кабинет, заберет младенца вместе с люлькой из дома Би Герин, помчится по извилистой дороге вдоль пляжа в свой, пустой дом, а там скинет верхнюю одежду и сунет ему в крохотный ротик сосок, чтобы он насосался вдоволь. Этим утром он начал с правой груди, так что днем получит левую. Через двадцать минут действие новокаина пройдет, и она приготовит себе ланч: салат, сандвич с тунцом. Еда среди дня невиннейшее занятие! Какая она была глупая, как неправильно, нервно относилась к своей христианской вере, когда, чувствуя, что не молодеет, употребляя пищу, кормя грудью, отходя ко сну, боялась любви, как законной, так и краденной, считала себя виноватой! А бедняга Фредди тем временем постигал таинства стоматологического мастерства. Лежа в кресле с крепко зажмуренными глазами, Фокси пришла к выводу, что должна скоро порвать с Пайтом, и не почувствовала боли.

Радио, игравшее ничего не говорящую мелодию, внезапно смолкло. Запыхавшийся мужчина, словно только сейчас подоспевший к микрофону, произнес:

— Специальное сообщение. В Далласе в непосредственной близости от президентского кортежа раздались выстрелы. Повторяю: сообщают о стрельбе в Далласе поблизости от автомобильного кортежа президента Кеннеди.

Секунда мертвой тишины. Потом игла вернулась в бороздку, музыка-зубная паста снова поползла из радиотюбика. Черные часы показывали 13:36.

Фредди вынул у нее изо рта бор.

— Слышала? — спросил он.

— Что это значит?

— Какой-нибудь сумасшедший техасец. — Он снова начал сверлить ей зуб, все время увеличивая скорость. Горячая точка во рту уколола болью. Фредди задышал на нее мятой.

— Можешь сплюнуть.

Медсестра, вытаращившая глаза от услышанного по радио, зашла в кабинет, чтобы протереть инструменты и убедиться, что не ослышалась:

— Думаете, это коммунисты? — спросила она.

Музыка снова оборвалась. Девушка перекрестилась. С крыши почты взлетела стайка голубей, гревшаяся у трубы. Сообщение зачитали снова, на этот раз с уточнением, что стрельба велась именно по кортежу. Очевидцы насчитали три выстрела. Голуби, треща грязными крыльями, скрылись из виду. Сестра принесла в вате серебряную лепешку и положила ее на салфетку рядом с инструментами. Музыка не возобновлялась, вместо нее звучали слова, с каждой минутой все более точные. Выстрелы в президента, президент ранен, пуля попала в голову, состояние критическое, вызван священник. Президент скончался. К двум часам это превратилось в общеизвестную истину. Тем временем Фредди продезинфицировал Фокси дупло, обложил зуб тампонами и запломбировал. Фокси провела в кресле еще десять минут, ожидая развязки. Под сообщение о гибели президента она покинула кабинет. Медсестра плакала, округлив глаза, как кукла, которой надо принять лежачее положение, чтобы захлопнулись веки. Фокси, благодарная ей за чувствительность, похлопала ее перед уходом по холодной руке. Девушка выдавила:

— Мы в семье за него не голосовали, но в следующий раз обязательно проголосовали бы…

Фредди, казалось, не хватало как раз такого подтверждения всеобщего хаоса. Проводив Фокси, он сказал ей на прощание:

— Кажется, плакало наше сборище?

— Да, лучше отменить, — сказала Фокси, хотя это лишало ее шанса повидаться с Пайтом.

— Но я уже накупил выпивки! — возмутился Фредди.

Фокси прошла через его крохотный дворик, где стояло дерево-скелет без листьев. Флаг у здания почты уже спустился на половину флагштока. На улице Божества было так тихо, что можно было услышать рев циклевочной машины на расстоянии нескольких кварталов. В пиццерии, в редакции тарбокской газеты «Стар», в обувной мастерской, по совместительству — букмекерской конторе люди толпились вокруг радиоприемников. Фокси вспомнила приемник в кабинете Фредди, поперхнувшийся никакой музыкой, слезы в голубых глазах медсестры, достойное всяческого осуждения нежелание Фредди присоединиться к коллективной скорби, — но чем она лучше его? Она попробовала представить себе погибшего — молодого мужчину, почти что представителя ее поколения; она могла бы очутиться в его постели. Смерть чужого мужа, подчеркнувшая пустоту, и так поселившуюся в ее сердце. Вместо горя она чувствовала разве что рефлекторную нежность и еще страх. С угла, от магазина Когсвелла, она взглянула на конгрегационалистскую церковь, и у нее быстрее забилось сердце. Вот и ее «плимут»; скорее к ребенку! Она представляла себе жадный беззубый ротик сына, левая грудь заранее ныла. Правая половина ее рта еще оставалась онемевшей. Вдруг ребенок испугается ее кривой улыбки? Но стоило ей представить на месте застреленного президента Пайта, как к горлу подступила тошнота, город вокруг налился ощущением своей вины, свился в воронку и потянулся к небу, как овеществленная молитва.

Торны решили не отменять прием. Ближе к вечеру, после задержания Освальда и принесения Джонсоном президентской присяги, доказавшей, что нация по-прежнему жива, Джорджина обзвонила всех приглашенных и объяснила: еда и выпивка так и так закуплены, гости все равно купили вечерние туалеты и забрали из химчистки смокинги, да и они с Фредди заскучали бы, дети и подавно заплакали бы от разочарования; и вообще, она не видит ничего дурного во встрече хороших знакомых: скорбь легче дается за компанию. Анджеле Джорджина сказала, что это будут как бы поминки, ирландские поминки, танцы тоже можно считать данью памяти погибшего, всегда соблюдавшего хороший стиль. Приходите! Пожалуйста! Иначе Фредди обидится: сами знаете, какой он ранимый.

Той осенью в моде было глубокое декольте, и Пайт, явившийся в девять, зажмурился от избытка голых грудей. Сначала он не хотел ехать. Его суеверная натура требовала какой-нибудь религиозной церемонии в память о славном Кеннеди, пусть сам Пайт и был республиканцем. К тому же он знал, что Фредди будет сыпать богохульствами. Мало того, он неважно себя чувствовал воспалилась ротовая полость; Фокси стала недоступна, Анджела с ним больше не спала, смокинг с плеча тестя, с немодными широкими лацканами, пора было сдать в утиль; он заранее стеснялся перхоти на черных плечах. В гостиной Торнов его ждали голые плечи и груди, колеблющиеся язычки свечей, кривляющиеся африканские маски, дурацкие подушечки, плетеная мебель, пузатые испанские комоды, выгоревшие кресла. В камине тлели толстые бревна. Длинный стол, уставленный бутылками и рюмками, казался изгибающимся полем, отражающим огонь. На Джанет Эпплби было ядовито-зеленое платье с лямками толщиной в шнурок, которые, казалось, вот-вот оборвутся, не выдержав веса втиснутой в платье роскоши с ложбиной, похожей на глубокую вертикальную морщину на лбу. Марсия Литтл-Смит, в платье с прилегающим лифом, без бюстгальтера, наклонялась, звеня серьгами, к медной зубчатой пепельнице, чтобы стряхнуть пепел, и демонстрировала свои конические груди, повисшие в темноте, как клубневидные корни в воде. Джорджина была перетянута двумя узкими полосами белой материи и походила на спортсменку — у них тоже бывает приплюснутая, как при лежании на спине, грудь. Кэрол Константин влезла в облегающее платье синего шелка, стягивающее лодыжки, как удавка, целомудренное — до самого подбородка — спереди и развратное — открывающее верхушки ягодиц — со спины. Айрин Солц (Солцы тоже были тут, отчасти воспрянув благодаря работе Айрин, отчасти уступив настояниям Фредди) была в простом коротком платье черного бархата с овальной линией выреза — как бы отражением в воде ее вопросительно приподнятых бровей; она тревожно озиралась в поисках Бена, Кэрол, Эдди. От ее вида Пайт умилился: она, как и он, раскаивалась, что пришла. К тому же она похудела — ее расплющило унижение.

К Пайту направилась Би Герин. Ее грудь, блестящая от пота, лежала в жесткой алой скорлупе, как два засахаренных боба в горячем металлическом блюде.

— О, Пайт! Какой ужас, что все мы собрались, вместо того, чтобы остаться дома и достойно скорбеть!

Он ответил ей в том же тоне, поглядывая на ее груди, страдая по их округлости. «Почему бы нам не трахнуться?» Она по привычке приподнимала верхнюю губу, демонстрируя дырочку между передними зубами. Она положила ему на рукав дрожащую руку — толи чтобы подержаться, то ли как предостережение. «Ты окружен злыми людьми…» Он смущенно тянул мартини, морщась от жжения во рту.

— Говорят, ты часто видишься с Константинами?

— Мне с ними скучно, Пайт. Роджеру с ними забавно, хотя они — просто самовлюбленные зануды. Сначала окончили бы колледж, а потом приставали к людям.

— Кто привлекает Роджера больше — Эдди или Кэрол?

— Не говори гадостей, Пайт. От других я это терплю, а от тебя нет. Ты ведь не такой, зачем притворяться?

— Лучше ответь на вопрос.

— Кэрол бывает забавной, но до чего же она холодная! Холодная и грубая. По-моему — это ужасно грустно, — она была по-настоящему влюблена в Бена, до ужаса влюблена, но даже себе самой в этом не признавалась, а теперь и подавно не может, поэтому так жестоко его передразнивает.

— Но ведь Бен — ужасный зануда!

— Не думаю, что они это замечают, Пайт, потому что сами зануды. Какой кошмар — вокруг одна скука! Взять хотя бы Роджера…

— Я, по-твоему, был бы приятным исключением?

— Может быть, мой милый Пайт, но ненадолго. Но ведь ты у нас не любишь маленьких женщин — это у тебя наполеоновское.

Пайт со смехом оглядел комнату поверх головки Би. Где Фокси? Но он не разглядел ее среди мерцания. Не пожелав прийти, она одержала над ним нравственную победу, окатила его монаршим презрением. Еще бы, ведь она произвела на свет сына! Пайт пожалел себя, стал вдруг маленьким, заброшенным.

— Где Галлахеры? — обратился он к Би.

— Мэтт сказал Джорджине, что они отправятся вместе с детьми на специальную мессу. Джорджина говорит, что он отвечал ей вежливо, но без всякой охоты.

— Мэтт становится все более независимым. А Онги?

— Джон болен.

— Это так серьезно?

— Фредди утверждает, что Джон при смерти. — В профиль Би напоминала Диану, наклоняющуюся к свече. При смерти… Перед тем, как выехать из дому, Пайт смотрел с дочерьми по телевизору, как из самолета выгружают гроб, освещенный прожекторами: длинный брус полированного дерева, гладкий, как пуля, с безвоздушной полостью внутри, куда не проникает свет; на экране мелькнула вдова, ее загородили плечи военных…

— Ты не спрашиваешь про Уитменов? — напомнила о себе Би.

— Кстати, где они?

— Ты весь как на ладони, Пайт. Понятия не имею, где они, а вот ты только и делаешь, что их высматриваешь. Мне это не очень-то лестно.

— Я нацелился на новую порцию выпивки. — Это чтобы потушить панику.

— Пайт, — сказала вдруг Би, видя, что он уходит, — я могла бы тебя полюбить. Только ты должен мне позволить.

У стола с напитками Кэрол кокетничала одновременно с Гарольдом и Фрэнком.

— Фрэнк, — попросила она громко, едва не всполошив всех гостей, предложи-ка цитатку из Шекспира. Никто ведь не знает, что сказать.

— «Спокойной ночи, милый принц», — опередила знатока Анджела. Пайт не ожидал увидеть сейчас ее овальное лицо, игру теней на ее белых плечах, линию горла, жемчуг в мочках ушей.

Красноглазый Фрэнк Эпплби послушно поразмыслил и сказал:

— «Тщеславья долг оплачен».

— Это что, цитата? — удивилась Кэрол.

— Из «Юлия Цезаря», безмозглая красотка. — Он так сдавил Кэрол плечо, что Пайт испугался за ее синее платье.

— Или вот это… — Гарольд Литтл-Смит сам усмехнулся пришедшей на ум аналогии. — «А Освальд — предостойный человек». — Дав собравшимся отсмеяться, он продолжал: — А как я хохотал! Новость прозвучала как раз в тот момент, когда я доедал десерт, gateau avec des/raises с тремя партнерами-республиканцами, включая — Фрэнк, ты не поверишь — молодого Эда Фостера, который, как тебе известно, считает, что даже Боб Тафт в конце концов ударился в либерализм. Un реn de rose аn fin. Ну, и первая мысль у всех, считая репортеров, которые тоже все, конечно, либералы, была…

— Гарольд, а ты действительно такой уж консерватор? — перебила его Кэрол.

Слово взяла Джанет.

— Гарольд и Фрэнк — не одно и то же. Фрэнк — федералист, у него любовь к отцам-основателям, а Гарольд объявляет себя радикалом, хотя это просто бахвальство.

— Mercipour vos mots ires incisifs. Можно продолжать? Одним словом, все решили, что это дело рук какого-нибудь психопата из правых. Помните, раньше все грустили по поводу того, что Даллас — рай для берчистов и так далее…

— Это французское слово? — ввернула Кэрол.

— Но потом, где-то в два тридцать, когда я вернулся в кабинет, пошла информация об Освальде. Тут звонит тот самый Эд и радостно кричит: «Слыхали? Это не наши, это они сами!»

Присутствующие испытывали примерно то же самое, поэтому смеха было меньше, чем ожидал Гарольд.

— После заката Маккарти все настоящие волки сосредоточились на левом фланге, — высказался Фрэнк.

— А я в одном уверен: он действовал не один, — сказал Фредди. Многовато выстрелов для одного! И уж больно удачное покушение.

На Фредди дружно зашикали.

— Ты повсюду видишь заговоры, — сказала ему Джанет.

— Более того, — подхватила Анджела, — он считает, что все мы заговорщики: спасаем друг дружку от смерти.

— Я говорил, что мы отодвигаем ночь.

Пайт удивился, что Фредди помнит его слова. Бесформенность шла в рост, воруя кости из вялой и бесцельной жизни самого Пайта. В последнее время Фредди смотрел на Пайта слишком пристально, с непонятной значительностью.

— Давайте-ка я посвящу вас в еще один заговор, — расщедрился Гарольд Литтл-Смит. — Когда заработает биржа, бросайтесь покупать акции. Бизнес опасался Кеннеди, а в Джонсона влюбится без задних ног. Это как раз тот самый старый негодяй, необходимый бизнесу для полного счастья.

Кэрол содрогнулась всей своей долгой голой спиной.

— Этот старый мрачный грубиян? Это то же самое, как если бы старостой класса стал хулиган-двоечник, всех застращавший и не умеющий связать двух слов. Так мы будем танцевать, Фредди?

— Гости приказывают, хозяин исполняет. Но, если честно, я в растерянности: у меня еще не убивали президентов. Когда шлепнули Линкольна, я был еще дитя. Бедный Эйб!

Бен Солц пришел на серьезный разговор. Его бледное бородатое лицо показалось Пайту улыбающимся огрызком прошлого.

— Тем не менее, — обратился он к Фредди, — с 1865 года в этой стране процветает политическое насилие. Четыре убитых президента, плюс покушения на Трумена и на обоих Рузвельтов… Кстати, Тэдди Рузвельта ранили во время его проигранной предвыборной компании 1912 года, не говоря о Хью Лонге. Такого нет ни в одной стране к западу от Балкан. Например, английскому премьер-министру хватает одного телохранителя.

— Недаром мы боролись за право носить оружие, — сказал Фрэнк.

— Потанцуешь со мной, Бен? — предложила Кэрол. — Или ты не хочешь?

Он улыбнулся, как декоративный лев на крыльце, но глаза остались человеческими, испуганными. Кэрол вцепилась в руку Гарольда.

— Раз Бен такой трусишка, то, может быть, ты, Гарольд? Потанцуешь со мной? Джанет тебя заклеймила своей политикой, а я развеселю. Включай музыку, Фредди! — И она повернулась к Пайту холодной бледной спиной.

Бен, щеголявший, как и Пайт, в смокинге с чужого плеча, тоже отвернулся и заговорил с Анджелой. Пайт услышал обрывок ее вопроса: «…понравилось преподавать?» Бен страдальчески отвечал:

— Меня радует, что она после стольких лет сумела заняться интересным для нее делом.

Джорджина стояла посреди комнаты с видом хозяйки, не решившей, за что схватиться в первую очередь. Пайти подошел к ней, позволил отпить из своего бокала.

— Кэрол уже набралась, — сообщил он.

— Ну и тащи ее в постель. Ты знаешь, где это.

— Как можно! Она стала бы царапаться. Кому пришло в голову опять свести вместе Солцев и Константинов?

— Фредди, кому же еще?

— А ты его поддержала. У Фредди куча идей, но ты обычно давишь их в зародыше.

Джорджине не удалось долго продержаться в роли праведной светской дамы.

— Какая это скука, Пайт, когда люди выставляют свою частную возню на всеобщее обозрение! — Подразумевалось, что они-то вели себя иначе, отважно хранили тайну, не то, что эти развратники. Запустив пальцы в свои седеющие волосы, словно с намерением вычесать оттуда иглы лиственницы, она продолжила: — Кажется, я теперь единственная, у кого осталась хотя бы капля скромности.

— Какое интересное признание.

— Не обращай внимания.

— Милая Джорджина, как ты поступаешь со своей скромностью, когда рядом нет меня?

— Мне не дают скучать: то один мужчина, то другой… Всех не упомнишь. Ходят табуном. Тебе неприятно?

— Еще как! Мне было с тобой хорошо.

— Что же тебе помешало?

— Я испугался. Почувствовал, что Фредди в курсе.

— Что с того? С Фредди я бы разобралась.

— Наверное, я не говорю всей правды.

— Знаю. Ты и раньше не был до конца честен. — Эта фраза была, как выигрышная карта в партии: произнеся ее, Джорджина улизнула. Дай женщинам волю — и они никогда не перестанут читать нотации, подумал Пайт. Педагогика влечет их с момента грехопадения Евы. Женщины мнят себя богинями.

Следующим собеседником Пайта стал Роджер Герин. Его брови были нахмурены, белая рубашка с причудливым ворота ничком, галстук-бабочка, рубиновые запонки были данью последней легкомысленной моде.

— Ты уже спрятал клюшки для гольфа? — спросил он.

— Может быть, тепло продержится еще немного? Подошел Эдди Константин, почему-то бочком, и пожелал поделиться своим весельем.

— Кто-нибудь заглядывал Марсии за корсаж? У нее сиськи до пупа!

— Ты сомневался? — отозвался Пайт.

— Одно дело — представлять, другое дело — увидеть собственными глазами. Мы болтали на кухне о всяких сальностях — загрязнении воздуха и так далее, а я знай себе любовался, как они у нее болтаются. В итоге у меня так встал, что мне пришлось удрать, чтобы не опозориться.

Роджер засмеялся. Слишком громкий смех для такого миниатюрного ротика, как будто он поздно научился смеяться. Пайт смекнул, что ему нечего делать рядом с ними, потому что Эдди старался развеселить именно Роджера. «Представь себе мой член, — словно говорил Эдди Роджеру, — размером с фюзеляж! Плюнь ты на баб!»

— Ay Джанет? — подхватил Роджер. — Видал ее лямки? Эдди придвинулся к нему вплотную, все еще боясь выпрямиться.

— Они у нее так стиснуты, будто это и не сиськи вовсе, а запасная задница — на случай, если первая сотрется. — Красота двойственности, вселенная дуализма! — Слушай, Роджер, представляешь, что вчера выкинула Кэрол? Мы с ней… ну, в общем, сидит она у меня на коленях — и вдруг как засунет ногу мне в рот! Советую попробовать. Ты подбей Би.

Пайт отошел и осторожно, проявляя терпение, отделил Джанет от Литтл-Смитов и Фредди Торна. В ее бокале звенели недотаявшие кубики льда. Он забрал у нее бокал, она не сопротивлялась, глядя в пол. В тесном пространстве, отгороженном их телами, он спросил:

— Как дела, Джан-Джан? Как поживает твой психоаналитик?

— Негодяй, сукин сын, — отвечала она, не поднимая глаз. — Не хочет запретить мне встречаться с Гарольдом.

— А мы все думали, что ты давным-давно с ним не встречаешься! С тех пор как ты встала на праведный путь соблюдения режима.

Теперь она подняла глаза.

— Ты хороший, Пайт. Наивный, но хороший.

— Почему ты ждешь от психиатра, что он запретит тебе встречаться с Гарольдом?

— Потому что он сам говорит, что это его работа. Потому что я его люблю. Это старый толстый хромой немец, но я все равно его люблю. Страшный прохвост, а я его обожаю. Если бы ему было до меня дело, он бы запретил мне спать с Гарольдом. Но он не собирается, мерзавец.

— Что же он тебе говорит?

— Я таскаюсь к нему уже пять месяцев, а слышала пока только одно: что, из-за нашего семейного фармацевтического бизнеса, всякий раз, принимая какую-нибудь таблетку, я как бы вступаю в половое сношение со своим папашей, потому что таблетка — его семя. Что же мне делать при головной боли? Не глотать аспирин, а творить молитву?

— Милая Джанет, только не плачь! Лучше скажи, стоит ли Анджеле начать сеансы? Когда ты этим занялась, ей тоже захотелось. Каков мой долг как супруга?

— Не пускать! Найди ей любовника, отправь ее в Югославию, все, что угодно, только не это! От этого страшно деградируешь. Это перевернет ее вверх тормашками, а она у тебя — само спокойствие. То есть сама не знает про свою неврастению. Так там ее живо просветят.

— Она сама потихоньку просвещается. Твердит, что чувствует отстраненность, как будто уже умерла.

— Мне это чувство знакомо. Мы с Анджелой в чем-то похожи.

— Она тоже так говорит. Мол, у вас обеих большая грудь и оттого меланхолия.

— Пускай отвечает за себя. Не желаю быть ничьим близнецом! Ты нальешь мне, наконец, еще виски?

Пока Пайт возился у стола с напитками, к нему подошел Фредди Торн.

— Давай поговорим. С глазу на глаз.

— Видишь, как я воодушевлен, Фредди! Как мужчина с мужчиной?

— Обрати внимание, я серьезен.

— Я вижу, как улыбается твой череп.

— Сколько ты выпил?

— Никогда не задавай такой вопрос ирландцу на поминках. Рюмка, выпитая в печали — не рюмка, так кажется, у них говорится? Ну, что ты с таким зловещим видом рядом торчишь? Дай, отнесу Джанет выпивку. Кажется, я сейчас влюблюсь в Джанет.

Но, вернувшись, он застал Джанет погрузившейся в беседу с Гарольдом, поэтому был вынужден отойти с Фредди в уголок.

— Пайт, — сказал, вернее, сплюнул Фредди, — у меня для тебя новость. Жди ломки. Я знаю про тебя и Джорджину.

— Ломка? Я думал, это то, через что проходят наркоманы, решившие завязать.

— Я предупреждал тебя у Константинов: кончай с этим. Помнишь?

— Это когда ты был Чан Кайши?

— А теперь ты стоишь и болтаешь с ней посреди комнаты, у всех на виду. Как это понимать?

— Мне наплевать, что говорят в Государственном департаменте. Считаю, что тебе надо предоставить свободу рук. «Дайте волю Фредди Торну!» — всегда твержу я, можешь спросить у любого из наших общих друзей.

На это Фредди ничего не ответил. Его молчание испугало Пайта больше слов.

— Откуда ты это взял? — спросил он. — Что ты вбил себе в голову?

— Она сама мне сказала, что вы с ней любовники.

— Джорджина?

— Она солгала?

— Вполне в ее духе — чтобы за что-нибудь тебя проучить. Или ты сам мне врешь. Когда это у нас было, по-твоему?

— Не морочь мне голову! Ты сам знаешь, когда.

— Хорошо, слушай мое покаяние. Это случилось прошлым летом. Мы были партнерами по теннису, и я потерял голову от ее беленького платьица, веснушек и всего прочего. Я повалил ее под сетку, и мы проиграли сет со счетом ноль-шесть. Мне ужасно, ужасно, ужасно стыдно!

У него пересохло в горле, стакан с третьим по счету мартини стал в руке пушинкой, зеленая оливка на дне показалась яичком, снесенной вылетевшей на волю птицей. Фредди попытался изобразить зловещую тучу, и это ему отчасти удалось: его узкий безволосый череп вызывал сейчас уважение, даже трепет. Когда он хмурился, морщилось не только лицо, а вся голова.

— Ты еще пожалеешь, — пригрозил он Пашу и побрел на кухню за льдом.

Анджела, видя, что Пайту не по себе, оставила Бена читать лекцию пустому месту, подошла к мужу и спросила:

— О чем вы беседовали с Фредди? Что-то ты бледный, как привидение.

— Он доказывал, что мне надо выпрямить все зубы. Ох, как больно во рту!

— Не хочешь отвечать? Наверное, речь шла обо мне?

— Какая ты догадливая, Ангел! Действительно, он просил у меня твоей руки. Объяснял, что уже много лет в тебя влюблен.

— Он всегда это говорит.

— Не знал!

— Он вечно меня этим донимает.

— А тебе нравится… Вижу по твоему лицу, что тебе по сердцу такие глупости.

— Что в этом плохого? И почему ты так зол на Фредди? Что он тебе сделал?

— Он подрывает мою первобытную веру, — ответил жене Пайт.

В гостиной добавилось гостей: появились Фокси и Кен. На Фокси было серебряное платье без лямок, грудь налилась молоком. Она горделиво поворачивала голову — так она искала Пайта по темным углам. Появление Уитменов повлияло на атмосферу приема: огоньки свечей задрожали, заколебались стены, мебель. Она пришла ради него, оставила вечером этого трагического дня дом, своего младенца, лишь бы увидеть его, спасти от боли, причиняемой этой грубой толпой. Он услышал, как она объясняет Джорджине:

— Мы заранее вызвали няню и решили ее не расстраивать: все-таки это дочь врача Аллена. Раньше мы не пользовались услугами приходящих нянь. А опоздали мы потому, что долго сидели вместе с ней перед телевизором — никак не могли оторваться.

— Что сейчас показывают? — раздался бас Роджера.

— В основном, куски старой съемки, — ответила Фокси. — Самое душераздирающее зрелище — его пресс-конференции. Он был такой реактивный, бойкий, внимательный… Благодаря ему, снова стало весело быть американцем. — Пайт заметил, что, говоря, она жмется к Кену, как бы ища поддержки. Кен стоял прямой, бледный, в безупречном черном смокинге, с ониксовыми запонками в манжетах.

— Как он мне нравился! — взвыла Би Герин каким-то замогильным голосом. — Голосовать за него я бы не могла, потому что не верю в эти социалистические штучки, к которым он стремился: люди должны быть самими собой, даже если это означает страдание, но мне ужасно нравилось, как он держался, как одевался: никогда не одевал шляпу или плащ…

— И эти странные, печальные глаза навыкате, — подхватил Фрэнк Эпплби.

— Разве навыкате? — спросила Марсия. — Я думала, это просто потому, что он все время читал телесуфлер.

Гостиную заполнила музыка. Дорис Дэй, «Звезды падают на Алабаму». Фредди — сердечный парень, воплощение американского духа, любитель яблочного пирога — обожал Дорис Дэй.

— Фредди! — крикнула Кэрол. — Умница! Где Роджер? Ковер Торнов был свернут в рулон, Кэрол и Роджер стали танцевать — она жеманно, он скованно.

— Какая у тебя холодная рука! — крикнула Кэрол.

— Это от стакана со льдом, — смущенно пробормотал Роджер и, как ребенок во сне, собрал ладонь, удерживавшую длинный стебель — ее голую спину — в кулак.

Остальные не знали, как отнестись к танцам в такой день. Кен Уитмен, направляясь к жене и за выпивкой, поспешно преодолел свободное от ковра пространство. Дожидаясь, когда Фредди принесет из кухни лед, он тихо беседовал с Джанет. Бен Солц занял позицию рядом с Фокси. Судя по жестам, она была рада видеть его снова, после продолжительного перерыва. Потом, реагируя на какие-то его слова, она посмотрела на свой плоский живот и покраснела — не от замешательства, а от радости, видимо, узнавая в еврейских чертах собеседника призрак своего Питера.

Анджела тронула Пайта за руку.

— Потанцуем?

— Тебе хочется танцевать? Разве не богохульство — плясать на свежей могиле?

— Ты прав, но ничего не поделаешь: было бы дурным вкусом оставить Роджера и Кэрол одних. Они и так уже донельзя смущены.

Он привык обнимать ее тело, но так и не научился прилично танцевать, поэтому на протяжении всего замужества Анджеле приходилось угадывать ритм его беспорядочных движений, прижимаясь к нему бедрами и тазом. Они были одного роста. Она почти никогда не душилась, но все равно хорошо пахла — как вода, как сама жизнь — по контрасту с межзвездным вакуумом.

— Где Айрин и Эдди? — спросил он.

— На кухне, обсуждают загрязнение окружающей среды.

— Сладчайшая парочка, — сказал Пайт. — После всего, что было… Теперь, надеюсь, ты будешь относиться к откровениям Айрин с большим подозрением.

— Бен болтает с твоей подружкой — той, что удачно разрешилась от бремени. Куда же было деваться Айрин, если не к Эдди?

— Как все сложно! — Пайт пытался приспособиться к изменившемуся ритму: вместо «Звезды падают на Алабаму» зазвучала мелодия «Нежная, как звездный свет». — Что до собеседницы Бена, то она действительно недавно ходила беременная, но никогда не была моей подружкой.

— Я пошутила. Что ты так напрягаешься? Расслабься и спокойно меня веди.

— Честно говоря, мне здесь не нравится. Когда мы поедем домой?

— Ты же любишь такие вечеринки, Пайт!

— У меня ощущение, что мы издеваемся над Кеннеди.

— Вовсе нет. Вчера он был просто нашим президентом там, в Вашингтоне, а теперь принадлежит всем нам. Он здесь, с нами, разве ты не чувствуешь?

Он удивленно заглянул в ее синие глаза. Несмотря на все разочарования, он не переставал ей восхищаться. Это вязало его по рукам и ногам, не давало сделать то, что так хотелось сделать: оторвать Фокси от Бена, а его поколотить, попинать бородатую физиономию ногами… От огорчения он наступил Анджеле на ногу.

К танцующим парам успели присоединиться Кен и Джанет, Фредди и Айрин. Изящные брови Анджелы казались Пай-ту крылышками, бьющимися над его черным плечом. Эдди Константин сделал вид, что хочет отнять у Фредди партнершу, но потом отнял Анджелу у Пайта. Тогда Пайт пригласил Джорджину, размышлявшую о чем-то над пустыми бутылками и грязными стаканами.

— Как ты думаешь, — спросила она в движении, — уже пора подавать окорок? Мы купили лососину, но никто из католиков не явился…

— Твоя хваленая скрытность, — фыркнул он. — Твой муж только что устроил мне выволочку.

— Фредди? За что?

— За наш роман.

— Не говори глупости! Мы все точно просчитывали — во всяком случае, я.

— Он сказал, что знает обо всем от тебя. Позы, даты, фазы луны…

— Вранье! Я никогда ему не признавалась, как он ни старался что-то выведать. У него такая тактика. Надеюсь, ты ни в чем не сознался?

— Не сознался, но только чтобы потешить свою извращенную натуру. Я уверен, что он знает, о чем говорит.

— Он все время общается с Кэрол и Джанет. Может, он так понял их намеки?

— Ты уверена, что он ничего не знает? Уверена, что ничего не говорила перед отходом ко сну, считая, что со мной все равно покончено, и желая поквитаться с ним за его измену с Кэрол?

— Что за история с Кэрол? — Ему нравилось, когда она испытывала страх в его объятиях: тело растекалось, а это очень походило на готовность к сексу.

— Не знаю. Просто он все время там торчит, а Кэрол, как известно, не очень разборчива. Это не значит конечно, — добавил он торопливо, — что Фредди сам по себе никуда не годится…

Она пропустила мимо ушей эту пародию на такт.

— Давай лучше о тебе. Говоришь, с тобой покончено? Вместо «Нежная, как звездный свет» заиграла мелодия; «То был, должно быть, лунный отблеск».

— Раз Фредди ведет себя так, словно все знает, значит придется покончить, — ответил Пайт осторожно.

— Этот Фредди… Он ничего не желает знать, просто хочет, чтобы все верили в его осведомленность. Но раз ты не собираешься продолжать со мной, значит, и говорить не о чем. — Она уперлась в него сильными спортивными руками и вырвалась из объятий. — Только смотри, когда тебе в следующий раз захочется разнообразия, не беги ко мне!

Провожая ее взглядом, он вдруг понял, что все эти месяцы, даже болея Фокси, он продолжал считать Джорджину своей любовницей.

Фокси тем временем танцевала с Фрэнком Эпплби. Они двигались расслабленно, забыв о ритме — сейчас это был «Пусть грезы затмят твои беды». Под руку Пашу сразу подвернулась Марсия. Устроившись на его мокрой груди, она тут же спросила:

— Что с тобой, Пайт? Мы привыкли видеть тебя смешным, а ты?

— Я никогда не дурачусь.

— Еще как дурачишься! Тебе так нравилось в нашей компании — на пляже, на лыжах, везде. А теперь перестало нравиться. Ты решил, что все мы — глупые уроды.

— Марсия, я тебя обожаю! Представляю, какой ты была в молодости!

— Наверное, дело в твоей работе? Чем ты занимаешься, когда холод мешает тебе добавить ужаса на Индейском холме?

— Спасение пришло в последнюю минуту. На прошлой неделе мы заключили большой контракт: ремонт в доме на улице Божества. Гертруду Тарбокс отправили в богадельню, и теперь ныо-бедфордский банк, владеющий закладной на дом, решил превратить его в офисы. Мы уже вывезли три грузовика номеров «Нейшнл Джеографик».

Он сам испугался, что рассказывает все это Марсии, хотя весь день проторчал в ремонтируемом доме один, толкая по полу бывшей столовой тяжелую циклевочную машину. Загипнотизированный ревом и исчезновением многолетних наслоений грязи и краски, вместо которых его взгляду снова представала чистая древесина, он понятия не имел об убийстве президента, пока не вернулся после затянувшегося обеденного перерыва Яжински. Оглушенный Пайт почти безболезненно принял пулю в себя.

— Кому в Тарбоксе могут потребоваться офисы? — спросила Марсия раздраженно.

— Представь себе, желающих пруд пруди. В центре сильный дефицит офисных площадей. Страховые компании, хироманты, филиал Общества Анонимных Алкоголиков… В общем, это уже не тот идиллический уголок, в который ты когда-то переехала, а тоскливый пригород. Подожди, скоро между Тарбоксом и Лейстауном вырастет большой торговый центр. Это же твой Фрэнк заседает в комитете, требующем, чтобы сюда пустили больше поездов?

— Когда ты уйдешь от Галлахера, Пайт? Фрэнк и Гарольд встречались в Бостоне с одним знатоком, который утверждает, что Галлахер скоро разорится. Он сильно задолжал банкам и продолжает рисковать. Если бы не монашки летом, у него бы не осталось ни цента.

— Нет, милашка, ты не понимаешь: Мэтт не может проиграть. Мы живем в расширяющемся пространстве. — Желая ее успокоить, унять стремление его критиковать, он положил руку ей на ягодицы — узкие, решительные, как передние колеса трактора. Она прижалась к нему, да так крепко, что его губы оказались позади ее холодной позвякивающей серьги.

— Как там Фрэнк? — спросил Пайт шепотом.

— По-прежнему. А может, даже хуже. Ему теперь мало просто лечь в постель. Сперва надо вылезти из-под этой толстой психованной стервы.

— Нам всем надо из-под кого-то вылезти.

— Мне не надо. Мне нужен Гарольд. Пусть делает мне больно! Он захватывающе жесток, ты не находишь?

— Захватывающе?

— И к тому же не по-современному галантен. Я принадлежу, ему, но он блюдет мою независимость. По-моему, мы — очень милая старомодная пара, ты не находишь?

— Я бы сказал, античная. Просто какие-то Виктория и принц Альберт. А теперь поговорим обо мне. Не надо ли мне вылезти из-под Анджелы?

— Пайт, — ответила Марсия нетерпеливо, — без Анджелы ты бы погиб!

Этот ответ его опустошил. Не зная, что сказать, он запел вместе с пластинкой в холодную резную раковину ее уха: «Пусть рушатся замки, вершится судьба, а мы веселимся, как прежде…»

Она неправильно истолковала его настроение и вытянулась вдоль него, запустила пальцы в волосы у него на затылке.

Ему захотелось бежать, он стал озираться. Кен все еще танцевал с Джанет, в полутьме, рядом со свечой, его виски казались совсем седыми. Партнером Анджелы был теперь не Эдди, а Фредди. Эдди и Айрин стояли у стены и беседовали. Фрэнк Эпплби смешивал себе очередной коктейль. Фокси исчезла, Дорис Дэй продолжала петь про лунный свет. Гарольд, перехватив взгляд Пайта, подошел, вонзил пальцы в руку Марсии.

— А теперь по идиотскому ящику говорят, что на его могиле зажгут вечный огонь, — пожаловался он. — Uneflamme eter-nelle. — Господи, он же не Неизвестный солдат, а просто удачно слепленный политик, в которого угодила пуля ничтожества. Cherie, es-tu ivre.

Марсия, успевшая уснуть на Пайте, очнулась и хрипло дала утвердительный ответ.

— Тогда идем со мной. Pardonnez-nous, Пайт.

— Конечно. Я тоже поищу себе пулю. — Пайт смешал себе четвертый по счету мартини. Фокси… пошла по рукам? Где Бен? Почему-то не среди танцующих мужчин. Ее влечет к евреям, как мотылька к огню. Пальцы Бена, ловкого миниатюризатора, скользят по ее эластичным ляжкам, ныряют в бледный пух… Здравствуй, клитор. Не угодно ли прилечь?.. Львиная улыбка Бена в тени кустов, подстриженных очкастым Фредди. Удобный случай попробовать свеженького под покровом темноты…

Пайт со стоном отвернулся от окна. Ему показалось, что пары скользят по полированной крышке президентского гроба. Островок света посреди океана траура. «Закрой глаза…» «Закрой гла-зззззаааа…» Бархатный голливудский голосок в самое ухо. В пустом стакане обсыхала одинокая маслина. Очаги огня во рту, особенно там, куда дотягивался кончик языка — на нижней десне слева, на наружной стороне. Без помощи свыше мы бы так и остались водорослями. Да святится имя Твое… Хватит пить, тем более на пустой желудок. Движение в танце с Марсией, ее скольжение по его телу взбудоражило его, а теперь он застывал, совсем застыл бы, если бы не предупреждение, разосланное по телу почками: пора облегчиться. Быстрее в сортир Торнов. Памятное местечко: там Джорджина подмывалась до и после. Там стекала по ее ляжке его сперма. Она всегда говорила, что в нем слишком много спермы: надо чаще спать с женой. Мелкий кафель на полу, рябая туалетная бумага, мягкие багровые полотенца. «Добро пожаловать в рай без презервативов…» Голенькая из-под душа, свежая мохнатая промежность, благодарная нега после приступа страсти. Хорошо сработано! Знакомая лестница, его собственный черный ботинок на ступеньке, темная комната сбоку, несколько голов и повтор выноса гроба из самолетного брюха. Вот и Бен, подавшийся вперед, с профилем патриарха на горе Синай из брошюры для воскресной школы. Роджер и Кэрол, теснящиеся на одной диванной подушке. Фрэнк, сосущий сигару. Сигарный дым, заметный в те мгновения, когда гроб на экране сменяется вдовой, вдова — Джонсоном, Джонсон корреспондентом. Вурдалаки. Фокси, наверное, на кухне. Дверь в туалет заперта. Тут-тук!

— Минутку! — Очень музыкально.

— Это я, — сказал Пайт и толкнул дверь. Дверь поддалась. Она сидела на унитазе, задрав серебряный подол, испуганная, с кусочком неба в кулаке клочком синей туалетной бумаги. Ее бледные ляжки казались на овальном стульчаке пышнее обычного. Она наклонялась вперед, касаясь кафельного пола носками туфель.

— Я тебя люблю. — Он расстался с этим признанием, как с больным зубом. Увидев себя в зеркале над умывальником, он немного протрезвел. Пылающая плоская физиономия, разинутый от изумления рот, черный галстук едва ли не на плече.

Шепот Фокси отскакивал от каждой кафельной плиточки:

— Ты с ума сошел!

Потом она до неприличия тщательно попользовалась бумажкой, бросила синий комок в водяной овал внизу и, полуобернувшись на унитазе, надавила на серебристую клавишу. Спуск был ленивый — недаром Джорджина жаловалась на слабый напор на холме. Поднявшись над водоворотом, Фокси привела в порядок платье. Пайту она казалась сейчас высокой, дерзкой, немного враждебной; губы в бледно-розовой помаде — последняя мода — были сжаты. Убедившись, что дверь не откроется сама, он обошел Фокси и встал над унитазом. Золотая струя, в первую секунду неуверенная, со звоном ударила в белый фаянс.

— Господи, — выдавил он, — какое облегчение — видеть тебя одну. Когда, черт возьми, мы сможем встретиться?

— Я сомневалась, что тебе хочется встретиться, — ответила она поспешно, заглушая его струю. — К тебе не подойдешь.

— С тех пор, как ты родила, я тебя смертельно боюсь. Я думал, что между нами все кончено.

— Ничего подобного. Разве что ты сам не захочешь продолжать.

— Вообще-то я целую осень очень всего боялся: смерти, своей работы, Галлахера, собственных детей, звезд в небе. Ужас! — Последняя резюмирующая капля, привычное стряхивание, застегивание ширинки. — Вся моя жизнь — как затянувшееся падение.

— Что ты болтаешь? Очень славная жизнь: чудесная семья, квадратный дом, я под рукой. Все, здесь нельзя разговаривать. Позвони мне в понедельник. Я опять буду одна.

Он нажал спуск, но бачок еще не успел наполниться.

— Подожди. Пожалуйста! Дай взглянуть на твою грудь.

— Она раздулась от молока.

— Знаю. На минуточку! Пожалуйста, мне это нужно. Они прислушались. На лестнице было тихо. Музыка внизу, голос из телевизора неподалеку. Она приоткрыла рот и провела кончиком языка по верхней губе, заведя руки за спину, чтобы отстегнуть лямки. Лиф платья и бюстгальтер упали вместе, как шкурка плода.

— Господи!

— Я чувствую себя такой толстухой! — сказала она, краснея.

— Какие налитые! И твердые вот здесь, наверху…

— Осторожно, через час я должна донести все это до дому.

— И кормить ребенка.

— Да. Какие у тебя забавные морщинки вот здесь и здесь… Тебе вредно хмуриться, Пайт. Седые волосы? Это что-то новое.

— Покорми меня.

— Не надо, милый…

— Покорми!

Она испуганно закрыла одну грудь, но он уже упал на колени и припал широким ртом к другой. Тугая сладкая струя ударила в рот. Яркий свет жег ему веки, окрашивал все его нутро в розовый цвет, кафель под коленями стал ледяным. Фокси положила ладонь ему на затылок, притягивая его к себе, прикасаясь к кончику его уха, когда он делал ей больно. Он открыл глаза, увидел второй вишневый сосок и поспешил снова зажмуриться.

Краденый нектар орошал ему язык, больные десны; она ерошила ему волосы, он стискивал ее ягодицы, обтянутые платьем. Еще немного — и он захлебнулся бы в розовом тумане.

Стук в незапертую дверь в считанных дюймах от них был, как автоматная очередь. Свет стал нестерпимым. Фокси остановила поток молока, чтобы не пропадало зря, и откликнулась так же музыкально, как в первый раз:

— Минуточку!

Ей ответил вежливый голос Анджелы:

— Извини, Фокси. Можешь не спешить.

— Хо-ро-шо! — пропела Фокси, вопросительно глядя на Пайта и сияя голой грудью — рабыня-христианка, приговоренная к бичеванию.

Пайт затрясся от страха. Его руки дергались, как куклы на ниточках, но мозг лихорадочно работал. Единственная дверь. Загородка из матового стекла на ванне — за такой не спрячешься, будет виден силуэт. И маленькое окошко на уровне груди. Поняв, что устроит шум, поднимая раму, он жестом приказал Фокси спустить воду. Она наклонилась к серебряной клавише, и ее груди изменили форму, вытянулись, исторгли несколько мутных капель. Он отодвинул щеколду и приподнял раму под не очень ретивый рокот воды. Поставив дрожащую ногу на край ванны, он высунулся в черный квадрат. С этой стороны дома росли деревья, но далековато, не дотянешься. Он ощупал стену под окном, ухватил горсть холода, пронзенного звездами. Надо было вылезать ногами вперед, потому что предстояло прыгать, но на возню в окне почти не оставалось времени. Он попробовал успокоиться, представив себе мягкую травку внизу. Бачок затих. Фокси догадалась открутить оба крана в ванне, чтобы заглушить звуки его bercrBaf. Логика требовала открыть теперь дверь Анджеле. Пайт переменил позу. Фокси стояла над безумствующим кранами спиной к окошку, вытирая грудь багровым полотенцем, потом поднимая лиф серебряного платья. Он представил себе ее улыбку, но дальнейшие фантазии отверг. Стоя на скользком бортике ванны, он просунул в окошко одну ногу, затем, упершись руками в батарею, ухитрился отправить туда же вторую. Пуговица зацепилась за раму, но на пуговице долго не провисишь. Он сполз вниз и повис на руках. Только бы не порвать ноздри о торчащий гвоздь, не уподобиться рыбке на крючке…

Он испуганно поджал ноги. Десять, одиннадцать, двенадцать футов? Старый дом, высокие потолки. Он почувствовал что-то мягкое на пальцах, вцепившихся в подоконник. Фокси — просит не рисковать? Анджела — говорит, что все в порядке, она давно все знает? Нет, поздно: он падает, чтобы ни перед кем не извиняться. Оттолкнувшись ногами от стены, он попытался сжаться в воздухе в комок. Сначала он услышал, потом почувствовал удар. Он врезался пятками в схваченный морозом дерн, перекувырнулся через голову и сперва подумал о пятнах на смокинге, только потом — о Боге, спасшем его от переломов. Розовое лицо в окне пропало, рама беззвучно опустилась. Спасены! Он сидел на колкой траве, дожидаясь, пока пройдет онемение в ногах.

Ближайший вяз сошел с места. Раздался женский смех.

— Любишь же ты пустить пыль в глаза, Пайт! — сказал голос Би Герин. К ней присоединился своим торжественным голосом Бен Солц:

— Вот это прыжок! Я поражен.

Пайт встал и отряхнул одежду.

— Что вы тут делаете вдвоем?

— Ничего особенного, — ответил голос Би, который Пайту никак не удавалось совместить с его обладательницей. — Бен привел меня сюда, чтобы показать в небе спутник, к созданию которого он приложил руку.

— Приложил руку — это громко сказано. Я работал над одним маленьким приборчиком… Спутник — разработка моих прежних коллег, которые развили парочку моих неплохих идей. Я думал, что он пролетит прямо сейчас, но мы ничего не увидели, кроме падающей звезды.

— Тоже красиво, — сказала Би. Пайту, еще не до конца пришедшему в себя, казалось, что к нему обращается ствол дерева, хотя он уже начал различать ее алое платье. — Сине-зеленое зарево, словно чиркнули спичкой, потом — ничего. Я с самого детства не наблюдала за кометами.

— Это была не комета, а метеор, — поправил ее педантичный Бен. — Кусок породы, можно сказать, частица космической пыли, сгорающая от трения при вхождении в атмосферу. Кометы светятся сами по себе и имеют эллиптические орбиты.

— Бен, ты — чудо! Он все-все знает, правда, Пайт? А теперь скажи нам, чем вы там с Фокси занимались?

— Почему с Фокси?

— Потому что мы видели, как она закрывала окошко. Правда, Бен?

— Разве это была Фокси? Я подумал, что это Анджела.

— Какая Анджела? Конечно Фокси — я узнала ее медовые волосы. Вы что, занимались любовью в ванной?

— Для этого нужны железные нервы, — подхватил Бен. — И, конечно, упитанная фигура. Я пробовал на катере, но, откровенно говоря, такие выкрутасы не в моем стиле.

— Что за глупости? — поморщился Пайт. — С чего вы взяли? С ума сойти! Он надеялся, что его гнев подействует на эту парочку, но их ничем нельзя было пронять.

— Почему глупости? — взвыла Би таким же голосом, каким выражала скорбь по Кеннеди. — Все равно про вас с Фокси всем известно. Твой пикап все время торчит у ее дома. Мы считаем, что вы молодцы.

— Мой пикап не приближался к ее дому уже несколько месяцев.

— Конечно, она была не в том состоянии, чтобы…

— Между прочим, — оживился Бен, — я все думаю, обоснован ли запрет на половые сношения во время беременности. Сдается мне, скоро окажется, что это очередное заблуждение, подобно тому, как в тридцатые годы на полном серьезе называли антисанитарией кормление грудью. Я заставлял Айрин кормить детей грудью, и она мне только спасибо сказала.

— Ты — замечательный муж, Бен, — похвалил его Пайт. — Теперь ты заставляешь ее работать — представляю, какие благодарности ты от нее выслушиваешь!

Би положила дрожащую руку Пайту на плечо.

— Не надо смеяться над Беном из-за того, что сам смущен. Мы никому не расскажем, что видели твой прыжок. Только Роджеру и Айрин.

— А мне кому рассказать, что я видел, как вы с Беном любезничаете?

— Кому-нибудь одному, — ответила Би. — Таковы правила. Только не Анджеле: она поделится с Фредди, а он разболтает всем. Как я замерзла!

В дом они вернулись втроем. Дорис Дэй пела «Лунную пыль», Анджела спускалась из ванной.

— Где вы все были?

— Бен утверждал, что одна из звезд — его изделие, — объяснил Пайт. — Но так и не сумел ее отыскать.

— Конечно, разве найдешь звезду под деревом? То-то я удивлялась, кто там бормочет! Я слышала из ванной голоса.

Она переливалась, как канделябр, освещающий лестницу. Благополучно пережив неприятность, Пайт вспомнил неприятный намек Би, будто Анджела делится всем с Фредди Торном. Ему хотелось спросить у жены, правда ли это, но вместо этого он спросил:

— Сколько ты выпила?

— Сколько нужно, — ответила она, осторожно спускаясь. Раздвинув руками невидимый занавес, она прошмыгнула мимо Пайта.

Он поспешил дальше. У него накопились вопросы ко всем женщинам. Во рту остался вкус женского молока. Фокси он нашел в кухне: она беседовала с Джанет. Та отвернулась, давая любовникам пообщаться.

— Все в порядке? — спросил он хрипло.

— Конечно, — ответила она шепотом.

— Мне показалось, или ты улыбалась мне сверху?

Она оглянулась, чтобы убедиться, что их не подслушивают.

— Это была настоящая комедия без звука! Я хотела сказать, чтобы ты не валял дурака, что так и убиться недолго, но вовремя вспомнила, что мы должны держать рот на замке, к тому же тебе приспичило прыгнуть.

— Приспичило? Я чуть не умер от страха. Теперь у меня болит правое колено.

— Ты испугался Анджелы. Почему? Подумаешь, муж заперся в туалете с другой женщиной! Это еще не конец света. Можно было бы сказать, что ты помогаешь мне достать соринку из глаза.

Пайт решил не скрывать гнев, хотя не имел права всерьез гневаться.

— Твой смех — вот что меня поразило. Наша любовь под угрозой, а тебе смешно!

— В последний момент я хотела поймать тебя за руку, но было поздно. Ее улыбка стала вдруг искусственной, зловещей. — Хватит болтать! На нас нехорошо смотрит Фредди Торн. А вот и Литтл-Гарольд.

Гарольд со вставшими дыбом остатками волос яростно продолжил разговор, начатый раньше неизвестно с кем:

— Если бы я верил во всемогущего Господа Иисуса, то сказал бы: это кара за то, что мы позволили распять самого нашего верного союзника в Юго-Восточной Азии, дабы потрафить нашим гомикам-левым. La gauche efflminee.

— Гарольд, — взмолилась Фокси по-матерински заботливо, — не говори так! Ты повторяешь чужие слова. Ты что, кардинал Ришелье? Думаешь, нам нравится, когда ты загребаешь так сильно вправо? Нет, ты для нас и такой хорош. Правда, Пайт?

— Послушай, Гарольд, — сказал Пайт, — тебе не приходило в голову сделать молодой вдовушке предложение? Вы с мадам Нгу составили бы очаровательную пару. У вас обоих очень экспрессивная манера выражаться.

— И оба владеете французским, — напомнила Фокси.

— Главная беда этой хреновой страны, — ответил Гарольд, почему-то польщенный их издевкой, — в том, что здесь не получается быть респектабельным нелибералом.

— А ты поучись у меня, — посоветовал Пайт. — Я — не либерал. Или твои достойные собратья-брокеры: надувают бедных, жульничают в пользу богатых. Что же в этом либерального?

— Они идиоты. Хочешь по-французски? Idiots. Ты застрял в нашем пасторальном раю и не представляешь, что это за кретины. Для них действительно важно, в чем ездить — в «бьюике» или в «кадиллаке».

— Не могу поверить в такой кошмар! — отозвался Пайт и, завидев Кэрол, застывшую в одиночестве, поспешил к ней.

— О чем ты беседовала с этим болваном Фредди Торном?

— Не знаю. Но я тебе вот что скажу, Пайт Хейнема: он — единственный, кто нас не бросил, когда все вы воротили от нас с Эдди нос из-за бедняжки Айрин. Хороша бедняжка! Видал, как она сразу потащила Эдди в кухню?

— Красавица! Давай лучше потанцуем.

Дорис Дэй пела «Под покровом синевы». Спина Кэрол под его рукой была вызывающе голой, костлявой, гибкой, заставляла представлять, как крепко он мог бы обнять ее в постели обеими своими волосатыми руками. Он цеплял большим пальцем край ее лопатки, ладонь мокла на ее выпирающих позвонках, кончики пальцев нащупывали тонкий жирок на боках. Кэрол легко растеклась по нему, как бы предлагая слияние. Женские тела — как головоломки. Женщины сами решают, куда ставить кусочки. Пайт не сомневался, что Кэрол специально трется об его член, показывает ему грудь, дышит прямо ему в ухо. Потом музыка стихла, и она отодвинулась, нахмурилась, вздохнула.

— Какой же ты мерзавец! — сказала она и ушла, голая от затылка до пояса. Русалка. Обмылок, выскользнувший из рук.

Мерзавец… Когда ему, поздно вернувшемуся в колледж со свидания — с пересохшим ртом, мокрой ширинкой и пахнущими женщиной пальцами, — сообщили, что его родители попали в аварию, он подумал: если бы он оказался с ними в Гранд-Рапидз, неважно, зачем, то это как-то повлияло бы на ход событий, сохранило бы матери и отцу жизнь. Точно так же он почувствовал себя виноватым в смерти Кеннеди, когда в тишине, наступившей после выключения циклевочной машины, Яжински рассказал ему о случившемся.

К нему подплыла Айрин Солц со слезами в глазах, отражающими свет свечей.

— Ты счастлива, Айрин? — спросил он.

— Я его по-прежнему люблю, если ты это имеешь в виду, — ответила она.

— Ты хочешь, чтобы над тобой смеялись. Совсем как я. Ты да я прирожденные козлы отпущения.

Фредди, сопровождаемый Джорджиной и Анджелой, торжественно принес из кухни окорок — горячий, жирный, переливающийся, приправленный гвоздикой. Следом за троицей вошла Би Герин с забранными в узел линялыми волосами — она несла огромное блюдо с салатом, нарезанными огурцами, авокадо, помидорами, петрушкой, зубчиками чеснока, цикорием. Гости дружно застонали. Фредди принялся зловеще точить кривой нож. Фрэнк Эпплби не смог удержаться от цитаты:

— «Каким же мясом Цезарь наш откормлен, что так жирен?»

— Для католиков я приготовила лосося, но никто из них не пришел, поэтому я отдала его детям, — объяснила Джорджина.

Фредди ловко разделывал окорок, поблескивая стеклами очков. Никто, кроме него, не умел нарезать мясо такими тонкими ломтиками.

— Берите и ешьте! — провозглашал он, раскладывая ломтики по подставляемым женщинами тарелкам. — Это тело его!

— Фредди! — не выдержала Марсия Литтл-Смит. — Как тебе не стыдно?

— Вам не кажется, — сказала Би Герин звонко, плаксиво, гордясь своим смятением, — что нам следовало бы попоститься?

— Или потрахаться, — подхватил Фредди, с хирургической точностью кладя очередной кусок мяса на очередную тарелку.

Кен Уитмен молча наблюдал за священнодействием из-под африканской маски. Бен Солц с преувеличенным усердием расставлял на столе тарелки с хлебом и редисом. Кэрол принесла две бутылки бургундского — черного, как деготь. Пайт, получив свою тарелку, стал жевать, но во рту не было слюны; ему казалось, что рот набит неостывшей золой. Он почувствовал себя старым и поспешил сесть. Колено действительно болело.

Во вторник, когда страна вернулась к нормальной жизни, он, все еще прихрамывая, навестил Фокси. Три дня траура превратились для супружеских пар Тарбокса в сплошной ленивый выходной, без малейших попыток проявить выдумку. Мужчины каждый день играли в футбол на поле за домом Эпплби, у ручья, женщины и дети смотрели в библиотеке телевизор. Когда женщинам надоедало смотреть скучные вашингтонские и даллаские церемонии (Пайт и дети, вернувшись из церкви, застали трансляцию убийства Освальда; Рут спокойно оглянулась и спросила «Это по-настоящему?», Ненси бесшумно засунула в рот большой палец), они выходили наружу, усаживались в сено и наблюдали за своими раскрасневшимися мужьями, с криком гоняющими по кочковатому полю мяч. Эти дни накануне зимы еще были по-осеннему прозрачными, даже теплыми, пока не начинали удлиняться тени. После игры мужчины и дети пили из бумажных стаканчиков сидр, который то Уитмены, то Литтл-Смиты приносили из сада у пляжной дороги, после чего все перемещались внутрь дома, чтобы пить коктейли и сидеть вокруг телевизора. Дети начинали капризничать и совершали набеги на запасы Джанет: они уничтожали крекеры, арахисовое масло, изюм и яблоки. С экрана не сходили император Хайли Селассия и генерал де Голь, Пенсильвания-авеню, стриптизерша из притона Джека Руби, объясняющая, что на ее босса иногда находит, ухмыляющийся Ли Освальд, которого вели через толчею в коридоре к шляпе Руби и к частоколу камер… Вдова и один из братьев президента, снятые почти в упор, цветы без конца и края, купол Капитолия, поблескивающий на южном солнце. Гроб появился под барабанный бой и быстро исчез. Прибегали в слезах дети, жалуясь на других детей. Есть желающие еще выпить? Вроде бы пора по домам, но еще не совсем… Детей погрузили в машины уже вечером. В машинах было тесно от незаданных вопросов, от тревоги, вызванной убийством правителя — настоящим землетрясением с точки зрения детей, от которого может спасти только сон. Вторник и школа были встречены с облегчением.

Пайт оставил свой пикап на виду. На сирени Уитменов уже не было листьев, непривычная прозрачность воздуха заставляла щурить глаза. Каждому времени года присущ свой акцент, который мы забываем, как только наступает следующий сезон: кухонное окно с изморозью, засыпанное опавшей листвой крыльцо, бледность дня, зябкий ветер. Болото утратило октябрьскую желтизну, вместо нее теперь до самой полосы песка раскинулась однообразная серость. Был отлив, вода лениво стояла в широких протоках, как остывшая сталь. Фокси открыла дверь на второй звонок.

Она была хрупка на вид, словно выздоравливала после болезни или только что приняла горячую ванну.

— Ты? Замечательно!

— Правда? Ты одна? Я приехал взглянуть на ребенка.

— А на меня?

В доме он обнял ее, забыв про ребенка, словно в голом ноябре не было никого — только они двое. У нее под халатом его ждала беззащитная пустота память о животе, в котором росло дитя. Из гостиной долетел беспокойный звук — не столько плач, сколько скрип дверцы, напоминающий матери про ее обязанности. Фокси припала к нему в позе страдалицы, он машинально наклонил голову, зарылся лицом ей в волосы, поцеловал в шею. Ее язык и пальцы, избавившись от робости, вызванной долгой разлукой, попытались его удержать, но, подобно пчелам в накуренной комнате, оказывались не там, где следует. Попадался то его небритый подбородок, то карманы пиджака, то не успевший закрыться глаз.

— Ребенок плачет, — подсказал он.

Вместе они подошли к колыбели. На подступах к ребенку их ждала жемчужная тишина. Окна с видом на схваченное изморозью болото казались не то акварелью, не то волшебным фонарем, подсвечивающим незапятнанную младенческую душу.

— Хочешь его подержать? — спросила Фокси и тут же без лишних церемоний сунула дитя Пайту. Тот, растопырив пальцы, чтобы принять этот нежданный груз, удивился, что успел все забыть: крохотную попку, лихорадочную лиловую головку. Примерно секунду ребенок смотрел на него широко раскрытыми глазами цвета базальта, а потом его зрачки разъехались в разные стороны, брови насупились. Ребенок заплакал. Боясь, что плач их выдаст, Пайт вернул капризный сверток матери. Она ревностно прижала его к груди.

— Как его зовут? — спросил Пайт.

— Ты должен знать.

— Анджела говорила, но я забыл. Помню, подумал: не старомодно ли для такой современной семьи?

— Тобиас.

— Кажется, так зовут вашего кота.

— Кота зовут Коттон. А Тобиасом звали дедушку Кена.

— Почему вы не назвали его в честь отца Кена?

— Кажется, отца Кен недолюбливает.

— А я думал, что папаша у него образцовый, настоящий хартфордский адвокат.

— Так и есть. Но Кен наотрез отказался. Я так удивилась!

— Кен полон сюрпризов. Потрясающий парень!

— Будешь его мне рекламировать?

— Почему мы препираемся?

— Не знаю, — ответила Фокси. — Наверное, тебя раздражает ребенок.

— Я его люблю! И тебя люблю как его маму.

— Но уже не как любовницу?

— Ну… — От колебаний у него стало нехорошо на желудке. — Ты ведь все равно еще не готова?

— Мне нельзя заниматься любовью еще две недели, но доказательства нежного отношения все равно приветствуются. Почему ты такой чужой?

— Разве чужой? — Как передать ощущение покоя от увядшего болота в окне, от этой умиротворяющей комнаты, которую он сам спланировал, от ее стен, распахивающихся, как платок, от жемчужной ауры ребенка, от суховатой грации самой Фокси — казалось, ее лишили сна и заставили забыть о себе, от этого запаха строгого очарования, как признаться в суеверном опасении нарушить волшебство?

— Я вообще сомневаюсь, что мне надо было появляться здесь сейчас, сказал он.

— Почему бы и нет? Разве раньше тебя приводили сюда дела? Я никогда не была тебе женой. Ты появлялся, чтобы переспать с чужой женой, и меня это устраивало. Я даже это любила. А теперь что же, я запачкалась, родив ребенка?

Пайт чувствовал, что ей нравится такой жесткий разговор: она воспользовалась его приходом, чтобы оживить в себе некий прежний, глубоко заложенный опыт. Она стояла перед ним, расставив ноги, чуть наклонившись вперед, крепко, но все же машинально прижимая к себе Тобиаса. Повысив голос, она его только убаюкала. Пайту нравилась ее материнская раскованность, спокойная уверенность, что она может обращаться с ребенком так, как ей удобно.

— Зачем тебе я? — спросил он. — У тебя ведь появился этот замечательный кулек. У тебя есть Кен, благодаря которому ты родила своего чудесного ребенка.

— Он его не любит. Он не любит ребенка.

— Не может быть!

Фокси заплакала. Ее волосы, бесцветные в тусклом свете предзимнего дня, свесились на сына.

— Ребенок его пугает. Как я — я тоже всегда его пугала. Я его не осуждаю. От меня одни неприятности, Пайт!

— Глупости! — Сосущее чувство внутри резко усилилось. У него не осталось выбора: он шагнул к ней, обнял вместе с ребенком. — Ты прелесть.

Она продолжала рыдать. Видимо, ситуация, включая его уступку, его покровительственные объятия, злила ее все больше.

— Тебе не нравится со мной разговаривать? — спросила она невпопад.

— Еще как нравится!

— Нет, совершенно не нравится. Ты что, вообще не хочешь иметь со мной дело вне постели? Не можешь, что ли, подождать пару недель? Тебе обязательно трахнуть меня прямо сейчас?

— Перестань, Фокси. Что за чепуха?

— Я боялась наркоза, чтобы не начать кричать твое имя. Я брожу вокруг дома и повторяю: «Пайт, Пайт…» вот этому невинному дитя. Я потащила Кена на эту ужасную вечеринку, только чтобы с тобой повидаться, но ты предпочел рискнуть жизнью, лишь бы тебя со мной не застукали!

— Не преувеличивай. Какой риск? И потом, я сделал это., чтобы защитить не только себя, но и тебя.

— То-то ты хромаешь.

— Это из-за футбола.

— Прости, Пайт. Кажется, я начинаю тебя пилить. Подожди меня бросать. Ты — единственная реальность, которая у меня есть. Кен нереален. Это болото тоже. Я сама нереальная я живу только ради того, чтобы жил мой ребенок, это все, зачем я появилась на свет. И это сводит меня с ума!

— Успокойся… — начал он, хотя сам уже чувствовал раздражение. У него не хватало дыхания, чтобы объяснить, что встречаться сейчас было бы неправильно, хотя раньше встречи было только во благо. Они провели время в игровой комнате Господа Бога, где долго и счастливо возились на полу, а теперь настало время сложить игрушки в коробки и выстроить стулья вдоль стены.

Кен вернулся домой более усталым, чем она видела его когда-либо со времен дипломной горячки. Положив на стол толстую пачку бумаг, он сообщил жене:

— Прорыв в фотосинтезе! Это связано с ферредоксином — он выглядит переходной точкой между реакциями на свету и в темноте.

— Что за ферредоксин?

— Протеин. Переносчик электронов с очень низким окислительно-восстановительным потенциалом.

— Кто же автор открытия? — Он почти никогда не рассказывал ей о своей работе, поэтому ей хотелось поддержать беседу. К его возвращению она надела праздничное лимонное платье. Их ребенку исполнялось шесть недель.

— Два японца, — ответил Кен со вздохом. — Молодцы, не чета мне. Обошли меня на повороте. — И он упал в кресло, кожаное кресло, которое они протаскали по лестницам едва ли не всех домов Кембриджа. Фокси охватила паника.

— Сейчас посмотрим, — сказала она и подступила к столу, чтобы доказать, что он не прав, — воплощение безапелляционности и добрых намерений. Верхняя статья в стопке называлась «Нейрофизиологические механизмы поведения: эмоции и мозжечковая миндалина». Дальше шла «Экспериментальная фенилкетонурия: фармакогенетика эпилептического припадка у мышей». Дальше она смотреть не стала.

«Нашим тарбокским однофамильцам „Литтл“ Смитам.

Очередное Рождество застало нас лично в добром здравии, но, естественно, огорченными трагическими и пугающими событиями ноября. Человека действительно легко вытоптать, как траву. И другая печаль посетила наш дом в сентябре, когда юный Тим, казалось бы, всего несколько лет назад бывший еще младенцем, уехал учиться в колледж Сент-Марк. Он приезжает домой на выходные — уже не мальчик, а „молодой человек“; ждем — не дождемся его к себе на праздники — хотя он, к нашему многодецибельному смятению, не расстается с электрогитарой. Тем временем Пэт, Одри и Грейсаин благополучно продолжают учебу в прекрасных муниципальных школах Ньютона. Пэта даже наградили (слышите, как отлетают у нас пуговицы — так мы надулись от гордости)…»

— Боже, — воскликнула Марсия, — как она переползает через беднягу Кеннеди, чтобы похвастаться, что может оплачивать Сент-Марк!

— К нашему многодецибельному смятению, — подсказала Джанет, и обе покатились со смеху.

Вечера перед Рождеством в Тарбоксе одновременно мрачны и захватывающи. Звезды из фольги и венки громко дрожат на холоде, в чугунном павильоне молча стоят на коленях перед яслями фигурки из папье-маше, дети возвращаются из школы домой уже в темноте, люди шныряют по магазинам даже после ужина, нагибая головы, словно делают что-то противозаконное или боятся опознания, витрины горят допоздна, двери магазинов то и дело хлопают. Правда, на этот раз национальные флаги были подняты только до середины флагштоков, а в некоторых лавках — например, у старика ювелира и в шведской пекарне пустовали витрины. В ярко освещенном универмаге, где можно было взбеситься от ни на секунду не умолкающих рождественских гимнов, Пайт, выбиравший с помощью дочерей подарок для Анджелы, повстречал Би Герин. Дело было в отделе свечей. При виде ее блестящей маленькой головки у него учащенно забилось сердце, защипало в нагруженных покупками руках. Она обернулась и заметила его. Ее улыбка была, скорее, инстинктивной и натянутой: его радость при встрече она сочла неискренней.

Рут и Нэнси неуверенно бродили по секции кухонных принадлежностей. В резком свете торгового зала их лица казались грязными. Пайт сравнил собственных дочерей с бродяжками, потерявшимися среди никчемной утвари. Его злило их изумление, их жадность. Он заранее знал, на чем они остановят выбор: на наборе цветастых кухонных полотенец и на точилке для ножей, которая потеряется уже к Новому Году.

Невинная, не рожавшая детей Би, казалась удивительно молодой. На ней была зеленая шерстяная пелерина и замшевые сапожки, в руках — коробка с тонкими восковыми свечками. Она была не просто молода, но и выглядела, как проказница, соображающая, но спереть ли что-нибудь. Пайт смотрел на нее с осуждением.

— Свечи?

— Роджер любит свечи. Лично я их боюсь: вдруг пожар?

— Это потому, что ты живешь в деревянном доме. Как все мы.

— Он любит украшать елку настоящими свечами, как делали его родители, бабушки с дедушками и так далее. Он ужасный консерватор. — Ее лицо в этом сиянии, вызывающем клаустрофобию, было серьезным, некрасивым, испуганным. Лоб был так натянут заколками в волосах, что лоснился. В доме родителей Пайта висели репродукции голландских картин, на которых у девушек так же сияли лбы.

— Кстати, о твоем доме…

Ненси вернулась и схватила отца за палец липкой от леденца рукой.

— Папа, идем смотреть с нами.

— Сейчас, детка.

— Нет, идем! Руги надо мной смеется и ничего не дает сказать. — Ее личико, круглое, как печенье, было усыпано веснушками.

— Сейчас приду, — заверил он ее. — А ты пока ступай, передай Руги, что я не разрешаю ей корчить из себя главную. Пусть каждая выберет для мамочки свой подарок. Например, красивые кухонные полотенца.

Ненси нехотя подчинилась и поплелась обратно к сестре.

— Бедная малютка! — сказала Би. — Ей давно пора спать. Все-таки Рождество — жестокий праздник.

Бездетная Би не имела понятия о воспитании, поэтому ее взгляд светился восхищением: до чего Пайт терпеливый отец! На самом деле он отказался пойти утомленному ребенку навстречу.

— Ты начал говорить о моем доме… — напомнила она ему.

— Да! — спохватился Пайт и почувствовал, что краснеет, становится багровым, как рак, в этой пластмассовой бане. — Я подумал, что надо бы заглянуть к вам как-нибудь утром или после обеда, посмотреть, в каком состоянии ремонт, который я сделал четыре года назад. Ты не будешь возражать? Надо взглянуть, не дал ли дом осадку. У вас не трескается штукатурка?

Она смотрела, не отрываясь, на крыло его носа, словно там обнаружилось какое-то завораживающее несовершенство.

— Я не заметила трещин, но ты всегда можешь зайти и проверить сам, медленно ответила она.

— Тебе это понравилось бы?

Лицо Би с веками без ресниц стало еще больше похоже на лицо ребенка, заболевшего рождественской покупательской лихорадкой, но не способного сделать выбор.

— Раньше ты бы не сомневалась, — сказал он безжалостно.

— Я и сейчас не сомневаюсь, просто… — Она подняла на него глаза, голубые, как у Анджелы, только гораздо бледнее. — Дом, видишь ли…

— Тут и видеть нечего: дом как дом. Отличный дом! Я предпочитаю утро. Когда тебя больше устраивает?

— Сегодня четверг… После выходных. Прямо в понедельник?

— Мне было бы удобнее во вторник: по понедельникам я доделываю дела, оставшиеся с прошлой недели. Примерно в десять?

— Не раньше! Не знаю, что со мной, но по утрам я больше не в состоянии одеваться.

— Папа, она — зануда и плакса, а я вовсе не корчу из себя главную!

К ним подбежала Рут, притащив за собой заплаканную Ненси. Пайту был приготовлен сюрприз: его старшая дочь оказалась высокой — если не одного роста с Би, то близко к этому. Пока отец искал себе развлечений, она покинула мир уменьшенных размеров. При ярком магазинном свете он хорошо разглядел ее лицо — еще детское, но уже помеченное женской погруженностью в себя.

Би, словно приобретшая право угадывать его мысли, сказала уверенно:

— Она будет крупной, как Анджела.

Новый Год встречали у Хейнема.

— Кто она? — спросила Фокси у Пайта.

— Кто «она»?

Они танцевали в нарядной колониальной гостиной, тесноватой для танцев. Фрэнк Эпплби и Эдди Константин отодвинули стулья и столы к стенам и поцарапали настенные панели цвета яичной скорлупы. Старые сосновые половицы так трещали под тяжестью раскачивающихся пар, что Пайт боялся, как бы гости не провалились в подвал. Идея пригласить компанию на Новый Год к себе принадлежала, скорее, Анджеле, чем ему. В последнее время она, прежде меньше его привязанная к друзьям, стала сильнее ими интересоваться. Она даже зазвала бедняжку Бернадетт Онг, хотя Джон все еще лежал в больнице.

— Женщина, занявшая мое место, — объяснила Фокси. — Твоя новая любовница.

— Милая Фокси, твое место пустует.

— Брось! Я тебя знаю. Или ты погряз в Анджеле?

— Она в последнее время стала ласковее. Думаешь, она завела любовника?

— Возможно, но меня интересует не это. Единственный, кто меня интересует в Тарбоксе, — это ты. Почему ты больше мне не звонишь?

— Из-за Рождества. Дети все время дома.

— При чем тут дети? Летом они тебе почему-то не мешали.

— Теперь их стало на одного больше. — Он испугался, что она обидится, ответит резкостью. Чтобы сгладить оплошность, он погладил ее по деревянной спине и сказал шутливо: — Неужели тебе не нравится никто из наших друзей? Помнится, ты хорошо относилась к Анджеле.

— Это было на пути к тебе. Теперь я ее не переношу. Почему она вправе тобой владеть? Ты с ней несчастлив.

— А ты суровая женщина…

— Представь себе!

Она с притворной скромностью опустила ресницы. Ее танцующее тело со всеми плоскостями и непривычной одеревенелостью как будто было его собственностью, но оценить эту собственность теперь, когда не стало главного достоинства — живота — было трудновато.

Наконец, он выдавил:

— Думаю, нам надо поговорить. Будет здорово с тобой встретиться. Измена за изменой! Путаница, из которой не вырваться.

— Я все время дома.

— Кен выйдет на работу в понедельник?

— Он работает не переставая. Несмотря на отпуск, каждый день, кроме Рождества, ездил в Кембридж.

— Может быть, у него женщина?

— Хорошо бы! Я этого заслуживаю. Но, боюсь, у него свидания с клеткой. Скромное начало, так сказать.

Пайт засмеялся и, не привлекая ее к себе, напряг мышцы, чтобы она почувствовала это как объятие. Если у него и была слабость, то именно к женской иронии.

— Умираю, как хочу тебя видеть, — сказал он, — только боюсь тебя разочаровать. Не жди многого. Мы просто поговорим.

— Конечно, что же еще? Не можешь же ты затащить в постель молодую мать.

— По-моему, ты нарочно делаешь вид, что не понимаешь меня. Я люблю твоего ребенка.

— Нисколько не сомневаюсь. Кто говорит, что ты не любишь его? Ты не любишь меня.

— Люблю, очень люблю! Просто я залез в тебя по самые уши, так влюбился, что испугался, что не вылезу назад. Я считаю, что это было даровано нам один раз, и повторять все снова — значит искушать судьбу. Мы уже попользовались нашим счастьем. Именно любовь мешает мне причинять тебе боль.

— Ладно, можешь временно заткнуться. На нас глазеют Фредди и Эдди Константин.

Музыка смолкла. Пайт оттолкнулся от Фокси, чувствуя облегчение, хотя она, оставшись одна, в широкой юбке до колен цвета стебля свежесрезанного цветка, страшно походила на длинноногую девчонку из Мэриленда, которую она часто ему описывала и в которую он никак не мог поверить.

Из кухни доносился звонкий жалобный голос Би: сначала она рассказывала анекдот, потом позвала его. Но в узком коридоре его остановила широкими плечами Бернадетт Онг.

— Пайт, — сказала она гулко, — ты обещал мне танец.

— Как Джон? — спросил он нарочито серьезно. — Скоро его выпишут?

Она была пьяна, иначе не пихала бы его бедром. От ее дыхания ничего не стоило самому захмелеть.

— Этого никто не знает. Врачи расходятся во мнениях. Один говорит, что скоро, другой сомневается. Страховку оплачивает государство, так что они могут мариновать его без конца.

— Как он себя чувствует?

— Держится… Теперь у него есть книги, он может разговаривать с Кембриджем по телефону.

— Уже хорошо, верно?

Пайт двинулся к лестнице, но она не дала ему взяться за перила.

— Это как посмотреть. Я не хочу, чтобы он вернулся домой прежним, чтобы всю ночь задыхался и пугал до полусмерти мальчиков.

— Господи! Он был так плох?

Вместо ответа Бернадетт — шелковая обертка, игрушечный золотой крестик между грудями — услышала твист-фруг и широко раскинула руки. Пайт увидел в ней умирающего мужа, как личинку в коконе. Вспомнив на нервной почве про свои акробатические способности, он проскользнул мимо нее и взлетел вверх по лестнице, бросив на бегу:

— Вернусь через две секунды! — Чтобы она не решила, что он убежал от нее в туалет, он добавил: — Кажется, ребенок плачет.

Наверху, верный траектории своей лжи, он вместо освещенной ванны свернул в темную детскую, полную дыхания спящих дочерей. Снизу доносились попеременно голоса Анджелы и Би, жены и любовницы. В постели Би приводила его в восторг: зернистая сахарная кожа, холодные ступни ног, мокрая хватка узкого влагалища — коварная узость, переходящая в безразмерность, куда устремлялось его бурлящее семя. Опустив припухлые веки, она сосала его пальцы, позволяя ему осуществлять двойное проникновение. Она словно блаженно плыла в своей постели, почти не обращая внимания на его труд, чем еще больше его раззадоривала; потом признавалась, что он делает ей больно, и обвивала ему пальцем ухо в знак благодарности. Это была самая его миниатюрная, самая пассивная женщина, не собиравшаяся произносить речи, даже задавать вопросы. Он уже чувствовал себя ответом, заранее данным на все вопросы. Когда ему наступало время уходить, она быстро заворачивалась в халат, мелькнув грудями и ягодицами — эктоплазмой, водой в сосудах из слишком тонкой кожи.

Он нашел место, где пересекалось дыхание обеих дочерей, и нагнулся. Дыхание Ненси было влажным, почти неслышным, близким к полному безмолвию. Тончайшая паутина крутящихся волчком атомов. Хомяк в райском колесе. Дыхание Рут было глубже, увереннее, ближе к дыханию взрослого человека. Корабль, плывущий на всех парах вверх по реке. Скоро появятся мальчики, непристойные шуточки и рисунки, все прелести переходного возраста. Однажды она играла слепую в школьном спектакле и с тех пор, кажется, не до конца сняла с глаз повязку. Ничего, скоро она прозреет. Она отважно поет в хоре, преодолевая скуку. Дыхание Рут участилось. Ей снился сон — возможно, плохой. Он взял ее за руку, и дыхание стало спокойнее, голова легла иначе. Спящая красавица. Отравленное яблоко. Я — единственная твоя любовь. Все, кто придет после меня, будут лишь моим гаснущим эхо, бесплотной тенью. Спи!

Музыка внизу стихла. Все они оказались староваты, чтобы освоить твист-фруг. Он все равно не слышал дыхание Ненси. Зато в окно постучались первые этой зимой сухие снежинки. Он вспомнил утопающую в снегу родительскую теплицу и ощутил прилив теплого счастья, прямоугольный покой, соседство с другими пленниками — подрастающими на глазах цветами. В другом конце теплицы мать ловко завязывала ленточки на букетах.

Где-то далеко пальнули из ружья. Гости внизу радостно запели. Пайт как хозяин дома должен был бы примкнуть к ним, но он остался рядом с дочерьми, чтобы переждать гвалт и снова уловить еле слышное дыхание Ненси и шепот первого снега.

Посещение Фокси оказалось неудачным. Был ветреный зимний понедельник, пикап Пайта опасно подпрыгивал на снежных ухабах, по радио передавали помехи и про то, как папу Павла чуть не затоптали в Иерусалиме. В доме было холодно, на Фокси был толстый свитер поверх фланелевой ночной сорочки и мохнатые домашние тапки. Она двигалась и разговаривала стремительно, словно боясь, что иначе замерзнет. Казалось, ветер продувает построенные им стены, приливные протоки на болоте сковало серым льдом, на котором поземка.

— Хочешь горячего кофе?

— Пожалуй.

— Я окоченела. А ты?

— Может быть, барахлит термостат?

— Котел работает непрерывно. Слышишь, как ревет? Я даже боюсь, что он взорвется.

— Не взорвется.

— Знакомый Кена, построивший себе дом в Кейп-Коде, считает, что нам надо было вырыть под гостиной настоящий подвал.

— Это обошлось бы еще в две тысячи долларов.

— Деньги были бы потрачены не зря. У меня уходит состояние на один бензин: все время колешу по Тарбоксу, чтобы согреться, навещаю разных людей. Сегодня Джанет, завтра Кэрол. Уже собрала тонну грязи.

— Какой грязи?

— Никакой. Наверное, дело во всеобщей усталости. Джанет интересуется детскими годами Кена, Кэрол считает, что ты встречаешься с Би Герин.

— Очень мило со стороны Кэрол.

— Пойдем на кухню. Там не так плохо. Я налью тебе кофе.

— Наверное, в окна, выходящие на море, надо было вставить вторые, деревянные рамы. Они прочнее алюминиевых. Или просто воспользоваться ставнями?

— А как же вид, который так нравится Анджеле?

Он вспомнил времена, когда она, лежа в его объятьях, шутила, что дважды обокрала Анджелу: пользуется ее мужем и ее домом. В кухне, где благодаря поставленному Уитменами электрообогревателю было теплее, чем в комнатах, Фокси сказала:

— Ты бы засмеялся, увидев меня ночью: с одного боку Кен, с другого Тоби. Иначе мне не согреться.

Даже зная, что она сознательно вызывает у него ревность, он заревновал, представив, как она спит между своим мужем и своим ребенком, делясь с обоими рассыпавшимися волосами, залитыми лунным светом. Ее раздражал его интерес к ребенку, поэтому он спросил в отместку:

— Как малыш?

— Растет. Ему уже два месяца. Вылитый отец Кена! Та же скептическая гримаса.

— Два месяца… — повторил Пайт. Он явился в рабочих башмаках и в рубахе лесоруба под абрикосовой курткой. Она подала ему кофе в чашке без блюдца, как работнику, заглянувшему погреться. Он чувствовал свое косноязычие, видел тревогу в ее больших карих глазах. Ждет телефонного звонка, другого любовника? Конечно, нет, у нее ведь ребенок! Просто преданная мать, потревоженная в своей берлоге.

Пристальный взгляд. Ячмень на левом веке, заметный при безжалостном зимнем свете.

— Два месяца — это больше, чем шесть недель. Он не сразу понял, при чем тут шесть недель.

— Ну, да. Отлично! Только… Тебе действительно хочется? Я хочу сказать, со мной.

— Важнее, хочешь ли ты со мной.

— Конечно! Конечно, хочу. Я тебя люблю. Это очевидно. Но надо ли все начинать снова? Честно говоря, меня мысль об этом пугает. Разве мы не заплатили долг обществу? Мне и так стоило слишком большого труда с этим покончить.

Он боялся, что она его высмеет, но она вместо этого серьезно кивнула. Она была не сплошной блондинкой, как Би, — в ее волосах встречались разные оттенки — медовый, пепельный, дубовый, даже янтарный. Она вскинула голову. Пайт заметил у нее под носом простудную лихорадку.

— Ты меня боишься?

— Не тебя. Я боюсь, что теперь это было бы ошибкой.

— В таком случае, ступай. Уезжай, Пайт. Я очень тебе благодарна. Все было прекрасно.

— Не надо быть такой суровой. — Он ждал, что она заплачет, и почувствовал, что у него самого глаза на мокром месте. Сцену следовало доиграть до конца.

Ее героиня отличалась надменностью.

— Понятия не имею, как должна себя вести отвергнутая любовница. В Радклиффе этому не учат. Возможно, я не попала на соответствующие курсы. Надеюсь, в следующий раз у меня получится лучше.

— Не надо! — взмолился он. Ее сухие глаза метали опасные молнии.

— Что не надо? Просишь не закатывать сцену? Вести себя смирно? Бедный маленький трудяга не сделал ничего особенного: подумаешь, пришел, стянул с женщины трусы, влюбил ее в себя! Не надо его смущать, не надо создавать деточке лишних проблем. Я и не собираюсь, Пайт. Ступай себе, и дело с концом. Возвращайся к Би, к Джорджине, к Анджеле. Мне-то что?

Ее глаза оставались сухими, и он был обязан что-то придумать, чтобы она не уничтожила его своим сухим, ледяным взглядом.

— Может, полежим вместе? — предложил он.

— О!.. — пробормотала она и как будто подалась к нему, но свитер и длинная ночная рубашка остались на месте; все, что было на кухне — плита, раковина, окна — сохраняло невозмутимость судей. — Еще одна попытка, в качестве уступки мне? Не надо, я не такая дура.

Но глаза уже не были такими негодующим: у него получилось довести ее до слез. Он обратился к ней голосом сострадательного мудреца, способным пронзить темноту, окутывающую их обоих:

— Хочу помассировать тебе спину и послушать про твоего ребенка.

Она вытерла глаза.

— Наверное, ты правильно говоришь про нас с тобой. Просто я не желаю знать, что на самом деле происходит.

Теперь он знал, что уже через час сможет со спокойной совестью удалиться.

— Пойдем наверх? — предложил он. — В такой холод лучше укрыться.

— Придется оставить открытой дверь, чтобы было слышно ребенка. Он спит в детской.

Пайт за нее порадовался: забота о ребенке поможет ей пережить расставание с ним.

Наверху оказалось еще холоднее, чем внизу. Она легла в своей шерстяной ночной рубашке, он не снял нижнее белье. Он долго гладил ее по шелковой спине и как будто усыпил, но стоило ему прерваться — и она перевернулась, запустила руку ему в трусы и спросила, словно у него существовали варианты ответа:

— Хочешь?

— Ужасно.

— Только аккуратно.

Деторождение покончило с былой девственной теснотой. Он хотел поцеловать ее грудь, хотя запах кислого молока не вызывал у него восторга, но она оттолкнула его голову — видимо, не хотела обделять ребенка. Ее длинное тело под ним было дружелюбным, но каким-то негибким, почти мужским. Он почему-то начал представлять себе древесину, паркетное пространство, ждущее циклевочной машины, стыки, сдобренные маслом, — твердые и одновременно податливые, как и положено дереву, сохраняющему видимость жизни.

На кровать что-то обрушилось. У Пайта сердце ушло в пятки, Фокси улыбнулась. Это был кот Коттон. Он с урчанием расположился поверх одеяла в углублении между раскинутыми в стороны ногами любовников.

— Теперь вас у меня двое, — сказала Фокси тихо, но страх уже сыграл с Пайтом злую шутку. Ему вспомнилась их с Галлахером контора на Хоуп-стрит, дом в колониальном стиле на Нанс-Бей-род, его собственный пикап, дерзко оставленный перед самым домом Уитменов. Он понял, что должен поторопиться.

— У тебя получится?

— Вряд ли. И так слишком много переживаний.

— Тогда я тебя не жду?

Она молча кивнула, и ему хватило нескольких удалых рывков, чтобы со всем этим покончить, пронзить ее, повергнуть в дрожь, которой она всегда встречала его оргазм и которую он сперва ошибочно принимал за оргазм у нее. С похотью было покончено. Он увидел у нее в глазах два квадратных отражения неба.

— Так быстро?

— Знаю, любовник из меня ни к черту. Все, мне пора.

Он быстро оделся, избегая разговора, хотя она заслуживала объяснений. Он подумал: удачно, что последний раз не доставил ей радости. Теперь он понимал, что ее неспособность достигать оргазма всегда была проявлением алчности. В тот момент, когда он осторожно приоткрыл дверь за сиреневым кустом, из детской донесся детский плач.

Снаружи было тихо, как в новом доме, из которого ушли строители, но где еще нет жильцов и не включено отопление. Темные заиндевевшие заросли по пути к дому Литтл-Смитов не реагировали на ветер и походили на изморозь на стеклах, дорога, протянувшаяся вдоль пляжа, пустовала. Пайт увидел всего одну чайку и услышал одинокий звук — плач Фокси. Он вцепился в руль, развернулся и покатил к центру Тарбокса. Сквозь голые ветви деревьев виднелся золотой петушок на церковном шпиле. В кабине стало тепло, и он даже начал насвистывать, вторя радио. Он ликовал, что снова ушел невредимым.

В тот день он открыл в себе залежи жестокости и вскоре нашел им применение — поколотил Би на очередном свидании. Она стояла над ним на четвереньках, похожая на кормящую самку, с болтающимися грудями, и он, словно желая подвести громкий итог своему счастью, нанес несколько хлопков по ее ягодицам, по дряблым бокам, потом подмял под себя и довольно сильно, рискуя оставить синяк, ударил по липу. Видя ее недоверчивый взгляд, он ударил ее еще раз, чтобы искоренить всякое сомнение и тверже обосноваться на новом рубеже. Он уже исчерпал все варианты поз, эксплуатируя ее пассивность; побои отвлекающе подействовали на его член, и он решил, что нашел новый способ растянуть время, обычно непродолжительное, предшествующее семяизвержению.

Левый глаз Би прищурился в ожидании третьего удара, когда же его не последовало, расширился от удивления и признательности.

— Роджер тоже так себя ведет.

— Говорят, что да.

— Я думала, это потому, что он не может заниматься любовью нормально: иначе я его не возбуждаю. Но ты не такой…

— Нет, дело в тебе самой. Ты сама на это напрашиваешься, удобная дыра, ты все примешь: сперму, побои, плевки. — Он плюнул ей между грудей и замахнулся, будто бы для нового удара.

Ее глаза, скорее, белесые, чем голубые, испуганно расширились, она повернула голову на мятой подушке, чтобы ничего не видеть.

— Вдруг я сумасшедшая? — сказала Би. — Я так ужасно действую на людей… Эдди все время выкручивает мне кисти. Прошу тебя, Пайт, лучше не надо. Делай со мной, что хочешь, только не бей, если можешь без этого обойтись. Мне это не нравится. Или я должна это полюбить?

— Знаю, знаю, ты это ненавидишь. Прости! — И он спрятал лицо у нее в волосах. — Прости меня.

Тем не менее он остался доволен: мучая ее, он только укреплял свою любовь, расчесывал чувства. Он любил любую женщину, с которой спал, в этом и заключалась его сила, его притягательность. Но с каждой из них он со все большим испугом ощущал, как уходит время. Сейчас, с Би, он взваливал на себя тяжкий воз вины и отдыхал от него в тихой заводи ее тела, ее постели. Внизу дети, вернувшиеся в сумерках из школы, с визгом бросались снежками, а она самозабвенно сосала его пальцы и затягивала его в себя, пока не доводила до странного оргазма — мирного прозрения, луча света над заваленной снегом крышей. Смерть уже не была страшна.

Фокси удивила его звонком. После неудачного совокупления в холодном доме прошел целый месяц, за который она ни разу не позвонила; на вечеринках они едва перекидывались несколькими малозначительными фразами. Она уже почти слилась с фоном других знакомых лиц.

— Пайт, Галлахер там?

— Совершенно верно, — пропел он.

— Можешь перезвонить мне из автомата?

— Сейчас?

— Пожалуйста, Пайт. Нам надо поговорить. — Ее голос звучал странно, он представил себе, как она комкает носовой платок.

— Как хочешь. — К этому он добавил деловитое мужское «хорошо!» Он чувствовал, как Галлахер напрягает слух за стеклянной перегородкой, несмотря на закрытую дверь. Дверь между ними все дольше оставалась закрытой. Приходя утром на работу, Пайт замечал, что стены подступают к нему все ближе. Над его столом висел календарь строительной компании с желтым охотничьим псом, держащим в пасти дикую утку с зеленой головой. Работая, Пайт ловил ухом собачье дыхание.

Он вышел на жизнерадостный свет, протиснулся между сугробами. В алюминиевой телефонной будке воняло резиной. На полочке лежала забытая детская варежка. Он набрал номер Уитменов и стал считать длинные гудки: три, четыре, пять. Он уже представлял Фокси мертвой. Самоубийство? Звонок из постели при последнем проблеске рассудка? Распущенные волосы, напрасно надрывающийся ребенок… Потом она все-таки взяла трубку. Перед глазами Пайта словно распахнулось окно, и он увидел, как на другой стороне улицы четверо мужчин раскачивают засевший в снегу автомобиль.

— Алло. — Голос Фокси был рассеянно-безразличен.

— Это я. Почему ты так долго не отвечала?

Теперь он расслышал в ее голосе радость — впрочем, вполне умеренную.

— Пайт? Так быстро?

— Ты сама попросила.

— Я была с Тоби.

— Что-то случилось? Она помялась.

— Просто захотелось узнать, как ты поживаешь. Я вдруг по тебе заскучала и поняла, что старалась тебе не звонить, чтобы наказать. Но тебя это нисколько не огорчало, так какого черта?

Он облегченно засмеялся, однако подозрения остались: колебаться было не в ее характере.

— Успокойся, я мучительно отбывал наказание, но при этом считал, что раз нам нечего друг другу сказать, то лучше помолчать. Преклоняюсь перед твоим тактом. — Она молчала, поэтому он поспешно продолжил: — Я часто перечитываю твои письма.

Это было неправдой: он не прикасался к ее письмам уже много месяцев. Все эти буквы и завитки казались старыми колючками, еще больше заострившимися от времени. Словно разгадав его ход, она засмеялась.

— Значит, у меня родилась тема. Готовься к хорошему известию. В доме стало тепло. Но холодно было не по твоей вине. Просто рабочий, устанавливавший котел, расположил термостат слишком близко к трубам с горячей водой в стене, вот прибор и думал, что тепло во всем доме, когда тепло было ему одному, и выключал отопление. Кен и Фрэнк Эпплби как-то раз крепко подвыпили и разгадали этот секрет. В последнее время к нам зачастили Эпплсмиты.

— Дорогая, это именно моя оплошность! Я подрядчик, мне за все и отвечать. Но у меня есть смягчающее обстоятельство: мы занимались любовью.

— Тебе нравилось? У меня всегда были сомнения. Иногда я веду себя, как девственница.

— И одновременно, как распутница. Я обожал заниматься с тобой любовью! Зато теперь тебе должно стать легче. Ты уже можешь смотреть в глаза Анджеле. А я — Кену.

— Анджела меня никогда не смущала. У меня было почему-то ощущение, что она не возражает.

Такой разговор ему не понравился: он не был готов сдать Анджелу в утиль. Любовница обязана чтить его жену; достаточно того, что он сам издевается над ней регулярными изменами.

— Как там Тоби? Представляю, как он тебя радует!

— Действительно, радует. Он приподнимает головку и как будто прислушивается к моим словам. В отличие от своего отца.

— Значит, Кен тебя не радует?

— Не слишком.

— И это все, зачем ты мне позвонила? Я, между прочим, чуть не утонул в снегу…

— Нет, не все. — Ему показалось, что этот металлический звук издала сама трубка. А потом Фокси снова заговорила — и ему показалось, что мир вокруг рушится. Слушая ее, он скатывался вниз по хрустальной поверхности ее сущности, побывавшей в руках у Бога, вылепившего готовое изделие — ее душу.

— У меня двухнедельная задержка. Это ты, больше некому.

— В каком смысле?.. — Разумеется, он сразу все шняв. Старый холодный дом и он — заложник дома.

Теперь ее голос звучал душераздирающе — его скатывание вниз.

— Это не просто задержка, а сложный химический процесс, жжение внутри. Я помню — так начинался Тоби.

— Так быстро?

— Месяц — достаточный срок.

— Сразу после родов? Разве у тебя внутри все зажило?

— У меня уже дважды были месячные.

— Почему это не может быть Кен?

— Потому что он пользуется… этими штуками.

— Иногда они рвутся.

— У Кена — никогда. И вообще, с ним мы спим очень редко. После рождения ребенка у него от меня депрессия. К тому же он переживает из-за своей работы. Теперь его обходят не только евреи, но и японцы.

— Что значит «редко»?

— Было два раза, но он надевал презерватив. И еще раз совсем недавно я думала спровоцировать месячные, но ничего не вышло.

— Значит, чувство жжения?..

— Да. Еще беспокойство. Бессонница. Прости, Пащ, это так глупо!

— Зачем же ты мне тогда позволила, если…

— Не знаю. Не думала, что ты будешь кончать У меня старая диафрагма, так что…

— Я думал, ты принимаешь пилюли, как все.

— Так уже «все»? Ах, да, ты же проводишь обширное исследование.

— Успокойся.

— Это ты успокойся. Кен все равно не доверяет пилюлям. Он считает, что они могут вызывать осложнения.

— Мало нам осложнений… — простонал Пайт. Фокси не унималась.

— Если хочешь узнать, насколько я наивна, — пожалуйста: я вообразила, что кормящая мать не может забеременеть, — Ее слезы просочились в трубку и дотекли до его ушей. Он через силу рассмеялся.

— Бабкины сказки! Ах, я забыл, ты же южанка, взращена на коленях у старой негритянки…

— Приятно слышать твой смех, — выдавила она. — Я себе места не находила. Чтобы не сойти с ума, я позвонила тебе, а когда ты перезвонил, так испугалась, что не могла себя заставить ответить, вот и солгала. Я такая лживая, Пайт!

— В этом мы все мастера, — ответил он. Трубка в руке была такая маленькая, невесомая, что у него появилось желание повесить ее и уйти, насвистывая. Но нет, чертова штуковина пристала к нему, как душа к телу.

— Что будем делать? — услышал он голос Фокси. Иллюзорная роль советчика стала временным убежищем.

— Подожди еще несколько дней, — сказал он уверенно. — Принимай горячие ванны — настолько горячие, насколько сможешь вытерпеть. Если толку не будет, сходи к врачу и сделай анализ. Чтобы была ясность.

— К доктору Аллену я обратиться не могу. Он будет шокирован, что я так быстро снова забеременела, и, чего доброго, проговорится кому-нибудь из своих друзей-яхтсменов.

— Врачи держат язык за зубами. Но раз ты в нем не уверена, поезжай к врачу, который наблюдал вас с Кеном в Кембридже. Но не прямо сейчас. Все еще может наладиться. У Анджелы бывают задержки по три-пять недель. Она в этом смысле ужасно халатная. Чудо, что пока все обходится.

Он не собирался шутить, но Фокси прыснула.

— Бедняга Пайт, натерпевшийся от женщин! Тонкий знаток лунных фаз. Как я тебя подвела!

— Наоборот! — сказал он. К ужасу примешивалось удовольствие: оба еще раз доказали свою способность плодить жизнь.

— Ты будешь мне звонить? — спросила она. — Пожалуйста, звони! Тебе ничего не придется делать, я сама со всем справлюсь. Ничего не говори! Просто мне одиноко. Одиноко, Пайт!

— Я позвоню завтра, — пообещал он. Но требовалось завершение, благословение, после которого можно будет отлепить от ладони и от уха трубку. Он заговорил сбивчиво, боясь показаться напыщенным, но желая поделиться с ней своей мудростью:

— Послушай, Фокси, я много лет размышлял и надумал вот что. В жизни бывают ситуации двух типов: когда мы можем что-то сделать и когда не можем вроде звезд в небе или смерти. И я решил, что бессмысленно, даже греховно переживать, когда мы не в силах ничего поделать. Так что полезай в горячую ванну и расслабься. Все мы в руках Аллаха.

Он был сам себе противен из-за того, что не смог сказать: «В руках Господа». Но Фокси этого не заметила, словно вообще его не слушала.

— Позвони мне завтра, Пайт, — пропела она. — Будем надеяться, что это пройдет, как дурной сон, и мы вернемся к удобной жизни врозь.

Завершающим стало слово «врозь». Он повесил трубку и обнаружил, что машина напротив уже освобождена из снежного плена, а вся улица задорно звенит лопатами. У всех вокруг было право строить, выбирать, спасаться. Увы, он разминулся с окружающим миром.

Начался кошмар телефонного трезвона, ложных надежд (жжение ослабело; странное ощущение в матке после обжигающей утренней ванны; в медицинской энциклопедии — в Тарбоксе славная библиотека! — говорится о длительных сбоях месячных после родов), нарастающей невеселой уверенности. Первый тест дал отрицательный результат, однако кембриджский врач объяснил, что при таком малом сроке точность теста не превышает девяноста процентов, и пожурил ее за нетерпение. Немногословный, с ястребиным профилем, с трофеями фанатика гольфа в кабинете, он бы мог поставить диагноз на глазок: победа принципа «авось» над цивилизованной расчетливостью. После приема Фокси всю ночь не спала от нетерпения сообщить добрую весть Пайту. Но десяти шансов из ста тоже оказалось многовато: желанное кровотечение никак не наступало. Пайт уничтожал ее по телефону своим терпением, своим нежеланием ее обвинять; он уже не был ее любовником, он прилег с ней, только чтобы попрощаться, он счастлив со своей высокомерной женой, Фокси подвела его своей наивностью и не имела оснований предъявлять на него права — все это было ясно без слов и потому не произносилось. Но она все равно просила прощения, выражала готовность забрать Тоби и сбежать из города. До тех пор, пока секрет оставался известен только им двоим, лишь он один мог разделить ее страдания. Только звук его голоса не был в эти дни для нее чужим. Они договорились встретиться — из жалости друг к другу и, как боксеры, вошедшие в клинч, из желания посмотреть в глаза своей боли. В Лейстауне был торговый центр, стоянку которого должны были расчистить. Позади здания, где разгружались фуры, мало кто оставлял легковые автомобили. Из их друзей здесь отоваривалась одна Джанет, да и то редко. Вполне безопасное место.

Пятница. Тяжелое лиловое небо. Редкие сухие снежинки. При виде одинокой черной машины Уитменов на асфальте под тяжкими тучами у Пайта екнуло сердце. Он поставил свой пикап у бочки для сжигания мусора и зашагал по пустой стоянке. Фокси опустила стекло. Снежинка зацепилась за ее левую бровь.

— Я думал, что Кен уехал на этой машине в Бостон, — сказал Пайт.

— Сегодня он поехал на поезде из-за плохого метеопрогноза. Залезай!

Он послушался, захлопнул дверцу и сказал:

— Кен ни на секунду не перестает размышлять.

— Почему ты его так не любишь? В чем он виноват?

— Почему не люблю? Я им восхищаюсь! И завидую: у него диплом о высшем образовании.

— Я думала, ты скажешь, что у него есть я.

Они дружно засмеялись: над ней, над собой, над всеми сразу. Покинув Тарбокс, они обрели перспективу; друзья и дома остались далеко позади, превратились в точки. Только они двое, Фокси и Пайт, были сейчас существами в натуральную величину. Только они перестали заигрывать с жизнью и позволили биологии поставить перед ними кардинальный вопрос. Кризис был им к лицу, как бархатный занавес. Она сидела за рулем боком, касаясь коленом рычага переключения передачи. Длинные ноги в желтых шерстяных брюках, волосы рассыпались по плечам пальто — русской генеральской шинели.

— Отлично выглядишь! — сказал он и похлопал ее по бедру. — После того телефонного разговора я испугался, что ты будешь сама не своя.

Она усмехнулась; ее нос и подбородок казались обструганными — так на нее подействовали предшествующие неприятности и ожидание предстоящих. На резиновой прокладке стекла выросла снежная рамка. На платформе перед складскими воротами возился с картонными коробками, выдыхая густой пар, одинокий парень в фартуке.

— Мы, женщины, умеем сохранять форму, — ответила она.

— Думаю, сомнений почти не осталось?

Она чуть заметно кивнула. Он вспомнил, как после танцев сажал в машину девушек. С тех пор минула вечность.

— Для меня — нет. Сегодня я поеду на новый тест — для окончательной уверенности. Только бы метель не помешала!

— Когда за рулем такой водитель, как ты, никакая метель не страшна. Словно застеснявшись своего смеха, он добавил: — Как странно! Мы имели девяностопроцентную гарантию — и все без толку.

— Ты сам сказал, что мы заигрались со своей удачей.

— Я очень жалею, что в тот раз ты даже не получила удовольствия.

— Я все очень четко помню: как мы перешли в спальню, как на кровать запрыгнул кот… Глупо, правда? Адюльтер — aif одни неприятности.

Он пожал плечами, не торопясь соглашаться.

— Почему же? Это способ пережить приключение, выбраться в мир, прозреть.

— Какое же знание мы приобрели, Пайт?

Он испугался звука своего имени: так она пыталась превратить эту встречу, спровоцированную отчаянием, в нормальное свидание.

— Что над Богом нельзя смеяться, — ответил он сурово.

— Я никогда не смеялась над Богом!

— Нет. Твой Бог здесь, у тебя между ног: бесформенный, робкий, ждущий прикосновения… Все в порядке, Фокс, я не жалуюсь. Просто ты слишком привлекательна. Я этого не ожидал и теперь отбрехиваюсь. Оказалось, что я тебя по-прежнему хочу. Не абсурд ли?

Она села удобнее, невольно прикоснулась к нему коленом и сразу убрала ногу.

— Тебе хотелось бы меня возненавидеть?

— Немного. Эти десять дней стали для меня адом. А ты выглядишь счастливой. Твой голос по телефону настраивал на другой лад.

— Это хуже всего: я действительно счастлива. Счастлива носить твоего ребенка. Все мое естество требует: рожай!

— Это невозможно. Невозможно!

— Конечно. Полностью с тобой согласна.

Но ее лицо сразу заострилось. Он чуть не застонал и наклонился к ней, боясь ее лица. Ее дыхание было горячим, а щека — холодной от слез; пальто-шинель не помешало бы ей к нему прижаться, но препятствием стало водительское кресло. Он откинулся. В ее искаженном лице читалось отпущение грехов, разрешение на искоренение всех следов их любви.

— Но как? — спросил он. — Швеция? Япония? Как это вообще делается?

Ее лицо казалось ему портретом на снежном фоне, в рамке из голых кленов.

— На беду, у нас нет нужных знакомств, — согласилась она. — Я слышала, что подпольные акушеры только и ждут клиенток, но не представляю, как с ними связаться.

— А Кен? У него есть знакомые-врачи.

— Кену я ничего не могу сказать.

— Ты уверена? Так было бы гораздо легче. Ты бы могла полететь в Японию. Что ему стоит прочесть там лекцию?

— Он не такой видный ученый.

— Я шучу.

— Знаю, Пайт. Я сделаю все, что возможно, кроме одного: поставить мужа в известность я не смогу. Он не смирится. Он слишком самодоволен. Меня тоже можно назвать такой. Однажды я подчинилась, но больше этого не повторится. Я не буду просить прощения: мы с тобой поступали правильно. Лучше рискнуть жизнью. Это только звучит высокопарно, а на самом деле вполне обыденно. Ты бы мог рассказать Анджеле, что спал со мной — ваш брак от этого не распался бы. А наш брак устроен иначе. Мы не так близки. У нас четкая договоренность, не позволяющая совершать таких крупных ошибок. Для Кена это стало бы потрясением. Ч понятно выражаюсь?

Он понял, что она не будет откровенна с мужем, как не захотела несколько месяцев назад устанавливать запирающиеся шкафы. Она — клиент, диктующий ему свои прихоти.

— Почему в таком случае не сказать ему, что ребенок его, и не родить еще одного маленького Уитмена? Возможно, он получится рыжим, но в тебе вполне может сидеть ген рыжей окраски. Сначала она прикусила кончик языка (женщины, не умеющие удерживать язык во рту, самые сексуальные), потом ответила, аккуратно произнося слова:

— Предположим, я так и сделаю. Но ты представь: ребенок растет день ото дня, и я замечаю, что он становится все меньше похож на Кена и все больше на Пайта Хейнема, начинает перепрыгивать через перила и сколачивать деревяшки. Это же будет не жизнь, а преисподняя! Лучше уж прямиком в ад.

— Бедненькая Фокси. — Он наклонился и чмокнул ее в нос. Ее красные руки неподвижно лежали поверх пальто. Он не исключал, что она ежится.

Темно-бардовый «меркурий»-купе, совсем как у Джанет Эпплби, медленно проехал через стоянку. Водитель был им незнаком — пожилой небритый мужчина в клетчатой охотничьей кепке. Он посмотрел на них глазами енота и уехал. У обоих прервалось дыхание. Потайное местечко было осквернено. Парень в фартуке ушел с платформы вместе с коробками.

— Лучше разъедемся, Пайт, — сказала она. — Иначе нас найдут замерзшими друг у друга в объятиях.

Дома, защищенный от метели звуками из кухни и криками разыгравшихся дочерей, Пайт попытался подойти к ситуации без лишнего трагизма, чтобы она не предстала катастрофой, родственной смерти. Беременность — это жизнь. Природа придумала соблазн секса, чтобы род человеческий не угас. Ошибки сходят с рук. Взять хоть незаконнорожденных детей великих людей: президента Кливленда, Карла Великого. Шутки-прибаутки, пиво рекой, лорд Норфолк приветствует своего внебрачного ребенка. Еще одна душа до кучи, плюс к наличным трем миллиардам. Так или иначе, она переедет в Беркли или Лос-Аламос, и он никогда не увидит своего ребенка. Пайт Хейнема, прародитель новой нации. За твое здоровье! Он тянул двойной мартини и пытался справиться с охватившим его ужасом. Кен… Ужас был связан с физиономией Кена, со странным доверием, которое у него вызывала эта безликость, с праведностью мести, которая наверняка на него обрушится. Испытывая тошноту, он был вынужден сказать себе, что живет в мире мужских стандартов, где справедливость устанавливают только мужчины, а он, подобно младенцу, обложенному для предотвращения падения подушками, задремал в окружении одних женщин. Пренебрежительный тон Фокси, высказывающейся о Кене, вызывал у него протест. Попытка навязать Кену чужого ребенка стала бы непростительным оскорблением; соответственно, мести не будет конца. Отцовство — самое уязвимое место мужчины, в обращении с коим требуется особая осторожность. Его отец вручную высаживал герань, за ним тянулась теплица — царство прямых линий. Пайт предпочитал в детстве теплые помещения в конце теплиц, где вязала ленточки его мать. Отцовская молчаливость казалась наказом, который он не хотел выполнять. Прямой человек, с мешавшими говорить вставными челюстями. Боже, если все взвесить, как рад он был их уходу!

Все относительно. В детстве, испытывая неприятности, он представлял себе еще более неприятное событие. Лучше не попасть в футбольную команду, чем заболеть полиомиелитом. Лучше не получить приглашение на вечеринку к Аннабелле Войт, чем случайно засветить Юпу в глаз и сделать его на всю жизнь кривым. Лучше тесный чулан, чем смерть. Лучше ли? Он очутился в темноте, граничащей со смертью. Он оставил в манящем чреве Фокси свое семя, которое вырастет в человека с его лицом, и, желая это предотвратить, был готов уменьшиться до размера песчинки, заползти в ее эластичный коридор и нанести там смертельный удар. Боже сохрани! Вернее, помоги, Господи! Бог, сеющий смерть направо и налево, не щадящий ни водорослей, ни китов, способен совершить еще одно маленькое убийство. Все в Твоей власти!

Подобие вежливости на лице Кена. Бледность, вызванная честолюбием и сидячим трудом. У Пайта заныл желудок. Пуля. Сонная расстрельная команда. Мир ужаса, где из непроницаемой тьмы выпрыгивает жизнь. Деяния Господни. Глина, сдобренная слюной. Нежная промежность Фокси, ее глаза как пара колокольчиков на дереве, звенящих при малейшем ветерке. Но как же она страдает! За личиной женщины живет зверь, мужчина, подобный ему, то есть взрослый ребенок с кучей суждений, догадок, надежд, корчащийся от зуда. Какой это ужас — растущее у тебя внутри, как гриб, чужое тело! От сочувствия у него зачесалась мошонка. Бедная Фокси. Нет, Господи, разберись, убери! Освободи меня.

Он выпил еще. Сладость окончательного падения. Би. Она боится позвонить, но способна догадаться. Она кое-что знает. Видела, как он прыгает из окна ванной, узнала силуэт Фокси в окне. В ее постели он сознавался во всем, утаил лишь тот роковой понедельник, когда он ненароком покусился на право отцовства Кена, сочинил для мира еще одну душу, а себя обрек на поругание, тюрьму, смерть, испепеление, распыление, вечную безымянность. Смех друзей. Проклятия в газетах. Он вспомнил улыбку Би, ее растекшиеся груди, ее тело — тихий омут, свой член, зависший в ней, как сонный угорь, и понял, почему любит ее: за бесплодность! За то, что его семя пропадает в этой белой пре-пасти без следа.

Его одиночество стало отчаянным. За окном ныло бесплотное чудище метель. Он осушил стакан и потащился в кухню. Жена и дочери сортировали открытки в честь Дня святого Валентина. Он забыл послать открытку Анджеле. Рут и Нэнси притащили из школы кучу сердечек, мычащих коровок, жирафов с переплетенными шеями. Лучше открытки Рут расставляла на холодильнике. Видя, как она тянется, Пайт удивлялся ее гибкости. Его появление в кухне — захотел еще джину! — нарушило тройственный женский союз, особенно ценный для маленькой Нэнси. Она повернула голову и засмеялась, зная, что сейчас надерзит. Личико у нее было, как круглое розовое сердечко.

— Папа урод, — заявила она.

— Нет, папа не урод, — возразила Рут, обнимая его за талию. — Папа холесенький.

— А ноздри? — спросила Нэнси, приглядевшись.

Рут продолжала сюсюкать, маскируя свою любовь к отцу.

— У папы самые каааасивые ноздри на свете. Это потому, что он давным-давно приплыл из Гоааандии.

Пайт невольно прыснул.

— А мои ноги? — спросил он Нэнси.

— Тоже уродливые, — заверила она его. Рут обняла его еще крепче, погладила по волосатой руке.

— Почему, очень кааасивые ножки. Это у мамы они дурацкие: мизинцы не касаются пола.

— Эта считается признаком красоты, — сказала Анджела.

— Знаешь что, мама? — Рут отпустила отца и забыла про сюсюканье. Летом Фрэнки Эпплби и Джонатан Смит играли на пляже в сыщиков и изучали следы на песке. У ее отпечатков нет вмятины внутри, там, где должен быть… Как это называется?

— Свод стопы, — подсказала Анджела.

— Да, свод. — Девочка оглянулась на Пайта. Даже такое безжалостное упоминание Фокси доставило ему удовольствие. Неуклюжая, здоровенная, с плоскостопием, с животом. Красота!

— Очень любопытно, — отозвалась Анджела, занимаясь листьями салата на ужин. — Что еще скажешь о ногах?

— Что у мистера Торна на ноге зеленый ноготь, — с готовностью выпалила Рут.

— А у папы пальцы на ногах, — подхватила Нэнси, нагло высунувшись из-за спины матери, — как зубы у страшной маски.

Пайт догадывался, что олицетворяет для младшей дочери смерть, что угроза для жизни, сама ее хрупкость сконцентрированы для нее в его мужской сущности. Этот процесс пройдет несколько стадий: со временем она, как сейчас Рут, найдет в себе смелость восхищаться им, приручать его уродство, а потом, наподобие Анджелы, будет спасать себя, хотя бы частицу своего естества, от него и вообще от мужчин. Он очень любил своих женщин, обступивших его, как колья в яме-ловушке.

— Мамочка, — взмолилась Рут, — запрети Нэнси оскорблять папу! Ведь папа красивый?

Пайт нагнулся и взял Нэнси на руки. Она визжала и лягалась от страха и от удовольствия. Изо рта у нее пахло кондитерскими сердечками. Гибель для зубов! Он сильно ее стиснул, она завизжала от ужаса и стала отбиваться.

— Не знаю, можно ли назвать папу красивым, — рассудительно отвечала дочери Анджела. — Но люди называют его привлекательным. Еще он хороший и добрый.

Пайт поставил Нэнси на пол и напоследок исподтишка ущипнул. Она подняла на него глаза. Теперь она знала нечто, что никогда не забудет и никогда не сумеет выразить.

Видимо, наполнившись нежностью от общения с детьми и рассматривания их открыток-валентинок, а может, просто возбужденная ощущением домашнего уюта, вызванного метелью за окном, Анджела предложила ему лечь спать раньше обычного и, уподобившись спустившемуся с небес горячему облаку, соблазнила его, усевшись на него верхом, в классической позе Андромахи, утешающей Гектора.

В субботу утром Фокси позвонила и спросила не дыша, елозя губами по трубке:

— Анджела рядом?

— Нет, — ответил Пайт, — она разгребает с детьми снег. Что бы ты сказала, если бы трубку сняла она?

— Спросила бы, в каком платье она была на последнем благотворительном вечере.

— Это рискованно. Она только начинает чуть меньше тебя подозревать.

— Извини. Мне необходимо с тобой поговорить. Я надеялась увидеть тебя вчера вечером у Галлахеров. Почему вы не пришли?

— Нас не пригласили. Кто там был?

— Все, кроме вас, Солцев и Онгов. Еще там была новая молодая пара, по-моему, скучная.

— Мэтт ничего мне не говорил. Что ж… Как твои дела?

— Тест дал положительный результат. Больше нет никаких сомнений, Пайт.

Переваривая услышанное, он словно в первый раз видел свою мебель, кленовый телефонный столик с коническими ножками, зеркало в блестящей акантовой раме. Изделия безразличных людей, презирающих свое ремесло. Странно, что у него самого хватает энергии и времени приколотить иногда палку к палке.

В свинцовой тишине раздался ее крик:

— Я стала тебе обузой, Пайт!

— Что ты, — соврал он, — наоборот, ты легкая, как снежинка.

— Одним словом — если зайдет Анджела, повесть трубку, — я, кажется, кое-кого нашла.

— Кого?

— Фредди Торна.

— Да уж, этот что хочешь из тебя высверлит, — сказал Пайт со смехом. Фредди известен абортами.

— Я вешаю трубку и больше тебя не побеспокою. Спасибо за все.

— Нет, подожди! — крикнул он, боясь, что она уже не держит трубку у уха. — Расскажи, что к чему. Не будь такой обидчивой.

— Я в аду, дорогой, и это совершенно не смешно.

— Вот он, значит, какой — ад…

— Подожди, ты еще ничего не знаешь.

— Фредди Торн… — начал он за нее.

— Фредди Торн говорил мне когда-то, что некоторые стоматологи делают аборты. А что, у них есть все необходимые инструменты, кресло, анестезия…

— Похоже на правду. Что дальше?

— Вчера у Галлахеров он вызвал меня в уголке на разговор — сам знаешь, как он это делает… А я возьми и спроси, не знает ли он кого-нибудь, кто этим занимается.

— Ты призналась ему, что беременна?

— Что ты, Боже упаси! Я наврала про знакомую из Кембриджа, очень милую особу попавшую в отчаянное положение.

— Почти что правда.

— Ну, вот… Ты уверен, что Анджела ничего не слышит?

— Сейчас подойду к окну, взгляну, где она. — Вернувшись, он доложил: Она внизу, машет лопатой, как одержимая. В последнее время у нее приподнятое настроение. Так на нее действует метель.

— На меня метель действует противоположным образом. Я замучалась ездить в Кембридж, сдавать мочу на анализ, и обратно. Вчера мы еле добрались до Галлахеров.

— …где Фредди посмотрел на тебя со своей хитрой усмешкой и немедленно смекнул, что перед ним та самая беременная милашка.

— Все так и было. Только он этого не сказал.

— Что же он соизволил сказать? Сверился со своим графиком абортов и назначил тебе прием?

— Не совсем так. Он произнес что-то страшное. Между прочим, все происходило на кухне; остальные играли в гостиной в слова, пользуясь словарем. Он сказал, что должен повидаться с беременной и ее мужчиной.

— Действительно ужас! С обоими?

— Да. А поскольку беременная — это я, то он, наверное, догадывается, что мужчина — ты. Вот я и сделала заключение, что он хочет тебя видеть.

— Ты торопишься с выводами. Фредди не такой уж организованный человек. Он играет в игры. Не бойся, это блеф слепца.

— Мне так не показалось. Он говорил очень серьезно и определенно. Скорее, как дантист в зубоврачебном кабинете, чем как клоун на вечеринке.

— Ты раскопала во Фредди дантиста? Не желаю его видеть! Он не вызывает у меня ни симпатии, ни доверия Не собираюсь идти к нему на поклон.

— К кому же тогда идти?

Дверь распахнулась. Пайт немедленно положил трубку на рычаги и обернулся как ни в чем не бывало, словно до того гляделся в зеркало. Перед ним стояла заснеженная Нэнси. Ее щеки горели. Тараща глаза, она протянула руку в кожаной рукавице, и он увидел кусок льда, только почему-то серый. То была замерзшая птица с красной головкой и черным пятном на груди — древесная овсянка, погибшая от холода. Ее круглый глаз превратился в льдинку. Боясь, что отец начнет протестовать, девочка деловито объяснила:

— Мама нашла птичку в снегу. Я положу ее на батарею, чтобы отогреть и оживить, хотя знаю, что она не оживет.

Каждую зиму в тарбокском клубе ветеранов Второй мировой войны, мрачном бетонном здании на Маскеноменс-стрит, устраивали благотворительный бал. В клубе был бар и кегельбан с двумя дорожками внизу, танцевальный зал и еще один бар наверху. Под потолком вертелся шарик, осыпавший пятнышками света стены, окна, ноги танцующих. В клубе ветеранов было жарко даже в самую холодную погоду. Когда открывались двери, наружу вырывался пар, розово-голубой от неонового света, чтобы перемешаться с дымками выхлопа паркующихся машин.

В этом году на бал приехали не все супружеские пары города, знакомые Пайту. Кэрол Константин очень хорошо танцевала греческие танцы; патриархи и их жены, сидя за столами с черными оливками, пахлавой и другими лакомствами, благосклонно наблюдали, как она водит хоровод с их детьми — бакалейщиками, электронщиками, биржевыми маклерами. Кэрол словно родилась для этой роли. Но в этом году в оргкомитете бала заседала Айрин Солц, поэтому Константины убрались от греха подальше в Бостон, смотреть кельтские представления, захватив с собой Торнов и Галлахеров. Хейнема приехали, главным образом, чтобы сделать приятное Айрин, поведавшей им («только не говорите никому, особенно Терри Галлахер!»), что ее семья, возможно, скоро покинет Тарбокс, потому что Бену предложили работу в Кливленде. Уитмены сидели за одним столом с Эпплсмитами, Герины привела на бал новую пару по фамилии Рейнхардт — гладколицых, жаждущих признания людей, которых Пайт едва удостоил взглядом. Глядя на гречанок, американок в третьем поколении, увлеченно пляшущих под восточные звуки бузуки он ждал, когда начнется американский танец, чтобы пригласить Би, Анджела устала от разгребания снега и не стремилась танцевать, Фокси одеревенела от стараний его не замечать. Одна Би, напоминавшая о своем присутствии звонким голосом, сулила покой. Он помнил ее, как тихий омут, в который можно погрузиться по пояс. Наконец, музыканты-подростки заиграли долгожданную американскую мелодию, и он обнял ее и повел в сторону, где их не подслушают.

— Пайт, — сказала она, — у тебя какие-то неприятности. Я чувствую, как ты напряжен.

— Может быть, это ты напряжена?

Но она была трезвой, в отличие от него, выпившего за обедом в «Тарбокс Инн» три мартини и сильно вспотевшего. Ему хотелось расплющить грудью ее груди и тем спасти свое сердце.

— Нет, ты, — пропела она, не обращая внимания на его нажим. — Куда подевалась твоя энергия? Ты даже стоишь по-другому. Помнишь, я тебе говорила, что ты пострадаешь от недобрых людей?

— Не знаю таких. Все вы, наоборот, слишком добры. В том же разговоре, который ты, к моему удивлению, так хорошо запомнила, ты спросила, не хочется ли мне…

— Помню-помню! Лучше скажи, разве тебе не нравилось со мной?

— Нравилось — не то слово. Я тебя люблю. В последний раз было чудесно. Ничего другого и не надо.

— Поэтому ты не звонишь?

— Я не мог. Ты права, в моей жизни сейчас завязался один ужасный узел. Если он развяжется, ты примешь меня обратно?

— Конечно. Всегда. Но это был ответ, данный на расстоянии. Он грустно прижал ее к себе, словно компресс, способный подействовать на тугой узел у него в груди, на слипшийся ком измен. Фрэнк Эпплби, танцевавший с молодой миссис Рейнхардт, встретившись с ним глазами, страдальчески улыбнулся. Потерянные души. Встреча в аду. Фрэнк был удачливее него, так как не имел беременной любовницы. Вот они, преимущества, даруемые Экзетером: изъяны не торчат наружу.

Би остановилась, выскользнула из его объятий, высмотрела что-то у него за плечом. Пайт обернулся и сразу струхнул: к ним подошла Фокси.

— Это несправедливо, Би. Ты монополизировала этого прекрасного кавалера. — Она не смотрела на Пайта, ее прикосновение к его руке было сухим и жестким. Начиная танец, она сказала резким тоном, пугая его своими бледными губами: — Твоя жена поручила мне передать тебе, что она хочет спать и собирается домой. Но ты можешь побыть со мной одну минуту.

Ее тело было сейчас угловатым, их танец стал бы шарканьем по принуждению. Вопреки обыкновению, она надушилась резкими духами и источала аромат перестоявших ирисов. Пайт понял, что от Би пахло лимоном; Би плыла в его объятиях легко, как привидение.

В стоматологическом кабинете Фредди Торна пахло средством для чистки ковров и леденцами; держа пухлую руку Нэнси, Пайт вспоминал, как сам боялся в детстве этого зубного запаха, как сводило спазмой живот, как хотелось наружу, на солнышко, как мечталось уснуть на предстоящие страшные полчаса. На обложках старых «Таймов» и «Ньюсуиков», предназначенных для успокоения клиентов, красовались Шарль де Голль и Марина Освальд, оба измученные. Курносая медсестра попыталась подбодрить испуганного ребенка улыбкой, и Пайт, готовый к столкновению с Фредди, тут же влюбился в эту девушку. Молоденькая, хрустящая, как сельдерей, который подсаливаешь, разнимая стебель на слои. Интересно, приходилось ли Фредди..? Нет, сомнительно. Все, что касалось Фредди, было для него сомнительным. Даже просто вспоминая его, он чувствовал какую-то сырую, безнадежную тяжесть.

Левая ладонь Пайта зудела от стыда. Он завидовал малышке Нэнси, боявшейся всего лишь физической боли. Он попытался прочесть что-нибудь из затрепанного журнала, дочь терлась рядом, но, что называется, против шерсти. Они были, как две кошки, высекающие одна о другую искры. Электричество страха. Пастор Педрик предлагал пастве представлять себе Господа, как электромагнитные волны. Ему не хватало этого старого болтуна. Надо будет снова заглянуть в церковь. Нэнси что-то прошептала, он не расслышал. Устав от ее невразумительности, он громко спросил:

— Что?!

— Тсс! — прошипела девочка и приложила пальчик к губам. Он смущал ее. Она испытывала доверие только к матери. Водить ее к врачам входило в обязанности Анджелы, но у той было собрание в детском саду, и Пайт принял вызов судьбы. «К кому еще идти на поклон?» Он боролся со своей нерешительностью и чувством отвращения; если бы не усталость, дилемма осталась бы неразрешимой. Это походило на бдения перед кабинетом директора школы, сурового лютеранина Орффа, старого ненавистника голландцев услужливых кальвинистов. «Я ужасно виноват, сэр. Я не знал…» — «Не знал, что тебя увидят?» Вечно его наказывали за съезжание по перилам.

— Он опять будет долбить мне зубы? — спросила Нэнси более отчетливо.

— Ты хочешь сказать, сверлить? Только если найдет дупло.

— Ты его видишь? — И она широко разинула рот — большой, отцовский рот.

— Я ничего не вижу, детка, но я не зубной врач. Даже если у тебя есть дырочки, то маленькие, потому что и зубки у тебя маленькие, и сама ты малютка.

Он пощекотал ее, но она не прореагировала — так была озабочена предстоящим испытанием.

— Вели ему не сверлить! — потребовала она.

— Понимаешь, такая у мистера Торна работа. Если запретить ему вылечить тебе зубки сейчас, дальше может стать хуже.

Он наклонился совсем близко к ней. Она впитала его отказ прийти ей на помощь, как промокашка кляксу. Своим отказом плакать она прибавила ему отваги. В зубоврачебный кабинет они вошли вместе.

Там, сидя в опрокинутом кресле цвета яйца малиновки, слушая, как булькает вода в, сосуде под ухом, и как доктор Торн шутит с ее отцом, Нэнси немного успокоилась и позволила ему осмотреть ей рот.

— Две, — заключил он и сделал пометки на муляже. — Не так плохо.

— Две дырки? — переспросила Нэнси. — Это больно?

— Не думаю, — ответил: Фредди вкрадчиво. — Сейчас мы посмотрим, хватит ли у тебя спокойствия. Чем спокойнее ты внешне, тем спокойнее внутри, а чем спокойнее внутри, тем меньше замечаешь бормашину.

Пайт вспомнил серую, как голубиное крыло, книжонку про гипноз у кровати Фредди и уже готов был отпустить шутку насчет любительской психологии, но необходимость задобрить Фредди заставила его сдержаться, и он всего лишь спросил с необычной для себя кротостью:

— Как насчет новокаина?

— Дырки совсем маленькие, — ответил Фредди, косясь на него.

Сначала Нэнси крепилась, но когда Фредди без перерыва занялся вторым дуплом, все горле забулькал протест. Пайт подвинулся ближе и взял ее за руку. Ему было видно, как в разинутом рту у дочери стоит в десне, как цветок в горшке, работающее сверло. Язык Нэнси трепетал, рука инстинктивно тянулась ко рту, но Пайт удерживал ее. Бульканье перешло в крик, глаза округлились от боли. Пайт, плохо перенося ее взгляд, сильно потел, пот стекал по груди. Рот Нэнси был полон слюны, спина изогнулась, свободная рука рванулась вверх. Пайт едва успел ее перехватить.

— Дай ей передохнуть, — попросил он Фредди.

Фредди оглядел свою дергающуюся пациентку. Его губы сузились, потом по-рыбьи раскрылись. Сверло вернулось в исходное, нерабочее положение.

— Вот и все, — сказал Фредди. — Разве стоило хныкать?

Девочка сплюнула в продолговатую посудину.

— Я думала, будет один зуб, — пожаловалась она.

— Зато теперь, — сказал ей отец, — тебе починили целых два зуба. Сейчас пойдет веселье: мистер Торн будет ставить пломбы.

— Совсем это не весело, — возразила Нэнси.

— С ней нелегко сладить, — прокомментировал Фредди. — Мамина дочка!

Довольная усмешка.

— Не надо было так нажимать.

— Дырочки-то малюсенькие: так, царапины на эмали. Она сама себя напугала. Дома она тоже такая трусиха?

— Она недоверчива, совсем как я. Старшая терпеливее, как Анджела.

— Я не согласен с твоей теорией насчет Анджелы. По-моему, она страдает. — Судя по улыбке Фредди, ему нравилось черпать из доступного одному ему кладезя мудрости, тайного ручья, потока, огибающего реальность. До чего тоскливый субъект!.

Медсестра принесла серебро для пломб. Мучения Нэнси кончились. Пока Фредди ставил и разравнивал пломбы, Пайт набирался смелости. Наконец, спросил:

— Мы можем поговорить с глазу на глаз?

Фредди обернулся. Увеличительные стекла поверх обычных очков делали его глаза чудовищными.

— Я и так сбился с графика приема, — ответил он.

— Значит, не судьба. — Пайту сразу стало легче. — Ничего, как-нибудь в другой раз.

— Не знал, что ты такой щепетильный. Для тебя я могу выкроить минутку.

— Мне могут понабиться две, — предупредил Пайт, жалея об упущенной удаче.

— Ты свободна, отважная Нэнси! — сказал Фредди. — Если будешь хорошо себя вести, Жанетт угостит тебя леденцом.

Он затолкал Пайта в комнатушку, где стояло на всякий случай старое фарфоровое зубоврачебное кресло и прочий инвентарь. Окно комнатушки выходило на задние дворы и шпиль конгрегационалистской церкви, даже зимой не утрачивающий золотого блеска. В белом жреческом одеянии Фредди казался гораздо выше Пайта ростом. Жрец-пакостник с застарелой хитрой ухмылкой.

— У нас с тобой есть одна общая знакомая… — начал Пайт.

— Не одна, — перебил его Фредди.

— Такая высокая, с длинными светлыми волосами, названная в честь животного.

— Прелесть, а не женщина, — Фредди причмокнул. — Слыхал, в постели она просто чудо.

— Этого я не слышал, — сказал Пайт. — Но все равно, мы с ней беседовали…

— Не в постели?

— Скорее, по телефону.

— Лично меня телефонные беседы не удовлетворяют.

— Может быть, попробуешь онанизм?

— Попробовал бы, дружище Пайт, да времени не хватает Ладно, колись. Я и так знаю, о чем речь, но мне интересно, как ты будешь колоться.

— Эта женщина сказала мне — а может, кому-то другому, а тот — мне, что ты знаком с джентльменами, делающими операции не стоматологического свойства.

— Может, знаком, может, нет…

— Сдается мне, что нет. — И Пайт попытался протиснуться мимо него к закрытой двери. Фредди остановил его спокойным прикосновением и рассчитанной профессиональной улыбкой.

— Что, если все-таки знаком?

— Да или нет? Я должен тебе доверять.

— Предположим, да.

— В таком случае, милейший Фредди, этой особе пригодится твоя дружба.

— Старина Пайт, благочестивый Пайт, дружище Пайт, ты говоришь только о ней. А ты? Лично тебе не нужна моя дружба?

— Возможно.

— Более чем!

— Хорошо, более чем возможно.

Фредди ухмыльнулся. Он редко выставлял напоказ собственные зубы мелкие, редкие, в зубном камне.

— Мне эта игра не по нутру, — сказал Пайт. — Лучше я уйду. Ты врешь, ты обманом заставил ее вызвать меня и выдать нас. Меня от тебя тошнит.

Жрец в белом халате снова его остановил. В его жестах сквозила уязвленная добродетель, словно за многолетним сарказмом и мизантропией скрывался записной человеколюбец.

— Я не вру. Я могу связать вас с одним человеком в Бостоне. Это для меня нелегко и рискованно, но вы будете довольны. Этот человек — идеалист, чудак. У него убеждения. Я знаю людей, прибегавших к его услугам. На каком она месяце?

— Только-только начался второй.

— Хорошо.

— Это действительно возможно. — Добрая весть распространялась по жилам Пайта, как наркотик; он уже чувствовал женственную расслабленность, собачью благодарность.

— Я сказал, что могу выполнить свою часть сделки А ты свою можешь?

— Ты о деньгах? Сколько он просит?

— По-разному. Когда три, когда четыре сотни.

— Никаких проблем.

— Это ему. А мне?

— Ты тоже хочешь денег? — Пайт был счастлив новому поводу презирать Фредди. — Ты их получишь. Деньги мы найдем.

В дверь постучали.

— Una momenta, Жанетт, — откликнулся Фредди.

— Когда мы уйдем, папа? — спросил голосок Нэнси.

— Еще минутку, доченька! — крикнул Пайт. — Полистай пока журнал. Мистер Торн делает мне рентген.

Фредди одобрительно улыбнулся.

— Ты стал изобретательным лгуном.

— В строительном бизнесе иначе нельзя. Так мы остановились на деньгах…

— Ничего подобного. Нам с тобой, старым друзьям, не пристало обсуждать деньги. Мы с тобой, дружище, давно переросли деньги как средство обмена.

— Что еще я могу тебе предложить? Любовь? Слезы? Вечную признательность? Или новый костюм для ныряния?

— Шутник! Играешь жизнью и смертью и при этом изволишь шутить? Теперь понятно, почему тебя любят женщины. Я скажу тебе все прямым текстом, Пайт. Один вопрос у нас с тобой так и остался открытым. Ты спал с Джорджиной, так ведь?

— Если она утверждает… Я уже забыл, как это было.

— Я же, с другой стороны, при всем искреннем восхищении твоей супругой, никогда…

— Конечно. Она бы никогда не согласилась. Она тебя ненавидит.

— Ничего подобного. Ее ко мне тянет.

— Она считает тебя подонком.

— Полегче. Здесь я заказываю музыку, и мне начинает надоедать твоя болтовня. Мне всего-то и нужно, что одна-единственная ночь. По-моему, очень скромно. Одна ночь с Анджелой. Подумай, парень. Скажи ей, что хочешь. Например, все. Исповедь полезна для спасения души.

— Ты требуешь невозможного, — сказал Пайт. — Хочешь, скажу, почему? Потому что тебе нечего предложить. Ты мерзкий никчемный урод.

Фредди не рассердился, а поставил себе пальцами рожки.

— Видал? Твоя работа! В этом ты большой мастер. А я всего-навсего легковерный обыватель, у которого, как известно, не задалась карьера по части соблазнения чужих жен. — Голое лицо Фредди стало еще уродливее. Это был уже зад бесформенного безглазого морского жителя, которому заднепроходное отверстие служит заодно ртом. — Ты сам выкопал эту могилу, голландец.

Пайт снова двинулся к двери, на сей раз беспрепятственно. Распахнув дверь, он удивленно отпрыгнул: Нэнси не выполнила отцовское приказание его и предпочла журналам подслушивание. Она держала во рту леденец. Она не знала нужных слов, но ее глаза понимали все.

Услышав от Пайта по телефону про предложение Фредди Торна, Фокси сказала:

— Забавно! А я считала, что они с Анджелой и так спят или, по крайней мере, спали.

— На каком основании?

— На всех вечеринках они вместе. Друзья не разлей вода!

— Насколько я знаю, она мне никогда не изменяла.

— Это похвальба или жалоба?

— У тебя хорошее настроение. Предлагай следующий шаг…

— Я? У меня нет предложений. Кажется, дело за Анджелой.

— Смеешься? Я не могу ей это предложить.

— Почему? — Нетерпение потеснило в ее голосе усталость. — Велика важность! Ей может понравиться провести без тебя хотя бы одну ночь.

Пайт хотел ответить, что Фредди Торн причинит Анджеле боль, но вместо этого сказал:

— Это значило бы все ей о нас рассказать.

— Почему? Если она тебя любит, то просто сделает так, как ты просишь. Если ты попросишь правильно. Она — твоя жена, так пусть заслужит эту привилегию. Все мы развлекаем тебя в поте лица, а она прохлаждается! Пускай потрудится на всеобщее благо.

— Какая ты безжалостная!

— Стараюсь.

— Прошу тебя, Фокс, не принуждай меня.

— Я тебя ни к чему не принуждаю. Как можно? Это ваше дело. Если у нее не хватит духу или она окажется святошей, то придется обработать Фредди как-то еще или обойтись без него. Я бы могла вверить себя заботам своего кембриджского врача. Он не католик. Я бы сказала, что мне грозит нервный припадок. Может быть, он мне действительно грозит.

— Ты всерьез считаешь, что я мог бы к ней с этим обратиться? Ты бы сама пошла на такое, чтобы спасти Кена?

— Ты хотел сказать, чтобы спасти саму себя? Я уже делала ему предложение.

— Кому, какое? Не понимаю. Ты предлагала себя Фредди?

— Что за пронзительный тембр? Тебе не идет. Конечно, предлагала почти. Юбку я не задирала, но чем еще я могла бы его привлечь? О чем еще говорят мужчины и женщины? Но он меня отверг. Так вежливо, что я даже не обиделась. Сказал, что я слишком напоминаю ему его мать, а он ее боялся. Может быть, это и навело его на мысль об Анджеле. Мне кажется, что его истинная цель — сделать тебе гадость.

— Из-за Джорджины?

— Из-за твоих постоянных издевок.

— А ты не считаешь, что он действительно ее возжелал?

— Пожалуйста, не вытягивай из меня комплименты своей жене. Всем известно, что она — само совершенство. Понятия не имею, чего Фредди хочет на самом деле. Зато я знаю, чего хочу сама: чтобы ЭТО перестало во мне расти!

— Только не плачь.

— Природа так глупа! Она заставляет работать все мои материнские железы. Знаешь, что это такое, Пайт? Знаешь, что я поняла про беременность? Это самое главное, чего я раньше не могла себе представить… Ты никогда не остаешься одна. Когда внутри у тебя ребенок, ты уже не одна. Ведь это человек!

Он уже просил ее не плакать.

— Ты действительно думаешь, что она могла бы?..

— Господи, она такой же человек, как все остальные! Понятия не имею, чего она сделает, чего не сделает. А ты, кажется, все еще воображаешь, что бывает кое-что похуже смерти… Она — твоя божественная половина, вот и решайте между собой. Сообщи мне о результате, чтобы я смогла заняться другими вариантами. По-моему, Фредди Торн — удачная находка.

— Да. Ты очень смелая и находчивая.

— Благодарю за комплимент.

— Ты права, — сказал Пайт. — Я попытаюсь. Не надеюсь, правда, что будет толк. С нее станется потребовать развод. Но если она согласится, то, Фокси, любимая…

— Что, любимый?

— Если мы выпутаемся, то нам с тобой придется расстаться.

— Разумеется, — согласилась Фокси и повесила трубку.

Следующим утром Нэнси описала свой сон — первый в жизни, который ей удалось запомнить. Как они с Джуди Торн ловили на террасе божьих коровок. Джуди поймала одну с пятнышком на спинке и показала Нэнси, Нэнси поймала божью коровку с двумя пятнышками и показала Джуди. Потом Джуди поймала божью коровку с тремя пятнышками, Нэнси — с четырьмя. Все потому (объяснила девочка), что пятнышки — признак возраста божьей коровки.

Она рассказала свой сон матери, потом, по ее просьбе — отцу за завтраком. Пайт был тронут: он узрел в этом переход дочери в новое жизненное измерение. Тронуло его и развивающееся воображение Нэнси: ни у них, ни у Торнов не было террасы (откуда она взяла террасу?); божьи коровки (они да черепахи — сами игрушечные из всех живых существ); загадочная сила цифр, порождающая пространство и время. Пайт заглядывал в длинный коридор ее снов и мечтал, чтобы она пересказывала ему все свои сны, мечтал стариться с ней рядом, вечно ее оберегать. Но ради нее ему придется продать Анджелу.

— Ангел?

— Что?

Темнота, постель, подступивший сон. Они не занимались любовью: у Пайта не было намерения когда-либо с кем-либо возобновлять это занятие.

— Ты поверишь, если я скажу, что у меня серьезные неприятности?

— Поверю, — ответила она.

— Какие, как ты думаешь? — спросил он удивленно.

— Вы с Галлахером перестали ладить.

— Это верно. Но это самая мелкая из неприятностей. С Мэттом я разберусь, вот только избавлюсь от главных проблем.

— Тебе не терпится это обсудить? Мне хочется спать, но я могла бы попытаться не уснуть.

— Я не могу это обсуждать. Просто ответь: ты готова это принять?

— Да.

— Ты поверишь, если я скажу, что ты могла бы очень мне помочь, если бы кое-что сделала?

— Развелась с тобой?

— Вовсе нет! Разве ты об этом думаешь?

— Иногда. Тебя это беспокоит?

— Конечно. Я люблю свой дом.

— Это не то же самое, что любить меня.

— Тебя я тоже люблю. Это очевидно. — Он чувствовал, как они отдаляются от темы. Может быть, в этом был шанс — постараться превратить вопрос в судьбу, в рок. — Нет, то, чего я от тебя хочу, заняло бы всего одну ночь.

— Переспать с Фредди Торном, — сказала она.

— Почему ты это сказала?

— Разве я не права?

В темноте Пайту не хватило дыхания, чтобы ответить; он лежал ничком на кровати, как на воде, разве что с сухими глазами и ноздрями.

— Почему ты это сказала? — повторил он, собравшись с силами.

— Потому что он все время мне твердит, что рано или поздно со мной переспит. Он уже много лет мечтает на чем-нибудь тебя подловить и поставить это условие. Теперь это случилось?

— Да, — сказал Пайт.

— И он этого хочет?

От его молчаливого кивка содрогнулась кровать.

— Не удивляйся, — сказала она мягким, как сама тьма, голосом. — Он столько лет к этому стремился и все твердил мне, что добьется своего, а я только смеялась. Мне казалось странным, что он ни разу не предложил мне с ним переспать, не положился на свои собственные достоинства. Он считал, что единственный способ меня добиться — загнать в яму тебя. Конечно, я его не люблю, но иногда он бывает интересным, а я достаточно несчастна, чтобы это произошло само по себе, если бы он не юлил. Хочешь услышать пару грустных слов?

Он снова кивнул, но на этот раз дрожь кровати была сценическим эффектом, устроенным сознательно.

— Это так грустно! Он — единственный мужчина во всем городе, который мною заинтересовался. Эдди Константин прокатил меня разок на своем мотоцикле, но дальше этого не пошел. Я не привлекаю мужчин. В чем мой изъян?

— Никаких изъянов!

— Какой-то должен быть. У меня своя волна, ни с чьей не совпадающая. Даже дети от меня отдаляются. Вот и Нэнси больше не младенец… Я очень одинока, Пайт. Нет, не трогай меня. Иногда это помогает, но сейчас не поможет. Я все время где-то витаю, потому и заговорила о психиатре. Думаю, мне нужна профессиональная помощь. Школа, где предметом была бы я сама.

Он чувствовал, что в темноте зреет сделка. Фонари вдоль дороги освещали тонкие ветки сирени и вяз, похожий на вазу. Их свет, отражаемый снегом, отбрасывал на стены немыслимые летом тени…

— Почему бы нет? Если все устроится.

— Если… — повторила за ним Анджела. — Один вопрос. Меня гложет любопытство, но я задам тебе один-единственный вопрос. Ты доверяешь Фредди? Думаешь, он выполнит свою часть договоренности?

— Доверяю, хотя сам не знаю, с какой стати. Надеюсь, он захочет произвести впечатление человека чести.

— Он хочет переспать со мной один раз?

— Так он говорит. Она коротко засмеялась и повернулась к нему спиной.

— Я не вызываю у мужчин сильной страсти. — Слова прозвучали невнятно, но Пайт уловил иронию и приподнялся на локте, чтобы лучше ее слышать. Слезы? Выживет ли?

Его поза сама по себе была вопросом.

— Я бы предпочла, чтобы это произошло не у нас в городе, — ответила она ему. — Здесь нас могут увидеть. Кажется, Торны поедут кататься на лыжах на день рождения Вашингтона?

— Конечно, они никогда ничего не пропускают.

— Всех детей уложат в одной комнате, а мы с Торнами может оказаться соседями. Ты спал, с Джорджиной?

Он замялся, потом, поняв, что они вместе перешли в новую жизнь, ответил правду:

— Раньше.

— Значит, нам будет удобно. Нет, Пайт, не надо меня трогать. Я действительно должна уснуть.

На доске объявлений лыжной базы красовались летние виды. База словно доказывала: «Это тоже я — тихое озеро, зеленые березы. Я не всегда закутана в саван изо льда и снега, как сейчас». В затянутом паутиной углу по-прежнему висели сломанные часы с кукушкой, телевизор с треском изрыгал никому не нужные новости, хозяева неопределенного возраста сновали туда-сюда с пепельницами и льдом, не скрывая отрицательного отношения к постояльцам. Нелюбовь к постояльцам подчеркивалась и поднявшимися с прошлой зимы ценам, и скудным количеством соуса к окороку. Четверо незнакомцев резались в бридж, супружеские пары из Тарбокса играли в слова, расположившись прямо на полу. Виски разгорячило их — выживших счастливчиков, сохранивших работу, здоровье, свободу. Днем спуски сверкали, как серебро, на солнце, взбирающемся что ни день все выше. На верхушке горы царствовал лед, на середине склона снег был рассыпчатым, а под горой уже вовсю таял. Мощное солнце, снежные ванны, принимаемые под отряхивающимися соснами, изнурение, огромные наледи, образовавшиеся за два месяца на лыжной трассе, — все это наполняло тела лыжников чудесной негой. Они уходили со спусков раньше, чем в прошлом году, когда Фредди Торн донимал Эпплсмитов своими фантазиями. Теперь Джонатан Литтл-Смит, которому вот-вот должно было исполниться тринадцать лет, был оживленнее своих родителей: он заставлял Фрэнки Эпплби, сонного и раздражительного, проигрывать ему одну долгую шахматную партию за другой. Чтобы уложить его спать, у Гарольда и Марсии остался один способ — уйти спать самим. Они поселились в коттедже с газовым отоплением, где уже спали Джулия и Генриетта. Вскоре за ними потянулись и Эпплби. В этом году две пары поселились в коттеджах, причем, по настоянию Джанет, в разных концах ряда. Потом пришел черед Геринов, как ни цеплялся за Роджера Фредди, умоляя остаться и выпить еще; Би, бросив прощальный взгляд на Пайта, удалилась с мужем в безлунную ночь. Остались только Галлехеры, Хейнема и Торны. Уитмены не признавали лыж, Эдди Константин, гордый оказанным ему доверием, улетел на новом трехмоторном «Боинге-727» в Сан-Хуан. Солцы, некогда обещавшие уж этой зимой точно встать на лыжи, якобы согласились на переезд в Кливленд и готовились покинуть Тарбокс; это сразу превратило их в парий. Отпустив очередную несмешную шутку, Мэтт Галлахер кашлянул и сообщил, что лично он отправляется на боковую. Подразумевалось, что Терри вольна сама распоряжаться собой. Терри, признавшаяся Кэрол Константин, что под давлением обстоятельств была вынуждена отказаться от уроков гончарного мастерства, тут же вскочила и сказала, что тоже уходит. Таким образом, Хейнема и Торны остались вчетвером, сидя друг напротив друга на двух диванчиках. Между ними стоял кленовый кофейный столик со старыми номерами «Ски» и «Вог».

— Кажется, у вас с Мэттом пропали темы для разговора, — сказал Фредди Пайту.

— У него свои дела, у меня свои, — буркнул Пайт. Фредди ухмыльнулся, как полная подозрений рыба.

— Не так уж у тебя много дел, старина.

— Скоро появятся. Как только потеплеет, мы вернемся на Индейский холм. На это лето в плане шесть домов. — Еще год назад он не унижался бы перед Фредди, давая такой развернутый, почти что покаянный ответ.

Анджела выпрямилась, развела руками невидимые шторы.

— Кажется, наступила решающая ночь. — Ее обветренное лицо лихорадочно пылало, от непривычных физических усилий и красоты прошедшего дня зрачки так расширились, что слились с радужной оболочкой. Она сменила лыжный костюм на розовато-лиловый свитер крупной вязки и белые брюки, расклешенные внизу. Она сидела босая. Анджела Хейнема, превратившаяся в Джанет Эпплби.

Джорджина выпрямилась и сказала.

— Не собираюсь вас слушать. Я запру дверь, лягу и приму снотворное. А вы занимаетесь втроем, чем вам вздумается. На меня не рассчитывайте. Казалось, она ждала, что с ней будут спорить.

— Это ты все затеяла, — возразил Фредди. — Я просто плачу тебе той же монетой. Так сказать, применяю ко всем универсальную мерку.

— Все вы — ничтожества. — И Джорджина с каменным лицом прошествовала к лестнице, провожаемая светом чередующихся на ее пути ламп. Она уже успела загореть на зимнем солнце.

Пока она еще могла услышать его голос, Фредди бросил:

— Давайте отменим. Мне просто было любопытно посмотреть на вашу реакцию. Теперь я удовлетворен.

— Нет уж, — сказала Анджела. — Сделка есть сделка. Свою часть мы выполним. Лучше пойдем наверх. Я так надышалась свежего воздуха, что того и гляди засну.

Пайт понял, что не может смотреть на обоих. Их лица казались ему искаженными до такой степени, что он был готов завыть или истерично расхохотаться. Глядя на свои носки, он проговорил:

— Предоставьте Джорджине хотя бы минуту, чтобы запереться. Фредди, ты захватил зубную щетку и так далее?

— Надеюсь, она приняла пилюлю? — парировал Фредди.

— Конечно. Добро пожаловать в рай.

Пайт остался сидеть. Перед уходом Анджела чмокнула его в щеку, но он не повернул головы. Ее губы показались ему губами статуи, нагревшейся на солнце. Он искоса глянул на нее, когда она поднималась по лестнице. Она смотрела прямо перед собой, голову сдавливали меховые наушники, в которых она каталась. Фредди семенил следом со смиренно сложенными на груди руками и разинутым ртом.

Наверху было тихо. Коридор освещался одной лампочкой. Дверь Джорджины была закрыта, в соседней комнате вполголоса переговаривались Галлахеры. Босая Анджела бесшумно пригласила Фредди к себе в комнату, потом, не дотронувшись до него, выскользнула обратно, в туалет. Когда Фредди в свою очередь вернулся оттуда же, она уже была в одной простой ночной рубашке, как у маленькой девочки, с вышитым спереди зеленым цветком. Окно комнаты выходило на маленькую веранду, на которой летом можно было загорать; на перилах веранды красовались барочные ледяные наросты — последствия таяния снега в разгар дня. В комнате доминировала двуспальная кровать с передней спинкой из медных трубок; помимо кровати, здесь имелся фаянсовый умывальник, дешевое зеркало, старое красное кресло-качалка, ядовито-зеленый письменный стол, черный прикроватный столик с раскрытой книжкой, будильником и маленькой лампой под оранжевым абажуром. Анджела, расчесав с электрическим потрескиванием волосы, нагнулась, чтобы выключить лампу, и продемонстрировала многочисленные складки живота и крупные груди, колеблющиеся в мягком свете, как ленивые рыбины в подсвеченном аквариуме. Потом свет погас, и от силуэта осталась плохо различимая тень. Из гущи волос прозвучал обращенный к Фредди вопрос:

— Ты не хочешь раздеться?

Белизна снега за окном кое-как освещала ее волосы с загнувшимися кверху концами — результатом энергичного расчесывания. Она напряженно ждала. Фредди чувствовал близость ее полнокровного тела, как чувствует близость воды животное, как чувствует жертву хищник, а жертва — хищника.

— С удовольствием, — отозвался он. — Но, может, сперва выпьем? У тебя в чемодане случайно не найдется немного виски?

— Мы отнесли виски вниз. Мне спуститься и забрать виски у Пайта?

— Ни в коем случае! Сейчас к нему лучше не приближаться.

— Тебе действительно надо выпить? Мне показалось, что с тебя и так хватит.

У него горело во рту, словно он разжевал и проглотил несколько кирпичей. Внутри тоже все саднило. Ее близость, о которой он так давно мечтал, кристаллизовала яд, который был в нем всегда, только в жидком виде.

— Как я погляжу, ты все еще читаешь Фрейда, — сказал он, указывая на ее книгу.

— Это «Принцип удовольствия». Мне нравится. Сурово и элегантно. О том что мы, как и все животные, носим в себе собственную смерть, что органика стремится вернуться в неорганическое состояние, чтобы замереть.

— Я читал это много лет назад. Кажется, тогда это вызвало у меня возражения.

Он замер, чувствуя, что она расстегивает ему рубашку. Его парализовало видение — янтарный напиток со льдом, который обязательно расширил бы комки, которые собралось сейчас все его естество. Он позволил: ей распахнуть, ему рубашку, повозиться с его ширинкой. Скоро, устав от своей неопытности, она бросила это занятие, подошла к окну, мельком глянула в него и стянула ночную рубашку; после чего, мотнув грудями, полезла в туго заправленную постель.

— Холодная, как лед! — пожаловалась она, натянув до, подбородка одеяло. — Скорее, Фредди, — добавила она не очень разборчиво.

Он представил себе Пайта, сидящего с бутылкой виски в длинной гостиной, озаренной огнем в камине, и поспешно снял с себя все, кроме майки и трусов.

— Ты смеешься? — спросила Анджела, почувствовав, что он так и не разделся.

— Ты сама меня испугала. Сказала, что кровать очень холодная.

— Ну, так согреем ее — Она потянулась к нему. — Ты совсем ее возбужден.

— Я в шоке. — Чтобы потянуть резину, Фредди стал возиться с простынями. Сначала они упруго сопротивлялись, как девственная плева, потом развратно задрались у него на заду.

— Пайт никогда… — Анджела прикусила язык. Она чуть не сказала, что у Пайта постоянная эрекция. — Я тебя не завожу.

— Я ошеломлен. Я всегда тебя любил.

— Ты не обязан это говорить. Во мне нет ничего особенного. Иногда я гляжусь в зеркало, которое Пайт подарил Рут, и вижу в нем толстую корявую крестьянку с красными ногами и; овальной головкой, не гармонирующей со всем остальным. Пайт называет меня дельфином. — Он и правда так ее называл, когда она, сидя на нем верхом, поворачивалась спиной к его лицу, удерживая его в себе.

— Как вы уживаетесь?

Она поняла, что Фредди хочется поговорить. Разговор мог ее усыпить. Трогая его живот между майкой и трусами, она ответила:

— Лучше, чем раньше. Последнее время его что-то мучает, но в целом мы больше радуем друг друга, чем долгие годы да этого. Мне потребовался целый год, чтобы простить его за то, что он не дал мне завладеть домом Робинсонов. Теперь это дом Уитменов. Они меня не слишком впечатляют. — Она задрала его майку и прижалась к его голой груди.

— Как же одно сочетается с другим?

— Что с чем? — Он смущенно молчал, и ей пришлось смеяться, касаясь его грудями и сотрясая кровать. — Наши отношения и то, что я лежу в постели с тобой? Просто он велел мне с тобой переспать, а женщины из рода Гамильтонов всегда был ли покорными женами. И потом, мне любопытно. А ты, Фредди, оказывается, робкий! Снимай свою одежду! Она меня оскорбляет.

Ей удалось спустить с него трусы — в отличие от плавок Пайта, это были длинные старомодные подштанники. Пощипав его за бока, она сказала:

— А ты, оказывается, пухлый, Фредди Торн! — Ее пальцы нырнули ниже. Там все по-прежнему.

Его маленькие теплые гениталии лежали в ее ладони, как три яичка, которые она сварила, очистила, остудила и несет к столу. Анджела стала томной. Раньше она не представляла, что мужчина может быть так спокоен рядом с женщиной. Половые органы Пайта не пролежали бы у нее в руке и минуты. Даже когда он спит. Внутренне мужчина беспокойнее женщины, более склонен к риску, более раним. Но этот опровергал стереотипы.

Фредди неуверенно положил ладонь ей на спину, как на танцплощадке. В темноте ее кожа казалась ему темной, как у негритянки, широкие мышцы наплывали одна на другую, массивные ягодицы были как луны, только что отколовшиеся от старушки-Земли. Мощь ее тела заставляла его трепетать. Анджела, самая отчужденная из всех женщин, чье робкое внимание развязывало его болтливый язык, превращая в сверло, не знающее удержу, прятала под одеждой ту же самую, что у всех, ненасытную плоть — осознание этого надвинулось на Фредди, как поток раскаленной лавы, стало тошнотворным откровением. Ее ладонь грозила превратиться в кулак, стиснувший ему мошонку. Чтобы предотвратить это, он взмолился:

— Давай поговорим! — Он наделся услышать слова прощения.

— У тебя есть, о чем меня попросить? Что-нибудь особенное?

— Лучше поговорим. Ты не хочешь узнать, в чем суть нашей сделки?

— Не хочу. Это что-то пугающее. Ничего не желаю знать! По-моему, мы зашли слишком далеко, чтобы что-то выяснять. Может быть, это ужасно, но я никогда не хотела знать про приключения Пайта с другими женщинами. Для меня это не более важно, чем то, что он посещает уборную. Тебе, наверное, трудно это представить, но дома ему нет цены.

— Вот и расскажи. Никогда не мог представить, как вы с Пайтом трахаетесь.

— Какой ты смешной, Фредди! То ли ты меня идеализируешь, то ли с кем-то путаешь. Мы с Пайтом… — Она не смогла повторить использованный им глагол, заботясь о его же чувствах. — В общем, это бывает не так часто, как ему хочется, но, конечно, случается. И чем дальше, тем чаще.

— Ты когда-нибудь спала с кем-нибудь еще?

— Никогда. Хотя, наверное, надо бы.

— Зачем?

— Чтобы лучше научиться.

— Ради него же? Черт! Пойми, Анджела, ты замужем за негодяем. Он готов превратить тебя в шлюху. Он так тебя запугал, что ты готова лечь с абы кем, на кого он укажет.

— Ты — не абы кто, Фредди. Тебе я более-менее доверяю. Ты похож на меня: тебе тоже хочется поучать других.

— Хотелось раньше. А потом я узнал главное и утратил проповеднический раж.

— Что ты узнал?

— Что мы умираем. Что смерть — это не одна секунда где-то там, в будущем. Мы умираем все время. Еда неуклонно разрушает эмаль.

— Смотри-ка, он растет!

— Смерть меня возбуждает. Мертвого поимел Создатель. Вот удовольствие-то!

— Ты ведь неверующий.

— Я верю в смерть. Я каждый день нюхаю ее у людей между зубами.

Он наделся, что такими жестокими фантазиями удержит ее на расстоянии, но она, наоборот, придвинулась ближе, обдала его теплом. Пальцы ее ног переплелись с его, подбородок уперся ему в грудь — там, где билось сердце.

— Пайт ужасно боится смерти, — сказала она.

— У него это превратилось в стиль, в самооправдание. Он Зол на весь свет за гибель своих родителей.

— Мужчины так романтичны! — сказала Анджела, не дождавшись продолжения. — Пайт тратит всю свою энергию на сопротивление смерти, а ты только и делаешь, что ее приветствуешь.

— В этом и заключается разница между нами. Разница между мужчиной и женщиной.

— Ты считаешь себя женщиной?

— Конечно. Я настоящий гомосексуалист. Впрочем, кто в нашем городке не гомосексуалист, кроме разве что бедняги Пайта?

— Фредди! Ты водишь меня за нос, все ждешь, что я ляпну. Где твоя откровенность?

— Я предельно откровенен. Любой, кому хотя бы немного не чужда психология, поймет, что я прав. Возьми хоть Фрэнка и Гарольда. Они перекрестно трахают своих жен, потому что снобизм не позволяет им переключиться друг на друга. Джанет это чувствует; она для них просто удобная отговорка. Или Герин с Константином — они же созданы друг для друга!

— Роджер, конечно…

— Эдди еще хуже. Законченный садист! А Галлахер и Уитмен? Протухшие святоши! О Солце и Онге этого, может быть, и не скажешь, но один переезжает, другой при смерти. И вообще, они не христиане, поэтому не в счет. А я? Я хуже всех остальных: хочу быть всем матерью. Мне бы груди, чтобы всех накормить. Почему, по-твоему, я столько пью? Чтоб было больше молока.

— Ты действительно обо всем этот размышляешь? — спросила Анджела.

— Нет, придумал прямо сейчас, чтобы отвлечь твое внимание от моего вялого члена. Но разве ты не находишь, что в этом есть смысл? Пайт остается один-одинешенек. Неудивительно, что женщины городка готовы разорвать его на кусочки.

— За это ты его всегда ненавидел?

— Ненавидел? Да я в него влюблен! Мы оба его любим.

— Ты не гомосексуалист, Фредди. Сейчас я тебе это докажу. — Она села выше, блеснув грудью в свете звезд, положила на него ногу.

— Засовывай.

Члену, может, и хватило бы твердости, но ее тепло и влага обожгли его, как пламя свечи, поднесенной к пальцу, и снова заставили съежиться.

— Что мне сделать? — спросила она, не теряя терпения.

— Взять в рот? — предложил он.

— Что? Я не умею.

Ему стало ее жаль. Услышав ее признание, он представил себе монолит невинности, скрытый за двумя плотно запертыми дверцами — супругами Хейнема.

— Ладно, проехали. Лучше поболтаем. Как ты думаешь, Джанет все еще спит с Гарольдом?

— Она очень старалась, чтобы им дали коттеджи подальше друг от друга.

— Тридцать с чем-то ярдов — не такое уж расстояние, даже если идти по снегу босиком, если сердце велит. По-моему, Джанет — настоящая дочь своего папаши и верит в лекарства. Родила ребенка, завела любовника, ходит к психоаналитику. Но вид у нее все равно такой, словно она сейчас помрет от головной боли.

— Я тоже хочу пройти курс психоанализа, — призналась Анджела, медленно выговаривая слова. Она уже не пыталась забраться на Фредди и так сильно продавила матрас, что Фредди приходилось напрягаться, чтобы на нее не скатиться. Гладя ее по волосам, он заговорил ласковым голосом про психоанализ, про себя, про Марсию и Фрэнка, Айрин и Эдди, рак Джона Онга, судьбу, ожидающую их всех, угодивших в век тьмы, всегда сгущающейся на рубеже тысячелетий, между смертью и возрождением богов, когда от оцепенения спасают только секс, выдержка и звезды. Анджеле тон и ритм его голоса напоминали беседы ее отца и дяди, неисправимых педантов, увлеченно твердивших стерильные проповеди пилигримов, в которых она захлебнулась бы, если бы ее не спас Пайт. Пару раз она просыпалась, но Фредди все не умолкал, и в конце концов она уснула бесповоротно. Он, полагая, что успешно опозорил недруга, успешно отомстил и не менее успешно опозорился сам, почувствовал могучую эрекцию, радостно занялся онанизмом и кончил почти что ей на живот, умудрившись все же ее не запачкать. После этого оба поплыли параллельно ДРУГ другу навстречу рассвету, безмятежные, как младенцы.

Внизу мерз Пайт, не сумевший согреться бурбоном. Камин почти потух, к скуке и злости прибавился холод. Он попытался накрыться курткой, но она оказалась для этого маловата. Тогда он поднялся на цыпочках наверх, постоял, прислушиваясь, у своей двери, постучался к Джорджине, не получил ответа, подергал дверь. Она оказалась не заперта. Джорджина сперва гневалась на любовника, отправившего ее в отставку, на изменника-мужа, на отношение к себе, как к предмету обстановки, но потом пустила Пайта к себе в постель из-за холода и потому что ему негде было присесть. Она дала ему слово, что не станет заниматься с ним любовью. Пайт согласился. Но при всей его кротости, его близость и опасность бессонницы заставили ее передумать. Он предложил помассировать ей спину, она пригласила его побывать у нее внутри. Они не были вместе уже много месяцев, но по давней привычке кончили одновременно. Она отвернулась, словно получила пощечину, задрала ноги, чтобы удобнее было вбирать его в себя, — и он понял, что преувеличивал свои беды, что судьбу можно уломать.