"Цитадель автарха" - читать интересную книгу автора (Вулф Джин)

18. ПРОСЬБА ФОЙЛЫ

Следующие сто шагов или больше мне казалось, что мастер Эш исчез не полностью. Я ощущал его присутствие, иногда я даже мельком видел его. Он шел рядом со мной, отстав на полшага, если я не пытался глядеть на него в упор. Не знаю, каким образом мне удавалось видеть его, как он мог в некотором смысле пребывать со мной и одновременно отсутствовать. Наши глаза принимают поток фотонов с нулевой массой или заряд от роящихся частиц, подобных многим миллиардам солнц, – так учил меня почти слепой мастер Палаэмон. Этот град фотонов и убеждает нас в том, что мы видим некоего человека. Иногда человек, которого, по нашему убеждению, мы видим, на самом деле иллюзорен, как мастер Эш, или даже в большей степени.

Я также ощущал присутствие его мудрости. То была грустная, но подлинная мудрость. Я внезапно пожалел, что он не смог сопровождать меня, хотя и понимал, что, окажись он в силах продолжать путь, это, несомненно, означало бы наступление льда.

– Я одинок, мастер Эш, – проговорил я, не осмеливаясь оглянуться назад. – Я и сам до настоящего момента не осознавал всей глубины своего одиночества. Думаю, ты тоже испытывал одиночество. А кто была та женщина, которую ты назвал Вайн?

Может быть, я просто вообразил его голос:

– Она была первой женщиной.

– Месхианой? Да, я ее знаю, она очень красива. Моей Месхианой была Доркас, и я скучаю по ней, но и по всем другим тоже. Когда Текла стала частью меня, я решил, что никогда больше не буду одиноким. Но сейчас она в такой степени срослась со мной, что мы – одно целое, и я опять могу тосковать по другим. По Доркас, по островной девушке Пиа, маленькому Северьяну, Дротту и Рошу. Если бы Эата был здесь, я бы крепко обнял его.

Больше всего я хотел бы увидеть Валерию. Иолента была самой красивой из виденных мною женщин, но в лице Валерии было нечто разрывавшее мне сердце. Наверное, я был тогда всего лишь мальчишкой, хотя и не считал себя таковым. Я выбрался из тьмы и оказался в месте, которое называют Атриумом Времени. Вокруг вздымались башни, башни семейства Валерии. В центре стоял пьедестал с циферблатом солнечных часов, и хотя я помню его тень на снегу, вряд ли солнце заглядывало туда больше чем на две-три стражи; вероятно, башни закрывали солнце большую часть дня. Твои познания, мастер Эш, глубже моих. Можешь ли ты объяснить мне замысел строителей?

Ветер, гулявший среди скал, рванул мой плащ так, что он взвился у меня за плечами. Я поправил его и натянул капюшон.

– Я шел по следам собаки. Его я назвал Трискель и говорил (даже самому себе), что он принадлежит мне, хотя не имел права заводить собаку. Я нашел его зимним днем. Мы тогда занимались стиркой – полоскали постельное белье клиентов, а водосток забился тряпьем и грязью. Я отлынивал от работы, и Дротт велел мне выйти наружу и снизу прочистить сток при помощи бельевой подпорки. Ветер был ужасно холодным. Наверное, то наступал твой лед, хотя тогда я и не знал об этом. С каждым годом зимы становятся чуть холоднее. И, конечно, стоило бы мне прочистить водосток, поток грязной воды хлынул бы вниз и намочил мне руки. Я сердился, так как был третьим по старшинству после Дротта и Роща и считал, что эту работу должны выполнять младшие ученики. Я пробивал засор в трубе своей палкой, когда увидел его на другом конце Старого Подворья. Думаю, блюстители Медвежьей Башни проводили накануне неофициальный бой, и у дверей в ожидании некера валялись мертвые звери: арсиноитер, смилодон и несколько страшных волков. Пес лежал сверху. Полагаю, он должен был умереть последним; судя по ранам, его прикончил один из волков. Конечно, на самом деле он не умер, а только казался мертвым.

Я подошел ближе, чтобы взглянуть на него, – разумеется, то был лишь предлог на время отвлечься от работы и подуть на закостеневшие от мороза пальцы. Пес был хладен и безжизнен, как… Даже не рискну подобрать сравнение. Однажды я зарубил мечом быка, и когда тот лежал мертвым в луже собственной крови, он и то выглядел более живым, чем Трискель. Но я все же протянул руку и погладил пса по голове, большой, как у медведя, с обрубленными почти начисто ушами. Когда я прикоснулся к нему, он внезапно открыл глаза. Тут я опрометью бросился через двор и так энергично саданул палкой по засору в водостоке, что с первого раза пробил пробку. Ведь я боялся, что Дротт в скором времени пошлет Роша выяснять, чем я занимаюсь.

Оглядываясь в прошлое, я чувствую себя так, будто тогда у меня уже был Коготь, более чем за год до того, как он действительно попал мне в руки. Хотелось бы мне описать взгляд пса, когда он поднял на меня глаза. Он глубоко тронул мое сердце. Мне не приходилось воскрешать животных, когда я носил с собой Коготь, но ведь я и не пытался. Обычно, наоборот, возникало желание убить какую-нибудь живность, чтобы достать себе пропитание. Теперь я уже не уверен, что, употребляя животных в пищу, мы поступаем правильно. Я обратил внимание, что в твоих съестных припасах нет мяса – только хлеб и сыр, вино и засушенные фрукты. Может быть, люди, в каком бы мире они ни существовали в твое время, придерживаются того же мнения?

Я помолчал, надеясь на ответ, но он ничего не сказал. Теперь все горные вершины опустились под солнцем, и я больше не был уверен в хрупком присутствии мастера Эша. Возможно, меня сопровождала лишь моя собственная тень.

– Когда у меня появился Коготь, – продолжал я, – выяснилось, что он не оживляет мертвецов, погибших от руки человека. Однако он исцелил того обезьяночеловека, которому я отсек руку. По мнению Доркас, суть в том, что я сам нанес увечье. Трудно сказать… Мне никогда не приходило в голову, что Коготь знает своего владельца, но, быть может, дело именно в этом.

Тут раздался голос, нет, не голос мастера Эша, а другой, незнакомый мне. Я услышал возглас:

– Счастливого нового года тебе!

Я поднял глаза и шагах в сорока увидел улана вроде того, которого ночницы Гефора убили на зеленой дороге в Обитель Абсолюта. Не зная, что еще предпринять, я приветственно помахал рукой и крикнул в ответ:

– Разве сегодня Новый год?

Он слегка пришпорил своего боевого коня и галопом пустился в мою сторону.

– Сегодня середина лета и начало нового года, – сказал он, поравнявшись со мной. – Счастливый день для нашего Автарха!

Я постарался припомнить одно из выражений, которые так любила Иолента:

– Чье сердце – святыня для его подданных.

– Хорошо сказано! Меня зовут Ибар, я из Семьдесят восьмого Зенагия, патрулирую эту дорогу до вечера. Не повезло.

– Ведь этой дорогой не запрещено пользоваться.

– Разумеется. Но только если ты готов удостоверить свою личность.

– Конечно, – ответил я, – с радостью сделаю это.

Я почти забыл об охранной грамоте Маннеа. Теперь же я достал этот документ и вручил его патрульному.

Когда меня останавливали по дороге к Последней Обители, я вовсе не был уверен, что солдаты, допрашивавшие меня, умеют читать. Каждый из них глядел с умным видом на пергамент, но, полагаю, видел лишь печать Маннеа и ее ровный, энергичный, хоть и слегка эксцентричный почерк. Этот улан, без всякого сомнения, читать умел. Я видел, как он бегал глазами по строкам документа, и даже подметил, когда он чуть споткнулся на словах «почетное погребение».

Наконец он аккуратно сложил пергамент, но не спешил отдавать мне.

– Так, значит, ты на службе у Пелерин?

– Да, имею такую честь.

– В таком случае ты молился. А я-то подумал, что ты разговариваешь сам с собой. Я не падок на всякую религиозную чушь. Штандарт Зенагия под рукой, а Автарх далеко – вот тебе и все необходимые таинства. Но я слышал, что Пелерины – добрые женщины.

Я кивнул.

– Полагаю, все несколько сложнее, чем ты думаешь. Но их и вправду можно назвать добрыми.

– И они послали тебя с поручением. Сколько дней назад?

– Три дня.

– Теперь ты возвращаешься в лазарет у медиа Парс?

Я снова кивнул.

– Надеюсь добраться засветло.

Он покачал головой.

– Не доберешься. Но не вешай носа – вот что я тебе посоветую. – Он протянул мне пергамент.

Я взял документ и убрал его в свою ташку.

– Я был не один, с компаньоном. Но он потерялся. Может быть, ты видел его? – И я описал улану внешность мастера Эша.

Улан отрицательно покачал головой.

– Я поищу его и если найду, скажу, какой дорогой ты пошел. А теперь можешь ответить мне на один вопрос? Это не официально, поэтому, если хочешь, можешь просто сказать, что это, мол, не мое дело.

– Отвечу, если смогу.

– Что ты станешь делать после ухода от Пелерин?

Меня несколько ошеломил его вопрос.

– Да я и не собирался уходить от них. Возможно, когда-нибудь…

– Все же подумай о легкой кавалерии. Ты производишь впечатление бывалого человека, а такой нам всегда пригодится. Ты проживешь вдвое меньше, чем в пехоте, но удовольствия от жизни получишь вдвое больше.

Он подстегнул лошадь и ускакал, а я остался размышлять над его словами. Несомненно, он не шутил, когда предупреждал, что мне придется заночевать на дороге, и именно его серьезное отношение заставило меня прибавить ходу. По счастью, у меня довольно длинные ноги, и при необходимости я могу идти вровень с человеком, пустившимся трусцой. Поэтому я заставил их потрудиться, отбросив все мысли о мастере Эше и мое собственное тревожное прошлое. Возможно, неким зыбким образом мастер Эш все еще сопровождал меня, а может быть, и нет. Как бы то ни было, я больше не обращал на него внимания.

Урс еще не отвернул своего лика от солнца, когда я вышел на узкую дорогу, по которой мы с мертвым солдатом шагали чуть больше недели назад. На пыльной поверхности дороги по-прежнему виднелись пятна крови, но их стало гораздо больше, чем раньше. После разговора с уланом я опасался, что Пелерин обвинили в каком-то преступлении; а сейчас я почти уверился в том, что в лазарет поступила большая партия раненых. Наверное, улан просто решил, что я заслуживаю спокойной ночи, перед тем как присоединиться к уходу за новоприбывшими. Эта мысль немного успокоила меня. Большой наплыв раненых давал мне шанс продемонстрировать свои способности. В таком случае Маннеа вряд ли ответит отказом, когда я предложу ей купить меня для Ордена, если только сумею сочинить какую-нибудь небылицу, чтобы объяснить свою неудачу в Последней Обители.

Но когда я вышел на последний прямой участок дороги, выходящей к лазарету, передо мной открылась совсем неожиданная картина.

Казалось, то место, где стоял лазарет, было распахано толпой сумасшедших земледельцев, изрыто глубокими ямами, на дне которых уже выступила вода. Вокруг стояли искореженные деревья.

Пока не наступила тьма, я бродил взад-вперед по уничтоженному лагерю в поисках следов друзей и алтаря, где я спрятал Коготь. Я обнаружил человеческую руку, мужскую кисть, оторванную у запястья. То могла быть рука Мелито или Хальварда, асцианина или Виннока. Кто знает?

Ту ночь я провел у дороги. С рассветом я продолжил поиски и к вечеру наткнулся на выживших в полудюжине лиг от первоначальной стоянки. Я переходил от одной койки к другой, но многие были без сознания и с перебинтованными лицами, поэтому я не мог их распознать. Не исключено, что Ава, Маннеа и та Пелерина, которая принесла табуретку к моей койке, были среди этих несчастных, но я никого не нашел.

Единственной, кого я узнал, была Фойла, и то лишь потому, что она заметила и позвала меня.

– Северьян! – услышал я, когда проходил мимо раненых и умирающих. Я бросился к ней и попытался расспросить о случившемся, но Фойла была очень слаба и мало что могла объяснить. Нападение произошло внезапно, как гром среди ясного неба. Она помнила лишь крики о помощи, которые долго оставались без ответа. Потом ее куда-то тащили солдаты, еле смыслившие в медицине. Я неуклюже поцеловал Фойлу, пообещав навестить ее еще раз. Думаю, мы оба понимали, что я не смогу выполнить свое обещание.

– Помнишь о том, как мы все рассказывали истории? – спросила она. – Я думала об этом.

Я ответил, что не сомневаюсь.

– Нет, ты не понял, я думала об этом, когда меня волокли сюда. Мелито, и Хальвард, и все остальные наверняка погибли. Ты – единственный, кто будет помнить, Северьян.

Я заверил Фойлу, что никогда не забуду.

– Хочу, чтобы ты рассказал об этом другим людям. Как-нибудь, зимним днем или вечером, когда нечего больше делать. Ты запомнил эти истории?

– «Моя страна – это край далеких горизонтов и широкого небосвода…»

– Да, – кивнула Фойла и словно погрузилась в сон. Свое второе обещание я сдержал, сперва записав все истории на чистых листах в конце коричневой книги, а потом представив на твой суд, читатель, все, что я услышал в течение долгих теплых дней, проведенных в лазарете.