"Коготь миротворца" - читать интересную книгу автора (Вулф Джин)

Глава 14 Вестибюль

Есть такие творения природы – и человека, – против существования которых восстает наш неискушенный разум. В конце концов, чтобы примириться с реальностью, мы говорим: «То было просто видение. Прекрасный и ужасающий призрак».

Где-то в водовороте других миров, которые мне вскоре предстоит познать, обитают существа, похожие и в то же время непохожие на людей. Они такого же роста, как и мы. Тела этих существ похожи на людские – только они совершенны, и законы этой гармонии непостижимы для человека. Как и у нас, у них есть глаза, нос и рот, но эти черты (а они, как я уже говорил, совершенны) выражают эмоции, которых мы никогда не ощущали, так что для нас глядеть в их лица – все равно что рассматривать древнюю и пугающую азбуку чувств, исполненных огромного значения, но недоступных пониманию.

Такие создания существуют, хотя я еще не встречался с ними, когда вступил в самый удаленный из уголков садов Обители Абсолюта. То, что я видел среди деревьев у реки и к чему устремился навстречу теперь, было скорее гигантским изваянием подобного существа, в которое кто-то вдохнул жизнь. Плотью его был белый камень, а белые глаза, словно аккуратно вырезанные из яичной скорлупы, казались такими же слепыми, как глаза наших статуй. Своими замедленными движениями оно напоминало пьяного или одурманенного человека, но в этих движениях не чувствовалось неуверенности, и казалось, что, несмотря на невидящий взгляд, в нем присутствует сознание, каким бы медлительным оно ни было.

Я сделал сейчас паузу, чтобы перечитать написанное, и понял, что не сумел даже отдаленно передать впечатления, возникавшие при виде того создания. По сути своей оно было ближе всего к скульптуре. Если бы падший ангел подслушивал мой разговор с зеленым человеком, он мог бы создать его специально, дабы посмеяться надо мной. Каждый миг его существования нес в себе ясность и нетленность искусства и камня. Любой жест, положение головы, торса или конечностей могли бы не иметь продолжения или же повторяться до бесконечности, как час за часом повторялись позы крохотных человечков на циферблате часов Валерии.

Первоначальный ужас, который я испытал при виде его, унесший прочь мое стремление к смерти, происходил от инстинктивного чувства, что оно несет в себе опасность. И тут же ужас сменился уверенностью, что оно не в состоянии причинить мне вред. Представьте, каким неимоверным облегчением было сознание безопасности после пережитого смертельного страха при виде этой безмолвной нечеловеческой фигуры. На мгновение забыв, что удар по этому живому камню нанесет непоправимый урон моему несравненному клинку, я обнажил «Терминус Эст» и осадил коня. Так мы и стояли неподвижно, словно тоже обратившись в статую, – застывший на месте конь и я с поднятым мечом. Даже ветер замер вместе с нами. А статуя тем временем медленно приближалась. Ее лицо, размером в три или четыре человеческих, выражало непостижимое чувство, а члены были исполнены пугающей и совершенной красоты.

Тут я услышал крик Ионы и звук удара. Когда я подоспел, он катался по земле, сцепившись с несколькими людьми в высоких шлемах. Люди эти то исчезали, то появлялись вновь. Что-то просвистело мимо уха, в тот же миг я почувствовал удар в руку, а еще через мгновение барахтался в паутине веревок, которые затягивались все туже, как маленькие удавы. Потом что-то дернуло меня за ногу, и я упал.

Когда я пришел в себя настолько, чтобы понимать, что происходит, на шее у меня была затянута проволочная петля, а кто-то уже рылся в моей ташке. Я ясно видел его руки, копошившиеся в ней, точно два бурых воробья. И лицо его я тоже видел – безмятежная маска, которая будто висела надо мной на невидимой ниточке. Раз или два, когда он шевелился, я замечал отблеск его удивительных доспехов. Потом я увидел их: так мы видим хрустальную чашу, погруженную в прозрачную воду. Думаю, все дело было в отражательной способности – их отполировали с таким нечеловеческим мастерством, что сам материал становился невидимым, а на поверхности кирас, латных воротников и наголенников мелькали лишь искаженные отражения зелени и стволов деревьев.

Невзирая на заявления, что я член гильдии, страж забрал все мои деньги (хотя оставил коричневую книгу Теклы, кусок точильного камня, масло, фланель и прочие незначительные предметы). Потом он одним искусным движением сдернул с меня все веревки и сунул их, как мне показалось, в подмышечное отверстие нагрудной пластины. Они напоминали хлыст, который мы называли «кошкой» – пучок ремней с грузом на конце каждого. Позже я узнал, что это оружие называется «ачико».

Потом он потянул за конец петли, чтобы поднять меня на ноги. Как уже не раз в сходных обстоятельствах, я отдавал себе отчет в том, что мы оба в каком-то смысле вовлечены в игру. Оба мы делали вид, что я полностью нахожусь в его власти, хотя на самом деле я мог бы отказаться подчиняться до тех пор, пока ему не пришлось бы либо придушить меня, либо позвать кого-нибудь из товарищей. Я мог бы, скажем, схватиться за проволоку и попытаться вырвать ее у него из рук, мог ударить его в лицо. Я мог бы убежать, пасть замертво или лишиться сознания, наконец, я мог валяться теперь в агонии. В общем, он не мог принудить меня к тому, что я сделал по собственной воле. Я встал.

По крайней мере, я точно знал, что это игра, и поэтому улыбнулся, когда он вложил «Терминус Эст» в ножны и повел меня туда, где уже стоял Иона.

Иона пытался договориться с ними:

– Мы не причинили никакого вреда. Верните меч моего друга, отдайте наших коней, и мы уйдем.

Ему не ответили. В полной тишине двое стражников (я видел только их руки – четыре порхающих воробья) поймали наших коней и увели их прочь. Как похожи были на нас самих эти животные, покорно шедшие неизвестно куда, вслед за тонкой кожаной ленточкой, которую они могли бы порвать одним взмахом могучей головы. Мне кажется, из подобных несообразностей состоит чуть ли не девять десятых жизни.

Мы вышли из леса на бугристый луг, который постепенно перешел в газон. Статуя брела за нами. По дороге к ней присоединились около дюжины сородичей – все разные, но одинаково огромные и прекрасные. Я спросил Иону, что это за солдаты и куда нас ведут, но он не ответил, а за мои старания нас чуть не придушили.

Насколько я понял, они были с головы до ног одеты в броню, но до немыслимого совершенства отполированная поверхность сообщала материалу обманчивую мягкость, почти текучесть, которая сбивала с толку взгляд, потому что металл как бы растворялся в небесах и зелени уже на расстоянии в несколько шагов. Пройдя с пол-лиги по газону, мы вошли в рощу цветущих сливовых деревьев, и тут же на гребенчатых шлемах и оплечьях заплясали розовые и белые цветы.

Здесь мы вступили на извилистую дорожку. Мы уже почти миновали рощу, когда нас с Ионой грубо оттолкнули назад. Я услышал скрежет гравия под ногами каменных фигур, остановившихся вместе с нами – кажется, один из солдат подал им сигнал репликой, в которой я не разобрал ни единого слова. Я стоял и всматривался в просветы между ветками.

Передо мною лежала тропа, гораздо шире той, по которой мы пришли. По сути, это была садовая дорожка, но широкая, как подъездная аллея, вымощенная белыми каменными плитами и с обеих сторон огороженная мраморными парапетами. По ней двигалась удивительная процессия. Большинство пешком, но некоторые – верхом на всевозможных животных. Один тащил за собой косматого арктотера, другой взгромоздился на шею гигантского ленивца, зеленого, как лужайка. Не успела скрыться из виду эта группа, как показалась следующая. Они были слишком далеко, чтобы различить лица, но я приметил группу, в которой над всеми, чуть ли не на три вершка, возвышалась склоненная голова. И тут же я узнал в процессии доктора Талоса. Он важно выступал, выпятив грудь и откинув голову. Моя милая, милая Доркас шла вслед за ним, более чем когда-либо похожая на одинокого ребенка, забредшего из какой-то высшей сферы. В трепете шалей и сиянии драгоценностей, под зонтиком, сидя боком на спине крошечного ослика, ехала Иолента, а позади всех, покорно толкая тележку с добром, не уместившимся за плечами, тащился тот, кого я узнал первым, – великан Балдандерс.

Если я испытывал боль, видя, как они проходят, и не имея возможности окликнуть их, то Иона, должно быть, испытывал настоящие муки. Когда Иолента почти поравнялась с ним, она вдруг повернула голову в нашу сторону. Тогда мне показалось, будто она уловила его желание. Так, говорят, нечистые духи в горах ловят запах мяса жертвенного животного. Но, несомненно, ее внимание привлекли всего-навсего цветущие деревья. Я слышал глубокий вздох Ионы, но первый звук ее имени застрял у него в горле от страшного удара, и он рухнул к моим ногам. Теперь, когда я вспоминаю эту сцену, удар его железной руки о камни так же явственно оживает во мне, как аромат цветущих слив.

Когда актеры скрылись из виду, два стражника подняли Иону. Они несли его с такой легкостью, будто он был ребенком, но тогда я приписал это единственно их силе. Мы пересекли дорогу, по которой прошествовали бродячие труппы, и вступили в живую изгородь из роз. Кусты выше человеческого роста были усыпаны огромными белыми цветами. В них гнездилось множество птиц.

За изгородью начинался регулярный сад. Чтобы описать его, мне пришлось бы одолжить у Гефора его бредовое, спотыкающееся красноречие. Каждый холм, дерево, самый маленький цветок – все располагалось в нем в соответствии с замыслом великого садовника (Отца Инира, как я узнал позже), и от этого зрелища захватывало дух. Зритель ощущал себя центром, к которому устремлялось все, что он видел, но, пройдя сотню шагов или пол-лиги, он все равно оставался в центре. Каждая открывавшаяся взору картина, казалось, сообщает некую невыразимую истину, подобную откровению, снизошедшему на молчаливого отшельника.

Столь прекрасны были эти сады, что лишь через некоторое время я обратил внимание на отсутствие возвышающихся над кронами деревьев башен. Только птицы да облака, а еще выше – старое солнце да бледные звезды, словно мы бредем по священным небесным полям. Потом мы взобрались на гребень, более прекрасный, чем кобальтовая волна Уробороса, а под нашими ногами разверзлась пропасть. Я называю ее пропастью, но она не имела ничего общего с черной бездной, которая обычно встает перед внутренним взором, когда слышишь это слово. Скорее это был грот, полный фонтанов, ночных цветов и людей, еще более ярких, чем любой цветок, людей, которые предавались праздности у журчащих вод и беседовали под сенью деревьев.

Вдруг – будто рухнула стена и темницу залил поток света, в мой разум хлынула волна воспоминаний об Обители Абсолюта – те, что перетекли из жизни Теклы и стали теперь моими воспоминаниями. Я понял то, что прежде вызывало мое недоумение в пьесе доктора Талоса и подразумевалось во многих рассказах Теклы, хоть она и ни разу не говорила об этом прямо. Весь огромный дворец лежал под землей или, вернее, его крыши и стены были засыпаны почвой и засажены растениями, так что все это время мы прогуливались над священным троном Автарха, который, как мне представлялось, должен был находиться еще далеко впереди.

Мы не стали спускаться в грот, без сомнения, переходивший в покои, не предназначенные для узников, как не спустились и в следующий. Наконец, мы подошли к спуску, хоть и мрачному, но не менее красивому. Лестница, ведущая вниз, напоминала естественные нагромождения темных скал, неправильные, а иногда – довольно опасные. Сверху капала вода. Там, куда еще проникал солнечный свет, стены этой искусственной пещеры заросли папоротниками и темным плющом, а на тысячу ступеней ниже – были покрыты бледными грибами. Одни из них светились, другие – наполняли воздух странным затхлым запахом, третьи – наводили на мысль о фантастических фаллических фетишах.

В центре этого темного сада висело несколько бронзовых позеленевших гонгов. Мне пришло в голову, что они должны звенеть от ветра, хотя казалось невозможным, чтобы сюда могло долететь хотя бы слабое дуновение.

Я думал так до тех пор, пока один их преторианцев не открыл тяжелую дверь из бронзы и источенного червями дерева в мрачной каменной стене. Оттуда донесся порыв сухого холодного воздуха, и все гонги разом завибрировали и зазвенели. Они были так хорошо подобраны по тонам, что этот звон казался настоящей музыкой – творением композитора, чьи мысли, как изгнанники, блуждали теперь меж здешних стен.

Разглядывая гонги (что не вызывало возражений у моих стражей), я обратил внимание на собравшихся наверху, которые прежде сопровождали нас. Их было не меньше сорока, они стояли на краю пропасти и смотрели вниз, застыв в неподвижности, как на фризе кенотафа.

Я ждал, что окажусь в маленькой одиночной камере – наверное, бессознательно проецировал представление о нашем подземелье на это незнакомое место. Трудно было даже вообразить что-либо менее похожее на наши казематы, чем то, что я увидел. Вход открывался не в узкий коридор с маленькими дверцами по обе стороны, а в просторное, устланное коврами помещение, на противоположном конце которого была другая дверь. У нее на страже стояли хастарии с сияющими копьями. По приказу одного из сопровождавших нас преторианцев они распахнули створы. За дверью открылся огромный полутемный зал с очень низким потолком. Я увидел десятки мужчин и женщин и несколько детей – парами или целыми группами, а больше поодиночке. По-видимому, семьи занимали ниши, иногда отгороженные матерчатыми ширмами от остального пространства.

В этот огромный зал нас и втолкнули. Вернее, втолкнули меня, а Иону бросили. Я попытался поймать его в падении, и отчасти мне это удалось. По крайней мере, я не дал ему удариться головой об пол. Потом я услышал, как дверь за нами захлопнулась.