"Разбойник и леди Анна" - читать интересную книгу автора (Уэстин Джин)

Глава 2 Повешение разбойника, или Непристойные стишки

День для казни через повешение выдался прекрасный, раз уж казни суждено было состояться.

Джон Гилберт осторожно повертел шеей в петле, запрокинул голову и от души рассмеялся. Он с легкостью думал о приятном в последние минуты своей жизни на земле. Например, о пикантной крошке Нелл Гвин,[2] выглянувшей из кареты, которая остановилась возле виселицы. Лицо прикрыто маской, непокорные локоны, сверкающие золотом на солнце, выбиваются из-под капюшона. Он заметил ее взгляд, нагло усмехнулся и лукаво подмигнул красотке.

О, как любили женщины этих плутов даже здесь, на неприветливом холме Тайберн, как отрицали это с притворной скромностью. Будь предоставлен женщине выбор между плутом и джентльменом, она выбрала бы первого, а потом изо всех сил старалась бы искоренить в нем то, за что полюбила его.

Женщины, благослови их Господь, означали для Джона Гилберта крушение любви.

Он отчаянно, с безумной решимостью стремился прикоснуться к их надушенной благоуханной коже, но еще большим безумием было пытаться вырваться из их объятий. Губы его сложились в покаянную улыбку, поскольку ему не было суждено произнести эту остроту в веселой компании.

Он поднял лицо навстречу жаркому солнцу и ощутил покалывание в коже головы.

– Ну, малый, – сказал он лошади, запряженной в телегу для перевозки преступников к месту казни и теперь мотавшей головой, чтобы отогнать мух, – не пытайся отодвинуться и лишить меня возможности видеть эту добрую зеленую английскую землю в последние минуты.

Палач склонился к нему:

– Хотя ты и разбойник и заслуживаешь самого худшего, Джентльмен Джонни Гилберт, я могу ускорить процедуру. Если ты сейчас отдашь мне эти славные блестящие черные сапоги из испанской кожи, что на тебе, мне не придется разыгрывать их со стражниками и бросать жребий, когда тебя вздернут.

Пропитанное элем кислое дыхание палача ударило в изящный нос приговоренного, и он отпрянул.

– Я встречусь с Господом отлично обутым, палач. Эти сапоги слишком хороши для таких, как ты.

– Слишком хороши, говоришь? А ты-то кто? Не признанный отцом бастард герцога Лейкленда, прижитый им от молочницы.

Мускулы приговоренного, казалось, напряглись, а в жестком взгляде полыхнула ярость настолько сильная, что палач с испугом отступил на несколько шагов.

– Похоже, не удастся умереть, не услышав этой грязной эпитафии, что звенит у меня в ушах.

– Умрешь так, как я и сказал, – объявил палач с вновь возродившейся отвагой и шагнул к обреченному. Он дернул петлю со множеством узлов к себе, так что она съехала на одну сторону шеи Джона.

– Итак, мой славный, но не состоявшийся лорд, обещаю тебе веселый танец. Уж такой крепкий молодец, как ты, сможет побить рекорд и продержаться дольше девяти минут.

Разбойник что-то процедил сквозь зубы, поражавшие своей белизной.

– В таком случае, сэр палач, можешь полюбоваться моим танцем. Дамы говорят, что я способен легко танцевать под любую музыку.

Стражник остановился возле двухколесной телеги.

– Слушайте приговор нашего доброго короля Карла! – крикнул он. – Джон Гилберт, иначе именуемый Джентльменом Джонни, грабил наших верных подданных, отнимая у них их собственность на больших дорогах королевства, нанося им ущерб в нарушение воли его величества. Наказание за это – смерть через повешение на холме Тайберн в тридцатый день месяца мая года 1665-го от Рождества нашего Спасителя и в пятый год царствования короля. Подписано сэром Сэмюелом Гаскойном.

Джон приосанился. А в следующий момент почувствовал, как с него срывают рубашку тонкого фламандского хлопка, отороченную кружевами.

Дамы, стоявшие в толпе в ожидании каждодневного развлечения, издали громкие и восторженные вздохи при виде его обнаженной груди и скромно прикрыли глаза. Все, кроме одной. Это была леди в маске, сидевшая в золоченой карете. Она во все глаза смотрела на приговоренного.

– Правда ли, мой прелестный, но незадачливый герой, что вам не только удавалось улизнуть от магистратов короля в течение всех последних семи лет, но и наставить многим из них рога? – обратилась к Джону дама.

– Благослови тебя Господь, Нелл. – Он отвесил ей самый учтивый поклон, на который был способен. При этом петля на его шее затянулась, что было в данных обстоятельствах неизбежно.

– Как видите, моя прелесть, эго, вероятно, правда.

Она склонила в ответ золотистую головку:

– Вне всякого сомнения, сэр, ваше тело прекрасно. Но при этом у вас лицо ангела и торс дьявола.

Он снова отвесил поклон, сильнее натянув петлю. Но учтивость прежде всего, даже в столь неподобающем месте.

– А правда ли, – продолжала она, – что вы оказались перед судьями только потому, что сыграли роль в последнем спектакле Нелл Гвин в театре «Друри-Лейн» «Мадам Рампан, или Безумная»?

Он снова кивнул и процедил сквозь зубы:

– Вероятно, я поступил глупо, но слишком велик был соблазн выступить с великой актрисой.

Глаза дамы сверкнули:

– Значит, вы тот самый разбойник, о котором девицы в тавернах слагают непристойные стишки?

Голос ее дрогнул, и она перешла на кокни, на котором говорила во времена, когда в оркестровой яме Королевского театра ее прозвали Рыжей Нелл.

Толпа заулюлюкала и принялась скандировать: «Джентльмен Джонни, Джентльмен Джонни!»

Разбойник уставился наледи, на губах его зазмеилась улыбка, и он произнес речь, которую вскоре суждено было повторять всем от «Друри-Лейн» до Вестминстера.

– Едва ли это комплимент, мадам. Я дважды превосхожу достоинства того человека, что вы описали. А если бы вы смогли избавить меня от этой гнусной удавки, – он попытался ослабить петлю на шее, – то испытали бы наслаждение, которому позавидовала бы сама королева.

Толпа снова взревела, и теперь все взоры были устремлены к даме в маске.

– Прекрасно сказано, сэр разбойник!

– Хватит болтовни! – крикнул палач. – Тут вам не Королевский театр. Речь идет о серьезном деле, касающемся монаршей чести.

Он поднял бич и огрел по крупу лошадь, впряженную в повозку.

Джон Гилберт не сводил глаз с дамы. Она опустила маску, чтобы отереть с лица слезы.

Носильщик портшезов, затесавшийся в толпу, выкрикнул:

– Да ведь это сама Нелл Гвин!

– Не лей слез, Нелли, – крикнул Джон Гилберт. – Я умру, не сводя глаз с твоих губ.

Послышался бой барабанов. Бич палача взвился в воздух, мертвая полная тишина окутала холм Тайберн. Умолкли даже птицы. Бич опустился на лошадиный бок.

В этот момент подъехала карета. Из нее вышел судья в мантии и поспешно направился к телеге смертника.

– Сегодня этот человек не встретится с Создателем! – провозгласил судья.

Джон, полностью отдавшийся созерцанию губ Нелл и находивший их пленительными и волнующими даже в последние минуты жизни, глубоко втянул воздух.

Палач попытался возразить:

– Этот человек приговорен, сэр Сэмюел. – Он запинался, что свидетельствовало о его разочаровании. – Где бумага о королевском помиловании?

Судья протянул ему пергамент, с которого свисала печать на красной ленте.

– Преступник не помилован, он остается в заключении под мою ответственность. Он должен показать нам, где спрятаны его сокровища. Не медлите. На королевской гербовой бумаге мое имя – гарантия того, что следует приостановить казнь. – Голос судьи звучал резко и сурово. – А теперь усадите его в мою карету, колодки с него не снимайте. Поспешите, любезный!

Кое-кто из толпы принялся аплодировать, другие что-то сердито забормотали: их лишили любимого зрелища.

Сэр Сэмюел бросил палачу золотую гинею, и у того будто выросли крылья.

Джон больше не чувствовал петли на шее, грубые руки схватили его и бросили в карету судьи, запряженную четверкой лошадей. Он выглядывал из окна, посылая воздушные поцелуи Нелл Гвин, обиженно надувшей губки.

Судья хмурился, наблюдая за Джоном.

– Я думал, вы будете благодарить Господа, а не такую женщину, – произнес судья. – Право же, сэр, вы хладнокровный плут.

Солнце зашло за облако, и начался ливень, карета кренилась на мокрой грязной дороге.

Разбойник состроил уморительную мину.

– К счастью, сэр, я холоднее того места, куда вы хотели меня отправить. Потому и хладнокровен, – ответил Джон.

На самом же деле горячая кровь в его жилах побежала быстрее. Он глубоко вдыхал воздух, впитавший запах зелени, омытой дождем, и теперь струившийся в окна кареты.

– Можете меня утопить, сэр, если я когда-нибудь пожалуюсь на эту славную английскую прохладу.

Он попытался было накинуть плащ, брошенный ему судьей, но тотчас же отказался от этого намерения.

– Не будете ли вы любезны снять с меня эти оковы?

– Нет, пока не прибудем на место. Вы столь же искусны в деле проникновения в кареты на большой дороге, как и в умении ускользать из них.

Джон с любопытством покосился на судью:

– Вы приговариваете меня к смертной казни, а на следующий день освобождаете. Может, объясните почему?

– Я не стану сейчас ничего объяснять, немного погодя, не настаивайте, – сказал судья, внимательно глядя из окна кареты на дорогу, теперь шедшую параллельно Темзе. Карета преодолевала милю за милей, судья все так же упорно отказывался отвечать на вопросы Джона. Наступило молчание, и разбойник откинулся на сиденье, стал размышлять о том, как бы ему ускользнуть. Если судья намерен вымогать у него его сокровища, сэру Сэмюелу предстояло испытать горькое разочарование. Джон Гилберт отдал свой последний грош Нелл на ее новый театральный костюм.

Уже стемнело, когда они подъехали к маленькой бревенчатой крытой соломой придорожной гостинице недалеко от Оксфордской дороги.

Судья вынул ключи из кармана жилета и неуклюже наклонился, чтобы разомкнуть оковы на ногах узника. Джон улыбнулся, глядя на убеленную сединой голову старика.

– Вне всякого сомнения, вы верховный судья, сэр Сэмюел, но никуда не годный тюремщик. Ведь я без труда могу с вами справиться.

– Разумеется, но в этом случае ваше любопытство не было бы удовлетворено. В вас достаточно актерства, чтобы желать увидеть самый острый момент разыгравшейся драмы.

– Вы слишком хорошо меня знаете, сэр Сэмюел.

Оба мужчины, закутанные в плащи, прошли через общий зал. Вслед за хозяином постоялого двора они поднялись на второй этаж по узкой лестнице и вошли в маленькую гостиную, примыкавшую к спальне. На столе у камина их ожидали пирог с угрем, хлеб с сыром и бутылка сухого белого испанского вина.

Джон не надеялся на следующую трапезу, и у него разыгрался зверский аппетит. Он ел, пока судья рассказывал о своей дочери. История была удивительная, слишком уж невероятная, чтобы Джон мог поверить услышанному. Хотя судья и приговорил его к смерти через повешение, это было наименьшим наказанием, какое допускал закон. Он мог оказаться на виселице и болтаться в цепях, пока плоть его не сгнила бы и не стала лохмотьями отслаиваться от костей, а могло быть и так, что его сначала подняли бы на дыбу, а потом четвертовали.

У Джона не было оснований не верить судье, хотя, по его мнению, тот слишком уж доверял дочери. Маловероятно, что девица была такой непорочной, как утверждал ее отец, если хотя бы половина слухов о нравах двора имела под собой основания. Но каждый отец верит, что его дочь девственница, пока у нее не появится брюхо.

Наконец сэр Сэмюел замолчал. Разбойник сделал большой глоток из кружки с вином и пошевелил языком, перекатывая его во рту и смакуя вкус, затем повернулся и встретил взгляд судьи:

– Теперь послушайте, сэр Сэмюел. Вы хотите, чтобы я укрыл вашу целомудренную и, вне всякого сомнения, богобоязненную дочь от королевской похоти и человека, с которым она официально обручена. Хотите, чтобы я померился силами с лордом Уэверби, пэром королевства, любимцем двора и дворянином, виртуозно владеющим шпагой?

Судья смущенно заерзал в кресле.

– Это одна из точек зрения на дело.

Глаза Джона Гилберта недоверчиво сверкнули.

– Все это не столь важно, но есть кое-что еще. Вы говорите, что готовы доверить леди Анну Гаскойн мне, преступнику и бастарду.

– Я не могу вменять человеку в вину обстоятельства его рождения.

– В таком случае, сэр, многие из людей вашего круга сочли бы вас аморальным.

Джон запрокинул голову и расхохотался. Судья привстал, держа руку на эфесе шпаги, но разбойник умиротворяюще поднял руки, едва сдерживая смех.

– Допустим, сэр, вам безразличны постыдные обстоятельства моего рождения, но моя репутация…

Судья фыркнул:

– Неужто вы полагаете, что я сужу о человеке только по внешним признакам? Я учился в Оксфорде вместе с вашим отцом и знаю, что яблочко от яблони недалеко падает. Более того, я знаю, что вы убивали только в честном поединке и никогда не грабили обездоленных.

– Если не считать некоторых судей, – заметил Джон.

– И, – продолжал сэр Сэмюел, полный решимости закончить свою тираду, – если молва справедлива к вам, это значит, что вы никогда силой не принудили ни одну женщину к сожительству.

Джон посерьезнел:

– Я охотно признаю себя виновным во всех этих прегрешениях. Однако должен заметить, что на этом острове немало людей чести. Почему вы выбрали именно меня?

– Вам нечего терять.

Джон с грустным видом потер шею.

– Ошибаетесь. Если человеку удалось спасти свою шею от виселицы, он еще больше ценит жизнь.

– И именно поэтому, – решительно продолжал судья, – я не могу рисковать жизнью своих близких и друзей. Лорд Уэверби – человек жестокий.

Разбойник отвернулся и поставил ногу на решетку камина.

– И разумеется, – продолжал судья, – есть и более очевидная причина моего выбора. В течение многих лет вы ускользали от самых опытных ищеек короля. Я слышал, у вас есть укрытие в Уиттлвудском лесу, которое не могли обнаружить даже самые лучшие охотничьи собаки короля. Я хочу, чтобы вы увезли в это место мою дочь леди Анну, пока мне не удастся аннулировать помолвку и пока король не обратит свои чувства на одну из множества других придворных прелестниц.

Джон насадил на свой нож последний кусок чеддера и проглотил его, не сводя своих изумленных черных глаз с огня, потому что не осмеливался посмотреть в умоляющее лицо отчаявшегося отца.

– Сэр, у моих людей скверные манеры, а лагерь мой лишен комфорта. Это неподходящее место для леди тонкого воспитания и высоких добродетелей.

Джон оперся подбородком о руку и подался вперед так, что огонь камина высветил острые углы его хмурого лица.

– Скажите мне, почему я должен взять это на себя? Если меня снова схватят, король откажется от славной и чистой казни через повешение и вздернет меня на дыбу, а это, говорят, довольно-таки грязное дело.

– И все же лучше, когда казнь отсрочена на неопределенное время, чем если бы она свершилась завтра, – заметил судья. – Мои люди окружили гостиницу.

Джон рассмеялся:

– Думаете напугать человека, перехитрившего смерть? Память о веревке даровала моим ногам крылья, если только предположить, что у других людей их нет. Нет, сэр Сэмюел, вы могли бы сделать гораздо лучшее предложение. Я хочу прощения или по крайней мере ссылки, чтобы меня отправили в колонии, ну хотя бы на Ямайку. Говорят, там всегда веет ласковый ветерок, делающий эль прохладным, а женщин пламенными. И еще слышал, что там можно питаться одними плодами с деревьев.

– Самое лучшее, что я вам могу обещать, это еще несколько недель жизни.

Джон с силой вонзил нож в дерево стола и вытащил его оттуда вибрирующим.

– В таком случае берите свою девственную дочь, сэр, и будьте прокляты!

– Нет, это вы будьте прокляты, сэр!

Джон пожал плечами и откинулся на стуле. Судья пристально смотрел на него, стиснув зубы.

– Полагаю, вы способны дорого продать свою жизнь, если убеждены в собственной правоте. И поэтому уверен, что могу доверить вам свою дочь.

Джон вовсе не был в этом уверен. От такого доверия ему стало не по себе.

– Значит, по рукам, сэр Сэмюел?

– Даю вам слово, вы получите свободу, если все пройдет успешно. Но если подкачаете, не получите ничего и потеряете жизнь. Укройте, спрячьте леди Анну, сделайте так, чтобы она не потерпела ущерба, и я приложу все силы, чтобы смертная казнь была вам заменена на изгнание. Мы встретимся с вами здесь же ровно через две недели.

Судья извлек чистую рубашку и шпагу на широкой перевязи. Именно шпаги Джону не хватало в Ньюгейтской тюрьме, и сейчас он с радостью ее надел.

– А теперь, сэр Сэмюел, когда я могу познакомиться с этим образцом девического целомудрия, с этой святейшей из добродетельных девиц? Признаться, я буквально сгораю от нетерпения.

Джон с насмешливым видом отвесил судье поклон.

– Вы познакомитесь со мной, когда ваши дерзкие и скабрезные манеры станут получше, сэр.

Джон сделал резкое движение и выпрямился, услышав низкий, чуть хрипловатый голос, несомненно, принадлежавший женщине. Фигура, закутанная в плащ, бесшумно появилась из соседней комнаты и предстала в трепетном свете камина. Эта женщина отличалась столь редкостной плавностью движений и совершенной красотой, что Джон Гилберт тотчас же понял, почему король так настойчиво добивался леди, несмотря на ее явную холодность.

Сэр Сэмюел поцеловал дочь.

– Не волнуйся, Анна. Через несколько недель, а возможно, и дней я вернусь. Я сейчас же поеду к твоему дяде епископу. Он нам поможет. А теперь ты должна ехать с мастером Гилбертом. Мы обо всем договорились. Он знает, что делать.

– Но, отец…

Сэр Сэмюел заставил дочь замолчать, нежно коснувшись пальцем ее щеки. Анна посмотрела на Джона, и, чтобы скрыть замешательство, он снова отвесил поклон, еще более изысканный и преувеличенно учтивый.

Он воображал ее столь решительной блюстительницей собственной добродетели с лицом, хранящим все признаки лицемерия и ханжества, что теперь, когда он увидел девушку, голова у него пошла кругом. Ослепительные каштановые кудри выбивались из-под капюшона бархатного дорожного плаща, в свете камина обрамляя ее нежное лицо, словно ореол. Джон судорожно сглотнул и вспомнил строчку из стихов Джона Донна: «И эта маленькая келья со мной повсюду».

Все же он был еще способен крепко держать себя в руках. О, плоть человеческая слаба и постоянно борется с рассудком. Полено выпало из камина на решетку, затрещало, и искры заплясали в воздухе.

Девушка шагнула к сэру Сэмюелю.

– Уверена, что мастер Гилберт знает, что надо делать, отец, но знает ли он, чего не надо делать?

Леди Анна Гаскойн не могла поверить, что этот мужчина, чьи, несомненно, красивые черты, а также безупречно тонкие усики и длинные вьющиеся темные волосы не соответствовали его грубому ремеслу, был тем самым, о котором девицы в тавернах и дамы при дворе пели непристойные куплеты и кого называли Джентльменом Джонни, тем самым, который слыл любовником самой Нелл Гвин. Анна вспыхнула, потому что на ум ей пришли скабрезные песенки, воспевавшие главным образом его мужские достоинства. На поясе у нее висел кинжал итальянской работы, и она крепко сжала его рукоять и распахнула плащ, чтобы Джон мог его увидеть.

– Сэр, я без колебания пущу его в ход, если у вас хватит дерзости помыслить обо мне как о подходящей жертве ваших мужских подвигов.

Эти слова прозвучали глупой бравадой, и Анна пожалела о том, что они вырвались у нее.

Джон слегка наклонил голову. Лицо его было серьезно.

– Я не сделал бы ничего, миледи, что могло бы нанести ущерб вашей восхитительной скромности. Многие женщины оказывают мне честь и готовы довериться моей нежной заботе.

Он возложил руку на эфес шпаги, показав при этом мускулистую и жилистую ногу красивой формы.

– Клянусь всем самым дорогим для меня, что ваше целомудрие останется при вас, как вы сами того пожелаете.

Но его оценивающий взгляд и скрытый сарказм его слов не успокоили Анну. Ее охватил ужас при мысли о том, что она должна провести довольно значительное время с этим опасным человеком, способным воспользоваться ее женской слабостью.

Через несколько минут у входа в гостиницу отец поцеловал Анну в щеку и помог ей сесть в седло. На одно мгновение она прильнула к его спасительной руке, памятуя, что ребенком всегда прибегала к его защите. Он поднял на нее встревоженный взгляд, но она через силу улыбнулась и выпрямилась в седле.

Джон поклонился судье.

– Я восхищаюсь вами, сэр, хотя вы заключили со мной странную сделку. Мне больно вам это говорить, но, боюсь, у вас нет ни малейшего шанса на успех против короля и его сводника. Многие будут судачить о том, что вы помогли мне бежать.

– Это моя забота.

– В таком случае как вам будет угодно.

Джон вскочил в седло позади леди Анны, взял в руки поводья и пустил коня галопом.

Внезапно она почувствовала его руки на своей талии. Его ноги прижимались к ней, а его теплое влажное дыхание омывало ее шею.

Сидя за ее спиной, Джон удивился охватившему его возбуждению и приписал его тому, что ощущение вновь обретенной жизни нахлынуло на него и радость заструилась по его жилам, а возможно, виной тому было и то, что за обедом он осушил полбутылки вина. Разумеется, дело не в этой набожной бабенке, сбежавшей от своего законного короля лишь для того, чтобы спасти свою невинность, которую в этом королевстве никто не ценит. Да и сам он мог похвастаться тем, что лишил многих девиц этого атрибута, на что они шли с охотой и по доброй воле. Может ли быть так, что эта Анна Гаскойн совсем не хочет мужчину? Нет, не может. Уж кому об этом знать, как не Джону. С ней было бы приятно покувыркаться. Пусть даже это стоило бы ему жизни.

Но стоит ли обрести то, что она столь свято хранит, и утратить надежду на новую жизнь в колониях?

Он решительно покачал головой и свернул с дороги на узкую лесную тропу. Если эта женщина способна заставить забыть о священной клятве и вызывает другие греховные мысли, ее следует опасаться. Сэр Сэмюел прав. Джону Гилберту нечего терять в жизни, незаконнорожденный, бастард, у него нет ни родителей, ни наследства, ни имени. Бастарда ждет вечное одиночество, и он должен помнить об этом.

Анна почувствовала, как он подался в седле вперед, и попыталась уклониться, но внутренняя сторона его бедер напряглась, и она оказалась зажатой, словно в тиски, и с минуту размышляла, не была ли эта близость еще более опасной, чем та, от которой она бежала.

В это время в комнате на втором этаже гостиницы сэр Сэмюел извлек свою шпагу из очистительного огня камина и вонзил в мякоть своей левой руки. Содрогнувшись от боли, он обернул кровоточащую конечность чистым платком. Теперь настал черед королевских магистратов рассуждать о том, каким образом Джон Гилберт отвоевал свой путь к свободе, так и не рассказав, где находятся его сокровища.