"Плавучая опера" - читать интересную книгу автора (Барт Джон)

III. КОИТУС

Если вам еще не надоело это читать, я, с вашего позволения, не стану вдаваться в объяснения, почему не сразу сообщил, что Джейн Мэк моя любовница, все о другом распространялся - какой мне предстоял необычайный день; что тут, собственно, воду толочь, ведь сами, должно быть, знаете: бывают вещи действительно важные и не так чтобы особенно, а если не знаете, стало быть, в искусстве рассказывать истории вы еще больше профаны, чем я, и растолковывать тогда и вовсе уж бессмысленно. Ну, в общем, она моя любовница, очень хорошая кстати. А мы с Гаррисояом Маком - самые настоящие друзья, так что треугольник получается равнобедренный. И в этом треугольнике замечательно все устроено: каждый из нас любит остальных двух всей душой, верней, старается любить, как только может, и у Джейн с Маком очень даже хорошо это выходит. Я же - ладно, обо мне потом поговорим. Пока скажу.вам только, что для Гаррисона никакой не секрет, как часто навещала мой номер его жена, еще с 1932 года начиная и до самого 1937-го, и делила со мной ложе. Ровно шестьсот семьдесят три раза она со мной спала, - он, возможно, точной цифры не знает, но только оттого, что Джейн подсчетов не ведет, зато я веду со всей тщательностью.

Теперь, пожалуй, объясню, как у нас все это устроилось, история занятная, а капитан подождет свой "Шербрук", пропустит одну главу, ничего.

С Гаррисоном Мэком я познакомился в 1925 году на вечеринке, которую устроил мой сокурсник по юридической школе в Мэрилендском университете. У него была квартира где-то в Гилфорде - это из лучших районов Балтимора, - и надрались мы изрядно. Надо сказать, что в те дни у меня как раз начинались приступы мизантропии и нелюдимости, целый такай период в моей жизни выдался - с 1925 года по 30-й. Мне тогда по разным причинам прискучили обыденные устремления и радости людские, и, хотя право я изучал все так же усердно (больше по инерции, впрочем), с ближним я старался соприкасаться лишь в меру необходимости, проникшись безразличием ко всему, чем ближний живет. Просто подвижником я все те пять-шесть лет прожил этаким буддийским монахом из какой-нибудь эзотерической секты. Тоже был в своем роде ответ на вопрос, который меня всю жизнь преследует, и, хотя давно уж все это в прошлом, и сейчас с удовольствием мне те годы вспоминаются - приятно оказалось с такой вот стороны зайти.

Знаете, этак таинственно выглядишь, когда встанешь от всех в стороне где-нибудь у окна в нише, покуриваешь да поглядываешь на всю эту гогочущую ораву с видом мудреца, которого ничто не потрясет, не: взволнует. Находились очень даже славные люди - Гаррисон Мэк в их числе, - считавшие, что мне ведомы глубины, им недоступные, и стремившиеся поближе со мной сойтись, а женщины находили, что я, какая прелесть, ужасно застенчивый, так что, случалось, ни перед чем не останавливались, только, как одна из них выразилась, "сунуться бы за занавеску страха, притворяющегося высокомерием". Кое-кто и сунулся, ну а я тоже кое-кому сунул.

На той вечеринке о знакомстве со мной особенно хлопотал какой-то дюжий, красивый парень - подошел к окну, у которого я расположился, представился: Гаррисои Мэк, и чуть не час молча простоял рядом, - со временем я выяснил, что Гаррисон, сам того не замечая, чуть не до мелочей перенимает манеры да и настроение всякого, с кем его сведет судьба, замечательное, скажу вам, свойство, ведь сразу становится понятно, что своего-то у него ничего нет, ни настроений, ни манер. В конце концов мы разговорились о том о сем - о рабочем движении, сухом законе, о праве, о Сакко и Ванцетти, климате Мэриленда, все этак походя, двумя-тремя фразами. Выяснилось, что Гаррисон человек небедный, папаша его, старший Гаррисон Мэк, владеет компанией, соленьями и маринадами занимается. Плантации, на которых выращивают продукт, после всевозможных операций поступающий потребителю в банках с этикеткой "Мэковские огурчики", расположены на восточном побережье, а оттуда он доставляется на завод в Балтиморе, где его подвергают изысканной обработке, и поэтому у Мэков летние домики по всему побережью, так что места, где я в юности часто бывал, оказались Гаррисону хорошо знакомы. Вот мы и поболтали с ним по-светски - про соленья да про капиталы.

Он был хорош собой: мускулистый - с детства к хорошему мясу привык, - прожаренный солнцем, глаза ласковые, нос прямо-таки римский, а беседу ведет непринужденно, сразу видно, что в колледже Джилмэна обучался, и костюм на нем отличный, аристократ, да и только, но вот беда-то для семейства его, Гаррисон в ту пору коммунистом сделался. И не каким-нибудь там болтуном салонным, а настоящим коммунистом: листовки писал и на митинги ходил, продал свою яхту, машину, на заводе Штуца сделанную, тоже продал - в общем, чуть не всего, что было у него, лишился, жить-то надо было, а на что, если папаша деньги ему давать перестал; каждый день Гаррисон по десять часов, не разгибаясь, строчил да строчил пропаганду, линию партийную отстаивал, а потом чушь эту дешевую распространял среди рабочих, и на мэковском маринадном комбинате тоже распространял, и вместе с прочими агитаторами бока ему мяли разные там штрейкбрехеры да подонки - среди них попадались служащие мэковских заводов.

Они хорошую зарплату получали, и не нравилась им эта его деятельность, - да, а вот в данный момент он как раз собрался сочетаться браком с одной интеллектуалкой-большевичкой, ужас до чего грубошерстная девица была, отродясь такого страшилища не видел, зато с идеологией у нее комар носа не подточит, - в общем, насколько я при нашем знакомстве понял, мозги у него тогда совсем скособочились, хорошо еще, что хватило соображения в партию все-таки не записаться, чтобы членские взносы исправно платить, а напугался он, как бы из-за этого его далеко рассчитанные планы не пошли прахом.

Одно хорошо: Гаррисон, может и сам того не подозревая, выбрал в тот вечер единственный способ расположить меня к своей персоне - сразу дал мне почувствовать, как я ему нравлюсь. Человек он тогда был очень симпатичный, да и сейчас таким остался, вот я и подумал: а почему бы подвижнику не обзавестись другом, что в этом плохого? Сама эта полная чужеродность всего, чем он увлекался, собственным моим интересам, если хоть что-то могло меня в ту пору интересовать - впрочем, еще незадолго перед тем я следил за усилиями социальных реформаторов с некоторым сочувствием, - с моей стороны способствовала нашему сближению, он же, как впоследствии выяснилось, пленился моим трансцендентным неприятием (его слова), которое я выказывал в отношении вещей, для Гаррисона жизненно важных. Короче говоря, мы тут же подружились и на рассвете, уже плохо соображая, пошли допивать ко мне - топали по обсаженным можжевельником улицам Гилфорда мимо всех этих особняков и горланили "Интернационал" по-французски.

За год, остававшийся до выпускных экзаменов, я его хорошо изучил. Сам я по-прежнему оставался подвижником - еще года четыре буду играть эту роль, - и, хотя бывало, что мы день напролет спорили с Гаррисоном до хрипоты, ни мне, ни ему не хватало ума, чтобы вникнуть в логику оппонента. Упоминаю об этом, поскольку с тех пор точно понял одно: все важные перемены взглядов происходили в моей жизни не оттого, что я о чем-то основательно поразмыслил, до чего-то нового додумался, а скорей в силу чистой случайности - вдруг случалось нечто не имеющее ко мне прямого отношения, а просто вторгшееся в мое существование, чтобы стать неотвязным, и тут я изобретал для себя очередную роль, решив, что так надо. Гаррисон, боюсь, в ту пору всего лишь перенимал интеллектуальный колорит, а кстати уж и манеры среды, в которой вращался.

Вот хотя бы: когда в 1926 году мы расстались - я обзавелся практикой в Кембридже, он уехал в Детройт, чтобы посодействовать тамошним партийным газетам, - было у меня чувство, что к своим коллегам, тоже сочинявшим всякие там листовки, он относится не очень-то безупречно, непоследовательно в идеологическом именно смысле, и что я его на этом поймал. Да что говорить, он этих коллег прямо-таки на дух не выносил, потому, казалось мне, и предпочитает громить меньшевиков за разговором у меня в гостинице, вместо того чтобы пособлять большевикам на каком-нибудь закопченном заводике. Полученное им новое задание не вызывало у Гаррисона никаких восторгов, и, думаю, он не прочь был вообще умыть руки, только получалось, что, дезертировав и этаким манером закончив всю эту историю, он оказывается обыкновенным пустозвоном с обычными своими разглагольствованиями про всеобщее братство и так далее. Предстоящая разлука печалила его больше, чем меня, я-то пребывал в нирване, что мне до таких прозаических горестей - другом больше, другом меньше.

Встретились мы с ним лишь в 1932 году и при совсем других обстоятельствах. Я успел стать партнером в фирме "Эндрюс и Бишоп", весь 1927 год и потом 28-й я ежемесячно увеличивал капитал - свой и фирмы - примерно долларов на сорок, в Кембридже, знаете ли, живут люди осторожные, разумно не доверяющие новым для них врачам или адвокатам, хоть бы те происходили из семейств, которые в этих местах уже пятое поколение вырастили. Жил я вместе с отцом, который овдовел, - дом его в восточном районе находится. Настал 1929-й[2], отец потерял все, что им было скоплено, и собственность тоже, - с акциями на бирже что-то жуткое творилось,- а на следующий год он повесился, спустился в подвал, снял с себя ремень да привязал к балке. После этого, хотя депрессия продолжалась, я стал зарабатывать у себя на фирме больше, ведь отцовские клиенты - не все, но многие - перешли теперь ко мне как к наследнику, а когда, чтобы расплатиться с доставшимися мне от отца долгами, был продан наш дом, участок, летний коттедж в Делаваре у Тенвик-Айленда да еще одна-две делянки строевого леса, я перебрался в номер 307 отеля "Дорсет", который занимаю и поныне.

А еще я к этому времени стал абсолютным, никаких исключений не признающим циником, хотя Гаррисону, когда мы снова с ним увиделись, об этом не сказал, как прежде не очень-то перед ним распространялся, какой необыкновенный я подвижник.

Входит он ко мне в кабинет, который я в Адвокатском доме занимаю, рядом с судом, как-то перед обедом и торжественно этак ставит бутылку джина на стол. Раздался в поясе, вид немножко утомленный, но красив по-прежнему и все такой же смуглый от загара.

- Развязал, - говорит и на бутылку показывает, вот мы до самого вечера джин этот перегревшийся с ним и пили, да прошлись по кембриджским улицам, былые деньки вспоминая, когда так Дружили.

- Ну, - спрашиваю, - скоро ли революция в Детройте? Машины там вроде пока еще делают.

- Брось, - отвечает, - надоели мне эти мудаки.

- А как же теперь всеобщее братство? - пристаю к нему опять.

- На фиг нужно мне это братство! - говорит. - Братья, как же, да я им огурцы собирать и то не доверю.

- А у мисс Кремль все хорошо? - Это я насчет той его невесты, с которой он меня в 26-м году познакомил.

- Еще чего вспомнил, - бурчит. - Свободная любовь, тыры-пыры! Я ей про то, что все, мол, в принципе братья, а она - нет, мужья. Ну и послал ее куда подальше.

Видно было, что не врет, по всему видно - он теперь в самого настоящего подвижника превратился, каким прежде я был. И земная суета его в общем-то не волновала.

- Значит, социальную справедливость побоку? - спрашиваю.

- Она недостижима, - объявляет, - а если и достижима, так не нужна. - И давай мне объяснять, что люди того не стоят, чтобы их от капиталистов-эксплуататоров освободили.

- Такой же дрянью останутся, хоть ты их на трон посади, - говорит. - Только еще хуже сделаются: капиталисты, конечно, скоты, но хоть джентльмены, а эти просто скоты.

А оттого, доказывает он мне, стремиться нужно к "внутренней гармонии" и чтобы человек был "целостным". Настоящая революция - это когда люди душой возвысятся, духовность настоящую обретут, а все эти коллективистские затеи из-за того, что человек одержим материальными заботами, способствуют лишь одному - совсем народ позабыл, какой в душах бардак.

- Марксизм, - говорит, - есть опиум для народа.

И уговаривает к нему прямо сейчас отправиться, пообедаем, мол, вместе.

- В Балтиморе, что ли? - уточняю. - Прямо сейчас и поедем?

Он порозовел слегка. "Да нет, Тоди, я теперь здесь живу". Стало быть, как ересь эта марксистская с него сошла, папаша Мэк восстановил Гаррисона в правах члена семейства, благодеяниями одарил и кредитом, с которым у них затруднений не бывает, мало того, доверил сыночку распоряжаться всеми плантациями на побережье и наблюдать, чтобы огурцы до цеха как положено обрабатывали.

- Дом мы тут купили, в восточном районе, - объясняет, - прямо у залива. Только что переехали. Пошли, обживать его надо, а ты нам поможешь.

- Нам?

- Женился я, - говорит и опять краснеет. - Ты таких девочек и не видел небось никогда. Джени ее зовут. Знаешь, в Ракстон ее с детства возили, на Гибсон-Айленде чуть не каждое лето проводила, но умненькая выросла. Вы друг другу понравитесь.

Так, значит. Ну, набрались мы с ним к вечеру уже неплохо, отправляемся к Гаррисону и тут - Господи помилуй! - выясняется, что купил он как раз старый дом моего отца, тот самый, где я родился и вырос, откуда сбежал, терзаемый мрачными чувствами.

- Понятия не имел, что это твой дом, уж потом это открылось, когда он куплен был и бумаги оформляли, - оправдывается Гаррисон, а сам так и сияет. Очень ему это нравилось: про долги отцовские он был наслышан и как мне пришлось дом продавать вместе с прочей недвижимостью, вот он и радуется, - как же, все, мол, к приличным людям теперь вернулось, пожалуйста, он мне всегда рад, проводи тут времени сколько захочешь, вообще считай, что дом этот твой, как и был. Я кисло поблагодарил и без особой охоты пошел за ним в холл.

Там нас ждала Джейн - ей тогда, наверное, лет двадцать шесть было, - улыбнулась приветливо, назвалась. Что есть, то есть: и Ракстон, и Гибсон-Айленд, отменное сочетание изящества со спортивностью. Накрахмаленный халатик какой-то накинула, и вообще такое впечатление, что она в бассейне была, а потом выскочила нас встречать прямо из-под душа. Темно-каштановые волосы, даже, пожалуй, почти черные, высушило солнце, и кожа от солнца тоже сухая. Смотрю на нее, так и вижу, как яхтой управляет, и потом всегда это же чувство она во мне вызывала. Как будто уселась боком на подветренном фальшборте, а яхта - "Хэмптон" там или "Стар" - несется на полной скорости, и Джейн, допустим, кливер натягивает, а солнце-то, солнце так и слепит, и мир весь такой сверкающий, голубой, и сидеть горячо, потому как планки совсем прогрелись, их ведь из самого лучшего дерева делают, и теплый ветер гуляет над Чесапиком, волосы ей ерошит, соленую пыль на щеках подсушивает, ласкает лицо, - вот они, паруса, натянулись, вспышками над волной мелькают. Это уж потом я удостоверился, что кожа ее, особенно прямоугольничек там, где живот, на самом деле пахнет солнцем, а волосы - солеными морскими каплями; пять лет она моей была, и все равно каждый раз от запаха ее этого у меня начинало в голове радостно звенеть, словно в детство вернулся, - помню, родители брали меня с собой в Ошен-сити, и всегда, стоило распознать в воздухе влажное дыхание Атлантики, начиналось головокружение и все во мне ходило ходуном. А Джейн только посмеивалась: да полно тебе, дескать, просто надо волосы почаще промывать, но под парусом плавать она любит, что верно, то верно.

Обед состоял из куриных грудок с какими-то овощами. Гаррисон слишком перепил, чтобы вести светские беседы, - жевал себе да горничной указывал, когда тарелки убрать. Я тоже слишком был переполнен джином и впечатлением, произведенным Джейн, и только все пялился на грудки куриные, а на ее грудки еще больше. Хорошо, Гаррисон ее предупредил, какой я застенчивый, - это у него со времен моей жизни подвижника такое воспоминание осталось, - вот она и решила, что робею я, а потому не решаюсь смотреть ей в лицо, все время ниже взгляд опускаю, жадный, распаленный, хотя, и то сказать, пьяный немножко. Понятия не имею, о чем в тот вечер шел разговор, помню только, что никак не мог заснуть, - простата моя несчастная разболелась, вечная история, когда желание возбуждено, а не удовлетворено.

Ну, ясное дело, я ее захотел, да в молодости у меня и случая такого не было, чтобы не хотелось затащить в постель смазливенькую девчонку, а юная миссис Мэк, хотя держалась она не в меру серьезно совсем как ее супруг, все равно куда привлекательнее выглядела и разумнее любой женщины, какая встречалась к моим тридцати двум годам. И совесть вовсе меня не изводила, что вот, мол, адюльтер намечается, я же тогда циник был, если помните. Но, признаться, будь тут вся штука исключительно в моих желаниях, тем бы одним все и кончилось, что я на нее глазел да, может, в присутствии Гаррисона подшучивал - влюбился, дескать, без памяти; я же не собирался нашу с ним дружбу рушить, он мне и на самом деле нравился, потому вовсе не намерен я был затевать что-нибудь этакое, из-за чего, глядишь, пошатнется весь их с виду счастливый брак. Понаблюдал я за ними неделю-две, пока мы трое общались просто как добрые приятели, не больше, и решил, что Джейн с Гаррисоном уж точно друг в друга влюблены, когда не пьяны.

Но вышло так, что однажды - август был, конец недели - все это дело перестало от меня одного зависеть. Гаррисон забрал у папаши летний коттеджик на Тодд-пойнт, ниже по реке, если от Кембриджа плыть, и мы часто туда втроем отправлялись на выходные - плавали, под парусом ходили, рыбачили да болтали за бутылкой. Вот и в ту субботу - как раз середина августа - вытаскивают они с Джейн меня из постели, а совсем еще рано, и полусонного загружают в свой пикапчик, пива два ящика тоже загружают, усаживаются сами и прямиком к коттеджу. Удивлялся я, пока ехали, что это они сегодня какие-то особенно, даже подчеркнуто возбужденные: Гаррисон во все горло орет скабрезные песенки, Джейн, между нами пристроившись, обоих нас обнимает, и оба - что муж, что жена - не иначе как "малышок" меня называют: "Тоди! Ну как ты, малышок?" Отметил я это про себя, решил, ну и пес с ними, и, пока пятнадцать миль до коттеджа тащились, успел три пивные бутылки опорожнить.

Все утро мы пили да в воде барахтались, и уж так жизни радовались, так друг с другом нежничали - ни облачка между нами не пробежало. Решено было, что, пообедав, отнесем что в ящиках с пивом останется на мелководную мэковскую яхту - широкая такая была посудина с наборной обшивкой, - мотор запустим и отправимся по заливу к острову Шарп, напротив устья Чоптенка, а назад попробуем дойти под парусом. Поднялись из-за стола, Гаррисон наградил жену долгим поцелуем и отправился за льдом, которого, сказал, нам понадобится много, а Джейн прямо в купальнике принялась за мытье посуды, я же решил вздремнуть на их постели - в коттедже была только одна спальня. Отсутствие Гаррисона - в первый раз он нас оставил наедине, видно, все еще полагал, что я, как прежде, ужасно робкий, - настраивало на всякие мысли, и, засыпая, я очень даже чувствовал, как близко от меня Джейн, всего-то дощатая перегородочка между нами. Мне в полудреме грезились ее прохладные загорелые ляжки - ах какие они у нее, должно быть прохладные, ходит вот сейчас по кухне, а они одна об другую трутся, - и золотистый пушок на предплечьях, и этот ее запах солнца и соли. Через оконце в изножье кровати вовсю жарили лучи, домик прогрелся, пахло смолой, сосной. Наплававшись, я устал, клонило в сон от пива. А сон был непристойный, уж куда как красочный - и прервался, едва начавшись. Постыдным образом прервался. Дело вот какое: я почувствовал, как мне поглаживает живот прохладная ладошка, и вовсе не приснившаяся. Внутри все так и сжалось, как будто по мне кусочком льда провели: словно взорвалось во мне что-то, я рывком поднялся, уселся, вскрикнул: "Ой Господи!" - что-то вроде этого. Или другое, не помню, только помню, что обеими руками обхватил Джейн, а она - быть не может, глаза протри! - сидит совсем голенькая на краешке постели, ну я так головой в нее и зарылся, до того смущен был, тяну ее, запрокидываю, чувствую, уже вот и кожа ее с моей соприкоснулась, и тут, mirabile dictum[3], на самом деле взрываюсь, еще как взрываюсь - валяйся теперь беспомощный как последний идиот.

Ох, сон этот проклятущий, это из-за него сделался я слабосильным, точно дитя малое! Весь прямо сгораю от желания и от ярости, что ни черта теперь не получится. А Джейн чуть не в истерике, она же всю свою волю в тот решительный порыв вложила, а теперь лежит на спине со мной рядом и веки приподнять не смеет.

Да еще светло тут, как будто мощную люстру зажгли! От неожиданности всего происшедшего я чуть не разрыдался, честное слово. Кожа-то, кожа - до чего гладкая, ни морщиночки, с ума сойти! Кинулся я на нее, секундочки не дам просто так рядышком лежать, целую, целую. Даже сейчас, хоть двадцать два года уж прошло, пишу вот про тот день и весь содрогаюсь, в толк не возьму, как это сердце мое бедное тогда не разорвалось.

Да, а поцелуи-то мои без толку оказались. Рухнул я на спину, просто с ума схожу из-за беспомощности своей и вообще неумелости - нет, ну надо же вот так все прошляпить! Кретин, идиот - и, вижу, правильно, еще похлеще драконить себя требовалось, она от этого ободрилась, в себя пришла.

- Ну хватит, Тоди, себя проклинать, - говорит. И целует меня. - Ах ты, радость моя ненаглядная! - и ручонкой поглаживает.

- Оставь, - бормочу, в подушку уткнувшись.

- И не подумаю. - А сама уже смеется, опять у нее полный порядок, тем более что я не знаю, куда деться от робости и стыда, ладно, коли так, всю жизнь робко держаться буду. - Да брось ты, право. Сейчас все сделаю.

- Не получится у тебя, - хриплю.

- Получится, - говорит полушепотом, и в ухо целует, и никнет ко мне, никнет.

Внемли мне, друг-читатель! Надумаешь жениться, заклинаю тебя - выбирай такую, которая в Ракстоне росла и на Гибсон-Айленде каждое лето проводила! Клянусь тебе, не найдешь лучше, фантазии-то сколько, а страсти, а энергии, и все умеет, только оторвется на миг - смех на нее какой-то нервный нападал, - и опять…

Впрочем, довольно. В рыцарский кодекс, сказать честно, я верю не больше, чем во все прочее, однако же остановлюсь. Скажу одно: не так уж много времени понадобилось, чтобы с блеском довершить ритуал супружеской измены. После чего мы закурили и кое о чем побеседовали.

- Гаррисону как в глаза посмотрим? - спрашиваю.

- Не беспокойся.

- Не беспокоиться?

- Угу.

- То есть как?

- А он не сердится.

- Не рассердится?

- Уже не сердится.

- Ты что же, ему наперед сказала? - ушам своим не поверил.

- Конечно. И он одобряет.

- Значит, вы не любите друг друга?

- Любим, - говорит. - Дурачок какой.

- Ни черта не понимаю.

- Ну говорила я с ним, - объясняет, чуточку смутившись. - Гаррисон от тебя просто без ума, да и я тоже. Спрашивается, что тут плохого, раз ты мне очень нравишься, - я же только ради удовольствия, не надо ничего усложнять. Ты против, что ли?

- Да что ты, - успокаиваю ее поскорей.

- Мы с Гаррисоном тоже так считаем, - говорит. Мне стало по-настоящему любопытно, хотя и неловко как-то. - Потому что любим друг друга по-настоящему. - Очень торжественно сказала, а сама лодыжку почесывает, муха куснула. - И поэтому ревновать друг друга не умеем, не может между нами такого быть. А если ты теперь думаешь, что я его не люблю, мне только умереть остается.

- Что ты выдумала! - говорю, тоже торжественности напустив. - Я все понял, молодцы какие!

- Ну хорошо, что понял. - Вздохнула и головку мне на плечо кладет. - Мы с ним про это долго разговаривали. Боялась я жутко. Может, вообще-то не надо было, не знаю, а Гаррисон - он чудесный. Ко всему так объективно относится, не поверишь.

- Я тебя полюбил с первого взгляда. - Хотелось, чтобы прозвучало убедительно, а вышло так пышно, что я покраснел.

- Не надо, прошу тебя, - говорит Джейн. - Никакой любви не надо, слышишь? Ты мне действительно очень нравишься, Тоди, но как друг, и все.

- Мне этого мало.

- А другого не будет, - говорит. - Мне с тобой хорошо было. Тебе тоже, надеюсь. Ну и хватит, нечего романтику разводить, одна фальшь получится.

- Ну, если тебе хочется так, значит, и будет так, - сказал я покорно. - Ты лучше всех на свете.

Тут она расцвела сразу, повеселела. Пошла к холодильнику за пивом - льда там, вижу, килограммов двадцать, не меньше, - а когда я бросился следом, поймал ее, прижал к себе и шею стал сзади поглаживать, схватила мои пальцы и прижимает, прижимает.

- Все равно не знаю, как мне смотреть Гаррисону в глаза, - говорю, думая, что сделаю ей приятно.

- Да перестань ты конфузиться, Тоди. Говорю же тебе, он такой чудесный. И он сам так хотел, не меньше, чем я. Потому что действительно тебя любит.

- Поразительно, - говорю. А она словно все боится, что я не оценю, до чего он необыкновенный. - Святой человек, - говорю, - да и только.

- Он от тебя в полном восторге. - И открывает дверцу холодильника, спиной ко мне повернувшись.

- Во всех отношениях меня превосходит, - объясняю я настенному календарю. - Подумай, я-то что могу для него такое же сделать?

Признаться честно, вопрос этот я задал с некоторым умыслом, я ведь юрист, как же не поинтересоваться, что были у Гаррисона за мотивы, когда он сказал жене, чтобы переспала с его другом.

- Ему никаких вознаграждений не требуется, - уверяет она. - Ни от тебя, ни от меня. Вообще, Тоди не думай, пожалуйста, что ты кому-то там чем-то обязан. Проще на все смотри, нам с тобой хорошо было, ну и нечего тут рассусоливать.

- Не верю, - сказал я с сомнением, - не бывает, чтобы после такого мужчина к другому мужчине по-старому относился.

- А вот увидишь, клянусь! - Уж очень она старалась меня уверить, после этих-то ее слов, что надо на все просто смотреть. - Какие тебе еще нужны доказательства? Честное слово даю, сам он это придумал, не я одна.

Я покачал головой: право же, кому дано в столь своеобразной ситуации разобраться, во всяком случае обычный человек вроде меня - недалекий, боязливый - уж непременно изумится неземной широте души Гаррисона Мэка.

- Все отлично, поверь, - улыбнулась Джейн и чмокнула меня в нос, доставая пиво. Так, значит, я вел себя как следовало, никаких сомнений. Она все в свои руки взяла, утешает вот меня, подбадривает. Слегка подчеркивая каждое движение - чтобы я успокоился, надо думать, - Джейн сбросила халатик, принялась натягивать купальник, который на ней перед тем, как ко мне войти, был, бретельки расправляет. Целый спектакль, - видимо, дополнительный подарок от св. Гаррисона. Век бы смотрел, подумал я, потягивая из бутылки.

Стало быть, утихомирился после шока совращения, уселся в качалку, которая у них на крытой терраске стояла, и смотрю на Чоптенк там, за соснами. А Джейн вышла, так прямо и сияет, хватит, мол, опять говорит, чего ты разнервничался, сказано же тебе, Гаррисон в курсе и одобрил, и по лужайке к пирсу отправилась, на яхту. Такое удовольствие на нее смотреть было, пока она днище ополаскивала, корпус губкой протирала, дек, а потом стала грот и кливер на рангоутах крепить. Все ловко делает, изящно, так бы снова на нее и кинулся. А я только головой мотаю, никак не отойду, до того изумлен всем случившимся.

Слышу, машина подъезжает, и тут же появился Гаррисон. Что-то слишком уж грохочет, ненужный лед обратно в холодильник запихивая, а потом выходит ко мне на террасу, тоже в качалку плюхается. Ну, смущен он, ясное дело, и хотя не хотелось ему, а все у него как-то подчеркнуто выходит: сигарету раскуривает долго и мне спешит спичку зажечь, пиво большими такими тянет глотками, вздыхает, позевывает, ноги перед собой вытянув. Что толковать, знал он, конечно, очень хорошо знал, что я с его женой только что в постели кувыркался. И в общем, мы стараемся ни друг на друга не смотреть, ни на Джейн, чье ладненькое тело так перед нами и мельтешит. Представил себе, как Гаррисон вытащит сейчас из-за пазухи револьвер да три кусочка свинца в меня всадит, и забавно это мне показалось. Вспомнились разные жуткие истории на почве адюльтера, с которыми я как юрист сталкивался и как читатель газет, - я бульварные драмы никогда не пропускаю. Интересно, правда что-то новенькое - гостеприимство это пополам с блядством, или мне просто слышать про такое раньше не приходилось?

- Вот что, - загундосил он наконец, думая, видимо, что я от его тона размякну, - либо давай про это дело помалкивать, как джентльмены, либо, да и лучше бы, начистоту все обсудим, чтобы никаких неясностей между нами не осталось.

- Давай конечно, - говорю и этикетку с бутылки соскребаю.

- В койке она ничего, а! - И зубы скалит.

- Еще как! - говорю.

Помолчали, только Гаррисону все неймется.

- Ты, Тоди, насчет меня не сомневайся, все нормально, - говорит, а тон у него все равно дурацкий. - Я с полным одобрением, и Джейн тоже. Ты ей, вот так-то, нравишься очень, мне тоже. Здорово она все это придумала, другие бы так.

У меня не осталось сомнений, что придумал-то все Гаррисон.

- Мы с Джейн очень друг друга любим, очень, - тянет он свое и ждет, что я ему подыгрывать начну. - Мы же не какие-нибудь недотепы замшелые, чтобы ревновать там, на условности оглядываться и прочее. - Паузу сделал. - Есть любовь, и есть половое влечение без всякой любви. - Опять пауза. - Трахаться мы оба любим. - Пауза. - Если б мне какую девочку захотелось, Джейн, она же умничка, ничуть бы против не была, спи себе с ней, пожалуйста, она же знает, я никого другого все равно не полюблю.

- Конечно не полюбишь, - говорю.

- Понимаешь, это вроде как в теннис сыграть. - И смеется. - Разомнешься, удовольствие получишь. Видел я таких, которые с ума сходят, если жена в теннис с кем поиграет или потанцует, допустим. А по мне, целоваться и то хуже, чем трахаться, целуешься ведь не для удовольствия, чувство свое поцелуями этими показываешь, вот так.

Я закивал, всячески стараясь показать, что восхищен глубиной его мысли.

- И не думай, что ты чем-то мне обязан, понял? - с нажимом сказал Гаррисон и опять хохочет. - А то еще меня благодарить начнешь, с тебя станется. Радуйся просто, что все так хорошо. Главное, значения этому не придавай особого. Не стоит.

Ну и замечательно, я уже никакого значения этому не придавал.

- Ничего же в общем-то не изменилось, - талдычит Гаррисон, - мы что, другими сделались?

- Я сделался, - говорю я с расстановкой. Все ясно, Гаррисон, может сам того не сознавая, очень хочет, чтобы я признательность ему выразил, прочувствовал, до чего ему обязан, - очень хорошо, потешу его душу так, что не забудется.

- Да ладно, - посмеивается он. - Я же знаю, про что ты.

- Ничего ты не знаешь, - говорю. - У меня это в первый раз было.

- Что-что?

- Вот именно. - И от бутылки своей глаз не поднимаю. - Ну, я сегодня впервые женщину познал.

- Врешь! - А сам так задышал, задышал, дело-то, выходит, серьезное, не хаханьки тут. - Тебе лет сколько? Тридцать?

- Тридцать два, - уточняю. - Понимаешь, у меня с простатой долго непорядок был.

Гаррисон молчит, на пирс смотрит, а Джейн уже все закончила, назад к нам возвращается.

- Та-ак, - говорит, - ну, надеюсь, ничего плохого мы тебе не сделали. - Видно, мое признание сильно на него подействовало и польстило невероятно.

- Ну что ты, успокаиваю я его. - Прекрасно все было, Гаррисон. Хотя, сам понимаешь, сравнивать не могу.

- Слушай-ка, - тараторит он, видя, что Джейн совсем уж в двух шагах. - Бога ради, не думай, что ты мне чем-то обязан. Я считаю, отлично все было придумано, я это сделал, то есть не я, конечно, мы сделали это, потому что тебя любим. Только бы ты в голову не взял, что я из этих - ну, слыхал, наверно, есть такие, которым только бы сбагрить жену приятелю.

_ С ума сошел!

- Ладно, вот и Джени, - с явным облегчением сказал он. - Все нормально, понял? И пожалуйста, очень прошу, не думай, что ты чем-то обязан.

- Не буду, - говорю.

Ветерок к обеду поднялся свежий, а нами тремя какое-то оцепенение овладело. Я все сидел да сидел, уставясь взглядом в одну точку, как будто весь в раздумьях. Гаррисон с Джейн решили, что я погрузился в медитации по случаю великого события в моей жизни, их это будоражило, тешило их тщеславие, вот они и трещали без умолку про всякую ерунду. Гаррисон, гляжу, прямо как на иголках вертится, скорей бы Джейн про мою непорочность сообщить. И оба все по плечу меня похлопывают, все угодить стараются, да так подчеркнуто - понимаем, мол, твои переживания; нет, вы не подумайте, они ко мне действительно очень расположены, по-настоящему с симпатией относились, и ничего в их симпатии притворного не было, только проявлялась она странновато, оттого и смешила меня, еле сдерживался, да и ситуация-то получалась пикантная, а я своим молчанием только ее усугублял. Мне-то уже понятно было, к чему все клонится.

Объяснить позволите?

Дело-то, хочу я сказать, в том, что Гаррисон и Джейн были люди вполне заурядные, ну, по сравнению с остальными разве немножко более развитые, внешностью привлекательнее, и денег, конечно, у них было куда больше. Друзей у них почти не водилось, только те, кого они сами выбрали, а по-настоящему близко они сошлись с одним, в лучшем случае с двумя. Джейн ничуть не актерствовала, демонстрируя щедрость сердца, - она была страстной натурой, а логика Гаррисона, довольно причудливая и не сказать чтобы глубокая, сумела доказать им обоим, что принятые в обществе правила по большей части сущий произвол. Но я-то слишком хорошо его изучил, чтобы не видеть, как часто логика у него спорит с чувством, - Гаррисон, к примеру, понимал иррациональность расовых предубеждений, но при всем том негров не выносил, - и мне казалось, что и Джейн присущи такие же противоречия. Они, разумеется, давно уже все, что сегодня случилось, продумали, им обоим щекотало нервы предстоящее приключение; не исключаю, что оно обсуждалось на супружеском ложе, в темноте, чтобы не показывать друг другу, как они смущены им - или возбуждены. Думаю, ни он, ни она не хотели, чтобы другой почуял неумеренный энтузиазм, а то еще начнутся подозрения в том духе, что Джейн не получает от мужа должного, а Гаррисон не чужд порочных наклонностей, хотя и то и другое - полная чушь. Я убежден, что обговорена была каждая деталь, прежде чем замысел привели в исполнение, и все это они предвкушали - изумление мое, наслаждение, благодарность. Гаррисон мне вправду нравился, и оттого было жаль, что это он все затеял, ведь неприятные последствия я уже предчувствовал. Но что сделано, то сделано: Джейн официально стала моей любовницей и некоторое время, несомненно, ею будет пребывать, - что же, ничего не остается, попользуюсь случаем, тем более что мужчина, робкий он, неробкий, в постели никого лучше Джейн желать не может.

Вот о чем мне думалось, пока мы огибали Тодд-пойнт, чтобы потом напрямик плыть к острову Шарп. Джейн сидела на румпеле - отлично у нее получалось, просто прирожденный рулевой, - я возился с кливером, а Гаррисон развалился, устроившись на досках поближе к килю, - ноги вытянуты, в одной руке сигара, в другой лини главного паруса, голову положил Джейн на колени и болтает с ней о том о сем. Добрались до острова, выкупались, медузы нас пожгли как следует, а потом сидим себе покуриваем да про политику беседуем. Тут я говорю: устал, вздремну чуточку - мы на пляж одеяло с собой захватили. А Джейн с Гаррисоном решили пока по острову побродить.

Ну разумеется, вскоре опять ее руку у себя на теле чувствую, только я слышал, как она вернулась, и никаких неожиданностей - в полной готовности находился. Тяну ее к себе вниз и сразу начинаю целовать.

- А Гаррисон где? - спрашиваю.

- В другой конец пошел, - и не успела добавить: хворост для костра набирает, - как я с нее уже почти стащил купальник.

- Отойти лучше, кустики вон там, - беспокоится она. - С мыса Кук все очень даже видно, если в бинокль.

- Ну и пусть, - говорю. - Сделай мне хорошо.

- Помолчи, глупый.

Гаррисон вернулся, когда уже стемнело, здоровую связку хвороста на веревке за собой тащит, а мы лежим на одеяле, разговариваем. Что-то не такой он был веселый, как прежде, молча плюхнулся и стал раскладывать костер, а на меня и не взглянет, словно упрекал за то, что помочь ему не хочу. Помочь я и не подумал. Весь остаток вечера и потом, когда назад поплыли, Гаррисон сидел насупленный, Джейн попробовала разок-другой его растормошить, но никакой реакции - она и замолчала. Посматриваю я на них снисходительно и все думаю, где же она, объективность, о которой столько было говорено.

Наутро хмурость его прошла, Гаррисон опять пылал обычным своим жизнелюбием, но все равно я запомнил, какая вдруг на него нахлынула мрачность, стало быть, в этой броне, за которой наш святой укрылся, тоже щелочки имеются. Хотя, и то сказать, вечно я какие-то потаенные знаки отыскиваю.

Она мне что сказала? "Нам с тобой хорошо было, и нечего рассусоливать".

А Гаррисон: есть, мол, любовь, и есть половое влечение без всякой любви.

Но все не так-то просто. Неделю спустя, уже у меня в номере это было, Джейн говорит:

- Что скрывать, Тоди, я тебя по-своему люблю. Не так, как Гаррисона, но мы с тобой больше чем друзья, а то бы в постели не получалось у нас так здорово, правда?

- Правда, - отвечаю.

Потом, когда я к ним на обед пришел, Гаррисон тоже высказался.

- Женщина, - говорит, - может сразу двух любить, даже нескольких, и одинаково сильно, а может, - говорит, - по-разному их любить, но всех сразу, или одинаково, но не всех вместе, или по-разному и не сразу всех, всякое, в общем, бывает. А вся эта мура про "любовь и верность до гроба", это обыватели выдумали, правда?

- Правда, - соглашаюсь.

И не то чтобы я так уж при этом лицемерил, хотя минутой раньше с такой же готовностью подтвердил, что можно в самом деле любить и не совокупляться или совокупляться, а не любить. Вся штука вот в чем: насчет совокупления я очень достоверно знал, что это такое и какие ощущения вызывает, а любовь - какая она, что это за ощущение - лично мне всегда оставалась непонятной. Допустим, любить жену или там наложницу, родителей любить, кошку свою. Родину, привычки какие-то старые, род человеческий, книгу, которую перечитываешь, природу вокруг тебя - это как, разная любовь или одна и та же, просто по градусу различная? Если разная, тогда как же разобраться, где какая? А если только градусы разные, получается, что определение-то, слово уж очень широкое, может, в нем и смысла никакого нет? Ее люди выдумали, любовь то есть, цивилизация ее воспитала или она естественный инстинкт, вроде жажды? Ну, скажет кто-то: люблю, мол, - он что, действительно любит? В таком случае я-то точно никакой любви отродясь не знаю, потому что сколько раз говорил: люблю - но это женщины от меня хотели услышать, что люблю, а сам я ничего подобного не чувствовал. Вот совокупление - у людей, у животных, не важно, - я понимаю, и всегда мне при этом смешно становится.

Но это вовсе мне не мешало преспокойно поддакивать, когда Мэки свои теории излагали, - они ведь определенный "тип личности" имеют в виду, не всех да каждого, а кто я такой, чтобы судить, может ли этот самый "тип личности" на любовь смотреть по-одному, на совокупление по-другому, я же в любви вообще ни черта не смыслю. Откуда мне знать, способен "тип личности" сразу нескольких любить или только по очереди, для меня-то любовь дело совсем темное. Да и вообще я умею с абсолютно противоположными заявлениями соглашаться, хоть бы их подряд услышал, а тут проще было - Мэки сначала одно доказывают, потом совсем другое. Правильно доказывают, неправильно - меня это не занимало.

А занимала - я про это несколько недель раздумывал - перемена во взглядах Мэков, очень заметная, а оттого занимала, что связывалась с моими размышлениями насчет нашего романа. Себя-то самого я почти и во внимание не принимал, мне любопытно было понять Гаррисона, ну в какой-то мере и Джейн, конечно, - что они за люди? Вернувшись домой после того, как в тот августовский полдень был положен конец моей добродетельности, я занялся логическими выкладками, кое-что записывал. И вот что вычислил касательно Гаррисона, насколько могу проникнуть в его психологию.

1. Жаждет приключения.

2. Пленяется мыслью о внебрачном сексе.

3. Не уверен, предлагать ли такое жене.

4. Есть друг - подсказывает жене заняться внебрачным сексом во имя дружбы.

5. Пленяется этой идеей.

6. Беседует с женой о том, что для человека широкой души представляют собой адюльтер, ревность и т. п.

7. В подробностях разрабатывает план любовной связи между женой и другом.

8. Отчаянно старается сохранить широту души:

"Не думай, что ты чем-то обязан!"

9. При всей интеллектуальной широте вынужден подавлять в себе ревность. С особой требовательностью добивается от жены свидетельств страсти.

10. Раздражен тем, что жена увлеклась своим приключением, но не желает и слышать о том, чтобы положить ему конец.

11. Настаивает на продолжении романа жены с другом, но ее покорность вызывает новое раздражение.

12. Замыкается в себе, но, когда жена спрашивает, что случилось, снова демонстрирует широту души и жизнелюбие, а как же, ведь иначе жена прекратит роман и, возможно, жизнь станет мучительной.

Пункты с 1-го по 10-й уже относились к прошедшему времени - в отличие от 12-го, - и, составляя свою схему, я их сформулировал без особого труда. Затем набросал вот что.

13. Жена, подавляя возможные укоры совести, решает, что друга она любит - "по-своему".

14. Муж сомневается, сумел ли друг в полной мере оценить, какая ему выпала огромная удача.

15. И м., и ж. держатся с д. все более требовательно, он стал их собственностью. Ревнуют его, если и не состязаясь в обоюдной ревности.

16. Ж. и м. желают со стороны д. проявлений любви и преданности.

17. Д. в них отказывает - дружеские чувства ослабевают.

18. Явная неприязнь к д. по причине его неблагодарности.

19. Роман временно прерван.

20. Период молчания и с той, и с другой стороны; м. и ж. проникаются еще более горячей, чем прежде, взаимной любовью - в порядке самозащиты.

До этой черты все было мне более или менее ясно, а далее я наметил несколько вероятных продолжений.

I. Прочное охлаждение (очень возможно).

II. Возобновление романа на прежних условиях (вполне допустимо).

III. Возобновление романа по инициативе жены вопреки желанию мужа (весьма сомнительно).

IV. Восстановление приятельских отношений, однако с сексом покончено (вполне допустимо).

Еще несколько дней после этого я набрасывал и другие схемы, но приведенная, по крайней мере вплоть до пункта 20-го, оказалась наиболее точной. Когда рожки у Гаррисона на голове только прорезались, мы с Джейн поначалу, как я упомянул, старались, чтобы они окрепли, - уж не знаю, поощрял он эти наши старания или не очень. Помните? - я, по своему обычаю, которому все равно не изменил, поднялся к себе соснуть после обеда. А Джейн уже меня ждет в номере и потом говорит: "Что скрывать, Тоди, я тебя по-своему люблю. Не так, как Гаррисона, но мы с тобой больше чем друзья, а то бы в постели не получалось у нас так здорово, правда?"

- Правда, - говорю.

Я сидел на краю кровати. А она прямо передо мной стоит. Ждет, видно, что я сообщу, как люблю ее.

- Я тебя люблю, - сказал и убедился, все правильно, этого она и ждала.

Еще с годик наш роман полыхал ярким пламенем. Каждый вторник и пятницу Джейн без затей оставалась у меня на всю ночь - фантастика! прямо как по расписанию, - ну а Гаррисон, что ни день, уж раза два ко мне на службу непременно заглядывал. По их настоянию я обязательно с ними обедал всю неделю, и, мало того, Гаррисон предложил, чтобы я вообще к ним перебрался.

- Вернешься в свою комнату, - говорит. - Знаешь, мне все равно кажется, что это Эндрюсов дом, а мы только гости.

Сказал он про мою комнату, где я с колыбели до семнадцати лет жил, и сразу кое о чем мне напомнил, заставив улыбнуться.

- Я про другое, - говорю, а смех меня так и разбирает. Предложение его я, конечно, отклонил. Нет, вы только подумайте! Но при всем том он меня и правда во всех отношениях превосходит, ведь от чистого сердца он это сказал, клянусь!

Да, а роман-то наш скоро вкривь да вкось пошел, как я и опасался; Джейн была по-прежнему прелестна и все правильно делала, только уж очень меня она любила, заботилась обо мне уж слишком. Гаррисон придумал, чтобы мы втроем съездили на Багамы. Тут Джейн и возьмись рассуждать, как бы славно было, если бы я женился, только обязательно на умной какой-нибудь девушке, - впрочем, помечтала и умолкла. А Гаррисон тоже раза два про это заговаривал, явно давая понять, что мы бы все четверо жили ну просто как одна семья счастливая. Из особенной любви ко мне оба они такие планы строили, ни из чего другого. Пришла, однако, пора принять меры.

Заходит как-то Гаррисон ко мне в контору, а я как раз vinculo matrimonii[4] составляю для Дороти Майнер, такой толстушки негритяночки лет восемнадцати, - она на консервной фабрике работала, где крабов разделывают. Совсем была неграмотная девочка, - мы с ней приятельствовали, вот она ко мне и обратилась, когда надо было с мужем разводиться, неким Джуниором Майнером: всего месяц и прожили, а потом он ее бросил. У Дороти кожа замечательная, зубки тоже, глаза, и все-то она резинку жует, не остановится. Отношения наши были чисто платонические.

- А, Гаррисон, привет, - говорю. - Это Дороти.

Подмигнула она ему - привет, мол, - и пузырь губами выпустила.

- Добрый день, - Гаррисон говорит, как будто сквозь нее глядя. - Тоди, ты обедать идешь?

Он в последнее время завел обычай кормить меня ленчами в городе.

- Сейчас, минуточку, - отвечаю. - Понимаешь, Дороти разводиться надумала, я ей всякие бумаги пишу.

- Вот как? - Усаживается он в кресло, раскуривает сигару и газету развернул.

Вышел я в приемную - пусто. Секретарша тоже на ленч ушла.

- Денег у Дороти мало, - говорю, - ну ничего, я ей все сделаю, вот сейчас без приплаты старое на новенькое и поменяем.

Гаррисон дернулся, словно я ему по физиономии заехал, весь так и вспыхнул и смотрит на меня с кривой какой-то усмешечкой.

- Шутишь, что ли? - И на Дороти уставился подозрительно, а она все жует, жует, хотя, мои объяснения услышав, рот себе ладошкой зажала, чтобы не расхохотаться.

- Ничего не шучу, - улыбнулся я. - Поменяем - никто и не заметит. Правда, Дороти?

- Как скажете, мистер Эндрюс, - хихикает Дороти, видно, ее все это сильно забавляет.

- Ты что несешь, Тоди? - Гаррисон спрашивает с неприятным таким смешком.

- Вообще-то, - говорю, - за ту покупку счет у нее уже просрочен, все равно сдавать придется.

Тут Дороти не сдержалась, смеется - аж головой трясет. Потом поднялась, юбочку одернула и ко мне подошла, встала рядом.

- Ну хватит, Тоди! - Гаррисон тоже поднялся, а голос у него хриплый, злой.

- Ты извини, - говорю. - Сделай заказ, я сейчас подойду.

- Тоди, какого черта! - Не на шутку он обозлился. - Ладно, после поговорим. - И выскакивает из кабинета, со всех ног несется, прямо вспотел, до того ему за меня стыдно было и самому неловко. Подошел я к окну, вижу, он по тротуару шагает быстро так, быстро.

Дороти смотрит на меня и по моему выражению пытается понять, что случилось. А смех ее все распирает.

- Вы чего это такое говорили, мистер Эндрюс? - И хохочет.

Не помню, что я ей ответил, да все равно бы Доротн залилась смехом, что бы ни услышала, она ведь меня считала немножко свихнутым. Я пошел к Гаррисону.

- Какого черта, Тоди! - Уже в третий, должно быть, раз начал он, когда приступили к еде. - Хорошенькое у меня было положение, нечего сказать!

Надо понимать, защищался, страшась, как бы я его не обозвал чистоплюем да не начал упрекать, что он упустил такой шанс, но, ясное дело, был сильно на меня обижен, в этом все дело.

- Ты пойми, - говорит, - я не из-за предрассудков, просто не могу с черными, вот и все. - А хотел Другое сказать: ты Джейн изменил и мне тоже, сам в грязи вывалялся и нас туда же тащишь из-за сучки своей черномазой, - вот что имелось в виду.

- И часто филантропией такой занимаешься? - спрашивает.

- Почему филантропией, некоторые натурой платят, - весело ему сообщаю. - Только натуры-то мне не так уж много требуется.

- Шел бы ты, Тоди…

- А что тут такого? - смеюсь. - Ты против, если я от теории к практике перейду?

- Ничего не против, делай что хочешь, - говорит. - Так я и знал, что этим все кончится.

- Послушай, Гаррисон, ты же знал, никакой я не девственник, и Джейн знала. Ты что же думаешь, я тридцать два года на крылышках пропорхал?

Только ничего они не думали, слово в слово верили всему, что я им объявлю. Вижу, у Гаррисона просто челюсть отвисла. И аппетита ни следа.

- Да что ты так всерьез ко всему относишься? - пытаюсь его ободрить. - Все, что мы делаем, смешно, с какой стороны ни посмотри. - И сам смеюсь, со мной это всегда бывает, как вспомню тот случай у меня в комнате, когда мне семнадцать было.

- Над дружбой смеяться нельзя, - говорит Гаррисон этак с чувством. - Не понимаю, зачем тебе понадобилось мне и Джейн больно сделать.

- Ну, допустим, смеяться над дружбой нельзя, хотя, по-моему, можно, - говорю, - только одно тебе скажу точно: дружба - это иллюзия, не больше.

- Никакая не иллюзия, - Гаррисон говорит. И вроде как чуть не плачет - так забавно было, здоровенный с виду, а сейчас нюни распустит. - Зря ты нас обидел. Плохого мы тебе не делали. Ладно, я не сержусь. Только зря.

- Чепуха, - говорю. - Ничего такого я не сказал.

- Так, значит, по-твоему, любовь тоже смешное чувство? - спрашивает Гаррисон.

- Все на свете смешно.

- А зачем ты врал, что тогда у тебя в первый раз было? Ляпаешь ни с того ни с сего.

- Да затем, что вам очень хотелось такое от меня услышать, еще как понравилось, я же видел, - говорю.

Гаррисон так и повалился грудью на стол. Похоже, совсем обессилел от этого разговора.

- Не любишь ты нас, - говорит и рукой машет.

- Возьми себя в руки, стыд-то какой! - говорю. - Да не все ли равно, сам подумай. Ну притворялся я, понятное дело, так это вы же хотели, чтобы я перед вами дурака валял. А сказал бы я Джени, как оно на самом-то деле, ей же неприятно бы стало, разве нет? Для тебя ведь и старался.

- Черта с два ты для меня старался, - бурчит Гаррисон, и до того я его из себя вывел, что встает да из ресторана выходит. Даже заплатить не захотел.

Был вторник, стало быть, по всей вероятности, Джейн уже у меня в номере, ждет, когда я явлюсь, чтобы прилечь. А я не спешил, прошелся по Длинной верфи, только потом к гостинице повернул, - у Гаррисона времени достаточно было, чтобы ее из моих когтей вырвать. Прихожу - в номере никого, но как будто запах ее еще витает в воздухе. Впрочем, может быть, одно мое воображение. Повздыхал я, прилег и впервые с того августовского полдня соснул всласть. А в общем-то жаль, что так вышло. Мэки люди приятные, не хочется думать, что им сегодня выпал скверный день.