"Трое на прогулке" - читать интересную книгу автора (Джером Джером Клапка)

Глава III

Один недостаток Гарриса. — Гаррис и его ангел-хранитель. — Патентованная фара. — Идеальное седло. — Специалист по наладке велосипедов. — Его острый глаз. — Его самонадеянность. — Что ему надо от жизни. — Как он выглядит. — Как от него избавиться. — Джордж в роли пророка. — Высокое искусство грубить на иностранном языке. — Джордж как исследователь глубин человеческой души. — Он предлагает эксперимент. — Он готов идти на риск. — Гаррис обещает подстраховать его на случай непредвиденных обстоятельств

В понедельник днем ко мне зашел Гаррис; в руке он мусолил рекламный проспект какой-то велосипедной фирмы.

Я сказал:

— Послушай меня и выбрось его из головы.

Гаррис удивился:

— Что выбросить?

— Патентованное, новейшее, производящее подлинный переворот в велосипедостроении, не имеющее себе равных приспособление для доверчивых дураков, рекламу которого ты держишь в руке, — как бы оно там ни называлось.

— Ну не скажи: на спуске без тормозов не обойтись, а спуски у нас будут.

— Согласен, тормоз нам не помешает; помешать нам может этот твой мудреный механизм, в устройстве которого никак не разобраться и который отказывает всякий раз, когда требуется, чтобы он включился.

— Эта штука срабатывает автоматически.

— Можно мне не объяснять. Сердцем чувствую, что выйдет из этого «автоматизма». На подъеме она намертво заклинит колесо, и придется тащить машину на себе. Горный воздух на перевале пойдет ей на пользу, и она вдруг придет в сознание. На спуске она задумается о том, что успела уже натворить дел. Ее начнут мучить угрызения совести; наконец она дойдет до полного отчаяния. Она скажет себе: «Какой из меня тормоз? Разве я помогаю этим ребятам? Им от меня одни хлопоты. Дрянь я, а не тормоз», — и без предупреждения вцепится в колесо. Вот что будет делать твой тормоз. Забудь о нем и думать. Парень ты ничего, — продолжил я, — но есть у тебя один недостаток.

— Какой такой недостаток? — негодующе спросил он.

— Твоя доверчивость, — ответил я. — Ты веришь всем рекламам. Все эти экспериментальные устройства, все эти штучки, до которых додумались безумные велосипедных дел мастера, ты испытал на своей шкуре. Нет сомнений, твой ангел-хранитель — дух могучий и заботливый, до сих пор он о тебе пекся; но послушай меня, всему есть предел, не стоит более искушать его. С тех пор как ты купил велосипед, дел у него поприбавилось. Утихомирься, не доводи его.

— Если бы все, — возразил он, — рассуждали, как ты, мир бы застыл на месте, прогресса бы не было. Если бы никто не испытывал изобретений, мы бы ходили в звериных шкурах. Лишь благодаря…

— Я знаю все, что ты собираешься мне возразить, — перебил я. — Я был согласен ставить над собой опыты, пока мне не стукнуло тридцать пять; но после тридцати пяти, как мне представляется, человек имеет право подумать и о себе. Мы свой долг перед человечеством выполнили, особенно ты. Кто подорвался на патентованной газовой фаре?

— Ты знаешь, тут я, скорее всего, сам виноват: по-моему, я уж слишком сильно затянул винты.

— Охотно верю. Если что-то можно завинтить не так, то ты это непременно сделаешь. Ты должен помнить об этой своей склонности. В нашем споре это веский довод в мою пользу. Я же не видел, что ты там с ней делал; я лишь знаю, что мы тихо-мирно ехали по Уитби-роуд, беседовали о Тридцатилетней войне, и вдруг твоя фара взорвалась, как будто из ружья пальнули. От неожиданности я свалился в канаву. Никогда не забуду лица миссис Гаррис, когда я говорил ей, что ничего страшного не произошло, волноваться не следует — тебя уже несут на носилках, а врач с сестрой будут с минуты на минуту.

— Жаль, что ты не подобрал фару. Хотелось бы разобраться, почему она так рванула.

— Некогда было ползать и собирать осколки. По моим подсчетам, ушло бы часа два, чтобы собрать все, что от фары осталось. Что же касается вопроса, почему она «рванула», то уже сам по себе тот факт, что она рекламировалась как самая безопасная, не имеющая аналогов в мировой практике фара, намекал любому — но только не тебе — о неизбежности аварии. А еще была электрическая фара, — продолжал я.

— Ну, та-то светила что надо, — ответил Гаррис. — Ты же сам говорил.

— Днем на Кингз-роуд в Брайтоне она светила прекрасно, даже лошадь испугалась. Когда же стемнело и мы выехали за Кемп-Таун, она погасла, и тебя вызывали в суд за езду без огней. Может, ты помнишь, как мы погожими летними днями любили кататься по городу. В светлое время суток она старалась изо всех сил. К наступлению же сумерек, когда полагается включать освещение, она, естественно, уставала и требовала отдыха.

— Да, она несколько раздражала, эта чертова фара, — пробормотал Гаррис. — Что было, то было.

— Раздражала она меня; для твоей реакции я выбрал бы более сильное слово. А потом пошли седла, — продолжал я: хотелось, чтобы он запомнил урок на всю жизнь. — Скажи мне, были ли такие седла, которых ты не испробовал?

— У меня есть заветная мечта, — признался он. — Подобрать седло, на котором удобно сидеть.

— И думать забудь: мир, в котором мы живем, далек от совершенства; здесь все перемешалось — и радость и горе. Кто знает, может быть, за морем лежит чудесная страна, где седла делают из радуги на облачной подушке; в нашем же мире проще привыкнуть к чему-нибудь жесткому. Взять хотя бы то седло, которое ты приобрел в Бирмингеме; то, что состояло из двух половинок и походило на пару говяжьих почек.

— Ты имеешь в виду то, в основу конструкции которого был положен анатомический принцип? — уточнил он.

— Наверное, — ответил я, — На коробке была нарисована часть скелета, который сидит, вернее, та часть скелета, которая сидит.

— Все верно; на схеме было показано правильное положение тела при…

— Не будем уточнять; картинка мне показалась несколько неприличной.

— С точки зрения медицины, все было правильно.

— Не знаю, — сказал я. — Седоку, у которого, кроме костей, ничего нет, оно, возможно, и подошло бы. Я испытал его сам и со всей ответственностью заявляю: для человека, у которого есть кожа и плоть, это медленная смерть. Как только наезжаешь на камень или попадаешь в ухаб, оно щиплет тебя; это все равно, что заниматься выездкой норовистого омара. А ты пользовался им целый месяц.

— Я считаю, что лишь так можно познать скрытые достоинства изобретения, — гордо заявил он.

— За этот месяц домашние тоже сумели познать твои скрытые, с позволения сказать, достоинства. Твоя жена жаловалась мне, что за всю вашу совместную жизнь не видела тебя таким злобным, вздорным, склочным, как в тот месяц. А помнишь то седло с пружиной?

— Ты имеешь в виду «Спираль»?

— Я имею в виду то, из которого ты вылетал, как чертик из табакерки; иногда ты падал назад в седло, а иногда и нет. Я не затем завел об этом речь, чтобы вызвать у тебя неприятные воспоминания, просто хочу предостеречь тебя от всякого рода экспериментов. В твои годы это уже опасно для жизни.

— Что ты затвердил как попугай: «В твои годы, в твои годы»? Мужчина тридцати четырех лет…

— Скольки-скольки лет?

— Если вам тормоза не нужны, что ж, дело ваше. Но когда вы с Джорджем, разогнавшись на спуске, залетите на колокольню, прошу меня не винить.

— За Джорджа я не ручаюсь, — сказал я, — он может вскипеть по самому ничтожному поводу. Если мы, как ты выразился, «залетим» на колокольню, то скорей всего он начнет ворчать; но я обещаю объяснить ему, что ты здесь ни при чем.

— Машина в порядке? — спросил Гаррис.

— Отличный тандем.

— Все отладил?

— Нет. И никакой отладки не допущу. Машина на ходу; и трогать ее до отъезда я не дам.

Знаем мы эти «отладки». Как-то в Фолькстоне на реке я познакомился с одним малым. Мы разговорились, и он предложил мне покататься на велосипедах. Я согласился. Утром я встал чуть свет, что далось мне нелегко, и стал ждать его в саду; он опоздал на полчаса. Утро было чудесное. Когда тот тип наконец-то появился, он тут же спросил:

— На вид машина неплохая. А как на ходу?

— Да как все, — добродушно ответил я. — Утром бежит хорошо, после обеда — похуже.

Вдруг он вцепился в переднее колесо и яростно встряхнул велосипед.

— Не надо с ним так, что-нибудь сломаете, — взмолился я.

Я не понимал, с какой это стати он так набросился на мой велосипед, ведь тот же не сделал ему ничего плохого. И вообще, даже если он и провинился, то наказывать его имел право только я. Я испытывал те же чувства, что и хозяин, у которого побили собаку.

— Переднее колесо люфтит, — заметил он.

— А вы не трясите, оно и не будет люфтить. — Ничего оно не люфтило; как люфтят колеса, мне хорошо известно.

— Это может плохо кончиться. Ключ у вас есть?

Мне следовало бы проявить твердость, но я почему-то решил, что он разбирается в этих вещах, и пошел в сарай за инструментом. Вернувшись, я застал его сидящим на земле. Зажав колесо между колен, он крутил его, пропуская через оттопыренные пальцы. Останки велосипеда валялись рядом на дорожке.

— С передним колесом что-то не в порядке.

— Да неужели?

Но такие люди иронии не понимают.

— По-моему, подшипник полетел.

— Не стоит беспокоиться, вы можете переутомиться. Давайте-ка поставим колесо на место — и поехали.

— Раз уж оно отвинтилось, то лучше сразу посмотреть, что в нем разладилось. — Он говорил так, будто колесо отвинтилось само собой.

Прежде чем я успел его остановить, он где-то что-то отвернул, и тьма шариков поскакала по дорожке.

— Лови их! — заорал он. — Держи их! Ни один не должен убежать. — Он начинал выходить из себя.

Мы проползали с полчаса и собрали шестнадцать штук. Будем надеяться, заявил он, что нам удалось отыскать все шарики; в противном случае машина будет работать куда хуже прежнего. Он сказал, что, когда отлаживаешь велосипед, самое главное — ничего не потерять; за шариками же нужен глаз да глаз. Когда разбираешь подшипник, объяснил он, шарики следует пересчитать, и когда собираешь — проверить, все ли они тут и на своем ли месте. Я заверил его, что если мне доведется отлаживать велосипед, то непременно последую его совету.

На всякий случай я сложил шарики в шляпу, а шляпу положил на крыльцо. Не скажу, что я поступил осмотрительно. Более того, я совершил глупость. Вообще-то, идиотом меня не назовешь, но дурной пример заразителен.

Затем он сказал, что раз уж пошло такое дело, то надо заодно посмотреть и цепь, и тут же стал снимать ведущую шестерню. Я попытался остановить его. Я передал ему слова одного моего многоопытного друга, который однажды торжественно провозгласил:

— Если у тебя полетела передача, продай машину и купи новую — так выйдет дешевле.

— Так рассуждают люди, ничего не понимающие в технике. Разобрать ведущий блок — сущая ерунда.

Тут он оказался прав, отдаю ему должное. Не прошло и пяти минут, как коробка передач была разобрана на части, а он ползал по дорожке в поисках винтиков. По его словам, для него всегда оставалось загадкой, куда деваются винтики.

Мы принялись искать винтики, и тут вышла Этельберта. Она несказанно удивилась, застав нас в саду, — по ее расчетам выходило, что мы выехали несколько часов назад.

Этот тип сказал:

— Скоро тронемся. Вот, решил помочь вашему мужу отладить машину. Хороший велосипед, только нужно кое-что подрегулировать.

Этельберта предупредила:

— Умываться ступайте на кухню. Я только что прибрала в комнатах.

Она сказала, что зайдет за Кейт, и если та дома, то они поедут кататься на яхте; но как бы то ни было, к обеду она вернется. Я готов был отдать соверен, лишь бы поехать с ними. Мне смертельно надоело стоять и смотреть, как этот болван калечит мою машину.

Внутренний голос нашептывал мне: «Останови его, пока он еще чего-нибудь не натворил. Ты вправе защищать свою собственность от посягательств безумца. Возьми его за шиворот и вышвырни за ворота! Никто тебе и слова не скажет!»

Но моя проклятая мягкотелость не позволяет мне оскорблять людей в их лучших чувствах — и он продолжал ковыряться.

Он махнул рукой на поиски недостающих винтиков. Винтики, по его словам, обладают удивительным свойством находиться тогда, когда про них забыл и думать. Собрав шестеренки и кое-как закрепив коробку передач, он принялся регулировать цепь. Сначала он натянул ее так, что колесо перестало крутиться, затем ослабил цепь так, что она провисла до земли. Потом он заявил, что лучше оставить цепь в покое, а вместо этого поставить на место переднее колесо.

Я раздвигал вилку, а он совал туда колесо. Через десять минут я предложил поменяться местами: пусть он подержит вилку, а я управлюсь с колесом. Еще через минуту велосипед упал, а он запрыгал вокруг площадки для крокета, зажав пальцы между колен. Совершая эти упражнения, он объяснял мне, что при установке колеса самое главное — следить, чтобы пальцы не зажало между вилкой и спицами. Я ответил, что не осмелюсь ему возражать, ибо по своему опыту знаю, что это такое. Он перевязал пальцы тряпками, и мы продолжали работу. Наконец, колесо встало на место, но как только он затянул последнюю гайку, то тут же рассмеялся. Я спросил:

— Чему вы смеетесь?

— Ну и осел же я! — ответил он.

Такая самокритичность мне понравилась, и я поинтересовался, какие же конкретные факты позволили ему сделать такой вывод.

— Мы же забыли про шарики!

Я стал искать шляпу. Она валялась посреди дорожки, а любимый песик Этельберты жадно пожирал шарики.

— Ему пришел конец, — сказал Эббсон (с тех пор я его, слава Богу, не встречал, но звали его, если не ошибаюсь, Эббсон). — Они из закаленной стали.

Я ответил:

— Если вы о собаке, то не стоит волноваться. На неделе эта псина сожрала шнурок от ботинок и пачку иголок. Инстинкт их не подведет; щенкам, должно быть, полезны стимуляторы такого рода. Вот велосипед — это дело другое. Вы полагаете, его уже ничто не спасет?

От природы он был оптимистом:

— Ничего страшного. Поставим на место те, что удастся отыскать, а в остальном положимся на Провидение.

Нам удалось отыскать одиннадцать шариков. Шесть мы впихнули с одной стороны, пять — с другой, и через полчаса колесо стояло на месте. Нечего и говорить, теперь оно действительно люфтило, это было видно и ребенку. Эббсон сказал, что на сегодня, пожалуй, хватит. Он явно устал. Похоже, он уже собрался пойти домой. Я, однако, настаивал, чтобы он довел дело до конца. О прогулке я забыл и думать: машина была в безнадежном состоянии. Но мне хотелось посмотреть, как он будет царапаться, ударяться, прищемлять себе пальцы.

Он приуныл; заметив это, я сбегал на кухню, вынес ему стакан пива и обратился с речью, достойной Иуды:

— Смотрю на вас с нескрываемым удовольствием. Меня приводят в восторг не только ваша удивительная ловкость и сноровка, но и непоколебимая уверенность в своих силах, а также совершенно непостижимый для меня оптимизм. Я, видите ли, по природе своей скептик.

Напутствуемый этими словами, он принялся прилаживать к валу ведущего блока снятые педали. Он прислонил велосипед к стене и стал затягивать какую-то гайку. Затем он прислонил его к дереву, пытаясь добраться до гайки с другого бока. Затем я держал велосипед, а он лежал на земле между колесами и старался подлезть к ней снизу. В результате на него вылилось масло. Затем он отобрал у меня велосипед, перевесился через раму, уподобив себя переметной суме, и некоторое время болтался в таком положении. Но долго продержаться ему не удалось: вскоре он потерял равновесие и упал на голову. Трижды я слышал его восторженные клики:

— Ну, слава Богу, наконец-то все в порядке!

Дважды я слышал его проклятия:

— А, черт, опять не так!

Слова, произнесенные им в третий раз, для печати не годятся.

В конце концов он разъярился и поднял руку на несчастное создание. Велосипед, к моему огромному удовольствию, оказался малый не промах, и вскоре передо мной развернулась настоящая схватка. Противники были равны: то Эббсон брал верх над поверженной в прах машиной, то, наоборот, велосипед прижимал его к земле. Порой казалось, что Эббсону удается подмять под себя разбушевавшуюся машину, — вот он, торжествуя победу, крепко зажимает ее промеж ног. Но нет, не на того напали: велосипед вырывается, разворачивается и со всего маху лупит его ручкой руля.

Без четверти час, грязный и оборванный, весь в ссадинах и синяках, он сказал: «Уф-ф-ф, пожалуй, все», — поднялся и утер пот со лба.

Велосипеду тоже досталось. Кто пострадал больше — сказать не берусь. Я отвел Эббсона на кухню, там он наскоро умылся и убежал домой.

Велосипед я погрузил на кеб и повез в ближайшую мастерскую. Мастер долго и внимательно рассматривал искореженную машину.

— Ну, и что же вы от меня хотите? — спросил он. — Я хочу, — ответил я, — чтобы вы его починили.

— Ишь чего захотели. Ну да ладно, что-нибудь сообразим.

Он насоображал на два фунта десять шиллингов. Но машина была уже не та, и в конце сезона я решил ее продать. Врать я не привык и попросил агента указать в объявлении, что велосипед куплен в прошлом году. Агент посоветовал об этом вообще не упоминать. Он сказал так:

— В нашем деле никого не волнует, правду говорит клиент или врет; нам главное, чтобы покупатель поверил. Скажу вам откровенно: ни за что не поверишь, что велосипед куплен в прошлом году, на вид ему лет десять, не меньше. Так что давайте об этом вообще умолчим и попробуем содрать побольше.

Я полностью доверился ему и выручил за велосипед целых пять фунтов — по словам агента, куда больше, чем он ожидал.

К велосипеду можно относиться двояко — его можно «отлаживать», а можно на нем и кататься. Я бы не стал категорично заявлять, что любитель «отладки» — человек совсем уж неразумный. Он не зависит от капризов погоды, сила и направление ветра его не волнует, состояние дорог не трогает. Дайте ему ключ, ветошь, какую-нибудь скамеечку — и радостей хватит на целый день. Конечно, и в этом занятии есть обратная сторона, но иначе и быть не может. Сам любитель похож на лудильщика: глядя на его велосипед, начинаешь подозревать, что он краденый и новый хозяин постарался обезобразить его до неузнаваемости. Впрочем, нашего любителя эти нюансы мало заботят — он редко выезжает дальше первого поворота. Некоторые наивно полагают, что один и тот же велосипед можно использовать в двух разных целях. Это заблуждение. Ни одна машина не выдержит двойной нагрузки. Так что выбирайте: уж либо кататься, либо «отлаживать». Лично меня больше привлекает кататься, и я терпеть не могу, когда меня подговаривают «отладить» машину. Если в моем велосипеде что-то сломалось, я везу его в ближайшую мастерскую. Если авария случилась где-нибудь вдали от центра цивилизации, я сажусь на обочину и жду попутной подводы. В таких случаях больше всего следует остерегаться странствующих знатоков. Для знатока сломанный велосипед — то же самое, что труп в придорожной канаве для стервятника: хлопая крылами, он устремляется на вас, оглашая воздух радостными кликами. На первых порах я разговаривал с ними вежливо:

— Все в порядке, не беспокойтесь. Проезжайте, ради Бога, умоляю вас, пожалуйста, езжайте своим путем.

Но опыт показал, что в таких чрезвычайных обстоятельствах деликатность неуместна. Теперь я разговариваю с ними так:

— А ну, не трожь машину! Проваливай, тебе говорят, а то счас как дам!

И если при этом скорчить рожу посвирепей и подобрать палку покрепче, то они, как правило, незамедлительно уезжают.

Ближе к вечеру зашел Джордж.

— Ну что, все будет готово?

— У меня к среде все будет готово. Как вы с Гаррисом — не знаю.

— Тандем в порядке?

— В полном порядке.

— Как, по-твоему, может, там что-нибудь надо подкрутить?

— Жизнь научила меня, что человек мало в чем может быть уверен. Поэтому далеко не на всякий вопрос я отвечу с той или иной степенью определенности. Но есть ничтожно малое число аксиом, вера в истинность которых во мне все еще непоколебима, и среди них есть одна: ничего в тандеме подкручивать не стоит. И торжественно тянусь, что положу свою жизнь, но ни одна живая душа до среды машины не коснется.

— Я бы на твоем месте так не кипятился. Недалек тот день, когда велосипеду потребуется небольшой ремонт, а до ближайшей мастерской будет два горных перевала и ты будешь изнемогать от усталости. И ты будешь вопить, прося ответить, куда подевалась масленка или куда запропастился ключ. Затем, потеряв всякую надежду удержать велосипед у дерева, ты предложишь кому-нибудь другому прочистить цепь и накачать заднее колесо.

Упрек Джорджа был справедлив — и было в нем нечто пророческое.

— Прости. Дело в том, что утром заходил Гаррис. Джордж не стал обижаться:

— Можешь не продолжать, все понятно. Вообще-то, я к тебе совсем по другому делу. Посмотри-ка.

Он протянул мне книжицу в красном переплете. Это был английский разговорник для немецких туристов. Он начинался разделом «На борту парохода» и кончался «У врача»; больше всего разговоров велось в железнодорожном вагоне, в купе, до отказа набитом скандальными и, судя по репликам, дурно воспитанными пациентами сумасшедшего дома. «Не могли бы вы отодвинуться от меня, сэр?» — «Некуда, мадам, мой сосед чересчур толст!» — «Может, вы все же попробуете убрать куда-нибудь ваши ноги?» — «Будьте любезны, не пихайте меня локтем». — «Мадам, ежели желаете опереться на мое плечо, то не стесняйтесь!» (было непонятно, выражает ли эта фраза серьезные намерения или в ней заключен едкий сарказм). — «Мадам, вынужден попросить вас немного подвинуться, я задыхаюсь». По замыслу автора, к этому времени вся компания должна устроить на полу кучу-малу. Кончался раздел фразой: «Наконец-то доехали, слава Богу!» (Gott sei dank!) — в данных обстоятельствах она должна произноситься хором.

В конце книги шло приложение, в котором немецким туристам давались советы, как во время пребывания в английских городах сохранить покой и здоровье; особо подчеркивалось, что в дорогу следует брать порошок от насекомых, всегда закрывать на ночь двери и всегда тщательно пересчитывать сдачу.

— Не очень удачное издание, — заметил я, возвращая книгу Джорджу. — Я бы не стал рекомендовать такую книгу немцу — в Англию он ни за что не поедет. Хотя мне повелось читать книги, изданные в Лондоне для англичан, собирающихся за границу, — такая же чушь. Похоже, что какой-то ученый идиот, перепутав семь языков, пописывает себе книжонки и морочит всем голову насчет современной Европы.

— Но нельзя отрицать, — сказал Джордж, — что эти книжонки пользуются большим спросом. Они идут нарасхват. Ведь в каждом европейском городе ты встретишь массу людей, изъясняющихся подобным образом.

— Возможно, — ответил я, — но, к счастью, их никто не понимает. На перронах вокзалов или на перекрестках мне самому попадались люди, которые вслух зачитывали фразы из этих книг. Никто не знает, на каком языке они говорят, никто их не понимает. И это, пожалуй, к лучшему. Если их поймут, то тут же упрячут в сумасшедший дом.

— Может, ты и прав; и все же интересно было бы посмотреть, что произойдет, если их, несмотря ни на что, поймут. Давай сделаем так: в среду утром поедем в Лондон, походим по городу часок-другой и попытаемся купить что-нибудь с помощью этой книжонки. В дорогу мне кое-что потребуется: шляпа, пара шлепанцев и разная мелочь. Наш пароход раньше не отчалит, так что времени у нас хоть отбавляй. Мне интересно узнать, как будут реагировать на такие фразы. Я хочу понять, что чувствует иностранец, когда с ним так разговаривают.

Идея мне показалась заманчивой. Горя энтузиазмом, я предложил Джорджу составить ему компанию и подождать у входа. Я сказал, что, по-моему, Гаррис также будет не прочь зайти в магазин или — что вероятнее — подождать на улице.

Джордж сказал, что его план несколько отличен от моего. Он предлагает мне и Гаррису пройти с ним в магазин. Если Гаррис, с его внушительными размерами, станет рядом с ним, а я займу пост у дверей, чтобы в случае необходимости успеть вызвать полицию, то он, пожалуй, готов рискнуть.

Мы зашли к Гаррису и поделились с ним своими планами. Он полистал книжонку, обращая особое внимание на разделы, касающиеся покупки обуви и головных уборов. Он заметил:

— Если Джордж в любом обувном или шляпном магазине скажет то, что здесь написано, — звать придется не полицию, звать придется санитарную карету.

Джордж рассердился:

— Нечего держать меня за круглого дурака, который ничего не смыслит. Я выберу, что повежливей, серьезные оскорбления я постараюсь опустить.

Уяснив это, Гаррис сдался, и мы решили выехать в среду рано утром.