"Билли-враль" - читать интересную книгу автора (Уотерхаус Кейт)

Глава четырнадцатая

В Амброзии пышно цвели голубые маки. Мы победили на выборах, и я энергично продвигал свой проект города в приморских песках среди дюн, фундаментом которому должна была послужить гигантская деревянная платформа. Подкупленный нашими врагами реакционер Гровер выдвинул другой план — он добивался строительства города к западу от моря, на болотах. Еще до выборов сбитый им с толку парламент принял его план, и теперь дома начали тонуть; в результате — семьдесят погибших и четырнадцать пропавших без вести. «Мы выстроим новый город, — объявил я на страницах «Амброзийского мака», — среди приморских дюн и вековых сосен». А сейчас я приехал навестить родителей и сидел, расстегнув ворот форменного мундира, в нашей семейной гостиной. Зазвонил телефон; я поднял трубку и приказал по-амброзийски своему адъютанту: «Ароткод Гровера — к екнете. И етйаничан укйортс оннелдемен!» На матушку это произвело глубочайшее впечатление… а впрочем, разве ее проймешь, мою матушку? Я попй-тался преобразить ее в амброзианку, да не тут-то было: страхтонку от родной почвы не оторвешь. Меня стала одолевать злость — на мать с ее приговорками и вечным штопаньем дыр, на бабушку, ежедневно говорившую «Добрый вечер» дикторам на телевизионном экране, на идиотски флегматичного отца, окопавшегося в своем гараже… Отец, мне нужен автофургон. Не задавай никаких вопросов. Сюда могут нагрянуть люди. Ты не знаешь, где я и когда вернусь. Идет?.. Я жутко устал, и все мне обрыдло, все на свете.

Я тащился со своим чемоданом по старому трамвайному пути — на месте снятых рельсов чернели две залитые гудроном канавки, — и у меня было такое ощущение будто я набитый опилками дряблый мешок. Амброзия на мои мысленные вызовы не отвечала, так что мне оставалось только лелеять в душе ненависть. Я расстрелял из автомата всех, кто знал мои тайны, но тайны эти вдруг показались мне засохшими струпьями пустячных царапин И тут меня начали одолевать устрашающе ясные раздумья. Девять фунтов. Надо купить билет на поезд — остается семь. Семь фунтов. Жилье — два десять в неделю, еда — фунт. Итого денег у меня на две примерно недели. Работу — скажем, посудомойщика — всегда, конечно, можно найти. Я принялся строить свою жизнь по образцу американских писателей — водитель грузовика, дворник, революционер в Южной Америке, продавец, разносчик газет… Но потом амброзийский способ мышления заклинило у меня наглухо. Я понимал, что реально могу стать мелким клерком, — и пусть, я ведь буду жить сам по себе, один. Никаких тебе Штампов и Крабраков. Сделаюсь чудаком. Угрюмым чудаком с мрачным прошлым. Я начал напевать: «Он был для всех знакомых Радужным чертенком — ведь он писал чернилами «Радужная чернь».

Субботний день завершился и миновал. Ветер подхватил большой лист бурой бумаги, погнал его вдоль Больничной улицы и облепил вокруг фонарного столба. В тишине было слышно, как за две мили отсюда рычали машины, подымаясь на Пристрахтонский холм. Мимо меня проскочили два или три такси, нанятые вскладчину несколькими пассажирами, и когда они проезжали, я слышал, как радиодиспетчерша давала их водителям какие-то дурацкие указания. Потом проехал ночной автобус; внутри освещенные голубоватым светом люди читали «Имперские новости», и мне почудилось, что это самый последний на всем свете автобус. Прошмыгнула через дорогу собака. Какой-то человек в плаще медленно плелся домой, наверняка считая, чтобы скоротать время, фонарные столбы — я бы на его месте обязательно считал. Мостовая была сухой и бугристой; кое-где на ней виднелись лужицы застоявшейся мочи. Сонно улыбаясь, глядели в темноту улиц рекламные красотки.

Я шел, словно призрак, по Торфяному проспекту и, встречая полицейских, всякий раз ощущал, что тащу награбленное добро; от ручки чемодана у меня на ладонях вспухали красные полосы. Потом мне пришлось пропустить несколько уборочных машин — они выползали на круговую Скотопрогонную площадь из ворот автобазы, оставляя за собой, как громадные слизни, темный сырой след. Я пересек площадь и вошел в здание Нового вокзала.

Вокзал был залит холодным светом ярких электрических фонарей. В безлюдном билетном зале стояло несколько электрокаров с огромными кипами газет. Харрогитский поезд медленно отходил от второй платформы.

Справочное бюро оказалось закрытым. В расписании я прочитал: 1.05 — Уэкфилд, Донкастер; 1.35 — Лидс (Городск. вокз.), Дерби, Каттеринг, Лондон (Сент-Панкрас); 1.50 — Селби, Маркит-Уэйтон, Бридлингтон, Филей, Скарборо. Других поездов на Лондон в эту ночь не было. Я подошел к единственной открытой кассе и купил у сонного кассира билет второго класса до Сент-Панкраса. Он стоил тридцать пять шиллингов. Я поднял голову. Большие вокзальные часы показывали без десяти час.

Купив билет, я спустился в зал ожидания. Буфет был закрыт; на его прилавке в беспорядке стояли картонные стаканы, а на полу валялись недоеденные огрызки хлеба; десятка два пассажиров спали, положив ноги на обшарпанные стулья из металлических трубок с фанерными сиденьями или уронив головы на шаткие столики, замусоренные смятыми пакетами из-под лимонного сока и разноцветными пластиковыми «соломками». Я остановился у входа под большой картиной с пустынными вересковыми холмами и, вглядевшись, обнаружил, что несколько человек не спит — группка солдат в штатском, едущих, видимо, на побывку домой, три престарелые проститутки да какой-то дядька в широком черном пальто. Зато сам я был такой сонный, что осознавал события секунд, наверно, через пятнадцать после того, как они происходили. Риту со Штампом я, например, заметил только сев на свой чемодан и закуривая сигарету.

Они, впрочем, тоже меня не заметили. Штамп расплачивался за свой долгий и по-дурному пьяный вечер: он стоял с каплями пота на лбу, прислонившись к одной из позолоченных колонн, отделяющих зал ожидания от буфета, и что-то про себя бормотал. Рита безуспешно тянула его за рукав, как усталая жена, которая тщится увести из паба своего подвыпившего мужа. «Ну пойдем же, они же на нас смотрят», — услышал я ее нетерпеливые уговоры. Потом она нерешительно умолкла, отпустила Штампов рукав и сказала — наверняка не в первый уже раз: «Ну, ты как хочешь, а я пошла». Штамп, ничего, кроме своих мучений, не замечая, рыгнул, обнял, чтобы не упасть, колонну — и его вырвало прозрачной жидкой блевотиной прямо на пол. Рита ойкнула, фыркнула и стала торопливо озираться в поисках сочувствия к ее затруднительному положению. Потом отошла на несколько шагов в сторону, отвернулась и сделала вид, что не имеет к Штампу ни малейшего отношения. Несколько спящих зашевелились. Какой-то дядька, полупроснувшись, буркнул:

— Выметался бы ты отсюда, раз тебя тянет блевать. Те, кто не спал, захихикали. Один из солдат стал — надсадно рыгать, имитируя тошноту: «Йаххх! Йа-а-аххх!» Штамп, неустойчиво мотаясь возле колонны и бессмысленно тараща наслезенные глаза, явно заметил, что я смотрю на него из своего угла, но не понял, кто я такой; вспотевший и задыхающийся, он вглядывался в мое лицо, чтобы хоть на чем-то остановить взгляд, и все не узнавал.

Дядька в широком черном пальто — по его красной роже было видно, что он хлебнул сегодня немало пива, — весело гаркнул, пытаясь рассмешить солдат: «На гауптвахту парадным шагом ма-а-арш! Ать-два, ать-два, ать-два, стой!» Кое-кто из солдат нехотя ухмыльнулся, а один, сидящий неподалеку от меня, проворчал:

— Видать, не наслужился он в нашей поганой, так ее распротак, армии!

Штамп угрюмо вытер испарину со лба, шатаясь поплелся к стене, сел на пол под одной из картин и низко опустил голову. Рита подошла к нему и снова начала дергать его за рукав.

— Да пойдем же! — приговаривала она. — А не умеешь пить, так не надо было пить.

Между тем три старые проститутки принялись торговаться с каким-то полупьяным светловолосым полуночником, который только что появился в зале ожидания.

— Ну, а вот ее хочешь? — бубнили они. — Давай решай. Ей-то все равно, что так, что эдак, а ты давай решай. — Им было лет по пятьдесят, и выглядели они скорее престарелыми домохозяйками, чем проститутками. Они уговаривали этого полуночника, как мать стала бы уговаривать своего взрослого сына, чтоб он выпил перед сном чаю. — Давай-ка, парень, нанимай такси да поезжай. Она берет пятнадцать шиллингов, ей незачем тебя обирать.

— Видать, оно ему здорово в охоту, — переговаривались между собой солдаты, — они ж ему в бабки годятся.

— Во-во, им давно пора на пенсию.

— То-то будет смеху, если она отдаст под ним концы. Три похабные старые бабуси …

Это был юмор во вкусе Штампа. Но ему-то было не до юмора. Он опять подошел к золоченой колонне, вцепился в нее, и с его подбородка потекла вниз струйка слюны — прямо в зеленоватую кашицу, которую он размазал по полу подошвами своих забрызганных блевотиной башмаков.

— Йа-а-аххх! — рыгнул один из солдат. — Мы накачались германским пойлом. Йа-а-а-а-аххххх!

Я встал и, обойдя Штампа как можно дальше, тихонечко побрел в другой конец зала. Но сразу же и пожалел об этом, потому что Рита меня заметила.

— Ишь ты, кто явился не запылился, — довольно громко сказала она. На ней было синее щегольское пальто, но серебряный крестик исчез.

— Я-то не запылился, а вот его, похоже, треснули по башке пыльным мешком, — кивком указав на Штампа, откликнулся я.

— А ты, стал'быть, святой трезвенник, — насмешливо сказала Рита. Мы смотрели друг на друга. Верней, это я на нее смотрел, а она по-обычному пялилась с идиотской озабоченностью куда-то в пространство.

— Ну, и как там Ведьма? — спросил я.

— Кто-кто? — скорчив злобную гримасу, переспросила Рита.

— Барбара. Ты выясняла с ней отношения в «Рокси».

— Плевать я на нее хотела, — отрезала Рита.

— И все-таки что она тебе говорила?

— Не спрашивай — не услышишь вранья.

— Крестик-то она с тебя сдрючила, — опрометчиво ляпнул я. — А как насчет кольца? Кольцо-то ты ей, надеюсь, не отдала?

Ритин голос внезапно сделался таким же хрипло-визгливым, как у проституток, все еще торгующихся со своим поздним клиентом.

— Чего-чего? Ты меня за дурочку-то не считай, не на такую нарвался! Крест-то, он, может, и ее, а кольцо ты дал мне!

Я украдкой осмотрелся, но никто нас не слушал.

— Тут, понимаешь ли, вышла дурацкая путаница, — начал объяснять я. — Мне казалось, что Барбара расторгла нашу помолвку…

— Ты мне голову не морочь, я-то не такая дура, как она, — перебила мои объяснения Рита. — Ты дал кольцо мне, и у меня есть свидетель!

— А при чем тут свидетель?

Рита глянула на меня, сжав рот в злющую тонкогубую полоску — да за весь этот день никто на меня иначе и не глядел, — а потом два раза начинала говорить, но голос у нее пресекался. Наконец, выплевывая слова с такой яростью, что у нее тряслась голова, она хрипло сказала:

— Ну ты же и поганец!

Я торопливо прикинул расстояние до моего чемодана и от него до двери, намечая кратчайший путь бегства.

— Ну и поганец! Ну и мразь! Я всяких видела — и врунов, и прохвостов, но такого поганца!.. Кольцо ты мне дал, мне!

— Послушай, никто у тебя кольца не отнимает, — негромко, но настойчиво сказал я. — Пусть оно остается…

— А ну отвали, мразь ползучая! — С каждым словом Ритин голос становился все громче и визгливей, так что даже проститутки начали с интересом на нас посматривать. — Катись давай к ней, подлюга! Ты думаешь, ты кто? Ты кого из себя корчишь? Ты же только врать и умеешь, поганая твоя рожа!

Чувствуя, что лицо у меня стало белым, я отвернулся от нее и, бросившись напрямую к своему чемодану, поскользнулся и чуть не упал на заблеванный Штампом пол.

— И чего пыжится, сволота? — орала мне в спину Рита.

Я, словно слепой, подхватил на ощупь свой чемодан и метнулся к двери. Как раз в эту секунду она отворилась, и двое железнодорожных полицейских, показавшись на пороге, обвели зал ожидания тяжелым взглядом. Рита умолкла. Один из полицейских подошел к Штампу и принялся что-то говорить ему зловеще приглушенным голосом.

Крикун в черном пальто скомандовал:

— Двое с ведрами, с тряпками — ко мне! Вымыть пол и доложить! Живо!

Я выскользнул из зала и нерешительно замер, все еще плохо соображая, где я и что со мной. Часы показывали ровно час. Наверху, в билетном зале, всю дальнюю стену занимала реклама шоколадного напитка. Бездумно глянув на нее, я начал считать электрокары с кипами газет. На девятнадцатом дверь зала ожидания открылась, и полицейский повел едва ковыляющего Штампа к сортиру. В этот раз Штамп меня узнал, хотя глаза у него были выпучены и слезились пуще прежнего. Он пробормотал:

— Знаю, Сайрус … все знаю … В понедельник увидишь … — Полицейский тащил его к уборной, а он бубнил: — …До понедельника …там увидишь…

Я забыл, сколько насчитал электрокаров, и, сощурив глаза, начал считать кафельные плитки на грязном полу. Наметив себе одну линию плиток, я с трудом перевалил за второй десяток, и мой взгляд уперся в знакомые туфли. Я приподнял голову, перестал щуриться — и конечно же! — у единственной все еще открытой кассы стояла девушка в черной юбке, зеленой замшевой куртке и с копной нечесаных волос на голове. Лиз получила билет, а я, подняв чемодан, пьяно заковылял к ней, подражая только что уведенному в уборную Штампу.

Она заметила меня, когда почти дошла до платформы, у которой стоял донкастерский поезд. Я помахал ей, и она свернула ко мне. Тогда я еще раз беззаботно ей помахал.

— Собралс'в Лонд'н, — сразу же объявил я, пошатываясь перед ней и крепко ухватив ее за руку. — Поеиш'в Лонннан? — Я глотал, на манер пьяного, слоги и целые слова. — Потому'ш'я в Лонн. И ты. На поезд. В Лоннн…

— Ну да, ты ведь говорил, — спокойно улыбнувшись, отозвалась Лиз.

— И ты тож'в Лоннн. И я. В Лоннн. С треть'платформ'до Сэн'-П'нкрас'в Лоннн…

— Где это ты так? — по-прежнему улыбаясь, весело спросила меня Лиз.

— Где — что?

— Да так набрался. Неужто нашел круглосуточную забегаловку, когда столь таинственно исчез?

— В Лоннн, Лиз. Аффф'гел от Страхннн… В Лонннан…

Вокзальный громкоговоритель прохрипел что-то про донкастерский поезд — так же нечленораздельно, как пытался говорить я. Лиз глянула на часы.

— Ну, я-то в Лондон не еду. Мне надо на донкастерский.

Я опять схватил ее за руку и яростно замотал головой.

— Нет, в Лоннн, Лиз! Нужна мне в Лон'не. Купим друой б'лет. В Лоннн…

Лиз пристально, долгим взглядом посмотрела на меня, а потом, отстранившись и держа меня за руку, посмотрела еще раз.

— Прекрати, — с мягкой улыбкой, но твердо сказала она.

— Что прекратить? — своим нормальным голосом спросил я.

— Вот так уже лучше, — заметила Лиз. — Ты, возможно, хороший текстовик, Билли, но никудышный актер.

Я напялил на себя по-шутовски смущенную мину: ухмылка застенчивого дурачка, одна нога приподнята, плечи вздернуты, руки нелепо разведены в стороны.

— Ну хорошо, — сказала Лиз. — А теперь объясни мне, куда ты сегодня исчез.

— Я исчез? Да это же ты исчезла!

По-доброму, со всеми подробностями, восстановили мы те полчаса, что я дожидался Лиз у «Рокси», — нам легко было оправдать и простить друг друга, потому что наши поступки просто и понятно разъяснились. Лиз долго разговаривала с Ведьмой, когда увидела ее, обрыдавшуюся до истерической дурноты — ее даже стошнило, — в дамском туалете. Все, что можно было сказать, мы друг другу сказали.

— Так ты и правда уезжаешь в Лондон, Билли?

Я вынул из кармана билет и показал ей.

Она внимательно посмотрела на меня, и тут впервые в ее темных глазах неуловимо засветилась любовь — чистая, потаенная, непонятная.

— А я, Билли, не смогу.

— Ну, пожалуйста, Лиз! Она покачала головой.

— Мы не уживемся, Билли.

— Пускай не уживемся. Будем жить престо рядом. Ты ведь где уже только не бывала, почему б тебе не пожить… — Внезапно в голове у меня мелькнуло горькое подозрение, и я резко спросил: — А зачем тебе Донкастер?

На ее губах опять появилась чистосердечная, но ничего не разъясняющая улыбка.

— Да так… — Она беззаботно пожала плечами.

— Послушай, Лиз, — грубоватым тоном бывалого человека сказал я, — ведь все, что ты надеешься найти в Донкастере, найдется и в Лондоне, верно?

С улыбкой покачав головой, она сказала:

— Одно условие, Билли.

Я крепко зажмурился, чувствуя, что стою на грани бесповоротного решения. Ведь все это было мне знакомо — знакомо по Амброзии — от регистрации брака до мансарды в столице. Надо было только решиться.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что я не признаю коммунальных колец? — спросила Лиз. Но я не ответил, и она поняла, что ответа не будет.

Перонный контролер собрался закрывать ворота донкастерской платформы. Лиз подняла свой дорожный саквояж — маленький, потертый, старый. Потом отступила и несколько секунд глядела на меня. А потом сложила губы в беззвучный поцелуй.

— До открытки? — шепотом спросила она.

— До открытки, — отозвался я.

Я стоял в прощальной позе — ноги на ширине плеч» руки уперты в бока — печальный, постепенно тающий силуэт, если смотреть из уходящего поезда. Но Лиз не оглянулась. Контролер захлопнул ворота, и Лиз поднялась, вслед за двумя солдатами, в последний вагон. Поезд ушел. Я знал, что Лиз уже болтает с солдатами, поощрительно улыбаясь каким-нибудь армейским новостям.

Часы показывали двенадцать минут второго. Я взял чемодан и пошел обратно в зал ожидания. Риты, трех проституток, да и большинства других пассажиров там уже не было, а у колонны, где стоял Штамп, виднелась кучка опилок. Два солдата спали, положив ноги на стулья; и неподалеку от них дремал крикун в черном пальто.

Я остановился у стены и, приподняв одну ногу, поставил чемодан на колено. Потом открыл его, вынул верхний слой календарей и сложил их на стул; а потом, переворошив носки и рубашки, выгреб все остальные календари. Закрыв чемодан и задвинув его под стол, я разделил календари на две кучи, зажал каждую под мышкой и открыл спиной дверь. Поднявшись в билетный зал, я огляделся, но там никого не было. Тогда я подошел к большой мусорной корзине с надписью «Не засоряйте свой город» и выбросил в нее обе пачки. Корзина покачнулась, но не упала. На лавке, стоящей возле корзины, валялась газета, и я прикрыл ею груду календарей.

Я уже повернулся, чтоб уйти, но, вспомнив про отцовские счета, вынул их из кармана и тоже бросил в корзину. Потом нашел Ведьмины письма, изорвал их на мелкие клочки, и они отправились вслед за счетами; обрывки, упавшие на пол, я подбирать не стал. А потом я методически обследовал карманы и выкинул в корзину весь хлам: листок со сценкой для Бобби Бума, начало моего письма к нему, пару любовных пилюль, пустую пачку из-под сигарет. Теперь у меня в кармане остались только открытки от Лиз, записка от Бобби Бума да железнодорожный билет. Вернувшись в зал ожидания, я взял свой чемодан. Поезд на Лондон должен был отойти через четырнадцать минут.

Мне вспомнилась Амброзия и ее история с самых первых дней — марш-парад, однорукие бойцы-добровольцы, гордые знамена. Я забормотал чуть ли не вслух: «Семьдесят восемь, девяносто шесть, сто четыре, Господь пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться, Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим». Амброзию заслонили дневные кошмары Злокозненного мира, перебиваемые вспышками обыденных мыслей. Я вообразил себя молодым, доброжелательно-веселым священником с вечной трубкой в зубах. Крабрак помогал мне организовать похороны прославленной на всю Амброзию госпожи Бутройд, но вдруг прогнусавил: «Думается, что вам надо очччень, очччень многое прояснить и обеспечить», — а моя матушка, не желая превращаться в амброзианку, поглядела на меня со злой тонкогубой усмешкой. Семь фунтов, а точней, семь фунтов десять шиллингов; еженедельная плата за комнату— тридцать шиллингов; стало быть, на три примерно недели; три фунта остается, по полкроны в день на еду: яйца с картофелем — шиллинг и три пенса, да чашка чаю — еще три пенса, да каждая поездка в автобусе — шестипенсовик… Он подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего… Из окошка мансарды выглядывала с улыбкой Лиз, но я знал, что в окрестных переулках промышляет проституцией Рита, а реакционер Гровер уже сделал Ведьме официальное предложение… Пытаясь выкинуть из головы весь этот бедлам, я судорожно искал себя, себя самого — и не мог отыскать… Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.

Из вокзального громкоговорителя послышался голос диктора, перечисляющего остановки на пути к Лондону: «Лидс (Городской вокзал), Дерби, Кеттеринг, Лондон (Сент-Панкрас). В Лидсе пересадка на Бредфорд, Илкли, Болтон». Протрезвевший крикун в черном пальто принялся собирать свои вещи. Я встал и начал беспокойно прохаживаться по залу ожидания, ощущая у себя в животе открытый водопроводный кран. Дважды брался я за свой чемодан — и дважды ставил его на место. Вытащив из кармана билет, я рассеянно прочитал все, что там было напечатано. Думать я не мог: в голове у меня копошились только какие-то спутанные обрывки мыслей. Я начал считать, твердо наказав себе окончательно решиться после первого десятка. Раз. Два. Три. Четыре. «Внимание! Через пять минут от третьей платформы отправляется поезд на Лондон. Остановки…» Пять. Шесть. Семь. Мне не понадобилось считать до десяти. Я взялся за чемодан, чувствуя себя несчастным и никчемным. С чемоданом в руке я вышел из зала ожидания и зашагал к третьей платформе, надеясь на ходу принять самое-распросамое окончательное решение. Но я уже знал, что решать мне нечего. Крикун в черном пальто и трое или четверо солдат, предъявив у ворот билеты, вышли на третью платформу.

Контролер окинул меня вопросительным взглядом.

— Вам на лондонский? — спросил он. Я отрицательно покачал головой — и одновременно сделал шаг вперед.

Но отправления поезда я дожидаться не стал. Я перехватил чемодан в левую руку и вышел на привокзальную площадь. Здесь я остановился, закурил сигарету и застегнул пальто. Чемодан у меня в руке был до идиотства легкий. Я несколько раз глубоко вздохнул, но мне все равно не хватало воздуха.

Покурив, я пересек площадь и пошел по Торфяному проспекту. И мне вдруг стало весело и легко, так что, приближаясь к Городской площади, я уже почти бежал. Но проходя мимо Ратуши, я начал насвистывать «Марш киношников» и зашагал, как следует шагать на параде. Вокруг никого не было. У Памятника Павшим я перехватил чемодан правой рукой, а левую вскинул в приветственном салюте. Раз-два, раз-два, спина прямая, грудь колесом, раз-два, раз-два! Я свистел все громче и на углу четко свернул в Больничную улицу. Тут я перешел на нормальный шаг и медленно двинулся к дому.