ГЛАВА XII

Генрих VIII и Анна Болейн. – Тяготы жизни, в доме, где есть влюбленная пара. – Трудные времена в истории английского народа. – Поиски живописности во мраке ночи. – Бездомные и бесприютные. – Гаррис прощается с жизнью. – Ангел нисходит с небес. – Действие нечаянной радости на Гарриса. – Легкий ужин. – Завтрак. – Все сокровища мира за горчицу! – Не на жизнь, а на смерть. – Мэйденхед. – Под парусом. – Три рыболова. – Нас предают анафеме

Я сидел на берегу, воскрешая в своем воображении эти картины, как вдруг Джордж обратился ко мне и сказал, что если я уже достаточно отдохнул, то не соблаговолю ли принять участие в мытье посуды. Покинув дни нашего героического прошлого, я перенесся в прозаическое, исполненное горя и скверны настоящее, сполз в лодку, вычистил сковородку щепкой и пучком травы и наконец отполировал ее мокрой рубашкой Джорджа.

Мы посетили остров Великой Хартии и осмотрели хранящийся там в домике камень, на котором она, по преданию, была подписана; впрочем, произошло ли это событие именно здесь, на острове, или, как утверждают некоторые, на берегу реки у Раннимида, установить трудно. Лично я, например, склоняюсь в пользу общепринятой островной теории. Будь я одним из тогдашних баронов, я, без сомнения, втолковал бы своим единомышленникам, что с таким увертливым субъектом, как король Джон, куда легче справиться на острове, где у него меньше простора для всяких уловок и подвохов.

Неподалеку от мыса Пикников на землях Энкервикского замка находятся развалины того старинного монастыря, в садах которого, как утверждают, Генрих VIII назначал свидания Анне Болейн. Их встречи происходили также у Хевер-Касла в Кенте и еще где-то поблизости от Сент-Олбенса. Пожалуй, англичанам в те времена нелегко было найти такой уголок, где бы не любезничали эти юные сумасброды.

Случалось ли вам жить в доме, где есть влюбленная пара? Что это за наказание! Скажем, вам захотелось посидеть в тишине, и вы идете в гостиную. Вы открываете дверь, и до ваших ушей долетает странное восклицание, словно кто-то наступил на змею; когда вы входите, Эмили, стоя у окна, с напряженным вниманием наблюдает за противоположной стороной улицы, а ваш друг Джон Эдуард на другом конце комнаты жадно изучает альбом с фотографиями неведомо чьих бабушек и тетушек.

«Ах! – говорите вы, застывая в дверях. – Я понятия не имел, что здесь кто-то есть».

«Да неужели?» – холодно отвечает Эмили тоном, который не оставляет сомнений в том, что она вам попросту не верит.

Послонявшись некоторое время по комнате, вы мямлите:

«Как здесь темно! Почему бы вам не зажечь газ?»

Джон Эдуард говорит, что он не заметил, как стемнело. Эмили говорит, что папа не любит, когда газ зажигают слишком рано.

Вы сообщаете им газетные новости и подробно излагаете свою точку зрения на ирландский вопрос, но они не проявляют ни малейшего интереса. «О!», «Неужели?», «Правда?», «Да?», «Не может быть!» – вот и все их комментарии. После десятиминутной беседы в таком стиле вы бочком выскальзываете из комнаты и, к величайшему своему удивлению, слышите, как дверь с треском захлопывается за вами без малейшего участия с вашей стороны.

Через полчаса вы идете в оранжерею выкурить трубку. Единственный стул занят Эмили; Джон Эдуард, насколько можно судить по состоянию его костюма, только что сидел на полу. Они ничего не говорят, но в их взглядах, обращенных на вас, вы можете прочесть решительно все нелестные выражения, какие только допустимы в цивилизованном обществе; вы панически отступаете и плотно притворяете за собой дверь.

После этого вы уже не рискуете сунуть нос ни в одну из комнат этого дома. Вы прогуливаетесь некоторое время вверх и вниз по лестнице, а потом решаете засесть у себя в спальне, наверху. Но вскоре вас начинает одолевать скука и вы надеваете шляпу и спускаетесь. в сад. Вы бродите по дорожкам и, проходя мимо беседки, заглядываете в нее, и там, забившись в самый угол, сидит все та же пара юных идиотов; они видят вас и явно начинают подозревать, что вы преследуете их с какой-то дьявольской целью.

«Почему бы не отвести в доме специальное помещение для таких занятий и не посадить туда этих остолопов?» – бормочете вы и тут же кидаетесь в холл, хватаете свой зонтик и бежите куда глаза глядят.

Нечто подобное происходило, вероятно, в те дни, когда ветреный мальчишка Генрих VIII ухаживал за своей крошкой Анной. Жители Бакингемшира постоянно натыкались на эту парочку во время ее идиллических прогулок по Виндзору и Рейсбери и всякий раз восклицали: «Ах, это вы?» – на что Генрих отвечал, краснея: «Да, мне нужно было здесь кое-кого повидать!» – а Анна щебетала: «Как я рада вас видеть! Подумать только, я случайно встретилась на лужайке с мистером Генрихом VIII, и оказалось, что нам по пути!»

Добрые бэкингемширцы отправлялись восвояси и думали: «Нехорошо мешать этим невинным голубкам, пусть себе воркуют. Пойдем-ка лучше в Кент!»

И они брели в Кент, и сразу же, нос к носу, сталкивались с Генрихом и Анной, которые слонялись вокруг Хевер-Касла.

«Да что за дьявол! – говорили бэкингемширцы. – Просто смотреть тошно! Куда бы нам убраться? Пошли в Сент-Олбенс. Сент-Олбенс – прелестное местечко!»

Но, добравшись до Сент-Олбенса, они заставали все ту же злополучную парочку, целующуюся у стен аббатства. И тогда они уходили к пиратам и занимались морским разбоем, пока влюбленные наконец не поженились.

Участок реки между мысом Пикников и Старо-Виндзорским шлюзом очарователен. Тенистая дорога, вдоль которой разбросаны чистенькие уютные коттеджи, бежит по берегу к гостинице «Узлийские колокола» – живописной, как и все прибрежные гостиницы; вдобавок там, по словам Гарриса, превосходный эль, – а в таких вопросах на слово Гарриса можно положиться. Старый Виндзор в своем роде весьма знаменитое место. Здесь стоял дворец Эдуарда Исповедника, и здесь же могущественный граф Годвин был по законам того времени признан виновным в покушении на жизнь брата короля. Граф Годвин отломил кусок хлеба и сказал, держа его в руке:

«Подавиться мне этим куском, если я виновен!»

Он положил хлеб в рот, проглотил его, подавился и умер.

Дальше, за Старым Виндзором, река малопривлекательна, и только вблизи Бовени к ней возвращается прежняя прелесть. Мы с Джорджем тащили лодку бечевой мимо Хоум-парка, который тянется по правому берегу реки от моста Альберта до моста Виктории, и когда мы миновали Дэтчет, Джордж спросил, помню ли я нашу первую прогулку по Темзе, и как мы высадились в Дэтчете около десяти часов вечера, и как мечтали о ночлеге.

Я ответил, что помню. Так скоро этого не забудешь.

Это произошло в субботу накануне августовских каникул. Мы – все та же троица – устали и проголодались и, добравшись до Дэтчета, вытащили из лодки корзину, и два саквояжа, и пледы, и пальто, и прочее, и отправились на поиски пристанища. Мы нашли чудесную маленькую гостиницу, увитую плющом и повиликой, но там не было жимолости, а мне, по непонятной причине, втемяшилась в голову именно жимолость, и я сказал:

«Нет, не стоит здесь останавливаться! Давайте пройдем еще немного и посмотрим, не найдется ли тут гостиницы с жимолостью».

Мы двинулись в путь и шли до тех пор, пока не набрели на другую гостиницу, тоже премиленькую и, к тому же, увитую жимолостью. Но тут Гаррису не понравился вид человека, который стоял, прислонясь к входной двери. Гаррис сказал, что на нем уродливые башмаки и вообще он не производит впечатления порядочного человека; поэтому мы пошли дальше. Мы прошли изрядное расстояние, не приметив ни одной гостиницы, и тут нам повстречался прохожий, и мы попросили его указать нам дорогу. Он сказал:

«Позвольте, да ведь вы идете в противоположную сторону! Поворачивайте и идите обратно, и вы попадете прямо к „Оленю“!»

Мы сказали:

«Знаете, мы там уже были и нам не понравилось, – совсем нет жимолости».

«Что ж, – сказал он, – тогда есть еще Мэнор-хаус, как раз напротив „Оленя“. Вы не были там?»

Гаррис ответил, что нам не хочется туда идти, – нам не понравился вид человека, который там стоял; Гаррису не понравился цвет его волос и не понравились его башмаки.

«Вот уж не знаю, как вам и быть, – сказал прохожий. – У нас нет других гостиниц».

«Нет других гостиниц?» – воскликнул Гаррис.

«Нет», – ответил тот.

«Куда же нам теперь деваться?» – взвыл Гаррис.

Тогда взял слово Джордж. Он предложил нам с Гаррисом построить гостиницу себе по вкусу и поселить в ней, кого нам будет угодно. Что же касается его, то он пойдет обратно к «Оленю».

Величайшим гениям человечества никогда не удавалось воплотить в действительность свои идеалы: так и мы с Гаррисом познали тщету земных желаний и поплелись вслед за Джорджем.

Мы притащили свой багаж к «Оленю» и сложили его на пол в холле.

Хозяин гостиницы вышел к нам и сказал:

«Добрый вечер, джентльмены».

«Добрый вечер, – отозвался Джордж. – Пожалуйста, предоставьте нам три постели».

«Мне очень жаль, сэр, – отозвался хозяин, – но боюсь, что это невозможно».

«Ну что ж, так и быть, – сказал Джордж, – обойдемся двумя. Двое из нас поспят на одной постели… Не так ли?» – продолжал он, обращаясь к Гаррису и ко мне.

«Разумеется», – сказал Гаррис, считая, что мне и Джорджу одной кровати хватит за глаза.

«Очень жаль, сэр, – повторил хозяин, – но во всем доме нет ни одной свободной кровати. Если хотите знать, у нас на каждой кровати спят по двое, а то и по трое джентльменов».

Сперва мы пришли в отчаяние.

Но Гаррис, как опытный путешественник, оказался на высоте положения и, весело смеясь, сказал:

«Ладно, тут уж ничего не поделаешь. Придется потерпеть. Устройте нас как-нибудь в бильярдной».

«Мне очень жаль, сэр. Три джентльмена уже спят на бильярде и двое в гостиной. Нет никакой возможности устроить вас на эту ночь».

Мы навьючили на себя вещи и побрели в Менор-хаус. Там было очень уютно. Я сказал, что эта гостиница мне больше по душе, чем «Олень», а Гаррис сказал: «Ну, еще бы!» – и добавил, что все будет в порядке и не к чему нам обращать внимание на рыжего человека; к тому же, бедняга не виноват, что он рыжий.

Гаррис был настроен очень кротко и вполне разумно.

В Мэнор-хаусе нам просто не дали рта раскрыть. Хозяйка приветствовала нас на пороге сообщением, что мы уже четырнадцатая компания, которую она спроваживает за последние полтора часа. Наши робкие намеки на конюшни, бильярдную и угольный подвал она встретила презрительным смехом: все эти уютные местечки давным-давно расхватаны.

Не знает ли она, где мы могли бы найти приют на ночь?

Ну, если только мы не требовательны… она, конечно, не может рекомендовать… но в полумиле отсюда на итонской дороге есть трактирчик…

Мы не дослушали, подхватили корзину, и саквояж, и пальто, и пледы, и пакеты и побежали. Эта полумиля больше смахивала на милю, но мы ее все-таки одолели и, запыхавшись, ворвались в бар.

Там с нами обошлись невежливо. Нас просто высмеяли. Во всем доме было только три кровати, и на них уже устроились семь одиноких джентльменов и две супружеские пары. Случившийся тут же добросердечный лодочник посоветовал нам попытать счастья у бакалейщика по соседству с «Оленем», и мы пошли назад.

У бакалейщика все было переполнено. В лавке мы встретили какую-то старуху, и она сжалилась над нами и взялась проводить к своей знакомой, которая жила в четверти мили от лавки и иногда сдавала комнаты джентльменам.

Мы тащились туда двадцать минут, потому что старуха еле передвигала ноги. Она украшала наше путешествие рассказами о донимавших ее болях в пояснице, которые отличались исключительным разнообразием.

Комнаты ее приятельницы были заняты. Отсюда нас отослали в дом N27, N27 был битком набит и отправил нас в N32, а N32 был тоже набит.

Тогда мы вернулись на большую дорогу, и тут Гаррис уселся на корзину и объявил, что дальше не пойдет. Он сказал, что хочет умереть в этом тихом уголке. Он попросил нас с Джорджем передать прощальный поцелуй его матери и сказать всем родственникам, чти он их простил и умер счастливым.

В эту минуту нам явился ангел, принявший образ мальчишки (перевоплощение было столь полным, что более полного перевоплощения и пожелать нельзя); в одной руке он держал кувшин пива, а в другой – обрывок веревки, к концу которого была привязана какая-то штуковина: он опускал ее на каждый плоский камень, попадавшийся ему по пути, и тотчас дергал кверху, производя при этом такой душераздирающий звук, что кровь застывала в жилах.

Мы спросили этого (не сразу узнанного нами) посланца небес, не знает ли он какого-нибудь уединенного домика с немногочисленными и немощными обитателями (желательно, престарелыми леди или парализованными джентльменами), которых нетрудно было бы напугать и заставить уступить на одну ночь свои постели людям, доведенным до крайности и готовым на все; или, может быть, он укажет нам пустующий свинарник, или заброшенную печь для обжига извести, или что-нибудь в этом роде. Ничего такого он не знал – по крайней мере поблизости, – но он сказал, что если мы желаем, то можем пойти с ним, и его мамаша, у которой есть свободная комната, пустит нас переночевать.

Мы бросились ему на шею и благословляли его, и луна кротко озаряла нас, и это была бы страшно трогательная сцена, если бы перегруженный нашими чувствами мальчик не свалился на землю под их тяжестью, а мы все не рухнули на него. Гаррис так преисполнился радости, что потерял сознание, и ему пришлось схватить кувшин с пивом и наполовину осушить его, чтобы прийти в себя; после этого он пустился рысью и предоставил нам с Джорджем тащить весь багаж.

Мальчик жил в маленьком коттедже из четырех комнат, и его мать – добрая душа – подала нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его до крошки – все пять фунтов! – и еще пирог с вареньем, и выпили два полных чайника чаю, и после этого отправились спать. Кроватей было две: раскладная койка шириною в два с половиной фута, на которой улеглись мы с Джорджем, привязавшись друг к другу для безопасности простыней, и детская кроватка, поступившая в безраздельное пользование Гарриса; наутро мы о Джорджем увидели, что из нее торчат два погонных фута Гаррисовых ног, и тут же воспользовались ими как вешалкой для полотенец.

Когда мы в следующий раз попали в Дэтчет, мы были куда менее разборчивы по части гостиниц.

Но вернемся к нашему теперешнему путешествию: мы спокойно, без всяких приключений, протащили лодку почти до самого Обезьяньего острова, пристали к берегу и начали готовить ленч. У нас была припасена холодная говядина, но горчицу мы, как выяснилось, забыли. Никогда в жизни, ни прежде, ни потом, я не испытывал такой тоски по горчице, как в ту минуту. Вообще говоря, я не люблю горчицу и почти никогда ее не употребляю, но тут я отдал бы за нее все сокровища мира.

Я не представляю себе, сколько насчитывается в мире сокровищ, но если бы кто-нибудь предложил мне в этот критический момент ложку горчицы, – он получил бы их все сполна. Когда я не могу достать то, чего мне хочется, я не знаю удержу.

Гаррис тоже предлагал любые сокровища за горчицу. Если бы кто-нибудь забрел к нам с банкой горчицы в руках, он мог бы провести недурную коммерческую операцию и обеспечить себя на весь остаток дней.

Впрочем, нет! Боюсь, что, получив горчицу, и я и Гаррис попытались бы расторгнуть сделку. Бывает, что сгоряча человек готов на самые невообразимые жертвы, но потом, немного поразмыслив, он начинает понимать, насколько они несоразмерны с ценностью предмета его вожделений. Мне рассказывали о джентльмене, который путешествовал по Швейцарии и как-то, карабкаясь на гору, тоже обещал сокровища за стакан пива. Когда же ему в каком-то домишке подали пиво (и притом превосходное), он учинил страшнейший скандал из-за того, что с него спросили пять франков за бутылку. Он кричал, что это бесстыдное вымогательство, и даже написал письмо в «Таймс».

Отсутствие горчицы повергло нас в глубокое уныние. Мы молча жевали говядину. Жизнь казалась нам пустой и безрадостной. Мы предавались воспоминаниям о днях золотого детства и вздыхали. Впрочем, перейдя к яблочному пирогу, мы несколько воспрянули духом, а когда Джордж извлек со дна корзины и водрузил в центре лодки банку ананасов, мы почувствовали, что в общем жизнь – стоящая вещь!

Мы, все трое, страшно любим ананасы. Мы рассматривали этикетку на банке. Мы вспоминали вкус ананасного сока. Мы улыбались друг другу, а Гаррис уже вооружился ложкой.

Оставалось найти консервный нож и открыть банку. Мы вытряхнули все из корзины. Мы вывернули саквояж, мы подняли доски, настланные на дне лодки. Мы перерыли все вещи и выбросили их на берег. Консервного ножа не было.

Тогда Гаррис попытался открыть банку карманным ножом, сломал нож и здорово порезался. Потом Джордж попытался открыть ее ножницами, изуродовал ножницы и чуть было не выколол себе глаз. Пока они перевязывали раны, я сделал попытку продырявить эту штуку острием багра, – багор соскользнул, я полетел за борт, в двухфутовый слой жидкой грязи, а целехонькая банка покатилась прочь и разбила чайную чашку.

Тогда мы все взбесились. Мы перенесли банку на берег, и Гаррис отправился в поле и отыскал здоровенный острый камень, а я вернулся в лодку и вытащил из нее мачту, а Джордж держал банку, а Гаррис наставил на нее камень острым концом, а я взял мачту, поднял ее высоко над головой и трахнул изо всех сил.

Соломенная шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь. Он хранит ее (вернее, то, что от нее осталось) до сих пор, и в зимние вечера, когда дымят, трубки и приятели рассказывают друг другу нескончаемые истории о пережитых опасностях, Джордж приносит ее вниз, и пускает по рукам, и вновь и вновь излагает эту волнующую повесть, всякий раз пополняя ее новыми подробностями.

Гаррис отделался простой царапиной.

После этого я схватил банку и колотил по ней мачтой, пока не выбился из сил и не пришел в полное отчаяние, и тогда ею завладел Гаррис.

Мы расплющили эту банку в лепешку; потом мы сделали ее вновь квадратной; мы придавали ей самые удивительные геометрические формы, но пробить отверстие мы не могли. Тогда за дело взялся Джордж, и под его ударами она приняла такие причудливые, такие уродливые, такие мистически-жуткие очертания, что он испугался и бросил мачту. И мы, все трое, уселись на траве и уставились на банку.

Поперек ее верхнего донышка шла глубокая борозда, которая придавала ей сходство с ухмыляющейся рожей, и это привело нас в такую ярость, что Гаррис вскочил, схватил эту банку и со всего-размаху швырнул на самую середину реки; и когда она потонула, мы прохрипели ей вдогонку проклятия, сели в лодку, оттолкнулись от этого берега, и до самого Мэйденхеда нигде не останавливались.

Мэйденхед – малоприятное место. Это резиденция курортных франтов и их расфуфыренных спутниц. Это город роскошных отелей, посещаемых главным образом хлыщами и девицами из кордебалета. Это дьявольская кухня, из которой расползаются во все стороны речные чудища – паровые катера. Именно здесь, в Мэйденхеде, находятся «уютные гнездышки» герцогов из «Великосветской хроники», и сюда же обычно приезжают героини трехтомных романов; чтобы пообедать и покутить с чужими мужьями.

Мы быстро миновали Мэйденхед, облегченно вздохнули и не спеша поплыли по широкому плесу между Боулстерским и Кукэмским шлюзами, Кливденский лес, который стоит у самой воды, еще не износил к этому времени изысканного весеннего наряда, и в его чудесной листве гармонично сливались все оттенки нежнейшего зеленого цвета. Пожалуй, ничто на всей Темзе не может сравниться с незабываемой прелестью этого уголка, и мы медленно и неохотно уводили свое суденышко из волшебного царства тишины и покоя.

Добравшись до заводи пониже Кукэма, мы устроили чаепитие; когда мы проходили шлюз, уже наступил вечер. Поднялся сильный ветер, – как ни странно, попутный. Обычно ветер на реке упорно дует вам навстречу, в какую бы сторону вы ни плыли. Он дует вам навстречу поутру, когда вы отчаливаете от берега, и вы целый день гребете, подбадривая себя предвкушением того, как приятно будет возвращаться под парусом. Но к вечеру его направление меняется, и вам ничего не остается, как снова грести против ветра до самого дома.

Но если вы забыли взять с собой парус, тут уж ветер будет попутным в оба конца. Что поделаешь! Наш мир – это юдоль скорбей, и человек создан, чтобы страдать, как солнце – чтобы светить.

Однако на этот раз, очевидно, произошло какое-то недоразумение, и ветер подул нам в спину, вместо того чтобы дуть в лицо. Мы не растерялись и подняли парус раньше, чем стихии заметили свою ошибку; затем мы развалились в мечтательных позах, парус затрепетал, надулся, мачта заскрипела, и мы поплыли.

На руле сидел я.

По-моему, ничто на свете не дает такого волнующего ощущения, как плавание под парусом. Только на парусной лодке – да еще, пожалуй, во сне – человеку дано испытать чувство полета. Кажется, что крылья ветра стремительно несут вас неведомо куда. Вы больше не жалкая, неповоротливая, бессильная тварь, с трудом ползущая по земле, – нет, вы дитя Природы! Ваше сердце бьется в унисон с ее сердцем. Она обвивает вас руками и прижимает к своей груди. Вы духовно сливаетесь с нею. Ваше тело становится легким, как пух. Вы слышите пение неведомых голосов. Земля кажется вам далекой и маленькой, а облака, реющие над вашей головой, близки вам, как братья, и вы простираете к ним руки.

Мы были совсем одни на реке. Только где-то вдали чуть виднелась стоящая на якоре посредине течения плоскодонка, в которой сидели три рыболова; наша лодка скользила по реке, и берега проплывали мимо нас, и мы хранили молчание.

Я по-прежнему сидел у руля.

Подойдя ближе, мы увидели, что рыболовы были пожилые и важные. Они сидели в плоскодонке на стульях и не отрываясь следили за своими удочками. А багряный закат заливал реку таинственным светом, и золотил верхушки деревьев, и превращал громоздящиеся облака в огромный сверкающий венец. Это был час, исполненный глубокого очарования, страстной надежды и томления. Наш маленький парус отчетливо вырисовывался на фоне огненного неба, сумерки сгущались вокруг нас, окутывая мир радужными тенями, а сзади уже подкрадывалась ночь.

Нам казалось, что мы, подобно рыцарям из какой-то старинной легенды, переплываем таинственное озеро, направляясь в неведомое царство сумерек, в необъятный край заходящего солнца.

Мы не попали в царство сумерек; вместо этого мы со всего размаху врезались в лодку с тремя престарелыми удильщиками. Сперва мы не могли понять, что, собственно, случилось, так как парус заслонял от нас картину происшествия, но по характеру выражений, огласивших вечерний воздух, можно было догадаться, что где-то поблизости находятся человеческие существа, настроенные, к тому же, весьма недоброжелательно.

Гаррис спустил парус, и тут мы увидели, что случилось. Мы сшибли трех почтенных джентльменов с их стульев, и они смешались на дне лодки в беспорядочную кучу, и теперь медленно и мучительно пытались освободиться друг от друга и от наловленной ими рыбы. Предаваясь этому занятию, они осыпали нас бранью: не повседневными, трафаретными ругательствами, а сложными, тщательно подобранными, замысловатыми проклятиями, которые восходили к нашему прошлому, и заглядывали в далекое будущее, и включали наших родственников, и охватывали всех наших ближних, – добротными, сочными проклятиями.

Гаррис объяснил джентльменам, что они должны быть благодарны нам за это маленькое развлечение, после того как целый день просидели здесь со своими удочками. Он добавил еще, что испытывает глубокую скорбь при виде того, как безрассудно предаются гневу джентльмены столь почтенного возраста.

Но это их не умиротворило.

Джордж сказал, что теперь у руля сядет он. Он сказал, что, как и следовало ожидать, такой выдающийся ум, как мой, не способен безраздельно отдаться управлению лодкой; заботу о лодке следует поручить более заурядной личности, пока мы не пошли на дно ко всем чертям. И он отобрал у меня руль и повел лодку в Марло.

А в Марло мы оставили лодку у моста и устроились на ночлег в «Короне».