ГЛАВА X

Первая ночевка. – Под парусиновым пологом. – Мольба о помощи. – Коварство чайника и как с ним бороться. – Ужин. – Способ достижения нравственного совершенства. – Срочно требуется хорошо осушенный необитаемый остров с удобствами, желательно в южной части Тихого океана. – Забавный случай с отцом Джорджа. – Бессонная ночь

Мы с Гаррисом уже подумывали о том, не случилось ли что-нибудь в этом роде и с Белл-Уирским шлюзом. Джордж тянул лодку до Стейнза; там мы его сменили, и нам уже стало казаться, что мы прошагали миль сорок, волоча за собой груз тонн в пятьдесят. Мы добрались до места в половине восьмого. Тут все мы уселись в лодку, подгребли к левому берегу и стали высматривать, где бы причалить.

Сначала мы думали добраться до острова Великой Хартии Вольностей – живописного уголка, где река делает излучину, прокладывая себе путь через очаровательную зеленую долину, – и устроить привал в одной из маленьких бухточек, которыми изобилует остров. Но почему-то оказалось, что теперь мы не так уж стремимся к красотам природы, как утром. Для первого ночлега нас бы вполне устроил, скажем, клочок берега между угольной баржей и газовым заводом. У нас не было потребности в живописном пейзаже. Мы хотели поужинать и лечь спать. Тем не менее мы подгребли к стрелке острова, называемой «Мыс пикников», и высадились в очень симпатичном местечке, под сенью огромного вяза, к узловатым корням которого и привязали лодку.

Мы мечтали скорей поужинать (решив, для сокращения времени, обойтись без чаю), но Джордж воспротивился этому: он сказал, что надо натянуть тент, пока еще не совсем стемнело и можно разглядеть, что к чему. А потом, сказал он, сделав дело, мы со спокойным сердцем займемся едой.

Думаю, что никто из нас не подозревал, сколько хлопот может доставить натягивание тента. В теории это выглядело проще простого. Берутся пять железных дуг – в точности как крокетные воротца, только гораздо больше, – и укрепляются стоймя над лодкой, а поверх них натягивается парусина и прикрепляется внизу, – не такая уж большая премудрость. На всю операцию потребуется, прикинули мы, минут десять.

Но мы просчитались.

Мы взяли дуги и начали вставлять их в специальные гнезда. С первого взгляда никак не скажешь, что такое занятие может быть опасным. И, однако, я до сих пор удивляюсь тому, что участники этого дела остались в живых и что есть кому рассказать о происшедшем. Это были не дуги, а сущие дьяволы. Поначалу они никак не хотели влезать в предназначенные для них гнезда, и нам пришлось налегать на них всей своей тяжестью, толкать и заколачивать багром. И когда наконец они стали на место, оказалось, что мы вставили дуги не в те гнезда, для которых они предназначены, и что теперь их нужно выдергивать обратно.

Но они не желали выдергиваться, и двоим из нас пришлось вступить с ними в борьбу, которая продолжалась минут пять, после чего они неожиданно выскочили, с намерением задать нам встряску, вышвырнуть нас в воду и утопить. Посредине у них были шарниры, и стоило нам отвернуться, как они ухитрялись прищемить нам этими шарнирами самые чувствительные части тела. И пока мы сражались с одним концом дуги, убеждая его выполнить свой долг,

– другой конец предательски подкрадывался сзади, чтобы треснуть нас по голове.

Наконец нам удалось укрепить дуги, – оставалось только натянуть парусину. Джордж раскатал ее и прикрепил одним концом на носу лодки. Гаррис встал посредине, чтобы подхватить парусину, переданную Джорджем, и отправить дальше ко мне, а я изготовился принимать ее на корме. Парусине потребовалось немало времени на то, чтобы добраться до меня. Джордж вполне справился со своей операцией, но для Гарриса это дело было в новинку, и он дал маху. Как он ухитрился это сделать, я не знаю, да и сам он не мог объяснить, – только после десяти минут сверхчеловеческих усилий он, с помощью совершенно загадочных манипуляций, обмотал всю парусину вокруг себя, Он был так плотно в нее завернут, и упакован, и закатан, что никак не мог из нее выбраться. Нечего и говорить, что он отчаянно боролся за свободу своей личности, как сделал бы всякий британец, пользующийся этим благом от рождения, – и в процессе борьбы (это мне стало ясно лишь впоследствии) повалил Джорджа; тут Джордж, ругая Гарриса на чем свет стоит, тоже вступил в бой и сам запеленался в парусину.

В тот момент я ни о чем не догадывался. Я вообще понятия не имел о том, что творится. Мне было сказано, что я должен стоять там, куда меня поставили, и ждать, когда мне передадут парусину; и вот мы вдвоем с Монморанси стояли и ждали, как паиньки. Мы заметили, что парусина как-то судорожно дергается и здорово брыкается, но полагали, что, видимо, так и надо, что в этом вся соль, а потому не вмешивались.

Из-под парусины доносились приглушенные выражения, по которым мы догадывались, что занятие находившихся внутри было не из легких; сделав такое заключение, мы укрепились в решении подождать, пока все образуется, прежде чем самим включиться в работу.

Мы ждали довольно долго, но дело, видно, запутывалось все больше и больше. Вдруг над бортом лодки возникла голова Джорджа и заговорила.

Ока сказала:

– У тебя руки отсохли, что ли, растяпа? Стоит как пень, когда мы оба чуть не задохлись! Чертов болван!

Когда взывают к моему состраданию, я не способен оставаться в стороне, а потому я поспешил на помощь и распутал их, – и едва ли преждевременно, так как у Гарриса лицо уже почернело.

Нам пришлось еще с полчаса зверски поработать, пока тент не был наконец натянут как полагается; потом мы очистили место в лодке и занялись ужином. Мы поставили чайник на спиртовку в носовой части лодки и удалились на корму, делая вид, что не обращаем на него внимания и озабочены совершенно другими делами.

Это единственный способ заставить чайник закипеть. Если только он заметит, что вы нетерпеливо ждете, чтобы он закипел, – он даже и зашуметь не подумает. Надо отойти и приступить к еде, как будто вы и не собираетесь пить чай. Ни в коем случае не следует оглядываться на чайник, тогда вы скоро услышите, как он фыркает и плюется, отчаянно желая напоить вас чаем.

Если вам очень некогда, то неплохо вдобавок громко переговариваться друг с другом о том, что чай вам вовсе не нужен и что вы и не помышляете о чаепитии. Вы располагаетесь невдалеке от чайника так, чтобы он мог вас слышать, и громогласно заявляете: «Я не хочу чаю; а ты, Джордж?» Джордж кричит в ответ: «Да ну его, этот чай, выпьем лучше лимонаду, – чай плохо переваривается». После таких слов чайник немедленно начинает кипеть ключом и заливает спиртовку.

Мы применили эту невинную хитрость, и в результате, когда другие приготовления к ужину были закончены, чай уже ждал, чтобы мы его выпили. Мы зажгли фонарь и сели ужинать.

Как мы ждали этого мгновенья!

В течение тридцати пяти минут на всем протяжении лодки от носа до кормы и от одного борта до другого не раздавалось ни звука, если не считать позвякиванья посуды и непрерывного чавканья четырех пар челюстей. Через тридцать пять минут Гаррис сказал: «Уф!» – и, вытянув левую ногу, поджал под себя правую.

Еще через пять минут Джордж тоже сказал: «Уф!» – и швырнул свою миску на берег. Три минуты спустя Монморанси впервые после нашего отъезда выказал признаки примирения с действительностью и повалился на бок, вытянув лапы. А потом я сказал: «Уф!» – и откинулся назад и крепко стукнулся головой об одну из дуг; но это не испортило моего настроения – я даже не ругнулся.

Как хорошо себя чувствуешь, когда желудок полон. Какое при этом ощущаешь довольство самим собой и всем на свете! Чистая совесть – по крайней мере так рассказывали мне те, кому случалось испытать, что это такое, – дает ощущение удовлетворенности и счастья. Но полный желудок позволяет достичь той же цели с большей легкостью и меньшими издержками. После обильного принятия сытной и удобоваримой пищи чувствуешь в себе столько благородства и доброты, столько всепрощения и любви к ближнему!

Все-таки странно, насколько наш разум и чувства подчинены органам пищеварения. Нельзя ни работать, ни думать без разрешения желудка. Желудок определяет наши ощущения, наши настроения, наши страсти. После яичницы с беконом он велит: «Работай!» После бифштекса и портера он говорит: «Спи!» После чашки чая (две ложки чая на чашку, настаивать не больше трех минут) он приказывает мозгу: «А ну-ка воспрянь и покажи, на что ты способен. Будь красноречив, и глубок, и тонок; загляни проникновенным взором в тайны природы; простри свои белоснежные крыла – трепещущую мечту и богоравный дух – и воспари над суетным миром и направь свой полет сквозь сияющие россыпи звезд к вратам вечности».

После горячих сдобных булочек он говорит: «Будь тупым и бездушным, как домашняя скотина, – безмозглым животным с равнодушными глазами, в которых нет ни искры фантазии, надежды, страха и любви». А после изрядной порции бренди он приказывает: «Теперь дурачься, хихикай, пошатывайся, чтобы над тобой могли позабавиться твои ближние; выкидывай глупые шутки, бормочи заплетающимся языком бессвязный вздор и покажи, каким полоумным ничтожеством может стать человек, когда его ум и воля утоплены, как котята, в рюмке спиртного».

Мы всего только жалкие рабы нашего желудка. Друзья мои, не поднимайтесь на борьбу за мораль и право! Заботьтесь неусыпно о своем желудке, наполняйте его старательно и обдуманно. И тогда без всяких усилий с вашей стороны в душе вашей воцарятся спокойствие и добродетель; и вы будете добрыми гражданами, любящими супругами, нежными родителями, – словом, достойными и богобоязненными людьми.

До ужина Джордж, Гаррис и я были раздражительны, задиристы, сварливы; после ужина мы блаженно улыбались друг другу и нашей собаке. Мы любили друг друга, мы любили весь мир. Гаррис нечаянно наступил Джорджу на мозоль. Случись это до ужина, Джордж высказал бы такие пожелания и надежды касательно будущности Гарриса как на этом, так и на том свете, которые заставили бы содрогнуться человека с воображением.

Теперь он сказал всего-навсего:

– Полегче, старина! Это моя любимая мозоль.

А Гаррис, вместо того чтобы крайне нелюбезным тоном сделать замечание, что трудно не наступить Джорджу на ноги, находясь всего в десяти ярдах от него; вместо того чтобы посоветовать человеку с ногами такой длины никогда не влезать в лодку обычных размеров; вместо того чтобы предложить Джорджу развесить свои ноги по обоим бортам, – вместо этого он просто сказал: «Ах, дружище, прости, пожалуйста! Надеюсь, тебе не очень больно?»

И Джордж сказал: «Ни капельки!» – и добавил, что сам виноват и просит прощения. А Гаррис возразил, что, наоборот, виноват исключительно он.

Слушать их было одно удовольствие.

Мы закурили трубки и сидели, любуясь тихой ночью, и разговаривали.

Джордж высказал мысль: почему бы нам не остаться навсегда вдали от греховного мира с его пороками и соблазнами, ведя скромную, простую, воздержную жизнь и творя добро. Я сказал, что давно мечтал о чем-нибудь в таком роде. И мы стали раздумывать, не отрешиться ли нам четверым от мира и не обосноваться ли на каком-нибудь удобно расположенном и хорошо обставленном необитаемом острове, чтобы зажить там среди лесов.

Гаррис заметил, что он слыхал, будто главным недостатком необитаемых островов является сырость; но Джордж возразил, что ничего подобного, если предварительно как следует осушить их, чтобы не бояться промочить ноги.

Тут кто-то из нас заметил, что лучше промочить горло, чем промочить ноги, и в связи с этим Джордж вспомнил одну забавную историю, происшедшую с его отцом. Джордж рассказал, что его отец путешествовал по Уэльсу с приятелем и однажды они остановились на ночь в гостинице, где проживали еще несколько молодых людей, и они (отец Джорджа и его друг) присоединились к этим молодым людям и провели вечер в их обществе.

Компания была веселая, засиделись они допоздна, и когда пришло время отправляться спать, то оказалось, что оба (отец Джорджа был тогда еще зеленым юнцом) изрядно накачались. Они (отец Джорджа и его приятель) должны были спать в одной комнате с двумя кроватями. Они взяли свечу и поднялись к себе. И когда они добрались до своей комнаты, свеча пошатнулась и, наткнувшись на стенку, погасла, так что им предстояло раздеваться и ложиться в постель ощупью. Так они и сделали; но забрались они, сами того не подозревая, в одну и ту же постель, хотя им казалось, что ложатся они в разные; при этом один устроился, как и полагается, головой на подушке, а второй, вползавший на кровать с другой стороны, улегся, водрузив на подушку ноги.

На минуту воцарилось молчание, потом отец Джорджа сказал:

«Джо!»

«В чем дело, Том?» – ответил голос Джо с другого конца кровати.

«Послушай! В моей постели уже кто-то есть, – сказал отец Джорджа, – его ноги у меня на подушке».

«Подумай, какое странное совпадение, Том, – ответил Джо. – Провалиться мне на месте, если в мою постель тоже кто-то не забрался».

«Что же ты собираешься делать?» – спросил отец Джорджа.

«Я? Я собираюсь сбросить этого типа на пол», – ответил Джо.

«Я тоже», – храбро заявил отец Джорджа.

Последовала короткая схватка, закончившаяся двумя полновесными ударами об пол; потом жалобный голос позвал:

«Том, а Том?»

«Ну?»

«Как твои дела?»

«Знаешь, честно говоря, – мой тип сбросил на пол меня!»

«А мой – меня! Это не гостиница, а черт знает что!»

– Как называлась гостиница? – спросил Гаррис.

– «Свинья со свистулькой», – ответил Джордж. – А что?

– Да нет, значит это не та, – сказал Гаррис.

– А почему ты спрашиваешь? – настаивал Джордж.

– Видишь ли, какая штука, – пробормотал Гаррис. – Точно такое же приключение случилось и с моим отцом в одной провинциальной гостинице. Я часто слыхал от него этот рассказ. Я подумал, может, это было в той же гостинице?..

Мы улеглись спать в десять часов, и я считал, что благодаря усталости сразу усну, но не тут-то было. Обычно я раздеваюсь и кладу голову на подушку, а потом кто-нибудь барабанит в дверь и кричит, что уже пора вставать; но сегодня, казалось, все было против меня. Новизна обстановки, жесткое дно лодки, служившее мне ложем, неудобная поза (мои ноги были под одной скамейкой, а голова – на другой), плеск воды о лодку и шуршание листвы от порывов ветра – все это отвлекало меня и не давало уснуть.

Все-таки я заснул и проспал несколько часов. Потом какая-то часть лодки, выросшая только на эту ночь (ибо ее еще не было, когда мы отправлялись в путь, и она исчезла к утру), впилась мне в позвоночник. Некоторое время я все же еще спал, и мне снилось, будто бы я проглотил соверен и, чтобы его извлечь, в моей спине буравят дырку. Я считал, что это бестактно, и просил поверить мне в долг, и обещал расплатиться в конце месяца. Но меня и слушать не хотели и настаивали на том, чтобы вытащить деньги немедленно, потому что в противном случае нарастут большие проценты. Тут у нас произошла словесная перепалка, и я высказал своим кредиторам все, что о них думал. И тогда они повернули бурав с таким изощренным садизмом, что я проснулся.

В лодке было душно; голова у меня болела. Я решил выйти подышать свежим ночным воздухом. Я натянул на себя оказавшуюся под рукой одежду (кое-что было мое, а кое-что – Джорджа и Гарриса) и выбрался из-под тента на берег.

Ночь была чудесная. Луна уже зашла, оставив притихшую землю наедине со звездами. Казалось, что, пока мы, ее дети, спали, звезды вели беседу с нею, со своей сестрой, и поверяли ей свои тайны голосами слишком низкими и глубокими для младенческого слуха человека.

Они невольно вызывают в нас благоговейный трепет, эти яркие и холодные, удивительные звезды… Мы похожи на заблудившихся детей, попавших случайно в полуосвещенный храм божества, которое их учили почитать, но которое они до конца не познали; и они стоят под гулким сводом, затканным мириадами призрачных огней, и глядят вверх, надеясь и боясь увидеть некое страшное видение, парящее в вышине.

И все же ночь кажется исполненной силы и умиротворенности. Перед ее величием тускнеют и стыдливо прячутся наши маленькие горести. День был полон суеты и волнений, наши души были полны зла и горечи, а мир казался жестоким и несправедливым к нам. И вот ночь, великая любящая мать, ласково прикасается своей ладонью к нашему пылающему лбу, и заставляет нас повернуться к ней заплаканным лицом, и улыбается нам; и хотя она безмолвствует – мы знаем все, что она могла бы нам сказать, и мы прижимаемся горящей щекой к ее груди, и горе наше проходит.

Порою горе наше поистине глубоко и мучительно, и мы безмолвно стоим перед лицом Ночи, ибо у нашего горя нет слов, а есть только стон. И Ночь полна сострадания к нам. Она не может облегчить нашей боли, но она берет нашу руку в свою, и маленький мир уходит куда-то далеко-далеко и становится совсем крошечным, а мы на темных крыльях Ночи переносимся пред лицо еще более могущественного существа, чем она сама, и вся жизнь человеческая, освещенная сиянием этого существа, лежит перед нами как открытая книга, и мы понимаем, что горе и страдание – лишь ангелы божьи.

Только те, кому дано было страдать, могут увидеть это неземное сияние; но те, кто его видел, вернувшись на землю, не смеют говорить о нем и не могут поведать тайну, которую узнали.

Случилось давным-давно, что несколько прекрасных рыцарей ехали по незнакомой стране, и путь их лежал через дремучий лес, густо заросший колючим кустарником; и стоило кому-нибудь заблудиться в этом лесу, как шипы раздирали ему тело в клочья. А листья деревьев, росших в этом лесу, были такие темные и плотные, что ни один солнечный луч не проникал сквозь ветви, чтобы смягчить мрак и уныние.

И когда они ехали через этот дремучий лес, один из рыцарей отдалился от своих товарищей и уже не вернулся к ним больше; и они, горько сокрушаясь, поехали дальше, оплакивая его, как погибшего.

И вот наконец рыцари достигли прекрасного замка, который был целью их странствия, и пробыли они в этом замке много дней, и весело там пировали. И как-то вечером, когда сидели они в пиршественном зале перед пылавшими в очаге бревнами и осушали заздравные кубки, растворились двери и вошел рыцарь, потерявшийся в лесу, и поклонился им.

Его платье было в лохмотьях, как у нищего, и на теле было много глубоких ран, но лицо его сияло светом великой радости.

И они стали его расспрашивать о том, что с ним случилось. И он рассказал им, как заблудился в дремучем лесу и блуждал много дней и ночей, пока, изодранНый шипами и истекающий кровью, не упал, готовясь умереть.

И когда он был уже на пороге смерти, в глухом мраке подошла к нему величавая дева и взяла его за руку и повела его неведомыми тропами; и вот над мраком чащи засиял лучезарный свет, пред которым дневной свет был как лампада перед солнцем. И в этом дивном сиянии явилось измученному рыцарю, словно во сне, некое видение; и столь ослепительно прекрасным было это видение, что рыцарь, забыв о своих тяжких ранах, стоял словно зачарованный, и радость его была глубокой, как море, глубины которого не измерил еще никто.

И видение исчезло; и рыцарь преклонил колени и возблагодарил святую, бывшую его путеводительницей в этом мрачном лесу и давшую ему узреть сокрытое в чаще видение.

И дремучий лес этот зовется Скорбью. Но о видении, которое явилось там прекрасному рыцарю, мы не смеем рассказывать, не можем поведать.