"Гобелены грез" - читать интересную книгу автора (Джеллис Роберта)

Глава XVIII

После того как Хью сказал лорду Ратссону, что он, возможно, его внук, тот некоторое время изумленно смотрел на него. Затем покачал головой и громко рассмеялся.

— Если вы не старше, чем выглядите, то вряд ли.

— Мне двадцать три года. Я родился седьмого сентября 1114 года. Моя мать — леди Маргарет Ратссон.

— Маргарет! Тогда ваш дед — Эрик, но ведь он писал, Маргарет умерла.

Лорд Ратссон внезапно встал и обнял Хью, потом отступил назад, разглядывая его, как бы ища в нем сходство с племянницей и, наконец, покачал головой, не обнаружив никаких фамильных черт. Затем он положил руку на плечо молодого человека, словно боялся исчезновения Хью. Когда лорд вновь заговорил, его голос дрожал.

— Вы мой внучатый племянник, а не внук. Но, дорогой Хью, отчего, прискакав сюда, вы решили, будто я стану сожалеть о том, что принял вас? Почему бы мне не порадоваться?

— Думаю, это объяснит вам все лучше, чем я, — ответил Хью.

Приподняв тунику и рубашку, он вытащил письмо сестры Урсулы. Пергамент был обернут промасленным шелком и надежно спрятан в чулке. Лорд Ратссон взял его и вернулся к своему креслу. Он быстро прочитал письмо, затем посмотрел на Хью и жестом пригласил сесть. На этот раз Хью с радостью принял приглашение.

— Они оба были так похожи, Эрик и Маргарет, — начал лорд. — Оба были такие упрямые и отчаянные, как и старик Ральф, бросивший вызов королю и поэтому вынужденный поселиться здесь. Эрик мог убить Маргарет, ослушайся она его. Да что Маргарет, он чуть не убил меня, когда я попытался освободиться от его опеки. Но кто такой этот сэр Кенорн, женившийся на Маргарет?

— Я думал, вы знаете, — сказал Хью. — Вероятно, он был младшим сыном в своей семье и у него не было денег. Поэтому ваш брат возражал против их брака. Но Кенорн необычное имя, и я надеялся, его помнят здесь, хотя прошло уже более двадцати лет. Должно быть, он некоторое время гостил в замке и завоевал любовь и доверие моей матери.

— Не уверен, — ответил Ратссон. — Повторяю, Маргарет была упрямой девушкой. Что если, по какой-то прихоти, она решила скрыть свое чувство к Кенорну и позже, из-за своего упрямства, свыкнувшись с этой мыслью, надумала никогда не посвящать отца в тайны своей души. По поводу возражений Эрика скажу вам прямо: не понимаю, почему Урсула так упорно старалась скрыть все от него. Видите ли, если у Кенорна ничего не было за душой, то Эрику ничего от него и не было нужно.

— Но, возможно, мой дед имел кого-нибудь…

Хью замолчал, увидев что лорд Ратссон затряс головой.

— Он ни в ком и ни в чем не нуждался. У него были сыновья, чьи жены не были бесприданницами. И если ваш отец был так же крепок, как вы, то Эрик не стал бы возражать. Понимаете, в лице вашего отца, благодаря прелестям своей дочери, он приобретал еще одного воина ничего при этом не затратив, что для него было значимо. Возможно, Маргарет неправильно ему все растолковала или он поссорился с Кенорном — а прощать Эрик не умел, — или Кенорн чем-то ему не угодил. Во всяком случае, у меня возражений нет. Я очень, очень рад вашему приезду. Представьте, я считал себя последним представителем нашего рода.

— Последним? — переспросил Хью.

Но Ратссон не ответил ему, снова углубившись в изучение письма, которое все еще держал в руках. Он нахмурился.

— Никак не могу понять, почему Урсула не соглашалась написать об этом союзе. Ей ничего не стоило черкнуть пару строк. И еще. Почему она была настроена против вашего отца и где могла его видеть? Вот если бы дело касалось… Однажды Маргарет упомянула, что пора покончить с нашей давней враждой с сэром Лайонелом Хьюгом, заключив кровный брак, но это было слишком. Даже я не мог согласиться с таким предложением, о чем ей тогда и сказал.

Однако Хью потерял на некоторое время интерес к семье отца. Если лорд Ратссон был последним мужчиной в семье, то все состояние должно было перейти его прямым наследникам, и он, сын племянницы лорда, — наследник!

— Милорд, — проговорил он, волнуясь, — прошу вас, поймите меня правильно и не обижайтесь, если мои вопросы покажутся вам неуместными. Выходит, я — ваш наследник? Но тогда, что стало с моими кузенами — детьми сыновей моего деда? Думаю, они должны быть старше меня или это девочки?

— Из детей никто не выжил. У Эрика было четыре крепких сына и три дочери, но ни одного из внуков сейчас нет в живых, кроме вас.

Говоря это, лорд Ратссон вновь принялся внимательно изучать черты лица Хью. Наконец он вздохнул и покачал головой.

— Вы настоящий великан, — сказал он. — Все мужчины из рода Хьюгов — великаны, но вы не похожи на них. Я никогда не видел этого сэра Лайонела, но у его отца были маленькие глаза, узкие губы и лицо словно пудинг. Не думаю, что вы — потомок Хьюгов.

— Но я…

— Мой наследник? — он горестно засмеялся. — Да, но наследник чего?

— Ратссон — не пустяк, — ответил Хью. — Я не знаю, что здесь произошло…

— Отчаяние и запустение, — вздохнул лорд. — А виноваты в этом мы с Эриком. Он совсем пал духом, когда умер последний из его сыновей. Меня же в качестве владельца Ратссона он видеть не желал и был совершенно прав. Я никогда не интересовался землей. Меня заботили только мои книги и мой сюзерен. Я был на десять лет старше короля Генриха. Мог ли предположить, что он умрет раньше. Я думал, земли перейдут Короне и был рад преподнести сей дар моему господину и другу — его глаза увлажнились, — а сейчас все перейдет Лайонелу Хьюгу! Лайонелу Хьюгу!

— Почему Ратссон должен перейти Лайонелу Хьюгу? — спросил Хью, очень удивившись: — Разве вы не сказали, что я ваш наследник?

— Потому, что сэр Лайонел требует его через суд и…

— В Морпете? — спросил Хью.

Теперь ему стало понятно, почему де Мерли так странно посмотрел на него, когда он попросил рассказать как проехать в Ратссон и пояснил, что едет туда по личному делу.

— Да, это произойдет через две недели, — ответил лорд Ратссон уныло, точно потеряв интерес к затронутой теме.

— Что нужно сэру Лайонелу от Ратссона? — настойчиво спросил Хью.

Лорд вздохнул.

— Это дело старое и тянется еще со времен моего деда. Есть такой датский закон о сыновьях сестер. Мой отец был вторым сыном у отца, иначе говоря моего деда, который в свою очередь был вторым сыном. Старшая сестра отца была замужем за дедушкой Лайонела. А дочь Хьюга вышла замуж за старшего брата отца — моего дядю. В приданое она получила поместье и земли Тревик. Детей у них не было, и, когда дядя умер, дедушка поместил невестку в монастырь — таково было ее решение, отдав церкви деньги за Тревик, а его оставил себе. Хьюг потребовал вернуть Тревик, но мой дед отказался. После смерти деда Хьюг начал требовать чтобы отдали Ратссон его сыну на основании прав сыновей сестер, согласно датским законам.

— Но это же нелепо! — воскликнул Хью. — Сейчас нелепо. Я ничего не знаю о датских законах, но, когда Вильям стал королем, они уже не имели силы. Хьюги могли требовать Тревик — землю бездетной вдовы, которая должна была быть возвращена ее семье, но, если она отдала себя служению церкви и решила не возвращаться в Хьюг… Не уверен, следует ли отдавать Тревик, но вот притязания Хьюгов на Ратссон — просто глупость.

— Конечно, так оно и есть, — согласился лорд Ратссон, но его голос звучал по-прежнему уныло: — Датские законы о правах сыновей сестер уже давно не применяются. Хьюги попытались силой взять Ратссон, но их разбили, поэтому Лайонел вынес это дело на суд следующего короля — Вильяма Первого или Бастарда, но вновь проиграл. Однако желание владеть Ратссоном крепко засело в их мозгах, и старший сын Хьюга возобновил притязания, когда королем стал Вильям Руфус. К счастью, Руфус умер так и не приняв решение. Затем на трон взошел Генрих. Так как я был его близким другом, то Хьюг, а он не дурак, перестал нам угрожать.

— Но тогда сэр Лайонел не имеет права требовать, — заметил Хью, — ни Ратссон, ни даже Тревик, если во времена Вильяма Бастарда было принято решение не в его пользу.

Лорд Ратссон засмеялся, но в голосе его чувствовалась горечь.

— Нет, он не может требовать, но кто отстоит наши права и сразится с ним?

— Я! — воскликнул Хью, с трудом сдерживая радость: — Лорд Ратссон, я сделаю это.

Ратссон, который перед тем тяжело опустился на стул и сидел, глядя невидящим взглядом, приподнялся и внимательно посмотрел на Хью, но вскоре снова грузно опустился в кресло и покачал головой.

— Нет, нет! Он убьет вас, и все останется по-прежнему, но я буду считать себя виновным в вашей смерти.

— Я еще не встречал человека, который мог бы меня одолеть, — тихо отметил Хью и улыбнулся: — Правда, мой хозяин сэр Вальтер, когда был еще крепок и силен, мог это сделать, но в то время я был подростком. Видели ли вы как сражается сэр Лайонел?

— Видел его отца и не смог бы найти такого воина, который сразился бы с ним.

— Сейчас у вас есть такой, — настаивал Хью. — Можно, я поскачу в Морпет и скажу об этом де Мерли?

— Отчаянный и упрямый. — Ратссон ввдохнул, печально глядя на него: — Вы — истинный сын Маргарет.

Хью засмеялся, и, хотя старик еще колебался, знал: дальнейшие возражения лорда Ратссона — только успокоение его совести. Действительно, тот сопротивлялся недолго и попросил Хью называть его дядей Ральфом. За обедом вновь обретенные родственники много говорили, особенно о сэре Лайонеле.

Хью рассказал, что у него есть друзья, и при необходимости он сможет заручиться поддержкой сэра Вальтера Эспека и архиепископа Тарстена. А сам узнал о Хьюге даже больше, чем о своей семье. Два брата его матери погибли в сражении, остальных: еще двух братьев, их семьи, тетю и больше половины деревни унесла чума. Выжил только дедушка. Он узнал, что его семья стала знатной недавно, но это не прибавило им ни богатства, ни власти. Ральф не был возведен в рыцари, и потому король Генрих пожаловал своему другу титул барона.

Закончив обедать, они разместились у камина и продолжали беседу, обсуждая в деталях вопрос о притязаниях сэра Лайонела Хьюга. Хью очень обрадовался, когда узнал, что дядя займет верхний этаж дома одного из городских торговцев на все время, пока будет длиться турнир. Он не имел понятия как сэр Джон Белей или де Мерли относятся к Лайонелу Хьюгу, и поэтому не хотел селиться ни у одного из них. Хью ожидал очень многого от турнира и стал высказывать свои соображения на этот счет, но вдруг обнаружил, что дядя Ральф его не слушает.

— Завтра я поеду в Морпет и сообщу, что мой племянник, возведенный в рыцари королем Стефаном, приехал и сразится за меня, — сказал Ральф. Глаза его блестели от удовольствия: — И я ничего не скажу о бедной Маргарет, которая умерла, родив ребенка. Пусть все думают будто у тебя есть еще братья, происходящие из знатной семьи. Если Хьюг узнает о твоих влиятельных друзьях, которые могут отомстить или рассказать королю об этой нелепой тяжбе, он, возможно, отступит и оставит нас в покое.

— Но я не хочу прекращать ссору, — яростно возразил Хью. — Вы ведь говорили мне, что у сэра Лайонела нет детей и владение перейдет кузине?

— Да, но я не вижу…

— Сомневаюсь, станет ли опекун девочки выдвигать требования после смерти сэра Лайонела, — заметил Хью. — С другой стороны, если он прекратит притязания, узнав, что закон тут бессилен, то ничто не помешает ему привести сюда войско. Сейчас, по крайней мере в Нортумбрии, нет правителя, который возразил бы ему, а король — в Нормандии. И Ратссон в таком состоянии, что защитить его невозможно. Он падет при первой же атаке. Я могу победить одного человека, но не целую армию, поэтому мы оба погибнем. И Хьюги, как победители, завладеют Ратссоном, и некому будет протестовать. Вообще не могу понять, почему сэр Лайонел не набросился на Ратссон, как только узнал о смерти короля Генриха.

— Я думаю, он боялся моего влияния на Матильду, ведь она хорошо меня знает и любит. А когда Стефан стал королем, то, очевидно, сэр Лайонел выжидал. Он хотел знать, смогу ли я снискать расположение короля. — Лорд Ратссон засмеялся. — А я даже не пытался. Стефан — хороший человек, но книга нужна ему только для того, чтобы посидеть с ней у камина, обогреваясь. Сэр Лайонел либо узнал об этом, либо его голова хорошо варит. Кроме того, вызов на поединок стоил ему дешевле, чем привести армию, и, возможно, он надеялся, что выиграет, зная моей бедности. В этих краях он известен своей жесткостью.

Вероятно, он решил, что я не смогу заплатить и за одного воина, и это так на самом деле. Сам он не боится воевать.

— Хорошо, — сказал Хью, — мне это нравится. Его смерть избавит нас не только от единственного врага, но и от проблемы в целом. Мне бы хотелось сохранить наши отношения в глубочайшей тайне. Я боюсь, вдруг сэр Лайонел прекратит притязания или не позволит мне одержать победу, утверждая будто вы подкупили меня, чтобы я сражался за вас, выдавая себя за вашего племянника. Пусть он на самом деле думает, что сможет сыграть на вашей бедности и выиграть. И тогда, увидев меня в списке участников поединка, он будет неприятно удивлен.

Было видно, что лорд Ратссон колеблется, но через несколько мгновений он согласно кивнул.

— Я сделаю так, как скажешь. Ведь рискуешь ты, а значит должен поступать, как лучше. Если Хьюг погибнет, то никто уже больше не помешает тебе быть моим наследником, — он криво усмехнулся — и ты сможешь претендовать на все владения семьи Ратссон. Завтра я попрошу управляющего показать тебе фермы, и, возможно, ты изменишь свое мнение и не станешь сражаться из-за этого жалкого куска.

Хью не ответил прямо на замечание дяди, а только мягко заверил того, что был бы рад выполнить все его пожелания. Он с трудом скрывал свои настоящие чувства, так как опасался насторожить старика бурным проявлением радости, наполнявшей его от сознания, что он может стать наследником. Ведь лорд Ратссон не знал его. Похоже он думал будто Хью является наследником огромного состояния Тарстена и сэра Вальтера и, следовательно, собственность мало что значит для него. Если бы он понял истинное положение Хью, а именно: владение семьи Ратссон — это не только средство к его существованию, но и путь к женщине, которая была ему дороже жизни, то не испугался ли бы старик за собственную жизнь, опасаясь, вдруг Хью захочет завладеть землей немедленно и расправится с ним.

Он был бы неправ: живой дядя, признавший его, называвший племянником и наследником, значил для Хью, лишенного родственников, куда больше, чем желание немедленно вступить в права владения чем-либо. Ему достаточно было надежды на наследство.

Хью не терпелось написать Одрис о свалившемся на него счастье. Ему так хотелось извиниться и уйти, но не откажешь ведь старику в радости общения с новоявленным племянником. Кроме того, было так приятно витать в облаках, представляя, как Одрис слушает, отвечает или спорит. Хью не обладал ее богатым воображением, но получил лучшее по тем временам образование благодаря Тарстену. Поэтому он чувствовал себя уверенно в беседе со своим столь начитанным дядей. Их затянувшаяся беседа касалась многих вопросов и знания Хью существенно обогатились, так как лорд Ратссон был сведущ в разных областях. Кроме того, Хью, обладая цепкой памятью, словно губка впитывал в себя все новое. Он был способным учеником и научился толково задавать вопросы.

Было поздно, когда он уговорил дядю ложиться спать, но сам не мог удержаться, чтобы не написать Одрис, так как сомневался удастся ли ему завтра избежать компании дядюшки Ральфа. Впрочем, заснуть он все равно не мог: слишком был возбужден. Радость наполняла его и следовало выплеснуть ее «поговорив с супругой», чтобы та смогла разделить его чувства. К счастью, он раньше уже описал ей свое посещение монастыря и теперь мог сразу приступить к событиям сегодняшнего дня. Написать о том, как его сердечно приняли, о семье, пусть даже состоящей из одного старика, о наследстве — обо всем, что случилось с ним в Ратссоне. Хью был уверен в одобрении Одрис всех его задумок и поэтому с воодушевлением продолжал описывать, как вовремя он приехал, чтобы сразиться с сэром Лайонелом Хьюгом.

Он, в частности, писал: "Мой дядя снял жилье в городе, чтобы создать лучшие условия для своего воина. Поэтому я буду в Морпете в доме Утрида Мерсера накануне Дня Поминовения. Не знаю, какой день де Мерли назначил для суда но, надеюсь, все решит поединок. Я с нетерпением ждУ того момента, когда убью злейшего врага своей семьи. Меня самого удивляет это стремление и жажда его крови. Не припомню случая, когда я желал бы убить человека, но теперь мое страстное желание — избавить мир от Лайонела Хьюга. Делаю это не только ради себя: если я буду наследником Ратссона и Тревика, то смогу просить тебя стать моей женой. Никто тогда не будет оспаривать мое право, и ничто не будет угрожать исполнению моей мечты. Ты знаешь — это самая большая награда, которую только могла уготовить мне судьба. Возможно, причина моей ненависти и злости к сэру Лайонелу кроется в его жестоком обращении с дядей, старым человеком, о котором Хьюг знает, что тот — последний представитель рода Ратссонов. Разве он не мог дать старику спокойно умереть и таким образом положить конец этому делу. Правда, дядя совсем не собирается умирать. Он достаточно крепок, подвижен и настолько любознателен, что ты, душа моя, найдешь в нем хорошего собеседника, хотя он человек мирской, несколько циничен и совсем не святой, но чем-то напоминает мне отца Ансельма, если судить по твоим рассказам.

Не могу представить, неужели такой человек мог бы быть изгнан и вынужден был бы голодать, так как не похоже, чтобы он просил или принимал от короля Генриха хоть что-то, несмотря на свое постоянное пребывание при дворе. Изгнание его из Ратссона лишило бы его крыши над головой. Каждый раз, когда я думаю, что ты не смогла бы встретиться с моим дядей, не появись я здесь вовремя и не встань на его защиту, у меня возникает острое желание сразить глупца, способного уничтожить человека, стоящего десяти.

Любимая, я мог бы писать и писать, но заканчивается лист, свеча оплывает, и нужно заканчивать письмо, чтобы Морель мог доставить его тебе завтра. Радость настолько переполняет меня, что я с трудом могу сдерживать себя".

Морель приехал в Джернейв 23 октября, немногим более месяца спустя после отъезда Хью. Для Одрис этот месяц длился вечность. Обещание Хью, будто они расстаются ненадолго, прочно врезалось в ее память. Она холодела от страха, вспоминая выражение непреклонности на его лице, решительный голос, и то, что, когда он велел ей идти, её руки заскользили по его телу, не в силах сомкнуться, чтобы остановить. Одрис долго стояла на том месте, где, уходя он оставил ее, пока Фрита, проводившая Хью назад в комнату, не вернулась и не уложила хозяйку в постель. Преданная Одрис, та плакала, жалея ее, и нежно гладила, сожалея о своей немоте, о том, что не могла выразить словами свои чувства.

Служанка была так напугана леденящим молчанием Одрис, что сама не ложилась спать, а села на пол рядом с кроватью и стала прислушиваться. Фрита надеялась услышать тихое размеренное дыхание спящей, но опасалась услышать плач, однако, не слышала ни того, ни другого, пока, наконец, усталый голос не произнес: «Ложись спать, Фрита. Ты ничем не сможешь помочь мне сейчас. Завтра… Завтра ты должна натянуть новую основу на станок».

В последующие недели Одрис не подавляла в себе желание ткать, как делала это прежде. Она посвящала себя осенним заботам — следила за сбором и складированием трав для приправ и лечения, за правильным смешиванием сухих цветочных лепестков, служащих для освежения воздуха и прокладывания между легкими летними платьями, чтобы исчезли вредные насекомые и неприятные запахи, а также за вымачиванием корней и листьев для эликсиров и еще за составлением лосьонов и целебных мазей. Одрис видела, что молодые соколы уже начинали охотиться и отмечала гнезда, к которым они возвращались. Она готовила и устанавливала приспособления, используемые для их ловли, чтобы птицы привыкли к ним и перестали бояться. Но, когда погода была сырая или не удавалось заснуть, Одрис ткала.

Она ткала картину, последнюю, где был изображен единорог. Иногда, когда ее руки направляли нить, она думала, что была совсем другой, начиная первую часть своей фантазии (так она это называла), и была благодарна Хью за вдохновение, навеянное его появлением. Это прошло несколько недель спустя после того, как она сказала, что ничего иного не желала бы, только быть необходимой мужчине так, как Рахиль — Иакову. Какой глупой она была! Тогда ей не приходило в голову: за радость ощущать свою необходимость другому человеку — нужно платить. Сейчас Одрис знала, что каждому дано пройти свой путь или по тусклой, но спокойной равнине незамысловатых удовольствий, или через высокие горы наслаждения и счастья, чередующиеся с глубокими и мрачными долинами горя и боли. Не может быть вершин радости без ущелий страха.

Одрис думала, как по-детски она обижалась на Хью за причиненную ей боль, как сердясь, хотела избавиться от него. Все это прошло вместе с ее детским неведением. Когда она следила за соколами или работала в саду и кладовой либо ткала, мысленные картины двух жизней — однообразной равнины маленьких радостей и каменистой тяжелой тропы человеческой любви — проплывали перед ее мысленным взором, возвращаясь снова и снова. Задолго до окончания гобелена, она приняла решение. Одрис не боялась взбираться на скалы за соколами, не боялась и боли падения: она любила лес и горы больше унылых распаханных полей, поэтому не станет бояться ни любви, ни слез.

И в тот день, когда Одрис сказала Фрите повернуть ее ткацкий станок так, чтобы можно было увидеть сотканное полотно, она только вздохнула, зная, что там увидит: в саду, сверкающем пестрой окраской цветов, на боку лежит единорог; глаза его закрыты, голова возлежит на юбке женщины. Руки женщины нежно поддерживают огромную голову с единственным, сверкающим на солнце рогом; и она наклонилась над животным так низко, что видны только макушка ее головы и золотой водопад волос да чисто-белая сверкающая грива единорога. Животное, должно быть, спало: на его блестящей шкуре не было видно признаков ранения — но кони не спят лежа. У Одрис стало тяжело на сердце; ее душа не находила покоя и вспыхнувшая было надежда угасла. Потом глаза девушки уловили еще что-то — еле видимую тень… Увидев это, она отвела взгляд от картины и выглянула в окно, подавляя холод страха. Затем вновь вернулась к картине. Тень лежала у подножия клумб, один ее конец напоминал протянутую руку и был направлен сторону склоненной фигуры женщины.

Отношение Одрис к гобелену было двойственным. С одной стороны, она восхищалась своим умением так искусно отображать образ, используя темную окраску цветов, листьев и травы в том месте, куда падала тень, с другой — содрогалась от ужаса, боясь, что снова в ее работе появилась Смерть. Не поднимая глаз на полотно, Одрис с горечью напомнила себе: правду опаснее скрывать, чем знать. Еще внимательнее изучив гобелен, она больше не обнаружила ничего для себя нового и, не найдя объяснения изображенному, понемногу успокоилась. Ей показалось, что рука тени была слегка поднята, но не было видно указующего, грозящего перста Смерти как во многих картинах, где та фигурирует. Затем она вспомнила слова отца Ансельма "Смерть всегда добрее жизни, ибо Бог и его Мать — всепрощающи и простят любой грех тому, кто в нем искренне раскаивается. Только жизнь ничего не прощает, и мы вынуждены дорого платить за наши ошибки. "

По правде говоря, думая об этом, Одрис чуть не смеялась. Разве священники не говорят: любви нет, кроме любви к Богу, не может быть союза мужчины и женщины без венчания на небесах. Все время взгляд Одрис был прикован к работе, и внезапно она покачала головой. Это могла быть на самом деле тень Смерти, но Одрис не верила этому. На гобеленах, предупреждавших ее прежде, никогда не было неясности. На них Смерть четко видна и показывала свою косу и лишенный плоти оскал зубов. Оставалось ощущение, что она неправильно понимала два своих последних полотна. И это ощущение настойчиво возрастало в ней.

— Сними, Фрита, — спокойно сказала она, — и повесь его рядом с третьим полотном. И натяни новую основу на станок. Пора что-нибудь сделать для дяди.

Новая работа — веселая сцена уборки урожая — быстро продвигалась под умелыми пальцами Одрис. Для нее октябрь был спокойным месяцем, а для Эдит и сэра Оливера трудная пора. В октябре варили пиво, резали овец и свиней, заодно солили и коптили мясо, хотя откорм скота еще не закончился на полях со жнивьем. Одрис не принимала участия в этих делах, и Эдит, освободившись, упорно пыталась наставлять ее. Сейчас, однако, Одрис даже раскаивалась в этом, потому что гобелен об уборке урожая вскоре будет закончен, и, когда она ткала, у нее оставалось слишком много времени на размышления. Она жаждала дела, которое занимало бы ее голову так же, как руки, и занимало ее так, чтобы она, заканчивая работу, валилась с ног и засыпала.

Итак, хотя стояла ранняя осень, Одрис вместе с сокольничим и его помощниками отправилась отлавливать помеченных ею соколов. Она объяснила столь ранний отлов тем, что боится перемены погоды, которая была великолепной вот уже несколько недель; любой сказал бы то же самое, поэтому ее слова никого не удивили. Но главная причина состояла в ожидании приезда Мореля. Любой момент, когда она не была полностью занята, становился для нее источником мучений. Одрис понимала всю нелепость своих вычислений времени приезда Хью в Йорк, основанных на подсчете дней и миль пути от Джедборо до Джероу с определением возможной скорости путешествия. Это делало ее ожидание еще тяжелее. Учитывая нетерпение Хью, Одрис предполагала, что он покинет Йорк сразу и поедет в Дарем на поиски следов своей матери. Она очень надеялась на удачу, так как в противном случае Хью нечего тут будет делать, и он может отправиться к королю в Нормандию.

Одрис не хотела, чтобы Хью уезжал от нее в такую даль. Она знала: ее желание удержать его в Англии было самонадеянным и глупым. Как бы то ни было, гобелены показывали единорога, угрожающего Джернейву и чуть ли не погибающего в саду Джернейва. Возможно, самым лучшим решением для них всех будет, если Хью уедет куда-нибудь подальше, но все же Одрис не могла вынести мысль о том, что он будет недосягаем.

Поэтому она с радостью перепоручила сокольничему учение молодых соколов, когда Морель подъехал к клеткам. Новости, изложенные в длинном письме Хью, стали для нее полной неожиданностью. Одрис, как, впрочем, сам Хью, слабо надеялась на успех в розыске следов его семьи и еще меньше верила в возможность обрести какое-либо владение на службе у короля. Она больше боялась его ранения или смерти, а не того, что в скором будущем Хью не сможет предложить ей выйти за него замуж. Но даже если это произойдет и Хью попросит ее руки, дядя Оливер никогда не согласится на такой брак и не будет иметь значения то, что Хью готов забрать Одрис в Ратссон, отказавшись от Джернейва. Когда он впервые заговорил о их браке, Одрис позволила себе немного помечтать о быстром и легком замужестве, но именно потому, что мало надеялась на удачу Хью.

Одрис знала гордость сэра Оливера и была уверена: дядя оценивал ее и Джернейв несоизмеримо выше Хью, поэтому бесполезно было объяснять ему свое желание выйти замуж именно за него, а не за другого. Он, пожалуй, посчитает, что за таким решением скрывается глупость или содеянный грех. Дядя засмеет ее и начнет настаивать на замужестве, но с более влиятельным и богатым поклонником. Он, конечно, не смирится с тем, что мужем Одрис станет бедный молодой рыцарь, владеющий единственным, да и то разоренным поместьем. Не потерпит пренебрежительного отношения к себе и Хью. Он…

Одрис взглянула на третий гобелен и, наконец, все поняла. Именно дядю Оливера она отождествляла с Джернейвом и именно дяде, а не замку угрожал Хью. Как она и предполагала, гобелен не предсказывал, а всего лишь выражал ее опасения. Среди забот и хлопот, выпавших на долю Одрис, такое толкование полотна принесло утешение. По крайней мере, она твердо знала: в ней нет ничего от ведьмы. Одрис вновь обратилась к письму, которое все еще держала в руках, и просмотрела его до конца. Было ясно: Хью бесполезно сражаться за Ратссон — ему не быть женихом Одрис. Она напишет об этом и предупредит… Но он вряд ли изменит свое решение, ведь он полагает, что Ратссон — единственное средство к существованию его и дяди Ральфа. Одрис не верила, что вражда между Ратссонами и Хьюгами разрешится в поединке: слишком легким показался ей доверительный тон письма Хью, а признать, что на гобелене был мертвый единорог она не хотела. В ней росла уверенность: Хью останется невредим. Мысленно Одрис представила себе картину, как он просит ее руки и получает отказ. Ей трудно представить себе реакцию Хью, но что бы он ни делал, результат не изменится. А если Хью захочет бросить вызов дяде — тот просто рассмеется ему в лицо.

Но, конечно же, Хью не остановится. Это радовало Одрис и одновременно печалило. Что бы не сказал дядя, он не отступится. Третий гобелен не предсказывал, а раскрывал характер Хью. Он будет драться и стремится к тому, что, по его мнению, желает она, Одрис. На любой вопрос должен найтись ответ. Хью подаст жалобу королю и вынужден будет поехать в Нормандию. Впрочем, два дня тому назад они получили еще одно письмо от Бруно, где тот предупреждал, что Стефан вскоре вернется в Англию. Король назначил Вильяма де Румера, графа Ликольна и других приверженцев своими наместниками в Нормандии, а сам отплывет в Англию в конце ноября. Бруно полагал, что Дэвид, скорее всего, начнет наступление сразу, как только узнает о возвращении Стефана, но верить в это ему не хотелось. Возможно, учитывая трудности ведения войны зимой, шотландцы не станут начинать военные действия. И все же Бруно считал своим долгом предупредить сэра Оливера.

Одрис не была уверена, что Стефан благосклонно отнесется к прошению Хью, но знала: ее дядя имел репутацию человека, ставившего свои интересы выше интересов короля. Однако, утверждение Хью будто Одрис хочет выйти замуж, а дядя лишает ее этого права, может навлечь беду. И если бы ее спросили, хочет ли она выйти замуж… Одрис вздрогнула. Она не смогла бы нанести смертельную рану как тому, кого желала, так и тому, кто воспитал ее.

Она как-то должна объяснить Хью, что ему не следует просить ее руки, но вновь подумала о боли, которую может причинить ему накануне отчаянного поединка… Одрис взглянула на последний гобелен. Так значит он только отражение ее беспокойства? Но у нее была причина для волнения. Она снова заглянула в письмо и пробежала отрывок, где Хью писал о турнире. Одрис только сейчас осознала, что он состоится очень скоро, и, кроме того, поняла: лорд Ратссон не сможет нанять воина, который сражался бы на его стороне. Хью может погибнуть. Даже если его не убьют, то могут ранить, и он умрет от ран, потому что за ним некому будет ухаживать. Ее пугал возникший перед глазами образ любимого на смертном одре. Он становился все отчетливее и отчетливее. Внезапно она представила Мореля, возвращающегося к хозяину, но он был не один. Позади него Одрис «увидела» себя, скачущую на своей лошади и Фриту — на осле.

Одрис глубоко вздохнула и улыбнулась. Она поедет в Морпет! Какое простое решение! Она сможет побыть с Хью перед сражением. И если случится самое худшее, то Одрис сможет сохранить в памяти те несколько драгоценных часов, проведенных с ним, и постарается зачать ребенка. Если же его ранят, она будет навещать его. А в случае лучшего исхода: Хью победит и останется невредимым, Одрис сможет объяснить ему, почему он не должен просить ее руки.

Она мысленно убеждала его, но вскоре встряхнула головой, отгоняя навязчивые мысли. У нее будет достаточно времени все обговорить, когда останется с ним наедине. Сначала нужно добраться до Морпета. Правда, прежде она не часто уезжала далеко, но ей случалось ездить в Дарем или в другой город, где есть рынок, чтобы купить какую-нибудь особенную пряжу или красивую ткань на платья. Теперь был подходящий момент для поездки, так как зимой Одрис большую часть времени проводила за станком, а дядя будет слишком занят и не станет сопровождать ее в поездке.

Ее надежда сбылась. В тот день, когда сэр Оливер вернулся из поездки в одну из южных ферм, где наблюдал за выбраковкой овец, и устроился у камина в зале, Одрис преподнесла ему гобелен о сборе урожая. Сэр Оливер был восхищен. Такую работу торговцы купят охотно, и племяница закончила ее как раз вовремя. Джернейву нужна была соль, и, учитывая известия, полученные от Бруно, им понадобятся клинки для мечей и металлические заготовки для деталей новых баллист, а также не помешали бы наконечники для стрел. Сэр Оливер подумывал заплатить серебром за все это, так как в преддверии войны с шотландцами не следует вести обмен на зерно или мясо: если Джернейв будут осажден, то им самим понадобятся запасы еды. Но полотно меняло положение — оно оплатит все.

— Ты хорошая девушка, Одрис, — сказал сэр Оливер — Твоя картина прекрасна. Я пошлю за торговцем.

— Я доставлю его сама дядя, — перебила Одрис. — Мне нужна новая пряжа и особенно крепкая для основы. Сейчас я ничем не занята и бездельничаю.

Она вспомнила о молодых соколах, которых должна была тренировать, и покраснела, но не захотела отступать.

Сэр Оливер нахмурился, и у Одрис душа ушла в пятки. Если дядя запретит ей выехать, то что ей делать? Конечно, она в любом случае могла бы уехать, но сэр Оливер поднимет всю округу, и в Морпете найдутся люди, которые известят его.

— Ты хочешь ехать сейчас?

Одрис поняла, что дядя скорее размышлял, чем спрашивал.

— Я не смогу поехать с тобой, — добавил он.

— Знаю, дядя, — заверила она его, — но погода такая прекрасная, и мне будет приятно заглянуть к разным торговцам. Кроме того, я буду хоть чем-то занята, пока ты и тетя Эдит управляетесь с хозяйством и готовитесь к войне. Думаю, только с наступлением зимы у вас найдется для меня свободное время.

Сэр Оливер согласно кивнул, хотя все еще хмурился. Одрис была права. Когда урожай будет собран и сложен, мясо засолено и закопчено, он перейдет к строительству новых укреплений, чтобы защитить стены, еще ему нужно увеличить запасы оружия.

— Куда собираешься поехать? — спросил он. Одрис снова покраснела, и ее голос слегка задрожал.

— Сначала в Ньюкасл, дядя. А если там не найду то, что мне нужно, поеду дальше.

Сэр Оливер еще сильнее нахмурился, уловив неуверенность в голосе Одрис и увидев, что та покраснела. Решив будто племянница страшится ехать одна, он подумал, не послать ли с ней Эдит, но нельзя было отвлекать жену от работы. В конце концов Одрис уже не ребенок. В ее годы или даже раньше Эдит уже имела детей и вела все хозяйство замка. Что станет делать Одрис, если с ним и женой произойдет какое-нибудь несчастье? Сэр Оливер спрашивал себя, не разбаловал ли он племянницу. Ей лучше поехать одной. Она будет недалеко, в Ньюкасле или Дареме, и в случае чего он сможет прискакать к ней через несколько часов и помочь. Сэр Оливер знал, что Одрис умела торговаться и не позволит всучить себе товар за цену превышающую его стоимость.

— Очень хорошо, — сказал он. — Я отправлю с тобой пять человек. Если случится непредвиденное, ты сможешь послать за мной, и я приеду. Тебе нечего бояться, Одрис, и не стоит плакать.

— Я не боюсь, — ответила она.

Ее слезы были слезами облегчения, а отчасти — благодарности и огорчения.

Голос сэра Оливера звучал грубо, но Одрис понимала: он не только символизировал Джернейв — он любил ее. Ей так хотелось освободиться от его любви ради любви к Хью, но чувство признательности переполняло ее и она решила, что не позволит себе причинить боль дяде.

— Умница, — сказал сэр Оливер, не поверив ей. — И когда ты хочешь ехать?

— Завтра. Хотя, нет. Мне нужно еще собраться. Послезавтра.

— Что собрать? — спросил сэр Оливер.

— Простыни, пару подушек и тому подобное, — ответила Одрис. — Я не намерена спать в чьей-то грязной постели.

Сейчас ее голос звучал ровнее. Она без особых трудностей преподносила дяде полуправду, успокаивая себя тем, что не причинит никому вреда, прихватив с собой простыни, подушки, а также запас одежды, целебные бальзамы и другие лекарства.

Сэр Оливер снисходительно-весело хмыкнул и рассмеялся, пошутив, что она, похоже, становится настоящей леди. Одрис возмущенно запротестовала, сославшись на тетю, которая берет с собой постельное белье, собираясь в дорогу, но сэр Оливер отрицательно покачал головой, так как никогда не замечал подобного. Вскоре разговор на эту тему ему надоел, и он спросил племянницу о соколах. Отойдя от света, — дядя не должен был заметить ее тревоги — Одрис пояснила, что сокольничий предупрежден и тренирует их.

— Он был бы рад моему отъезду, — на этот раз она сказала правду. — Он хочет побольше занять своих помощников, а они так боятся меня, что допускают ошибки, пока я нахожусь в клетке.

Сэр Оливер вновь нахмурился: ему не понравились последние слова Одрис. Он знал, что некоторые простолюдины видели в племяннице чуть ли не ведьму и опасались ее, но вслух ничего не сказал. Продолжив разговор о соколах, сэр Оливер коснулся их линьки и клеток. Вскоре вошла Эдит, ходившая на сыроварню, и он, оставив племянницу в покое, принялся обсуждать с женой хранение припасов. Одрис воспользовалась моментом и беспрепятственно выскользнула из зала. Прежде всего она отправилась предупредить сокольничего о своем отъезде. Потом зашла в сарай, где сушились травы, и в кладовую, припоминая, что бы ей могло пригодиться в пути. Правда, лучше если бы ей ничего не понадобилось и об этом она усердно молилась Богу.

Одрис все обдумала. Завтра она пошлет Мореля к Хью и предупредит о своем приезде в Морпет. Пару дней она пробудет в Ньюкасле на случай, если ему понадобится передать ей что-либо важное. В Ньюкасл Одрис собиралась отправиться уже через день, тогда на третий день она смогла бы переговорить с торговцем, чаще всего покупающим ее гобелены. Там же купит нити для основы, очень нужные еи, и любую пряжу, которая могла пригодиться в работе.

Новости о турнире в Морпете она скорее всего узнает в какой-нибудь лавчонке, так как непременно кто-либо из торговцев собирается туда. На турнир соберется много народа. Желающих поглазеть и развлечься на таких мероприятиях всегда хоть отбавляй. Разгоряченные зрители — хорошие покупатели. Утром пятого дня Одрис выедет в Морпет. Если воины, сопровождающие ее, откажутся ехать дальше без того, чтобы предупредить дядю, — она пошлет человека в Джернейв. В противном случае постарается как можно дольше ничего не сообщать ему о своем решении. Одрис не думала, что сэр Оливер будет возражать, скорее всего он удивится, но привыкший к причудам своей племянницы, должен воспринять ее желание присутствовать на турнире за вполне естественное.

Планы Одрис осуществились вполне благополучно. В Ньюкасле ее с сопровождающими нашел Морель вечером того дня, который она провела с разными торговцами. Морель передал ей короткую записку от Хью, наполненную его неописуемой радостью. Он был счастлив ее приезду. В записке Хью вскользь заметил, что не все складывается как он предполагал и, возможно, в Морпет он прибудет дня на два-три позже Одрис. Морель должен был поехать вместе с Одрис и ее воинами, чтобы разместить их в доме Утрида, где сэр Ратссон договорился снимать жилье. Одрис очередной раз порадовалось своему выбору. Морель не был глупцом и давно догадался, что отношения между хозяином и демуазелью нужно держать в секрете. Он не осуждал их; хозяева живут не так, как их подданные. Во всяком случае демуазель свободна, и, по мнению Мореля, могла поступать как ей заблагорассудится. Чтобы воины — некоторых из них он знал по прошлой службе — ничего не заподозрили, он сообщил им, что приехал в Ньюкасл по поручению своего хозяина, а их «обнаружил» случайно и попросил передать демуазель свое желание переночевать со своими старыми друзьями.

Одрис с радостью встретила его и не только из-за записки от Хью. Она надеялась с его помощью представить свое посещение турнира случайным событием. Вдвоем они оставили план, из которого следовало, что Морель будет опровождать их в Морпет и, таким образом, никто из ее людей не станет возражать против поездки туда. Когда Морель вернулся к воинам, то стал с упоением рассказывать о предстоящем турнире, разжигая в них желание посмотреть зрелище, которое им редко удавалось увидеть, так как сэр Оливер не часто удостаивал такие мероприятия своим присутствием. Таким образом, когда Одрис послала за старшим ее небольшого отряда и сказала, что многие торговцы говорили ей о турнире, и она хотела бы посмотреть на него, то не услышала от него возражений по поводу поездки без предупреждения сэра Оливера. Старшему только было поручено сопровождать Одрис и защищать в случае надобности, но ему не сказали, куда доставить ее.