"Властелины Срединной Тьмы" - читать интересную книгу автора (Чалкер Джек Лоуренс)

2. ПРОКЛЯТИЯ ИСТОРИИ

Согбенно Ходящий, верховный знахарь и хилер народа хайакутов, который на самом деле был прям как стрела, даже сейчас, на восьмом десятке, медленно поднимался по склону холма к хижине Бегущего с Козодоями. Он собирался нанести обычный визит вежливости и изложить привычные жалобы. Летающие блюдца опять распугали бизонов. Вот уже более двадцати лет Козодой проводил свои рекреации в это время года и в этом месте. Несмотря на свое относительно привилегированное положение и высокий ранг, он был обязан по меньшей мере четверть года жить среди своих соплеменников, жить той же жизнью, что и они. В общем-то это его не особенно беспокоило, за исключением некоторых небольших неудобств, вроде предстоящей беседы со знахарем, да неизбежных задержек в работе над текущими проектами. И все же насильственный переход от электрического освещения, кондиционированного воздуха и компьютерной обработки данных к бревенчатой хижине, обмазанной глиной, был довольно болезненным.

Он знал, конечно, что в прежние времена его коллеги вполне успешно трудились при свете костра, свечей или факелов, но при этом они имели перед ним одно существенное преимущество – тому, кто не знает, что такие удобства и такая технология вообще могут существовать, не приходится и мечтать о них.

Прожитые годы избороздили морщинами лицо старого знахаря и выбелили его длинные волосы, но глаза его смотрели молодо, а гордая осанка ясно говорила, что этот человек не выбрал бы себе в жизни иного места и иного дела.

– Приветствую тебя, Бегущий с Козодоями, и добро пожаловать на родную землю, к своему народу, – произнес старик на мелодичном языке своих предков. – Ты не очень изменился, хотя и начинаешь округляться, особенно в животе.

Его собеседник улыбнулся:

– И я приветствую тебя, почтенный мудрец. Добро пожаловать в мою небогатую хижину, к моему очагу. Прошу тебя, садись и поговори со мной.

Был ясный звездный вечер, тонкий серпик луны неторопливо плыл в темном небе. Старик устроился возле небольшого костра, а Козодой, согласно обычаю, сел напротив.

– Не случилось ли тебе протащить потихоньку немного доброго хуча, сын мой? – спросил старик, смешивая слова двух языков.

Молодой весело ухмыльнулся:

– Ты же знаешь, что это запрещено, почтенный старец. Я не хочу наживать себе неприятности.

Старик обеспокоенно покачал головой, несмотря на то что эта сценка разыгрывалась неизменно из года в год.

– Однако, – добавил Козодой, – ты оказал бы мне честь, разделив со мною освежающую настойку из целебных трав.

С этими словами он достал большую тыквенную бутыль и протянул ее собеседнику.

Старик принял ее, выдернул грубую затычку и сделал большой глоток. На его лице появилось восторженное выражение.

– Отменно! – прохрипел он. – Да, ты и впрямь хитроумен, мой мальчик!

Он хотел было вернуть бутыль, но собеседник жестом остановил его.

– Нет-нет, это все твое. Это подарок, пусть он отгоняет от тебя холод в зимние ночи.

Старик улыбнулся и благодарно покивал:

– У нас кое-кто гонит довольно сносное питье из кукурузы, но, боюсь, я уже для него староват. Чтобы его пить, надо иметь внутри несколько лишних молодых слоев, потому что каждая выпивка смывает один слой, а по этой части, похоже, я давно уже в долгу у Творца.

Эта тема разговора была исчерпана, и пора было переходить к следующей.

– Хороши ли дела нашего племени, старейшина? Я отсутствовал довольно долго.

– Не так уж плохи, – ответил старик. – Хайакуты ныне исчисляются тысячами, а наше племя насчитывает почти три сотни. В это лето было много рождений и мало смертей. Конечно, на севере черноногие и эти проклятые дакота превысили свои квоты на охоту, а на юге апачи опять нарушили границы – и я опасаюсь, что скоро нам придется воевать с теми или с другими. Откочевка на юг проходит мирно, но эти проклятые летающие блюдца распугивают бизонов, из-за этого у нас было немало трудных и голодных дней. С жадными соседями мы управимся сами, но только ты можешь хоть что-то поделать с этими окаянными летучими штуковинами.

Бегущий с Козодоями вздохнул:

– Каждый год я как представитель племени вношу протест, и меня уверяют, что маршруты полетов будут пересмотрены, а в конечном счете оказывается, что так ничего и не сделано. Ты говоришь, что я разжирел, но те, кто может изменить положение дел, разжирели еще больше, и жир у них не только на брюхе. – Он снова вздохнул. – Частенько я испытываю желание собрать Совет Войны и проделать с нашими администраторами то, что мы когда-то проделали с сиу.

– Но ведь у вас есть и другие хайакуты, и все твердят об одном и том же. Почему это не прибавляет понимания?

– Ты и сам знаешь почему. В Высшем Консилиуме преобладают ацтеки, майя, навахо, нецперсе и им подобные.

– Фермеры и горожане! Никто не смог бы прожить здесь хотя бы неделю, не говоря уже о четверти года! Будь проклято время, когда миром стали править старухи. В особенности те старухи, которые состарились задолго до собственного рождения!

– Ты стар и мудр. Ты знаешь, что это всего лишь вопрос численности. Те, кто свободно следует за стадами бизонов и гуляет по равнинам, как ветер, никогда не сравняются числом с теми, кто занимается фермерством и ремеслами.

Старик отпил еще глоток и вздохнул:

– Знаешь, мальчик мой, я часто думаю, что неплохо бы им совсем убраться прочь, после того как они вернули нам землю наших предков и восстановили наши обычаи. Моя душа никогда еще не была так полна, как здесь, под этими звездами, когда я смотрю на траву, что волнуется под ветром, и внимаю ласковому шепоту Творца.

– Не забывай, что тогда у нас не было бы лошадей, – в очередной раз напомнил старику Козодой. – Древние дни были не такими уж чудесными. Женщин выдавали замуж по первой крови, и они рожали по двадцать детей в надежде, что выживет хотя бы один. Наши предки едва доживали до тридцати пяти лет. Болезни косили наш народ. Быть может, несколько летучих кораблей, которые время от времени распугивают нескольких бизонов, – не такая уж большая цена за то, что мы избавлены от подобных бедствий.

– Знаю, знаю… Тебе вовсе не обязательно поучать меня.

– Прости… В конце концов я всего лишь историк. Чтение лекций у меня в крови. – Он вздохнул. – Я давно не был дома и забыл обычаи. Ты мой гость, а я спорю с тобой.

– Ничего. Я всего лишь невежественный старик, я скитаюсь по равнинам в ожидании того часа, когда прах мой станет пылью, гонимой ветром. Не принимай мое дурное настроение как знак осуждения. Минувшим летом к нам вернулись трое из Малого Консилиума. Я горжусь твоими заслугами, мой мальчик, так же, как горжусь тем, кто, достигнув должного возраста, проходит положенные испытания и становится охотником и воином. Каждый должен следовать собственному пути, и я скорблю о тех, кто был возвращен к нам помимо своей воли.

Козодой нахмурился:

– Я их знаю?

– Думаю, что нет. Молодая чета, Хитрый Койот и Песня Луны. Не могу точно сказать, где они работали, но кажется, где-то на востоке. Чем они занимались, я так и не понял, но он всегда умел хорошо обращаться с числами. С тобой все иначе. Историю мне понять куда легче. Я не могу постичь смысл науки, которая не приносит прямой пользы.

Козодой рассеянно кивнул. В страхе перед подобной участью жил любой, кто благодаря каким-то особым талантам или способностям был принят в Консилиум. Ему становились доступны все чудеса и удобства цивилизации, но взамен он обязан был вести себя осторожно и никогда не бросать вызова установленному порядку, хотя бы случайно. Это касалось даже магистров. Никто не был настолько важен, чтобы не зависеть от кого-то, стоящего выше, и никто не стоял настолько высоко, чтобы его нельзя было заменить.

Козодой попытался припомнить этих двоих, но не смог. Впрочем, это было не важно. Что ему действительно хотелось бы знать – так это в чем именно они провинились, но этого ему не мог бы сказать никто, и меньше всего – они сами. При этом он ни минуты не сомневался, что их проступок по-настоящему серьезен. Даже самый мелочный и придирчивый начальник не смог бы отослать своих подчиненных, например, по личным причинам: процедура эта была слишком сложна и требовала подробного обоснования, которое потом еще перепроверялось вдоль и поперек. Слишком много усилий было вложено в каждого, кто достиг уровня Консилиума, чтобы упрощать этот путь.

А все же интересно, кем был изгнанник. Специалистом по компьютерам? Астрономом, физиком, математиком? Годы учения, годы тяжких трудов – и все впустую. Теперь все это заменено иной памятью, иными взглядами, которые помогут ему стать добропорядочным членом племени. И вот мужчина, решавший сложнейшие уравнения, и женщина, которая по меньшей мере умела воплощать его мысли в хитроумных компьютерных моделях, начинают день с молитвы духам и Творцу, не интересуясь ничем, что лежит за пределами земель их племени.

– Я надеюсь, ты не сделал ничего, что заставило бы тебя разделить их судьбу? – тихо спросил старик. Козодой вздрогнул:

– Что? Надеюсь, что нет. А почему ты спросил?

– Неподалеку отсюда видели демона, крадущегося в траве. Разумеется, он послан не за кем-то из нас.

– Вал? Здесь? – Козодой не на шутку встревожился. Действительно, единственной возможной целью был он. – И давно это было?

– Дня четыре тому назад, а может, и больше. Но, я думаю, тебе вряд ли следует опасаться. В конце концов, ты здесь всего два дня и куда проще было бы забрать тебя еще до отъезда. Разве не так?

– Согласен. И все же мне не нравится, что эта нежить сшивается возле моего дома – за кем бы он ни охотился.

Козодой старался говорить уверенно, но в душе этой уверенности не чувствовал. Он вдруг вспомнил, что перед отъездом его послали на считывание ментокопии. Правда, такие процедуры проводились довольно регулярно и результаты их, как правило, не использовались, но что, если у Вала зародились подозрения? С другой стороны, на планете не так уж много этих созданий, и у них наверняка есть дела поважнее. Должно быть, это все-таки случайное совпадение.

Козодой беспокоился еще и потому, что на самом деле чувствовал за собой определенный грешок. Но способен ли Вал вообще испытывать подозрения? Нет, пожалуй, в это невозможно поверить. Старик прав. В случае чего его забрали бы еще до отъезда или непосредственно в момент прибытия.

Знахарь, чувствуя тревогу собеседника, мягко перевел разговор на другое.

– Ты все еще не женат. В твоем возрасте мужчине уже полагается иметь детей.

Это замечание лишь отчасти отвлекло Козодоя от прежних мыслей.

– В Консилиумах редко встречаются женщины из нашего народа, и совсем нет таких, кто мог бы вынести брак с человеком вроде меня.

– В нашем племени достаточно молодых и красивых женщин.

– Не сомневаюсь. В этом смысле нам всегда везло. Но как я могу взять кого-то из них в жены? Вырвать ее из привычного мира и забрать в Консилиум? Это все равно что заставить рыбу жить в прериях. Возвращаясь сюда после долгого отсутствия, я чувствую то же самое. Мое сердце всегда с моим народом, но разум отделен от него целыми мирами.

– Да, это большое расстояние, – ответил старый знахарь. – Даже когда ты живешь со своим народом, ты отделен от него. Ты всегда возвращаешься перед самой откочевкой и проводишь слишком мало времени с Четырьмя Семействами. Ты воздвиг горы между собой и человечеством, между собой и своим народом. Я пришлю тебе кого-нибудь, кто поможет тебе готовить еду и возьмет на себя часть твоей повседневной ноши.

– Нет, я…

– Да. – Тон знахаря изменился. У него была власть, и он умел ею пользоваться. Вождь племени был скорее военачальником, политиком был знахарь. Это он решил послать Козодоя на обучение, это он избрал его для Консилиума. В иерархии. Созданной цивилизацией, положение знахаря было достаточно низким, но здесь, на земле предков, он был выше Козодоя.

Они еще немного посплетничали о старых знакомых, и наконец старик зевнул и распрощался. Козодой долго смотрел ему вслед, чувствуя одновременно и свою общность с этой землей и свое одиночество на ней.

Четыре Семейства, о которых упомянул знахарь, должны были символически представлять само племя и его территориальные права зимой, когда все остальные откочевывали на юг. Строго говоря, хайакуты не владели землей – более того, даже мысль о том, что она вообще может принадлежать кому-то, показалась бы им дикой, – но они были крошечным племенем, частью небольшого народа, окруженного многочисленными и сильными соседями, а в такой ситуации вопрос о сохранении территориальных прав становился решающим.

Мысли о Вале по-прежнему не давали ему покоя. Не исключено, что старик ошибся. "Ну что ж, не я первый, не я последний, – подумал Козодой. – В конце концов, мое сердце, моя кровь – с этой землей, с ее ветрами".

Однажды он встретил женщину – недоступную ему женщину. Она была прекрасна и умна. Как антрополог она занималась племенами равнин – что их и сблизило. Он был тогда молод и влюбился без памяти, потому что она была наделена всем, что он хотел бы видеть в женщине, жене, подруге. Она не заметила его любви, вернее, приняла ее за дружбу и уважение, а он был слишком робок, чтобы добиваться большего, и кроме того, боялся отчуждения, неизбежного в случае неудачи. Он боялся потерять ее – и, разумеется, потерял, потому что она вышла замуж за социолога из племени джимма, принадлежащего к его народу. Она была так счастлива тогда – и он был первым, с кем она поделилась своим счастьем.

А у него не осталось ничего, кроме работы, и он ушел в нее с головой, ринулся в нее со всей своей неразделенной страстью, отгоняя от себя мысли о самоубийстве и нарастающее безумие. Впрочем, не исключено, что он действительно сошел с ума. Он часто подозревал это, но знал, что никто не станет беспокоиться насчет безумия, которое заставляет человека работать больше и лучше других.

Ее звали Танцующая в Облаках, и вот уже целых два дня она с усердием, достойным лучшего применения, пыталась сделаться несчастной – впрочем, без особого успеха. Она была миловидна, стройна, примерно на голову ниже его ростом и, кажется, хорошо сложена, хотя традиционное просторное платье не позволяло судить об этом наверняка. Ей было тридцать лет, но выглядела она гораздо моложе и, если только любознательность может служить признаком сообразительности, была очень и очень сообразительна. Кроме того, она была невероятно энергична: все предубеждения чужаков насчет того, что женщины коренных американских народов пассивны и вялы, исчезли бы в первые же десять минут общения с ней.

Окинув взглядом его маленькую хижину, она первым делом заявила:

– Да в этой халупе смердит так, словно тут валяется падаль! Не могу понять, как мужчины умудряются терпеть эту грязь, когда достаточно нескольких минут, чтобы вытряхнуть то, чему полагается лететь по ветру, и позволить духам жизни изгнать всю мертвечину!

Не обращая внимания на протесты, она вытащила наружу его одеяла и запасную одежду, а когда взялась за тюфяк, ему волей-неволей пришлось помочь ей, и вскоре он обнаружил, что помимо своего желания вовлечен в большую уборку – хотя бы затем, чтобы спасти те вещи, которыми дорожил. Она принесла с собой кое-какую утварь и немного припасов, одолженных у Четырех Семейств, и оказалось, что она замечательно готовит, хотя на его вкус она несколько злоупотребляла острыми специями: вызванный ими пожар во рту долго не утихал. Но он и не подумал сказать ей об этом. Пока не пройдет ломка, он не способен обеспечить свое существование здесь, на своей родной земле. В этом заключалась ирония его положения, и именно поэтому в первое время ему приходилось почти во всем полагаться на Четыре Семейства. Его коробочка для соли, вмещавшая порцию, достаточную для средних размеров оленя, была вычищена и, как и полагалось, наполнена солью. Он почувствовал себя задетым и вознамерился сам пойти на добычу, хотя и понимал, что сейчас ему не управиться даже с оленем, не говоря уже о бизоне; но в реке он поймал трех вполне приличных сомов.

По сути дела, ему начинала нравиться и она сама, и тот порядок и домовитость, которые она принесла в его жилище. Временами ему даже казалось, что он женат, хотя вечером она уходила к себе домой, и они, разумеется, не разделяли постель. После горячей тушеной рыбы с приправами он сдался наконец и стал с ней сердечнее. Она говорила только по-хайакутски и всю свою жизнь прожила в племени, однако ее взгляд на вещи оказался причудливой смесью старого и нового. Она жила в своем мире, но знала, что есть и другой мир, более обширный – и совсем иной.

В некотором смысле она сама была жертвой племенной культуры. Ее выдали замуж пятнадцати лет, потому что за год до этого отец Танцующей в Облаках погиб на охоте, а мать умерла еще раньше, во время вторых родов. Ребенок тоже не выжил. В племени не было места сиротам, и девушку сразу же взял к себе ближайший родственник, ее дядя, но он был стар, увечен и беден. С Кричащим как Гром ей не повезло: он был намного ее старше и обладал несноснейшим характером; воином он не был и быть не хотел. Он называл себя лекарем, но, по сути, был всего лишь помощником знахаря, то есть содержал в порядке все принадлежности и подавал их в нужный момент, а еще помогал в приготовлении лекарств и снадобий. Занятие не особо почетное, но ему не хватало способностей, чтобы добиться более высокого положения.

В довершение всего он оказался никудышным любовником. Дух его желал, даже страстно желал, но плоть оказалась если и не совсем слабой, то, мягко говоря, несколько вяловатой. Он очень переживал по этому поводу, тем более что никак не мог подтвердить свою мужественность иным путем, хотя бы воинскими подвигами, и в результате поощрял, а по сути дела, даже сам и устроил, ее связь с кротким слабоумным дурачком, который присматривал за животными и едва-едва умел говорить. Танцующая в Облаках по-женски жалела беднягу, чей разум оставался почти детским, хотя прочие способности оказались вполне зрелыми. Ее муж, старательно имитируя праздное любопытство, установил, что умственная ограниченность подставного любовника вызвана травмой при рождении и, следовательно, едва ли передастся по наследству, что его вполне устраивало.

В конце концов заподозрив, что муж собирается убить своего заместителя, как только она забеременеет, Танцующая в Облаках не выдержала. Стерпеть такое было выше ее сил. Положение становилось опасным: муж бил ее, гнал к любовнику, потом снова избивал. Злосчастный пастух на беду оказался недостаточно туп, чтобы оставаться безучастным. Он кинулся ее защищать, последовала схватка – и в результате Кричащий как Гром упал с проломленным черепом.

Она побежала к знахарю. Тот сделал все, чтобы замять историю, но в столь тесно связанном обществе это было просто невозможно. Впрочем, как это обычно бывает, слухи оказались весьма далеки от истины, и хотя, согласно обычаям племени, она должна была исполнять любые приказания мужа, все единодушно решили, что тот поймал ее на измене и поплатился за это жизнью.

Какой был вывод – нетрудно догадаться. Племя отвернулось от Танцующей в Облаках, и теперь, лишившись собственности и положения в обществе, она могла претендовать не более чем на роль прислуги. Единственной ее надеждой был повторный брак – но кто бы отважился взять в жены отверженную?

Никто – за исключением Козодоя. Разумеется, он отлично понимал, почему знахарь прислал ему именно ее, но играть в эти игры по-прежнему не собирался.

– Слишком уж ты мрачный, – упрекнула она его как-то за ужином. – Все сидишь и хмуришься, а вокруг твоей головы клубятся тучи. А ведь второй жизни у тебя не будет. Но ты позволяешь злым духам грызть свое сердце и забываешь о том, что в жизни есть и другие вещи.

Он изумленно уставился на нее:

– А ты никогда не чувствуешь ничего подобного? Мне кажется, у тебя для этого больше причин, чем у меня.

Она пожала плечами:

– Да, конечно. Оно все время прячется рядом и всякий раз, когда я забываюсь, подползает ко мне и кусает мою душу. И все же в мире столько красоты, а жизнь всего одна! Когда горе затмевает радость, это хуже смерти. Но я – женщина, а ты – мужчина, и тебе совсем непростительны такие мысли.

Ему стало неловко. Самое время было сменить тему.

– Высокая Трава говорит, что ты неплохо рисуешь, – сказал он. – Это правда?

Она вновь пожала плечами и попыталась сохранить безразличие, но было заметно, что она польщена.

– Я умею ткать узоры, мастерить ожерелья и украшения. Когда-то я раздобыла цветной земли с южных равнин и рисовала на коже и светлом дереве, но в этом нет ничего особенного. Мои способности невелики, я делаю это для собственного удовольствия.

– Я очень хотел бы посмотреть что-нибудь. Может быть, в следующий раз ты принесешь то, что считаешь лучшим?

– Конечно, если хочешь, но не жди многого. А вообще-то я не прочь попробовать рисовать на бумаге. Пока я не увидела ее у тебя, я и не знала, какая это чудесная вещь. – На самом деле она, разумеется, сказала не "бумага", а что-то вроде "тонкие-и-гибкие-листы-дерева", но Козодой перевел не задумываясь.

– Я дам тебе бумагу и палочки для рисования, – пообещал он. У него было с собой довольно много карандашей.

Она взяла их с почти детским восхищением, и оказалось, что рисует она не просто хорошо – превосходно. У нее был тот природный талант, который не сознает своего собственного блеска, рисовать для нее было так же естественно, как дышать, и она с трудом верила, что кто-то может этого не уметь. Линия, другая, небрежно наложенные тени – и на листе возникал лесной пейзаж или поразительно живой портрет кого-нибудь из ее племени.

Спустя несколько дней, когда она как раз собиралась нарисовать его портрет, неожиданно начался первый приступ. Болезнь подкралась неторопливо, как всегда, и в следующие полтора дня должна была развернуться вовсю. Он страшился ее, как страшились все, кому приходилось возвращаться на рекреацию, и, что хуже всего, от нее не существовало лекарств.

Он затрясся, словно в лихорадке, у него началась рвота.

– Я сбегаю за знахарем, – встревожилась Танцующая в Облаках, но Козодой запретил ей.

– Нет. Он ничем не поможет. Это будет ужасно, потом все пройдет. – Козодой помолчал. – Завтра мне станет еще хуже, я сделаюсь безумным, словно одержим злым демоном. Тебе лучше в это время держаться от меня подальше. Лекари тут бессильны, и придется ждать, пока это не пройдет.

Она недоверчиво посмотрела на него:

– Ты говоришь так, будто знаешь заранее…

– Я действительно знаю. Так бывает всегда, когда я возвращаюсь. Это неизбежно. Там, в Консилиуме, мы пользуемся разными снадобьями, которые делают нас умнее, сильнее, здоровее, но за все надо платить. Ничто не дается даром. Наши тела привыкают к этим снадобьям, и, пока мое тело снова не научится обходиться без них, я буду очень, очень болен, и телом, и душой.

Она не совсем поняла, что он имеет в виду, но знала, что целебные травы могут помочь ему уснуть или облегчат боль. С Четырьмя Семействами остался только молодой ученик знахаря, но у него нашлись подходящие травы. Однако, когда они вдвоем вернулись к хижине Козодоя, тихий, углубленный в себя интеллектуал превратился в бесноватого безумца.

Четверым молодым и сильным воинам удалось усмирить его и связать, хотя дело не обошлось без синяков и ссадин. Впрочем, травы немного успокоили Козодоя.

Почти трое суток Танцующая в Облаках не отходила от него; она давала ему лекарства и следила, чтобы он не поранился, пытаясь вырваться из пут. Поначалу она испугалась, но знахарь уверил ее, что все пройдет, и она терпела.

– Людям из племени лучше этого не видеть, – сказал знахарь. – Они могут подумать, что он одержим злым духом, хотя на самом деле это всего лишь физическое страдание.

– А потом он.., изменится? – с беспокойством спросила она.

– Да, отчасти. Он станет ближе своему народу и меньше связан с Консилиумом. Его хайакутская кровь должна одержать верх, иначе ему не прожить здесь эту четверть года. Какое-то время он будет очень слаб, ему потребуются лекарства и помощь, но потом он поправится окончательно.

Когда Бегущий с Козодоями был еще ребенком, Согбенно Ходящий распознал в мальчике таланты и наклонности, более соответствующие цивилизованной, а не кочевой жизни. Для проверки ему было назначено особое обучение, и, когда мнение знахаря подтвердилось. Козодоя начали готовить к иному призванию. Хайакуты, как и большинство североамериканских народов, никогда не знали письменности, но ему показали стандартный усовершенствованный латинский алфавит и научили читать и писать. Достигнув должного возраста, юноша покинул свой народ и отправился в одну из школ Консилиума, где преуспел во многих науках и превратился в цивилизованного человека, горожанина, привыкшего к техническому окружению, что было необходимо для члена Консилиума.

Однако, чтобы ученые не утратили чувства сопричастности и взаимопонимания с теми людьми, за которых несли ответственность, всех избранных обязывали каждые два года проводить по меньшей мере три месяца среди своего народа и вести тот же образ жизни, что и их соплеменники. А чтобы облегчить эту задачу и не допустить случайной гибели человека, в которого вложено столько трудов, в разум его впечатывался темплет – шаблон поведения, остававшийся скрытым до тех пор, пока его не запускала ломка.

Очнувшись, Козодой почувствовал себя отвратительно, но был рад, что может хотя бы снова владеть собой. Впрочем, пройдя через ломку столько раз, он научился принимать это как должное. Он открыл глаза и увидел Танцующую в Облаках – она сидела рядом, терпеливо вышивая узоры на покрывале. Она взглянула на него и отложила вышивание.

– Привет, – с трудом прохрипел он. Ему больше не требовалось сосредоточиваться, чтобы разговаривать на родном языке, теперь этот язык стал основным, он мыслил на нем, а тот, в свою очередь, определял ход его мыслей. Он не забыл другие языки, но теперь ему приходилось делать усилие, чтобы говорить на них. – И давно ты тут сидишь?

– С самого начала, – ответила она как о чем-то само собой разумеющемся. – Ты был очень, очень болен. Как ты себя чувствуешь?

– Словно на мне плясало стадо бешеных бизонов, – честно признался он. – Я… – Козодой замялся. – Я связан. Неужели было так плохо?

Она кивнула:

– Ты уверен, что все позади?

– Безумие – да, если ты спрашиваешь об этом. Остальное пройдет в свое время. Но, уверяю тебя, ты можешь без опаски снять веревки.

Ей пришлось взять нож: узлы были затянуты слишком сильно, чтобы их можно было развязать.

Она помогла ему сесть; Козодой застонал от боли, голова кружилась, но он чувствовал, что должен прийти в себя как можно скорее. Раньше это не имело особого значения, но сейчас ему было унизительно зависеть от женщины хоть секундой дольше, чем необходимо.

– Я старею, – виновато сказал он. – С каждым разом болезнь длится все дольше, и мне все труднее ее переносить. Когда-нибудь я уже не смогу вернуться в Консилиум, потому что следующий раз убьет меня. Собственно, я и сейчас был недалек от этого.

– Так почему бы тебе просто не бросить пить свои снадобья? – спросила она с искренней любознательностью.

Он сухо усмехнулся:

– Увы, теперь уже слишком поздно. Некоторые вещи, если пользоваться ими достаточно долго, навсегда порабощают тело. Тебе может показаться, что это позорно, но это не так. Я был избран, а без снадобий я не смог бы осуществить свое призвание. Мне надо было многому научиться, а времени не хватало. Снадобья – всего лишь средства, орудия, такие же, как ткацкий станок, копье или лук – а разве люди племени не зависят от своих инструментов?

– Ты так любишь свое дело – или тебе просто больше нравится жить в Консилиуме, чем с нами? Он помотал головой:

– Нет, нет. Я действительно люблю свою работу, это почетный труд, и он важен для всех, включая мой народ и мое племя. Ваша жизнь чиста и естественна, именно такую заповедал нам Творец. Она свободна, а в Консилиумах царят зависимость и ограничения. Это неестественно, но такова цена, которую мы платим за то, чтобы другие могли жить так, как считают нужным. – Он вздохнул. – Не поможешь ли мне встать? Я хочу подышать свежим воздухом.

Она попыталась помочь ему подняться, и ей это почти удалось, но вдруг ноги его подкосились, и он рухнул на шкуры, увлекая за собой и ее. Он забормотал извинения, но она только расхохоталась.

– Что я вижу? – веселилась она. – Ты силой тащишь меня в постель!

– Я.., извини…

Она видела, что он еще слаб и измучен жаждой, но ее забавляло его смущение. Наконец она встала и строго взглянула на него.

– Ладно, лежи, как лежишь. Я сейчас принесу бульона и сделаю отвар из трав – это вернет тебе силы. Интересно посмотреть, на что ты похож, когда похож на самого себя.

Силы и ясность мысли возвращались к нему с поразительной быстротой – и не в последнюю очередь благодаря ее заботе и вниманию. Теперь Козодой знал, что даже будь у него выбор, он все равно позвал бы на помощь именно ее; даже сквозь горячечный бред он все время чувствовал, что она рядом, заботится о нем, унимает его боль, – однако он так и не мог понять, чем это вызвано.

Разумеется, он хорошо сознавал свою необычность в ее глазах, которая притягательна для любой женщины – но этого явно было недостаточно. Что касается мужской привлекательности, то внешность у него была самая заурядная – не говоря уж о многочисленных шрамах по всему телу, памяти об одной давней детской шалости. Логичнее всего было бы предположить, что она надеется с его помощью избавиться от собственных трудностей, но это подразумевало некий торг, а он сомневался, что она может быть настолько неискренна. В конце концов он задал ей прямой вопрос.

Она задумалась:

– Ну во-первых, всегда приятно сознавать, что приносишь пользу… А еще потому, что ты относился ко мне как к равному и никогда не осуждал меня.

Об этом он и не подумал – и, как ни странно, почувствовал вдруг, что начинает сердиться. "Черт возьми, старина, – мысленно сказал он себе, – оказывается, все эти дни она нуждалась в тебе не меньше, чем ты в ней!"

Следующие несколько дней его раздирали противоречивые чувства. Он действительно нуждался в ней – но о том, чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Остаться сам он тоже не мог – во всяком случае, не на этот раз; он оставил незавершенным одно крайне важное исследование – от его успеха зависело едва ли не само существование народа хайакутов. Правил, запрещающих ему жениться на ней, в принципе, не существовало, но имелись строжайшие ограничения, запрещающие доступ дикарям к тем медикаментам и приборам, которые позволили бы ей хоть в какой-то степени приспособиться к огромным различиям в образе жизни. В Консилиуме никто не говорил на ее языке, а единственную знакомую ей работу выполняли медикаменты. Но как объяснить это человеку, который никогда не видел даже водопровода, не говоря уж о смывном туалете? Как рассказать ей об одноразовой одежде или готовке еды с помощью клавиш компьютера?

И самое ужасное – как объяснить ей, что в Консилиуме те же сиу вовсе не презренные нелюди и смертельные враги, а друзья и коллеги, к которым требуется относиться соответственно?

Раньше, когда ломка заканчивалась, он просто давал себе волю и радовался жизни, но на сей раз знахарь взвалил на него тяжелейшее бремя – и отнюдь не по неведению, – чем испортил все удовольствие.

И все же без нее ему было тоскливо, он хотел ее общества, он хотел ее саму. Он до поздней ночи просиживал на пороге в окружении деревьев и звезд, пытаясь найти какой-то выход, и в один из таких вечеров его посетил незваный гость.

Обернувшись на слабый шорох. Козодой почти сразу увидел черный силуэт, резко выделяющийся даже в такой темноте.

Поняв, что обнаружен. Вал неторопливо и уверенно скользнул в круг света, образованный угасающим костром.

Он был огромен, не менее двух метров в высоту, – грубое подобие человека из блестящего иссиня-черного материала. Вместо лица – застывшая маска с двумя трапецеидальными прорезями, в которых угадывался обсидианово-черный блеск глаз. Он двигался легко, с кошачьей грацией, казалось бы, невозможной у такого огромного создания.

– Добрый вечер, – произнес Вал приятным женским голосом, с совершенно человеческими интонациями. Он говорил по-хайакутски, но не из-за уважения к собеседнику, а чтобы дать понять, что мог свободно подслушать все, о чем говорили Козодой и старый знахарь. Женский голос, столь странно звучащий в устах механизма, доказывал, что его миссия не связана непосредственно с Козодоем, но почему-то эта мысль не приносила особенного успокоения.

– И тебе добрый вечер, – ответил Козодой, стараясь, чтобы внезапная сухость во рту не отразилась на его речи. – Могу ли я спросить, что привело тебя к моему костру?

– Обычное дело. Ты здесь единственный чужак на данный момент и на много дней вперед, и поэтому ты представляешь собой некий.., скажем так, центр притяжения.

– Ты ищешь кого-то из тех, с кем я работал?

– Нет. Ее имя Кармелита Менделес Монтойя.

– Испанка?

– Нет. Карибеанка.

Для Козодоя это было почти одно и то же. Кстати, на Карибских островах были образованы новые сообщества на основе существовавших там культур. Коренное население островов попросту не дожило до этого времени, так что восстанавливать там было нечего.

– Откуда здесь взяться карибеанке? Вал перешел на классический английский, но голос его по-прежнему остался женским.

– Она бежала. Это обширная и пустынная земля, где очень легко затеряться. Обломки ее скиммера были обнаружены со спутника две недели назад. К несчастью, до меня там уже успели побывать все, кому не лень, от любопытных индейцев до многочисленных стад бизонов. Потом я обнаружил некоторые признаки того, что она двигается в этом направлении. Выйти она не может: эта территория сенсибилизирована – однако она уже продержалась намного дольше, чем я предполагал. Впрочем, этот район малонаселен и постоянно наблюдается. До сих пор она избегала любых контактов, но по моим расчетам ее запас продовольствия на исходе, и скоро ей придется либо просить о помощи, либо умирать с голоду.

– И ты считаешь вероятным кандидатом меня. Но почему? И что она такого сделала? – Козодой тоже перешел на английский: это было сложнее, зато позволяло избежать излишней метафоричности.

– Ее проступок не имеет к тебе никакого отношения. И вообще – я только арестовываю. Я не осуждаю. Впрочем, в любом случае тебе лучше ничего не знать. Что касается твоего первого вопроса, то я рассуждал просто. Она чужая на этой земле, местные наречия ей незнакомы. Я практически уверен, что она видела, как приземлялся и взлетал твой скиммер, и, следовательно, сообразила, что ты – человек не из этих мест. Цивилизация твоего народа настолько отличается от ее собственной, что твои соплеменники представляются ей просто сборищем дикарей. Она не сомневается, что они откажут ей в помощи, если вообще не убьют ее и не съедят.

Такого нельзя было спустить даже Валу.

– Мой народ – люди древней и высокой культуры! Они могут убить, но только когда это необходимо, а людоедство им отвратительно!

– Я лично ни в чем не собирался обвинять твоих соплеменников. Прошу прощения, если мои слова тебя задели, но пойми, что в некотором смысле я – это она. Я всего лишь следую за ее мыслями.

Немного успокоившись. Козодой кивнул. Теперь ему еще меньше хотелось встречаться с таинственной беглянкой. Вал был совершенно прав. В его мозгу хранилась полная ментокопия Кармелиты Менделес Монтойя, давностью не более нескольких месяцев. Именно по этой причине предполагалось, что от Вала невозможно ускользнуть. И действительно, это удавалось очень и очень немногим.

– Выполняй свой долг, но я не желаю в этом участвовать, – тихо сказал Козодой. – Забирай ее отсюда, и поскорее. В отличие от некоторых я высоко ценю время, проведенное на земле моих предков, и твое вторжение меня не радует.

– Понимаю, но пойми и ты меня. Я здесь один. Во всей системе этой звезды таких, как я, всего трое. Я могу рассчитать вероятности, основываясь на доступной мне информации, но всегда существуют некие неизвестные переменные, которые я не в силах включить в расчет. Оставаться здесь бесконечно, обеспечивая сенсибилизацию этой территории, я тоже не в состоянии. Мне остается только попросить, чтобы ты, если она придет к тебе, успокоил ее, предоставил ей кров, а потом пришел бы в стойбище Четырех Семейств и нажал кнопку тревоги.

Козодой рассердился. Во-первых, ему пытались навязать роль предателя, что само по себе было унизительно, а во-вторых, когда незнакомку поймают, ее первым делом пошлют на считывание, и если кому-то не понравится, как он вел себя с ней, то следующим на очереди окажется он, Козодой.

– Я возмущен тем, в какое положение ты меня ставишь, – с достоинством сказал он. – Это моя земля, мой народ и мои обычаи. Здесь не Консилиумы и не Президиум территории хайакутов. Ни у нее, ни у тебя нет никаких прав. Но здесь и сейчас, на этой земле, я – хайакут и следую законам и обычаям хайакутов. Если она не представляет опасности для моего народа, я предложу ей пищу и кров, как предложил бы их любому чужестранцу, с миром пришедшему на мою землю. Если ты появишься в это время, ей придется пойти с тобой, но подменять тебя я не намерен. Особенно здесь.

Несколько мгновений неживой гигант хранил молчание.

– Что ж, это честно, – сказал он наконец. – Но я бы не советовал тебе пытаться узнать, как она здесь очутилась и почему ее разыскивают. Я не в силах проконтролировать ее, но каждая секунда в ее обществе подвергает тебя смертельному риску. Подумай об этом.

Я плохо осведомлен обо всех обычаях местных племен и народов, но сомневаюсь, чтобы хоть один из них требовал самоубийства во имя спасения незнакомца. Спокойной ночи.

Огромное создание повернулось и бесшумно растворилось в темноте. Козодой долго смотрел ему вслед; спать он пошел только через час.

"Да что ж это такое!" – с тоской подумал он, засыпая. Мир словно сговорился против него.

Молчаливый как смерть, Козодой уже больше часа ждал, застыв в оцепенении, и холодный предрассветный туман струился над ним. Он был настроен решительно. Сегодня, на четвертое утро после выздоровления, он собирался наконец добыть оленя.

Внезапно справа раздался шорох, и все чувства его мгновенно обострились. Он осторожно повернул голову и сперва ничего не увидел, но потом из тумана выплыли силуэты трех годовалых оленей, неспешно бредущих в поисках еды.

Медленно, на ощупь он наложил стрелу, наметил цель, натянул тетиву и вновь застыл, ожидая, пока олени подойдут поближе.

Ему повезло: ветер дул в его сторону. Бегущий с Козодоями перевел дыхание и слегка расслабил напряженные мышцы. Передний олень, словно почуяв что-то, на мгновение замер, но потом снова двинулся вперед, приближаясь к роковой точке.

Есть! Длинная стрела ударила оленя в бок. Остальные два моментально пропали, но раненое животное замешкалось, встало на дыбы, и Козодой успел выпустить еще одну стрелу, а потом стремительно выскочил из укрытия и бросил лассо. Петля захватила задние ноги оленя, тот повалился на землю, а Козодой, тщательно прицелившись, пустил третью, последнюю стрелу.

Неплохая работа, с удовлетворением подумал он, опуская лук. Много мяса, а шкура пойдет на одежду. Впрочем, надо было поторапливаться: меньше чем через час взойдет солнце, а вместе с ним поднимутся и вечно голодные стервятники. Он поспешно направился туда, где оставил лошадь, намереваясь привести ее, собрать волокушу и отвезти оленя домой, но через несколько шагов остановился как вкопанный. Радостное возбуждение, вызванное удачной охотой, моментально улетучилось.

На ней был плотный обтягивающий костюм из синтетической ткани и тяжелые ботинки. Неудивительно, что Вал так долго не мог ее отыскать. Стервятники уже успели потрудиться над телом, и развороченная плоть кишела червями и насекомыми.

Он сразу понял, что это Кармелита Менделес Мантойя. Она могла бы пролежать здесь, пока тело не обратилось бы в прах, и найти ее, не снарядив на поиски целую группу, было бы невозможно.

За спиной у трупа был пристегнут стандартный аварийный комплект, которым она так и не успела воспользоваться, а окоченевшие пальцы крепко сжимали ручку небольшого чемоданчика-кейса. Козодой нагнулся над ним, но, чтобы освободить чемоданчик, ему пришлось сломать мертвые пальцы. Отойдя в сторонку, он осмотрел свою добычу.

Кейс оказался обыкновенной моделью для повседневного пользования и, хотя запирался на замок, вряд ли был снабжен какой-нибудь ловушкой. Козодой нажал на красные кнопки защелок и с удивлением услышал негромкий щелчок. Кейс даже не был заперт!

Не в силах противиться искушению, Козодой заглянул внутрь. Большую часть содержимого составляли предметы, обычные для путешественника, отправляющегося в незнакомую страну: несколько карт, атлас Северной Америки, краткий разговорник с простейшими фразами на языках народов Равнин. Хайакуты в разговорнике не упоминались.

Однако помимо этого в кейсе обнаружилась небольшая деревянная шкатулка со старинным замком – маленький ключ все еще торчал в скважине – и толстая древняя книга, готовая распасться на части от неосторожного прикосновения. Козодой осмотрел ее с тщательностью профессионального историка. Как он и предполагал, это была копия – оригиналу, судя по дате, твердым почерком выведенной на первой странице, было более шестисот лет, – но даже копия была достаточно старой – столетие, а то и больше.

На первый взгляд книга напоминала путевой журнал или дневник. Козодой неохотно отложил ее и взял в руки шкатулку. Маленький ключик легко повернулся, и крышка откинулась. Козодой зажмурился: он не был готов к тому, что увидел.

Драгоценности. Самоцветы в изысканнейших оправах, наводящие на мысль о фамильных украшениях. На мгновение он даже засомневался в их подлинности: разве могут природные алмазы, рубины или изумруды достигать такой величины? А оправы – неужели это и впрямь чистое золото?

Он осторожно закрыл и тщательно запер шкатулку. Вал, несомненно, в первую очередь охотился за книгой. Но драгоценности… И тут его осенило. Ну конечно же – универсальное средство платежа! Он усмехнулся: этим карибам и невдомек, как мало значат подобные побрякушки для коренных жителей Северной Америки. Впрочем, выбор их был не так уж и плох, эти украшения, несомненно, были бы признаны выдающимися произведениями искусства на любом племенном совете.

Внезапно Козодой со страхом осознал всю опасность своего положения. Он поспешно убрал вещи в кейс и совсем было решил присоединить к ним и шкатулку, но передумал. Увидев сломанные пальцы. Вал сразу же поймет, что его кто-то опередил, и оставить драгоценности здесь – все равно что прямо указать ему на себя.

Кроме того, он никак не мог решить, что же делать с книгой. Для всякого, кто умел читать, а для историка – в особенности, она представляла непреодолимый соблазн, но поддаться ему – значило бы обречь себя на верную смерть – если не на значительно худшую участь. Впрочем, Козодой не собирался сразу принимать окончательное решение. Он нашел свою лошадь, привел ее кружным путем к убитому оленю, смастерил волокушу – одним словом, сделал все, что первоначально собирался сделать, но под тушей, с той стороны, где не было ран, он спрятал шкатулку с драгоценностями и книгу.

Ему предстояло сделать выбор, по сравнению с которым все его прежние неприятности были просто детскими шалостями.