"Семнадцатый самозванец" - читать интересную книгу автора (Балязин Вольдемар)

Глава восьмая. Дела датские

В ту самую пору, когда лукавый колодник Лёнька Плещеев изнывал от великой горести и измышлял, как бы ему возвернуться к прежнему безбедному и сытому житию, Иван Патрикеев был призван в Посольский приказ и определен к великому государственному делу. Возвратившись из приказа домой, Иван хитровато улыбнулся и, придавая голосу некую таинственность, спросил:

— А ну, Тима, угадай, каких гостей будем мы завтра встречать?

И не дожидаясь ответа, сказал:

— Едет в Москву датский принц Вальдемар, сын короля Христиануса. Едет он вроде бы простым послом по торговым и иным государственным надобностям, однако ж на самом деле вытребовал его царь для того, чтобы женить на своей дочери — Ирине Михайловне. И того королевича Вальдемара мне завтра утром надлежит за Москвою, на Поклонной горе встретить и в избе его быть при нем неотлучно для всяких государственных дел.

После того Иван месяца три почти не был дома. Вместе с королевичем Вальдемаром поселился он в доме дьяка Посольского приказа Ивана Тарасовича Грамотина, в Китай-городе, неподалеку от Кремля.

Вернулся Патрикеев домой только осенью, проводив королевича и всю его свиту и после того заскучал ещё больше. По его словам, пал ему на душу королевич лучше родного сына, и если бы был Вальдемар его государем, то отдал бы за такого государя дьяк Иван тело свое на раздробление.

И весел-то был королевич, и ласков, и прост, и разумен, и лицом и статью так хорош, что лучше дьяк Иван и не видывал: ростом высок, в поясе тонок, глаза серые, волосом рус, в плечах широк.

Но более всего дивился Иван Исакович тому, каков был королевич со слугами. Есть садился за один стол и беседовал с ними, как будто были они ему ровней. Слушал каждого внимательно, и если говорил насупротив того, то не шумел и не велел молчать, и после беседы за супротивные слова сердца на слугу не держал.

И слуги королевича, хотя и снимали перед ним шляпы, и даже первый посольский кавалер Григорий Краббе часто перед королевичем перьями своей шляпы пол подметал — так низко кланялся — все же холопами себя не называли, но были королевичу как бы отцу почтительные дети.

Судьба ли улыбнулась Ивану Патрикееву или вспомнил о нем сероглазый датский королевич, только ранней весной 1642 года призвал его в Посольский приказ думный дьяк Федор Федорович Лихачев и велел собираться в дорогу — в дальние заморские края, в стольный град датского королевства Копенгаген.

Патрикеев уехал в Данию 17 мая. Отправился он в дорогу вместе с окольничим Степаном Матвеевичем Проестевым — великим послом, коему надлежало объявить королю Христиану, что царской дщери Ирине Михайловне приспело время сочетаться законным браком, а великому государю Михаилу Федоровичу доподлинно известно, что есть у его королевского величества добродетельный и высокорожденный сын — королевич Вальдемар Христианусович, граф Шлезвиг-Голштинский. И если его королевское величество захочет быть с великим государем в братской дружбе навеки, то позволил бы он сыну своему государскую дщерь взять к сочетанию законного брака.

Проестев был муж многоопытный, долгие годы исполнявший разные государевы поручения.

Еще в 1613 году подписал он вместе с лучшими людьми Московского царства грамоту об избрании Михаила Федоровича на царство. Затем был он и воеводой, и ведал Земским приказом, и разрешал порубежные споры с литовскими людьми, и не раз отъезжал в чужие земли, правя посольскую службу.

Земский приказ передал он в надежные руки — посадил туда стародавнего своего друга Наумова Василия Петровича, а кто с Земским приказом ладил, мог и жить спокойно, и спать крепко — мало какая беда проходила мимо Земского.

Весной 1634 года вместе с князем Львовым подписал Степан Матвеевич с польскими и литовскими людьми вечный мир. И хотя по этому миру за врагами России остались все ранее захваченные русские земли, в том числе и Смоленск — ожерелье царства Московского — государь остался делом доволен: дли него важнее всего было то, что король Владислав отказался от притязаний на русский престол. А ведь был король Владислав ещё в 1610 году провозглашен русским царем и за четверть века привык к этому титулу не менее, чем к другим, кои носил по праву рождения.

И потому по возвращении в Москву был Степан Матвеевич царской милостью взыскан деревеньками, землицей, холопишками, а также взыскан шубой собольей на атласном подбое да немалыми деньгами.

И уж совсем вошел в силу Степан Матвеевич, когда на следующий год привез он в Москву прах Василия Ивановича Шуйского, скончавшегося в Гостынском замке под Варшавой ещё в 1612 году. За это многотрудное, ловко исполненное предприятие был он пожалован окольничим и иными милостями.

Потом были разные другие посольские дела и все они искусно разрешались новоиспеченным окольничим. А теперь и сватовство царевны вручено было многоопытному Степану Матвеевичу. А чтоб новое царское дело свершилось так, как угодно было государю, давано было послам пять сороков заболей на две тысячи рублей, да денег, да иной рухляди сколь потребно.

Незадолго до отъезда — перед самым концам великого поста — Иван Исакович позвал Проестева в гости. Несмотря на то, что ни птицы, ни говядины, ни дичи лесной подавать к столу было нельзя, обед был из двенадцати перемен. Одних пирогов было полдюжины; с сигом, с осетром, с грибами, с вязигой, с капустой, с морошкой в сахаре. Наливкам и настойкам не было числа. И что из того, что нельзя было вкушать молочное? Его и не в постные дни мало кто кроме баб да ребятишек вкушал.

За обедом, расслабив кушак, и более чем от вина, хмелея от почета и ласки, ударился окольничий Степан Матвеевич в рассказы о прошлом. Едва ли не самым приятным было для Степана Матвеевича воспоминание о том, как вывез он из Польши прах царя Шуйского, брата его Димитрия, да жены Димитрия Христины.

— Хотя и не впервой довелось мне тогда быть в польской земле, говорил Проестев, — однако не переставал я многим дивным обычаям изумляться. Особо знаменитым действом показался мне феатрон, что казал нам на своей потехе король Владислав. А потеха была, как приходил к Иерусалиму-граду ассирийского царя воевода Олоферн и как от того Олоферна мудрая и прелестная жена именем Юдифь тот град спасла.

Однако не это более всего интересовало Тимошу. Он не пропустил ни одного слова, когда Проестев стал рассказывать о царе Шуйском, его брате и невестке.

— А как поехали мы в Варшаву, то был нам даден наказ мертвые тела всех трех Шуйских выпросить у короля непременно. И если запросят денег, то дать хотя бы и десять тысяч рублей, а попросят более того — то и сверх того прибавить, смотря по мере.

И было то дело трудное, ибо канцлер коронный Якоб Жадик и пан Александр Гонсевский нам, государевым послам, говаривали: «Отдать тело царя Шуйского никак не годится. Мы славу себе учинили вековую тем, что московский царь и сородичи его лежат у нас, в Польше».

Однако, когда я посулил канцлеру десять сороков соболей — дело сладилось. Королевские зодчие, кои следили за каменной каплицей, где погребены были Шуйские, достали все три гроба из-под подпола и отдали нам честно. Король прислал атлас золотный, да золотные же кружева кованые, да серебряные гвозди, да бархат зеленый.

И когда проехали мы село Ездова, то у варшавского посада встречали нас послы, стольники и иные многие люди с великой честью.

А уж как въезжали мы в Москву, того я и на смертном одре не забуду.

Проестев прослезился, атласным рукавом смахнул слезу.

— За то тебя, Степан Матвеевич, великий государь и окольничеством пожаловал, — ввернул словцо хозяин дома.

— Пожаловал, — мечтательно улыбаясь, подтвердил Проестев. — Дай бог, ему, государю, многих лет да доброго здравия.

— Дай бог, дай бог, — повторили все сидевшие в застолье.

Проестев встал, повернувшись к образам широко перекрестился. Встали и все другие, также истово осеняя себя крестным знамением.

В конце обеда, когда окольничий вконец опьянел, и в который уж раз пытался поцеловать хлебосольного хозяина, Тимоша спросил:

— А правда ли, господине Степан Матвеевич, будто у царя Василия Ивановича в польской земле народился сын, и того царского сына паны — рада от народа прячут для некоего умышления?

Проестев, пьяно улыбаясь, приложил палец к губам:

— Т-с-с, вьюнош. Тайна сия валика есть. Слышал и я такое, да никому не говорил.

Проестев замолчал, уронив голову на руки.

— А не говорил, потому что боюсь. И ты бойся, а то быть тебе на дыбе.

Однажды, в конце сентября, вернулся Тимоша домой и узнал, что присылал за ним дьяк Иван человека — просил к нему в дом сегодня же пожаловать.

С великой радостью побежал Тимоша к другу, но радость его тотчас же пропала, как только увидел он Ивана Исаковича. Был Иван Исакович сверх всякой меры печален и, сидя сам-один в большой горнице, пил серебряною чарой привезенное с собою заморское вино. Грустно улыбнулся он другу Тимоше и, обняв за плечи, усадил с собою рядом. Редко пил вино дьяк Иван и совсем помалу, но на этот раз выпил много. А захмелев, рассказал Тимоше все, без утайки.

Приплыли они в Копенгаген 18 июля. Королевича Вальдемара об эту пору в городе не оказалось и, прождав девять дней, стал Проестев править посольство и допряма доводить королю Христиану, чего ради прислали их в датскую землю.

Однако король принял послов неласково. Когда Проестев сказал, что великий государь велел королю Христиану поклониться и спросить про его королевское здоровье, то Христиан в ответ не произнес ни слова, про здоровье Михаила Федоровича не спросил, и сидел недвижно, как бы забыв старый обычай спрашивать о здоровье великого государя стоя.

Лишь спустя долгое время, Христиан, как бы нехотя, встал и государево здоровье спросил скороговоркой и еле слышно. И тут же переговоры, едва начавшись, кончились. Король Христиан решительно отказался писать в договорных грамотах свой титул и имя после царя, а насчет женитьбы Вальдемара на Ирине Михайловне сказал, что это невозможно, ибо королевич ни за что не переменит веру, как того хочет царь.

Сбитые с толку послы отъехали к себе на подворье и стали ждать возвращения в Копенгаген Вальдемара.

Королевич приехал через три дня и тотчас же пожаловал к послам. Как и прежде, в Москве, сел Вальдемар с ними запросто за стол, не чинился и не чванился и сердечно посочувствовал, что посольство их началось столь неудачно. А уезжая со двора, попросил он Ивана Исаковича проводить его до дома, и Патрикеев не посмел королевичу в том отказать.

Иван Исакович вздохнул и вспомнил: сели они в карету, насупротив друг друга и вдруг Иван Исакович взял руки Вальдемара в свои и, низко наклонившись, правую руку поцеловал. Королевич взглянул удивленно, но руки не отнял — ждал, что будет дальше.

Иван Исакович заговорил горячо и быстро:

— Господин мой, Валъдемар Христианусович, поверь мне, доброхоту твоему — не езди ты в наше богом проклятое царство. Не будет тебе в нем добра.

— Почему, добрый мой друг Яган? — спросил королевич.

— Нет счастья таким людям, как ты, в государстве нашем, — ответил дьяк Иван. — Не потерпишь ты своеволия, не станешь потакать кривде, не сможешь молчать, если увидишь несправедливость. Недолго прожил я рядом с тобой, Вальдемар Христианусович, но узнал тебя хорошо, и верь мне — не для тебя, вольнорожденного рыцаря, рабье царство.

Вальдемар хмуро поглядел на дьяка Ивана.

— Я не слышал, друг мой Яган, того, что ты сказал. Ибо худой слуга своему господину не может стать хорошим слугой другому. Я знаю, Яган, что в твоей стране творится много зла, но разве есть такие царства, где бы люди жили в полном согласии со словом божьим, и где бы рабы не роптали на господ?

Патрикеев молчал. Вальдемар приоткрыл у кареты оконце, велел остановиться. Патрикеев боком вылез из кареты. Пошел к своему двору, опустив глаза — многие дивились на необыкновенный его кафтан, на широкий пояс, на расшитые золотой вязью сапоги.

Когда Иван Исакович пришел на подворье, Проестев спросил его, о чем говорил с ним королевич. Спросил с обидой, ибо чувствовал себя задетым почему это поехал королевич к себе домой не с ним — великим послом, а со вторым человеком — дьяком Иваном? Патрикеев это понял и сказал, что просил он по дороге королевича с ними, послами, согласиться и склонить к тому короля, своего отца. Но королевич слушать его не стал и, остановив лошадей, за докуку выставил его, дьяка Ивана, вон.

Проестев на это ничего Ивану Исаковичу не ответил, а только спросил, что же теперь делать? Слать ли гонца в Москву за новыми наказами, попытаться ли подкупить всесильного канцлера с тем, чтобы он склонил короля в пользу задуманного брака, или же немедленно уезжать из Дании?

Проестев колебался, а Иван Исакович сразу же сказал — ждать здесь нечего, нужно уезжать. Но ничего этого дьяк Иван Тимоше не рассказал, что-то постыдное чувствовал он во всем случившемся.

Проестев подумал-подумал и согласился. Убедил его дьяк Иван, что чем дольше просидят они в Дании жалкими просителями, тем большее умаление чести государя произведут.

А вот о том, что окольничий Проестев — великий государев посол послушал его — дьяк Иван Тимоше сказал.

8 августа сели они на корабль и отправились восвояси: через Данциг и Ригу, на Псков, а затем — в Москву. А вернувшись, стали ждать, что-то скажут в Посольском приказе?

Поправив очки, думный дьяк Федор Федорович Лихачев вычитывал Патрикееву и Проестеву:

«А то наше великое государево дело, делал ты Стёпка Проестев и ты Ивашка Патрикеев не по нашему государеву наказу. Вам, холопишкам нашим, указано было ради того нашего дела радеть и промышлять всякими мерами, уговаривать и дарить кого надобно, а вы, Стёпка да Ивашка, услышавши первый отказ от королевских думных людей, с нами не обославшись, из Датской земли уехали. А вам, холопишкам нашим, для нашего государева дела казны и соболей было давано довольно. А вы, Стёпка да Ивашка, ту казну и соболей раздавали для своей чести, а не для нашего дела.

С ближними королевскими людьми о деле нашем говорили самыми короткими словами, что вам никак не пристало, многих самых надобных дел не говорили и ближним королевским людям во многих статьях были безответны. И за то, что вы, Стёпка и Ивашка, дела нашего в Датской земле не делали и казну нашу государскую и рухлядь мягкую раздавали бездельно, мы, царь, государь и великий князь, — Лихачев строго посмотрел сквозь очки, быстро пробормотал: — „ну, тут дальше титул“, — и продолжал, — наложили на вас нашу опалу, и нашим государевым людям велели взыскать на вас, Стёпке и Ивашке, протори и убытки, что вашим нерадением в Датской земле нам, Великому государю учинены».

Лихачев бумагу отложил на сторону, и совсем иным тоном — свои люди перед ним сидели — произнес:

— Совет мой, тебе, Степан Матвеевич, и тебе, Иван Исакович, две тысячи рублей, кои ищет на вас великий государь, сегодня же в его государеву казну самим внести. А кою кому часть взносить, то вы сами промеж себя порешите.

Проестев спросил робко:

— А на ком ином протори взыскивали, то каков рез первой посол платил и каков — второй?

— Разно бывало, Степан Матвеевич. Платили те протори по их достаткам и по тому, сколько кто напрасно чего стратил.

— А нам как быть? — спросил Патрикеев. — Ты скажи нам, Федор Федорович. Человек ты разумный, честность твоя всем ведома, как скажешь так и будет.

— А ты согласен, Степан Матвеевич? — спросил осторожный. Лихачев.

— Согласен, — неуверенно ответил Проестев — чувствовал, что большую часть платить придется ему.

— Делим мы по государеву жалованью, — ответил Лихачев. — Ты, Степан Матвеевич, получал жалованья в два раза более, чем Иван Исакович. Стало быть, и платить тебе две трети долга, а ему треть.

Проестев вздохнул, сказал раздумчиво:

— В иные годы был я великим государем взыскан и обласкан много. Теперь же до грехам моим наложил на меня государь опаду. И я государю вину свою приношу, и что ты, Федор Федорович, сказал, то сегодня же сполню.

Проестев встал и, не дожидаясь Патрикеева, вышел.

А Иван Исакович остался сидеть недвижно — не было у него шестисот шестидесяти рублей и где их взять — он не знал.

С превеликим трудом собрал дьяк Иван со знакомых и родни триста тридцать рублей — половину того, что было нужно. Сто рублей взял для него в долг друг его Тимофей Анкудинов у известного всей Москве ростовщика Кузьмы Хватова.

На третий день явились к Патрикееву на двор подьячий, двое ярыг, сотский, да мужики с телегами. И вывезли чуть ли не все, что было у Ивана Исаковича. Причем ценил домашний скарб подъязки нечестно — что стоило рубль, за то едва-едва давал полтину, все хорошее забирал, оставляя старье да рвань.

Жена Ивана Исаковича плакала, пробовала усовестить бесстыжего, ню напрасно. Дьяк Иван на жену прикрикнул — велел идти вон. А сам плюнул, надел шапку и — чего никогда не бывало — пошел в кабак, забрав с собой и Тимощу. За подьячим же оставил присматривать холопа своего Дёмку, что дом вел и за хозяйство радел.

В кабаке — на чистой половине — сели Тимофей да Иван Исакович одни, без послухов. Выпили по первой.

— Вот мне и плата за службу мою, — сказал Иван Исакович, и заплакал.

Тимоша, обняв опального дьяка за плечо, проговорил утешительно:

— Та беда — не беда, отец мой и благодетель, Иван Исакович.

— Да уж чего может быть хуже — хоть по миру с сумой иди.

— Главное, Иван Исакович, — голова цела, а ей цены нет. Будет голова на плечах — снова все наживешь, лучше прежнего жить станешь.

Патрикеев краем рукава смахнул слезы.

— Выпьем, Тимофей Демьянович, за удачу.

Тимоша поднял кружку, однако пригубить вина не успел — в комнату вошел целовальник.

— Прощения просим, честные господа, некий человек спешное дело до вас имеет, однако ж каково то дело — не говорит.

Патрикеев взмахнул рукой:

— Веди.

Вошел сморщенный, ростом в два аршина старичишка-ярыжка из Земского приказа, хорошо знакомый и Тимоше, и Патрикееву. Поклонился низко, подошел к самому столу, зашептал сторожко:

— Ведомо мне, Иван Исакович, от верных людей — привезли нынче утром из Сибири в Разбойный приказ бывого вологодского воеводу, а ныне колодника — Лёньку Плещеева. И тот колодник доводит на тебя, — Тимофей. Говорил, де ты ему, Плещееву, что ты, Тимофей, царю Василию Ивановичу Шуйскому — внук и Московского государства престол держат ныне мимо тебя неправдою. А те де твои слова может подтвердить Новой же Четверти подьячий Костка Евдокимов Конюхов сын, при коем ты, де, не раз сие говаривал.

— Неправда это! Оговор и великие враки! — вскрикнул Тимоша.

— А я, голубь, и не говорю, что — правда. Я тебе, голубь, то довожу, что услышать довелось, — тихо и ласково проговорил ярыга.

— А буде станет Костка на правеже запираться, то привезут из Вологды иных видоков и послухов.

— Спаси те бог, дедушке, — проговорил Тимоша и протянул ярыге рубль.

— Дешево голову свою ценишь, голубь, — так же тихо и ласково проговорил ярыга и сел на лавку.

Тимоша бросил на стол ещё три рубля. Старикашка брезгливо смел их со стола, будто объедки голой рукой снимал. Не прощаясь и не кланяясь, нахлобучил рваную шапчонку и шастнул за порог.

Иван Исакович, сощурив глаза, молчал. Затем проговорил раздумчиво:

— Перво Костю упреди. А после того, не позже завтрашнего утра вместе с Костей беги, Тимофей, за рубеж. — Иного пути у тебя нет. А чтоб Кузьма Хватов с тебя сто рублей не взыскал — сожги избу. С погорельца — долга ростовщику нет. Да и жена за мужа не ответчица.

«Ах, ловок Иван Исакович, — подумал Тимоша, — все предусмотрел, да как быстро». И, обняв друга за плечи, сказал Тимоша жарко:

— Век тебе этого не забуду, Иван Исакович.