"Лето перед закатом" - читать интересную книгу автора (Лессинг Дорис Мей)

Отель

Расплатившись с шофером, Кейт внесла аванс за номер и, ответив утвердительно на вежливый вопрос, в состоянии ли она подождать немного в вестибюле, пока не освободится номер, села в кресло и стала ждать. Внимание посторонних людей, их забота были очень трогательны, и она принимала их: что поделаешь, ведь не в больницу же сразу бежать; эта перспектива была отвергнута Кейт в результате переговоров шофера с портье – о возможности занесения инфекции, эпидемии и так далее. Нет, портье, шофер и сама Кейт единодушно решили, что у нее скорее нервное истощение, чем какая-нибудь болезнь, и она осталась сидеть совершенно обессиленная в вестибюле, стараясь сосредоточиться на том, что происходит вокруг. Если смотреть с выгодной наблюдательной позиции – с вершины Альп, например, сквозь окуляры сверхмощного бинокля, – окружающее будет выглядеть так, словно вся Европа снялась с насиженных мест и началось великое переселение народов. Этот вестибюль, обрамленный островками цветов – искусственных, правда, но имитирующих природу с таким мастерством, что живые рядом с ними казались бы жалкими и лишними, – униформа служащих отеля, нарядно одетая, праздная публика поначалу отвлекли внимание Кейт, и она упустила одно весьма примечательное обстоятельство: оказывается, она была здесь чуть ли не единственной англичанкой. Рассыльные и носильщики, снующие туда-сюда, приветливые, услужливые клерки за своими конторками – нечто вроде заботливых нянек для приезжающих (такой же нянькой, таким же клерком совсем недавно была и сама Кейт), официанты и, наконец, гости – все были из разных уголков Европы. Как будто она и не покидала Стамбул; такую разношерстную публику с одинаковым успехом можно встретить и в Малаге, и в Аликанте – где угодно, кроме, конечно, той деревушки, откуда она уехала вчера. Она напрягла слух, чтобы звуки чужой речи стали более доступны для восприятия, и в то же время ее слух, словно губка, впитывал целые потоки речи, смысл которой без всяких усилий с ее стороны оседал в ее мозгу. Молодая пара неподалеку говорила по-немецки; они уставились на нее, и Кейт не поняла, что же в ней так привлекло их внимание. Они продолжали упорно, но дружелюбно на нее смотреть. Оба были очень красивы и, без сомнения, богаты. На нем, несмотря на типично лондонский удушливый летний день, было пальто из: сероватого меха, похожего на кротовый. Оно было застегнуто на все пуговицы, кроме верхней у ворота, откуда выглядывала ослепительно белая шелковая рубашка. У него были темные ласковые глаза, волосы, подстриженные под пажа, лежали черными кольцами. Девушка была его двойником. Она тоже была брюнетка и подстрижена в точности как он. На ней было длинное платье из белого крепдешина со множеством мельчайших, обтянутых материей пуговиц спереди и на рукавах. Тонкие, гибкие пальцы молодых людей были сплошь унизаны кольцами. Даже в этой сытой, праздной толпе эти двое бросались в глаза, как олицетворение гармонии и полной ублаготворенности. Стоило этой паре появиться где-нибудь, как всем становилось ясно, что, едят ли они, занимаются ли любовью, беседуют ли, спят, это не просто отправление жизненных функций, а каждодневный праздник, таинство. Посмотришь на них, и создается впечатление, что их всю жизнь только и делали что холили и лелеяли… Кейт была не единственной, кого заинтересовала эта пара. Поэтому-то, видно, они так бесцеремонно и взирали на нее, как бы говоря: «Да, нам не в диковинку быть в центре внимания; этим мы расплачиваемся за то, что элегантно одеты, молоды и красивы. Но всему есть предел!» Кейт отвела взгляд и решила послушать, о чем они говорят по-немецки, но теперь они говорили по-французски и обсуждали, взять ли им машину сейчас и махнуть к друзьям, живущим где-то в Уилтшире, или тронуться в путь после ленча – нет, в ресторане, разумеется: здесь вряд ли можно найти что-нибудь удобоваримое… Звуки их речи то приближались, то удалялись, словно Кейт обмахивалась веером; лоб у нее был холодный и влажный; над ней склонилась молодая улыбающаяся женщина в чем-то броском, черно-белом, и на английском языке с иностранным акцентом предложила следовать за ней. Кейт смотрела на нее пустым, невидящим взглядом, и той пришлось повторить свое предложение.

– Извините, – пробормотала Кейт, – мне что-то нездоровится.

Она с трудом стала подниматься на ноги, и девушке пришлось ее поддержать. Тепло и забота уже стали обволакивать Кейт: о да, эта девушка знала свое дело – кто лучше Кейт мог оценить это, когда она сама еще так недавно исполняла те же обязанности.

– О, какая жалость, меня предупредили, что вы нездоровы, вы и выглядите не лучшим образом, давайте-ка я провожу вас в номер – вам, видно, следует полежать.

Такого обслуживания по высшему классу, за которое и заплачено по высшему тарифу, сразу не получишь, его приходится дожидаться – особенно в разгар лета, в августе, – но уж когда настает твоя очередь, получаешь внимание и заботу сполна.

Согретая любовью и участием, Кейт вскоре уже была в своем номере, и девушка по имени Аня, приехавшая в Англию из Австрии для совершенствования в профессии администратора отеля, которой она и без того превосходно владела, помогла Кейт раздеться, уложила ее в постель, задернула шторы, чтобы создать мягкий полумрак, заказала чай с лимоном и сухое печенье, предписала ей полный покой… и удалилась, оставив Кейт на попечение другой девушки, итальянки, такой же доброжелательной и заботливой и тоже приехавшей в Англию для дальнейшего освоения тонкостей профессии, а также для совершенствования в английском языке. Она еще не настолько преуспела в сфере обслуживания, как ее коллега Аня, ибо если всеохватывающая теплота и забота Ани распространялись на все этажи отеля, то Сильвии пока хватало всего на один этаж.

Сильвия тоже ушла, предложив с неизменной улыбкой свои услуги: пусть Кейт нажмет соответствующую кнопку на панели, как только ей что-нибудь понадобится.

Кейт осталась, наконец, одна в комнате, которая по размерам была не больше самой маленькой спальни в ее доме. Все здесь было продумано и рационально. Односпальная кровать, в которой она лежала, была такой же узкой, как и та, что Кейт и Майкл купили после свадьбы, когда они могли позволить себе лишь самую маленькую из двуспальных кроватей. Вторая, родная сестра первой, стояла параллельно на расстоянии вытянутой руки, покрытая дымчато-розовым покрывалом, с двумя небрежно брошенными поверх него подушками в розовых наволочках, которые должны были напоминать постояльцам о доме, о домашнем уюте; ни одной лишней вещицы, все практично до предела. Гардины – плотные, тоже в розовых тонах, такие обычно стираются машиной, а не вручную и после стирки не нуждаются в утюжке. Какой смысл жить в отеле, если ты все равно остаешься домашней хозяйкой? Но Кейт упорно продолжала инвентаризацию комнаты: ковер серого цвета – тоже практично, не такой маркий. Вот со стенами вышла промашка: белые обои да еще с какими-то вмятинами вроде оспин, в которые всегда забивается пыль; такие стены, наверно, надо пылесосить не менее двух раз в неделю. В номере еще стояли телевизор, радиоприемник и в изголовье кровати – панель с кнопками и переключателями.

Но тихой эту комнату отнюдь нельзя было назвать: бушевало и неистовствовало уличное движение под окнами, которые из-за погоды волей-неволей приходилось держать открытыми настежь, и, кроме того, откуда-то из конца коридора все время слышался гул голосов и взрывы смеха: по всей вероятности, там было помещение для прислуги. Так что Кейт могла оставаться в приятном полумраке, не двигаясь и не беспокоясь ни о чем… но о тишине нечего было и мечтать.

Однако это не мешало Кейт погрузиться в царство сна, пока болезнь, какой бы она ни оказалась, не оставит ее. Неужели это желтуха? Вряд ли, ведь на коже нет и намека на желтизну. Кроме того, нет и озноба, напротив, жар, точно тело ее все еще хранит палящий зной Испании. Ее лихорадило, и голова раскалывалась на части. Но с другой стороны, ее все время мутило, и было такое ощущение, что глубоко внутри все застыло, несмотря на сухой жар кожи… Только сейчас она осознала, насколько ужасным было это путешествие на тряских автобусах, в самолете и, наконец, в такси – какой-то кошмар, адский перпетуум-мобиле, а внутри – кусок льда, то и дело подкатывавший к горлу.

Стоило ей об этом подумать, как ее тут же стошнило. Потом еще раз… Держась за раковину двумя руками, она увидела в зеркале иззелена-белое лицо с двумя лихорадочно-красными пятнами на щеках и прямые пряди тусклых рыжих волос, свисающих сосульками вниз. Седина пробивалась со страшной быстротой. Черты лица заострились, скулы как-то сразу обозначились и стали резко выпирать, а кожа одрябла и повисла складками. Если бы она появилась в таком виде в той дальней испанской деревне, бедные крестьянки приняли бы ее за свою; она еле дотащилась до кровати и словно провалилась куда-то. Она услышала тихий стук в дверь и увидела склоненное над ней улыбающееся лицо Сильвии. Но не шелохнулась – она как будто погрузилась под воду, в темную пучину, где день от ночи отличался лишь направлением пучков света: если свет был непереносим для глаз и падал из окна вертикальными снопами и вдобавок с улицы раздавался шум, значит, был день, а если свет виднелся лишь горизонтальной полосой у самого пола и не так сильно слепил глаза, хотя и от него хотелось заслониться, значит, стояла ночь. Сильвия заходила часто, каждый раз принося напиток, который предписывалось подавать в таких случаях: лимонный сок со взбитым белком. Было вкусно, и Кейт сразу же в присутствии девушки выпивала его залпом… но стоило Сильвии выйти из комнаты, как Кейт бежала в туалет, и ее рвало. Ей приходилось скрывать свое состояние, так как она знала, что Сильвия приставлена к ней: администрация хочет быть уверена, что Кейт не больна чем-то таким, что может скомпрометировать отель в глазах властей, и Сильвия докладывает кому надо о состоянии Кейт – точно так же поступала бы сама Кейт на ее месте. Она не осуждала Сильвию – просто принимала меры предосторожности, чтобы скрыть от девушки, насколько часты и опустошительны у нее приступы рвоты и, что еще хуже, насколько болезненно она переносит шум. Этот неумолчный шум изматывал Кейт, все время находившуюся на грани забытья и бодрствования, обрушивался на нее как лавина, от него ломило кости во всем теле; скрежет тормозов, доносившийся с улицы, пронизывал ее до мозга костей, а многоязыкий говор и топот ног в коридоре отдавались ударами молота в зыбком мире ее сознания.

Несколько раз что-то тяжело прогрохотало под окнами, и, видимо, она спросила об этом у Сильвии, так как у нее в сознании отложилось объяснение девушки, что это приезжают грузовики, доставляющие в отель все необходимое: моющие средства, продукты, напитки, сигареты и прочее, – что они совершают рейсы в течение всего дня и большей части ночи. Они лязгали, скрежетали и грохотали, а тонкие стены здания и стекла в окнах вибрировали от сотрясения воздуха.

Должно быть, Кейт разговаривала с неизменно любезной и милой Сильвией и на другие темы. Она, например, знала теперь, что Сильвия приехала из деревни в окрестностях Венеции, где «мой папа держит гостиницу, и мы все у него при деле». Сама Сильвия кем только не работала у отца: и официанткой, и горничной, и поварихой, а однажды даже заменяла его, когда он с матерью в прошлом году отдыхал в Швеции. Через год она поедет на практику в Лион, где будет выполнять те же функции, которые лежат здесь на Ане: продвинется по служебной лестнице на одну ступеньку вверх. А еще через год? Выйдет замуж за своего жениха, который сейчас в Цюрихе, изучает виноделие. Они будут работать в одном и том же отеле, может быть, в Италии, но не обязательно; возможно, во Франции, в Германии… или даже здесь, в Англии. В наши дни везде можно устроиться, не так ли? Она уже видела себя и своего жениха в роли управляющих фешенебельным отелем – как этот, например, или еще лучше. Здесь дело поставлено на широкую ногу, спору нет, отель произвел на нее приятное впечатление, но когда придет время, она бы предпочла иметь свое заведение где-нибудь поближе к природе и подальше от городской сутолоки, как, скажем, у отца, только на более высоком уровне, куда будут съезжаться сливки общества, те, кто не привык считать деньги и кто может позволить себе роскошь простоты, роскошь полного единения с природой и вообще совершенства во всем, включая, само собой разумеется, обслуживание по высшему классу. К тому времени самой Сильвии, разумеется, уже не надо будет расточать свою отзывчивость и всеобъемлющую любовь по первому зову; для этой цели будут наняты другие люди.

Но в данную минуту она играла свою роль настолько мило и естественно, что лицо ее, склоненное над Кейт, было олицетворением доброты и убежденности, что все кончится хорошо; а это как раз то, что нужно для успокоения больного человека. И не приходится удивляться, что этот красивый молодой человек и девушка, которых она видела в вестибюле, держатся с такой уверенностью, с таким превосходством и такой непринужденной властностью: самоотдача Сильвии и тысячи ей подобных сформировали их характер. Где-то они сейчас? В Швейцарии? В Греции? Впрочем, они вольные птицы, им не обязательно ограничивать себя рамками Европы: с таким же успехом они могут сейчас оказаться и в Южной Америке, и в Исландии.

Кейт внезапно поняла, что лежит с открытыми глазами в полной тишине. Не было слышно топота ног в коридоре, и уличный шум не врывался в комнату. Ей захотелось есть. Позвонив, она узнала, что сейчас четыре часа утра, но решила, коль скоро уж она попала в такой фешенебельный отель, воспользоваться удобствами, которые он предоставляет. Официант принес ей холодные закуски и какое-то приятное на вкус вино, но все-таки Кейт, очевидно, поспешила. Не успела она отправить в рот последний кусок, как ее вырвало, но на этот раз голова осталась ясной, и Кейт готова была встретить новый день. А день уже вступал в свои права: с шумом, с ярким светом, режущим глаза. Она поднялась с постели и оделась. Одежда повисла на ней, как на вешалке; она похудела, если верить весам, на пятнадцать фунтов. За какое же, интересно, время? Кейт напрягла память, но смогла лишь кое-как сообразить, что сейчас, должно быть, начало сентября.

Шторы в комнате, наконец, подняты; взору открылась площадь, забитая горячим металлом машин, наверху – буйная, отяжелевшая от влаги листва. В оконном стекле Кейт увидела женщину с выпирающими отовсюду костями: острые локти, острые колени над сухими икрами; маленькие темные, беспокойные глаза на белом осунувшемся лице, обрамленном свалявшейся шапкой отливающих медью волос. Седина на проборе стала уже в три пальца шириной. У нее не было ничего общего с той миловидной, холеной хозяйкой дома в южном Лондоне; люди, встречавшиеся с доброжелательной, приветливой и неизменно элегантной Кейт в бытность ее во Всемирной продовольственной организации в Лондоне, да и в Стамбуле тоже, сейчас ни за что не узнали бы ее.

Вид портили волосы… но это дело поправимое: именно их-то как раз проще всего привести в порядок. Она тут же позвонила в парикмахерскую при отеле и узнала, что ею смогут заняться только к вечеру; кроме того, она обнаружила еще одну вещь: оказывается, у нее нет сил для осуществления задуманного ею плана, ради чего, собственно, она и заставила себя подняться с постели и одеться, а именно: она намеревалась пройти милю-другую, отделяющую отель от Всемирной продовольственной организации, и взять там письма на свое имя, накопившиеся, как она думала, за время ее отсутствия. Она потеряла сознание; очнувшись на полу, обнаружила, что поцарапала себе плечо, потом добралась до постели и попросила, чтобы отправили посыльного за ее корреспонденцией. Письма принесли; их оказалось немного. Это были письма от мужа, которых ей так недоставало. Сама она все это время отделывалась открытками, правда, из Стамбула она все-таки послала ему большое письмо, где упомянула, что собирается «заскочить» в Испанию: он наверняка подумает, что ей подвернулся интересный спутник, и она решила сразу же признаться, чтобы дать мужу время освоиться с этой мыслью. От Майкла было два письма, теплых, шутливых, с массой информации обо всем на свете, в частности о похождениях их дочери, которая гостила у друзей в Филадельфии и явно была по уши влюблена. Эти письма будто разом смыли все мрачные мысли Кейт об ее замужестве и о том положении, в какое она попала. Теперь ей казалось, что она вела себя по-детски, тая обиду на Майкла за его донжуанские похождения: да они ничего не стоят, эти похождения… рядом с таким, скажем, проявлением близости двух людей, когда его рука тянется к ее руке и руки сплетаются в нежном пожатии, символизирующем двадцатипятилетний супружеский союз. Пустая кровать рядом, на расстоянии вытянутой руки, унижала ее, и вообще ее пребывание здесь, то, что она, пусть ненадолго, бросила заведенный порядок жизни, казалось ей заблуждением выжившей из ума женщины. Сила этих переживаний, ее упорное нежелание расставаться с постелью, слезливость и внезапный порыв послать телеграмму Майклу, чтобы он скорее вернулся домой, – все это доказывало, что Кейт еще далеко до выздоровления и, может быть, даже стоит вызвать врача. Решив, что так она и сделает, Кейт снова погрузилась в сонную одурь.

В середине сентября Кейт с трудом выбралась, наконец, из постели. Она еще больше потеряла в весе. Лицо осунулось, жесткие, свалявшиеся волосы стояли торчком – ярко-рыжие, с седыми корнями. Она не могла расчесать их даже щеткой. Впрочем, достаточно провести два часа в парикмахерской – и у нее снова будут блестящие, шелковистые волосы, которые будут лежать тяжелой волной – прической в ее стиле. Во всяком случае, таков был ее стиль на протяжении последних трех месяцев до болезни. Но есть ли смысл вообще заниматься прической, когда она сейчас – ходячие мощи? Подумав об этом, Кейт поняла, что ей просто не вынести сидения под колпаком сушилки в парикмахерской.

Она зачесала волосы назад, правда, эта прическа ей уже не по возрасту, но ни на что другое у нее просто не было сил. Миновав шумный вестибюль, – там воздух был настолько насыщен запахом духов, что Кейт чуть опять не стало дурно, – она вышла на улицу, где кишмя кишели туристы, жаждущие новых ощущений. На нее оглядывались. Увидев свое отражение в витрине магазина, она поняла почему. Ей явно не хватало косынки на голову и чего-нибудь вроде шали, чтобы прикрыть плечи, на которых болталось платье-мешок. Она зашла в ближайший дамский магазин и, купив вместо косынки первую попавшуюся шляпу, натянула ее низко на лоб. Теперь она чувствовала себя защищенной от нескромных взглядов и неодобрительных реплик.

Она нашла нужный автобус, с великим трудом забралась на второй этаж и сидела, слегка покачиваясь от слабости. Автобус увозил ее далеко от отеля, на юг, к ее родному дому. Ей хотелось посмотреть на него. Нет, не войти, а только взглянуть. Она никогда не видела свой дом таким, как сейчас, заселенным чужими людьми. Это все равно что взглянуть на самое себя со стороны.

Она сошла с автобуса, пересела на другой и доехала до конца улицы, где стоял ее дом. Это была широкая, обсаженная деревьями аллея. Никого из знакомых поблизости не оказалось. На тротуаре сидел спаниель мистера Джэспера и тяжело дышал. Он узнал Кейт, но не двинулся с места. С его языка стекали огромные капли слюны. Только теперь, увидев задыхавшуюся собаку, она поняла, что сегодня очень жарко и что сама она тоже в испарине.

Она не спеша пошла по улице. У нее было такое чувство, будто она только сейчас вернулась домой, в Англию, из-за границы. Вот теперь она по-настоящему дома. Молоденькая миссис Хэтч копошилась возле куста белых роз в палисаднике перед своим домом. Она подняла глаза на Кейт, проходившую мимо, потом взглянула еще, но когда Кейт собралась поздороваться с ней, та уже потеряла интерес к незнакомке и продолжала копаться в земле.

Кейт стояла под сенью платанов у входа в свой сад. В листве дерева, под которым они сидели в тот решающий вечер, ворковала голубка. Земля в саду пересохла. Газон перед домом надо бы постричь; жильцы, наверное, приведут его в порядок в спешке последних минут перед возвращением хозяев. Посреди газона лежал на боку шезлонг – казалось, его бросили тут и забыли.

Кейт долго стояла в плотной тени платана. А вдруг кто-нибудь выйдет? Но никого не было видно. Миссис Эндерс, вероятно, готовит на кухне? Или ушла за покупками? Но какое дело Кейт до их забот? Главное, она теперь представляла себе, как в недалеком будущем будет выглядеть ее дом, ее очаг, когда они с Майклом уедут отсюда, снимут где-нибудь квартиру и будут там постоянно жить. Вот говорят «мой дом», «мой очаг». Глупости все это. Люди просто протекают сквозь дома, а сами дома как стояли, так и стоят, только чуть-чуть приспосабливаются к своим жильцам. И этот дом, в стенах которого Кейт прожила почти четверть века, не вызывал у нее сейчас никаких эмоций. Ничего. Она чувствовала какую-то опустошенность и легкость, как будто стала вдруг бесплотной и ее в любую минуту может унести неизвестно куда. Она, конечно, поступила как последняя дура, выскочила прямо из постели на улицу – это после трех-то недель болезни и голодания – да еще тащилась сюда чуть не через весь город. Надо возвращаться в отель и провести остаток дня в постели. Только она вышла из-под дерева, как сразу же на противоположной стороне улицы увидела Мэри. На Мэри была шляпка и перчатки. Она их терпеть не могла и надевала только изредка, в исключительных случаях, – откуда же она возвращается такая торжественная? Кейт уже внутренне настроилась и приготовилась улыбнуться Мэри, когда взгляды их встретятся. Но Мэри продолжала сосредоточенно шагать, не обращая внимания на Кейт. Она, как и Айрис Хэтч, скользнула взглядом по незнакомой женщине, посмотрела еще раз, привлеченная ее эксцентричным видом – как попала сюда, на нашу респектабельную улицу, эта бродяжка? – и продолжала свой путь.

И внезапно Кейт захлестнул поток эмоций. Страх и возмущение. Как смела Мэри смотреть на нее и не видеть? Не узнать ее, Кейт, после стольких лет дружбы? Да Мэри явно не в себе или просто пьяна! Они все делили пополам – и радости и горе, и сугубо личные Дела и семейные, любили детей друг друга как своих родных… Может, делили и мужей? Кейт, например, знала, что одно время Мэри была увлечена Майклом, – верная себе, она не преминула поставить об этом в известность Кейт. Кейт знала, что и Майкл не остался равнодушен к ее чарам – впрочем, он не был исключением: Мэри нравилась всем мужчинам, даже если они не хотели в этом признаться, даже если не одобряли ее поведения. А Майкл не одобрял. Кейт немного ревновала тогда – черт возьми, опять она за свое, опять эта злосчастная память подводит: какое там немного, она просто с ума сходила от ревности – вот где правда. С того времени они с Мэри и стали неразлучными подругами. Мягко выражаясь, эти воспоминания не делали чести Кейт.

Кейт смотрела вслед удалявшейся Мэри и видела ее прямую, сильную спину, видела вполне благопристойную шляпку, прямо сидевшую на ее голове, – нет, это не Мэри, или Мэри, но какая-то ненастоящая, словно в маскарадном костюме.

Кейт почувствовала даже облегчение от того, что Мэри ее не узнала. Более того: ей стало так радостно, будто она от чего-то избавилась. Стремительно выйдя из-под сени деревьев, она пошла по залитому солнцем тротуару, рассеченному глубокими колодцами тени. Она увидела, что Мэри уже успела скинуть шляпку, перчатки и туфли и стоит на своем газоне. Лицо ее сморщилось от яркого солнца, а взгляд устремлен на дом Кейт.

Кейт прошла мимо спаниеля, который лежал вытянувшись во весь рост, поднимая своим влажным розовым языком гравий с дороги, и он в знак приветствия лениво повилял ей хвостиком.

Сидя в автобусе, Кейт неотступно думала об одном: Мэри не узнала меня. И Айрис Хэтч, эта девочка, тоже не узнала меня.

Был полдень, на улицах повсюду возникали заторы, больше часа добиралась Кейт до центра Лондона и всю дорогу не переставала думать: они меня не узнали, видели каждый божий день и не узнали. А вот собака узнала.

Еле волоча ноги, она вошла в отель, поднялась на лифте, держась за стенку, чтобы не упасть от головокружения, и свалилась в постель в наполненной городским шумом комнате, все время повторяя про себя: «Они смотрели сквозь меня, они меня не узнали». Впрочем, теперь это ее ничуть не огорчало, наоборот, радовало, она просто хмелела от мысли, что узы дружбы, связи с людьми не так уж прочны, что они легко распадаются.

Она проспала всю вторую, жаркую, половину дня и, проснувшись, заявила участливой Сильвии – снова работавшей на этом этаже после полета в более высокие сферы своей профессии, – что чувствует себя намного лучше, да, просто превосходно, да, вероятно, она совсем поправилась. И хотя Кейт сама понимала, что делает глупость, так как еще с трудом держалась на ногах, она через бюро обслуживания заказала себе билет в театр.

Ей не важно было, какая идет пьеса. Она хотела видеть людей, изображающих не себя, а чужие судьбы и характеры, – вот и все. Ее не узнала самая близкая подруга: необычная худоба, шляпка, напяленная кое-как, может быть, неустойчивая походка, предположение Мэри, что Кейт находится где-то на берегу Средиземного моря, – этих мелочей было достаточно, чтобы Мэри не узнала женщину, с которой ежедневно общалась в течение многих лет; для этого надо было только, чтобы Кейт сыграла роль чуть иную, нежели ее обычное амплуа.

В бюро обслуживания были чрезвычайно горды, что достали ей билет на «Месяц в деревне», – они сумели выбрать как раз то, что ей было нужно, и очень этим гордились.

В восемь часов вечера она сидела на своем месте в первом ряду партера. Театр был полон. Как правило, эту вещь ставят на маленькой сцене для избранной аудитории, но сейчас стоял сентябрь, месяц такой же золотоносный, как и август. Доллары. Зрители были в основном американцы. Они пришли посмотреть на актрису, исполнявшую главную роль, – знаменитость в знаменитой пьесе.

«Месяц в деревне» – весьма своеобразная пьеса. Своеобразная в высоком понимании этого слова и очень жизненная – почти за каждой натянутой улыбкой угадывается непролитая слеза. Правда, для восприятия ее нужен соответствующий внутренний настрой. Такой настрой, какой был у Кейт, когда она смотрела эту пьесу в последний раз, четыре года тому назад: она вышла из театра, как будто ее угостили дивным, неслыханно вкусным блюдом.

Кейт и Майкл были заядлыми театралами. Если случалось, что по каким-то причинам посещение театра надолго откладывалось, у них появлялось такое чувство, словно они не выполнили долга перед самими собой. Обычно они ходили вдвоем или с друзьями – дети предпочитали кино. Причем Брауны с одинаковым интересом смотрели как новые пьесы, где зрительный зал становился продолжением сцены и актеры смешивались со зрителями, где случалось видеть актеров, играющих в чем мать родила, а с подмостков неслись оскорбления в адрес публики, так и пьесы классические, вроде Шекспира, только искореженные до неузнаваемости, дабы режиссер мог раскрыть свое субъективное видение мира героев; и пьесы вроде сегодняшней, видеть которые на сцене – все равно что слушать давно знакомые стихи в блестящем исполнении. И если говорить о впечатлении от посещения театра («Недурно, недурно!», «Так себе!»), то оно оценивалось тем, утолил ты или не утолил свой духовный голод, стал ли ты богаче, тверже духом или, наоборот, покидаешь театр колеблющимся и жаждущим подтверждения. А какого подтверждения, чего? Однако именно такого рода пьесы всегда наиболее полно удовлетворяли духовные запросы Кейт. Ибсен, Чехов, Тургенев – вот где видишь таких же, как ты, людей в знакомых житейских передрягах.

– Типично русская вещь, – шептали зрители, выдавая этим свою неискушенность.

Более утонченная публика сказала бы иначе:

– Совсем как у нас, не правда ли?

И в самом деле, Кейт смотрела и думала, что уклад жизни в доме Натальи Петровны очень напоминает ее собственный. Вернее, так она думала последний раз, когда видела эту пьесу. Может быть, она совершила ошибку, придя на этот спектакль после долгой болезни, прямо с постели?

В первом ряду партера сидела женщина, на которую с любопытством поглядывали соседи. Некоторые уделяли ей столько же внимания, сколько и тому, что происходило на сцене. Казалось, она случайно попала сюда из какого-нибудь бродячего цирка, настолько экстравагантный был у нее вид: розовое платье, сидевшее на ней как мешок и туго перетянутое на талии желтым шарфом, копна пегих волос, изможденное желтое лицо с запавшими щеками и горящие гневом глаза. Она сидела и бормотала:

– Какая чушь! Типично русское, говорите? Много вы понимаете, старые задницы!

Кейт подумалось, что, очевидно, она видит все в каком-то искаженном свете. Ибо хоть она и сидела близко к сцене, но мыслями была далеко; она все пыталась как-то встряхнуться, сосредоточиться, сесть поудобнее, чтобы вникнуть в жизнь на сцене, принять в ней участие, потому что она хорошо помнила, какое у нее всегда бывало приподнятое настроение в театре, и понимала, что ее теперешнее восприятие отличается от прежнего, как небо от земли. Словно она смотрела на действующих лиц в телескоп – настолько они выглядели далекими от реальности. А в прошлый раз, когда она была на этой вещи, ей, помнится, казалось, что Наталья Петровна – это она. И еще она тогда подумала: есть такие женщины, которые не узнают себя в ней?

Ну что же, взять хотя бы испанок из той деревни, где Кейт только что была с Джеффри. Уж кто-кто, только не они. Объединяло их с героиней пьесы лишь то, что тургеневская Наталья Петровна была молодой двадцатидевятилетней женщиной, а все ее поступки, мысли – и в пьесе и в спектакле – были как у зрелой пятидесятилетней женщины. Женщины, которая считает себя почти старухой и цепляется за каждый уходящий день. Да, видно, девятнадцатый век старил женщин не меньше, чем бедность. Трудно представить себе, чтобы современная двадцатидевятилетняя женщина вела себя так, как Наталья Петровна, – наша современница не сочла бы свое чувство к студенту пустым растрачиванием душевных сил, отнюдь нет.

В таком случае, что они все здесь, в этом зрительном зале делают? Скажите, что? Чушь, несусветная чушь – нет, не игра, конечно, не постановка, все это превосходно, превосходно.

– Браво! – крикнула она актерам, чувствуя себя виноватой, словно ее недобрые мысли могли сглазить их, но те продолжали играть, не обращая внимания на полоумную женщину, сидевшую в двух шагах от сцены.

Да, а все это превосходно; а четыре года назад она ерзала в своем кресле, чувствуя, что это ее так страстно бичуют со сцены; она, как и каждая женщина в зале, поеживаясь, узнавала себя в очаровательной и тщеславной героине, всю жизнь прожившей в мире самообмана, привыкшей быть в центре внимания и чувствующей теперь, что власть ускользает из ее рук.

Кейт крепко сжала губы, чтобы из них не вырвалось ни звука, и подумала про себя: она сошла с ума, эта Наталья Петровна. Психопатка. Шизофреничка. Ее несет по течению. Более того, чьи-то руки сознательно толкают ее в пучину. Ее нужно под замок. А мы сидим и смотрим на нее. Забросать бы их сейчас каким-нибудь гнильем. И нас за компанию.

Она стала искоса разглядывать своих соседей, сознавая, что взгляд ее дерзок и задирист, словно она ждала, что ей прошипят в ответ: «Ну, чего уставилась?» Посмотрите только на них, этих снующих по белу свету бродяг – такой сама Кейт была всего неделю тому назад, – какие они все нарядные, откормленные, ухоженные, какие у них холеные лица, а прически-то, прически… Все эти прически в зале могли бы прокормить десятки семей в течение многих месяцев. В соседнем кресле сидела заплывшая жиром старуха; ее пересушенные седые волосы были взбиты и завиты так искусно, что полностью скрывали блестящую розовую кожу под ними. Эта туша с ее бриллиантами и мехами могла бы целые годы кормить сотни голодных. Такие мысли сами приходили в голову. Удивительное зрелище являл собой зал, наполненный людьми, вернее, животными, чьи взгляды были устремлены на таких же ряженых животных, только поставленных на подмостки, чтобы видно было, как они кривляются.

Наталья Петровна с тонко продуманным кокетством произнесла свою реплику:

«Вы обижаетесь? Полноте, что за вздор! Я только хотела сказать, что мы оба с вами… слово: болезненный – вам не нравится… что мы оба стары, очень стары».

О, бога ради, бога ради, подумала Кейт… увы, не только подумала, но и произнесла вслух, так как сидевшая в ее ряду дама наклонилась и бросила на Кейт презрительный взгляд. Дама была похожа на кошку, старую, избалованную домашнюю кошку, раскормленную и обленившуюся… Ну, хватит, довольно, раз она не может вести себя прилично, нужно не смотреть на сцену, а переключить внимание на что-нибудь другое… Но в самом деле, почему ни одна душа, кроме нее, не замечает, что лицедейство, происходящее на сцене, не что иное, как шабаш маньяков? Пародия какая-то. Все должны были бы упасть со смеху, а они сидят и слушают, проникнутые глубоким сочувствием к этим людям, терзаемым нелепыми и надуманными проблемами.

Наталья Петровна в изящном зеленом платье – третьем за этот вечер – готова была вот-вот расплакаться. У Кейт тоже в знак солидарности защипало глаза.

Чтобы добиться такого совершенства, с таким мастерством изображать нелепое и постыдное поведение героев, заслуживающее всяческого порицания и осуждения, мужчины и женщины высокого ума и таланта отдавали годы претворению своей мечты в жизнь, тяжкому труду в театре, верному служению делу, учась на ходу, терпя унижения, питаясь порой одними надеждами и, как правило, живя впроголодь на два с половиной пенса в какой-нибудь захудалой провинциальной дыре. Потом и кровью платили они за один миг высокого искусства – такой, как сейчас, когда Наталья Петровна, подметая юбками грязные половицы сцены, говорит девушке, которая влюблена в того же молодого человека, что и она:

«Вспомни, что о нашей тайне, по моей вине, конечно, знают уже здесь два человека… Вера, вместо того чтобы терзать друг друга подозрениями и упреками, не лучше ли нам вдвоем подумать о том, как бы выйти из этого тяжелого положения… Как бы спастись! Или ты думаешь, что я могу выносить эти волненья, эти тревоги? Или ты забыла, кто я?»

О, ради таких слов стоит совершить паломничество в театр.

Что бы там Кейт ни думала сейчас, все это будет вычеркнуто из ее памяти; кто она такая, чтобы идти против течения и считать скверным то, что все другие находят достойным восхищения, да, кроме того, она и сама когда-то этим восхищалась и, надо полагать, еще не раз будет восхищаться большим искусством – ей только надо вернуться в нормальное состояние, обрести старые привычки, семью и дом, где она снова будет хлопотать, поднимать пыль юбками и раскрывать белоснежной рукой изящный кружевной зонтик.

«Еще одно, последнее усилие, и я свободна!.. О да! Я жажду свободы и покоя». Тут вся публика вскочила с мест и принялась долго и громко аплодировать.

Кейт аплодировала и кричала вместе со всеми, присоединившись к восторженным поклонникам театра из задних рядов партера и с галерки, она скорчила гримасу даме, которая смотрела на нее с осуждением (по-видимому, из-за того, что сейчас Кейт вместе со всеми кричала «Браво!», а в течение всего спектакля сидела недовольная), и была вынесена на тротуар толпою, вдруг скинувшей свои звериные маски и превратившейся снова в толпу самых обыкновенных мужчин и женщин.

Она долго и упорно ловила такси, отметив про себя, что две пустые машины проскочили мимо: шоферы, по-видимому, не желали связываться с полоумной старухой, стоявшей на краю тротуара с поднятой рукой. Наконец один таксист сжалился и остановился, но услышав адрес, удивленно сказал:

– Да тут же рядом!

– Знаю. Но я только что после болезни, – ответила Кейт.

Ее подвезли к отелю, и она, словно преступница, прокралась через вестибюль, стараясь не привлекать к себе внимания. Но ее нельзя было не заметить. Многие смотрели ей вслед. Она добралась до своего номера, схватила зеркальце и, держа его перед глазами, повалилась на кровать, не в силах оставаться в вертикальном положении.

За день ее сухие, свалявшиеся, отливающие медью волосы совсем вышли из повиновения, лицо неузнаваемо постарело. Наталья Петровна не потерпела бы такого ни минуты.

Актеры абсолютно правы. Они не позволяют себе застыть в одном образе, держаться одной прически, одной походки или манеры разговора – нет, они все время перевоплощаются, никогда не остаются сегодня теми же, что вчера. А она, Кейт Браун, жена Майкла, оставалась в одном и том же виде без существенных изменений целых тридцать лет: изящная, пухленькая, рыженькая, с добрыми карими глазами.

Кейт смотрелась в зеркало и гримасничала, примеряя к себе, как актриса, репетирующая роль, разные выражения – оказалось, что их великое множество, а ей и в голову не приходило воспользоваться таким разнообразием. Она свела до минимума свою мимику, оставив на вооружении только маски, которые красили ее и были приятны для окружающих – во всяком случае, не раздражали бы их; но как владеть лицом теперь, когда внутри бушуют бури, когда она больна (кожа снова стала гореть), когда душа мечется и не находит себе покоя? Хорошо еще, что в ее распоряжении есть несколько недель – немалый срок, если ты свободна… А сколько именно недель? Кейт стала просматривать письма Майкла, и они тут же вытеснили все другие эмоции, кроме одной: тоски по мужу, тоски по душевному равновесию, которое давала близость с ним, тоски по семье, по дому. Из его писем она поняла, что он не вернется раньше конца октября или даже середины ноября, если Кейт ничего не имеет против. Если же она не хочет, чтобы он задерживался, он отклонит приглашение остаться еще на несколько недель. Из ее писем он понял, что она тоже мило проводит время… ну что ж, он желает ей успехов, даже рад за нее – давно пора оторваться от дома и передохнуть. Они увидятся осенью, если он в ответ на это письмо не получит от нее какой-нибудь весточки. Но, конечно, он ее не получил, так как Кейт, читая письмо первый раз, не вникла в его содержание; теперь же, чтобы быть уверенной, что он не нагрянет раньше времени, она послала ему телеграмму, в которой настоятельно советовала не торопиться с возвращением.

Как только рассвело, она приняла ванну, надела платье, болтавшееся на ней как на вешалке, попробовала уложить волосы и так и сяк и, отчаявшись, повязала голову платком, потом заказала обильный завтрак, который так и не смогла одолеть, и съехала из отеля, не имея представления, что будет делать дальше.

После оплаты счета кошелек ее заметно похудел по меркам Кейт Браун, сотрудницы международной организации, но остался вполне приличным для обыкновенной женщины, которой надо безбедно прожить несколько недель, прежде чем вся семья окажется в сборе.