"Обреченная невеста" - читать интересную книгу автора (Робинс Дениз)

Глава четвертая

Два месяца спустя, прохладным и дождливым ноябрьским утром, Флер взбиралась по винтовой лестнице, ведущей в мастерскую Певерила. Несмотря на свою молодость, поднималась она медленно, так как до сих пор не могла преодолеть усталость, которая поразила ее тело и дух после выхода замуж за Чевиота.

Сейчас она чувствовала себя немного лучше обычного, поскольку барона не было дома. В прошлый выходной день у него произошла крупная ссора со своим старшим егерем из-за какого-то инцидента во время охоты в Кедлингтоне, на которую съехались многие важные господа. После этого Чевиот уехал в Лондон в плохом настроении, которое теперь стало для него привычным. Флер знала, что там он будет проводить время в клубах, играя в карты или ужиная с любовницами. Она не сомневалась, что у него есть любовницы, да он и сам говорил об этом, чтобы еще больше унизить ее.

– Мужчина не может жить с холодной, как кусок льда, женщиной, – сказал он однажды вечером. – Я смогу легко найти привлекательных женщин, которые посчитают меня обворожительным любовником.

Флер ничего не ответила: она всегда молчала, когда ее оскорбляли. Это исключительное терпение и отрешенность перед лицом страданий раздражали его больше всего.

Всего один раз он пробормотал извинение, когда после особенно неприятной сцены между ними она не выдержала и, глядя прямо ему в лицо, выкрикнула:

– О Боже! Придет день, когда духи моих любимых родителей восстанут из сырых могил, чтобы преследовать вас. Ваши ужасные поступки не останутся безнаказанными, увидите!

Она заметила, как он отпрянул от нее, поскольку был суеверен.

После одной или двух недель, в течение которых Флер пыталась привыкнуть к новой жизни в Кедлингтоне, она дала согласие позировать молодому художнику. Она часто встречала его в доме или во время прогулок и всегда останавливалась, чтобы поговорить с ним. Ее привлекали в нем исключительная доброта и какое-то мальчишеское чувство собственного достоинства. Он был, пожалуй, единственным обитателем этого дома, к которому она могла испытывать симпатию и уважение. В целом ей не нравились домочадцы барона. А управляющая была ее врагом, причем самым неприятным.

Фоуби уже давно была заменена француженкой лет за тридцать по имени Одетта. С острыми чертами лица и злым языком она была совсем не похожа на приятных, с материнским типом лица женщин, которых нанимали на работу в Пилларсе. Однако Одетта оказалась искусной швеей и очень хорошо следила за гардеробом Флер. Чевиоту понравилось это, и Одетта осталась. Очень сильно досаждало Флер то обстоятельство, что муж часто заставлял ее менять наряды. Она с горечью осознавала, что одевалась как игрушка, и это забавляло Чевиота.

Ей не нравился не только муж, но и все его друзья. Приходило много гостей и иногда даже матери семейств с молодыми дочерьми, которые, возможно, были приятными собеседницами и высокоуважаемыми женщинами в обществе. Но матери, казалось, боялись барона (и правильно делали, говорила про себя Флер с иронией): как похотливо смотрел он на их непорочных дочерей! Поэтому хорошие соседи были редкими гостями в Кедлингтоне, а некоторые вообще не приходили. Несчастная молодая хозяйка смогла найти только одного скромного друга: художника Певерила.

Она с нетерпением ждала сеанса позирования, во время которого художник рисовал ее портрет. В эти дни они непринужденно беседовали и находили друг в друге много общего, эти два молодых существа, которые были почти одного возраста. Она много узнала о его прежней жизни, полной лишений и борьбы. Его обширные знания поразили ее: он был образованным человеком, поэтом и художником.

За два последних месяца, в течение которых осень постепенно переходила в зиму и погода вынуждала Флер оставаться дома, были моменты, когда ей казалось странным, что она могла жить без общения с Певерилом.

В это утро Флер запыхалась больше обычного, когда достигла верхней части башенки, в которой находилась мастерская.

Она, как и Певерил, находила в этой мастерской уединение, укрытие от остального мира. В своих же комнатах она задыхалась от великолепия, которым окружил ее Чевиот.

Певерил услышал ее медленные легкие шаги, быстро подошел к двери и открыл ее. Когда он наблюдал за Флер, преодолевающей последние ступеньки, в его глазах было такое выражение, будто он смотрел на священное изображение.

За свои девятнадцать лет молодой художник еще не испытывал более сильного восторга, чем тот, который он ощущал при виде прекрасной молодой баронессы. В не меньшей степени было и его уважение к ней.

Однако если ее восторженность омрачалась невыносимой печалью, то к его чувствам примешивались страдания любви.

Когда она подошла к нему, он низко поклонился и коснулся губами ее тонкой протянутой руки. Именно такой она нравилась ему больше всего: в простой одежде, в которой он писал красками ее портрет. Флер была одета в широкое платье из голубого бархата, без украшений. Ее темно-синие глаза были прекрасны. Казалось, что ей не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Перламутровый оттенок кожи и розовый цвет губ были прекрасным творением природы. Трепетное чувство восторга не раз охватывало молодого человека во время работы над портретом.

Однажды утром барон сказал Певерилу:

– Сделай так, чтобы на портрете моя жена выглядела веселой. Не должно быть и намека на слезы. Женщины плачут очень много и слишком часто!

Певерил рассказал об этом Флер и с ужасом услышал горький смешок. Она сказала:

– Нарисуйте меня, Певерил, такой, какой вы видите. Настоящий художник может воспроизвести только то, что видит своим проницательным взглядом.

Однако он боялся, что Чевиоту это не понравится и просил не смотреть на картину до окончания работы.

Певерил повел Флер в свою мастерскую, где она села в кресло с высокой спинкой, в котором всегда позировала.

– Вам не сквозит, ваша светлость? – спросил он озабоченно.

– Нет, – ответила она. – Мне здесь нравится.

Она положила руки на подлокотники кресла, скрестила внизу свои маленькие ножки и закрыла глаза. Певерил стал перед ней на колени, поправил складки голубого бархатного платья и посмотрел вверх: ее очаровательная головка склонилась подобно лилии на тонком стебле. Как всегда, он восхищался ее шелковистыми ресницами, но в это утро тени под ее большими глазами были более глубокими. Его сердце разрывалось, когда он видел ее такой, с закрытыми глазами. О, этот печальный изгиб губ! Каждый день своей жизни он пытался разгадать ее тайну; сомнения и беспокойство пронизывали его любящее сердце, как тысячи иголок, и он буквально чувствовал кровоточащие раны. Что происходило с ней? О Боже, что? Он любил ее так сильно, что готов был с радостью отдать свою жизнь, лишь бы только это опечаленное лицо осветилось счастливой улыбкой. Но он почти никогда не видел ее улыбку.

Ее ресницы поднялись, и Певерил задрожал. Он не мог смотреть слишком близко в фиолетовую бездну глаз Флер Чевиот. Иногда у него возникало чувство, что он не хочет разгадать тайну ее глаз.

– Сегодня пасмурное утро, – сказал он торопливо. – Я начну работать, пока еще освещение хорошее, – и повернулся к холсту, который имел высоту почти пять футов. У него было какое-то предчувствие, что ее портрет будет шедевром, если вообще ему суждено нарисовать такую картину. Сегодня он сосредоточится на прекрасном ротике с божественной бороздкой на нижней губе. Он опустил тонкую кисточку в розовый крапп и начал рисовать. Она наблюдала за ним.

– В Кедлингтоне очень тоскливо, когда идет дождь.

– Да, ваша светлость. Прошлой зимой после Рождества было хуже. Ужасные бури пронеслись над долиной, и весь дом, казалось, качался во время грозы.

– К грозе я привычна. Вот только осенние туманы еще больше портят мое настроение, – сказала она.

– У вас не должно быть уныния, ваша светлость, только радость весны, – сказал Певерил.

Одна из ее бровей приподнялась, и она сказала:

– Прошло очень много времени с тех пор, когда я в последний раз ощущала радость весны.

Такой ответ он хотел услышать меньше всего.

– Барон надолго уехал? – спросил он.

– Я полагаю, до конца недели.

Теперь настала очередь Певерила удивиться. Как может мужчина уехать от такой прекрасной молодой жены на целую неделю, спрашивал он себя.

Флер спросила:

– Скажите мне, Певерил. Обладаете ли вы такой сверхъестественной силой, какая была у вашей бедной сестры?

– Нет, ваша светлость. Только Элспет родилась с даром предвидения.

– Я положила цветы на могилу бедной девочки, когда была на кладбище вчера вместе с моей служанкой.

– Я благодарен вам. Она много страдала, и я часто упрекаю себя за то, что привез ее сюда из Лондона и тем ускорил ее смерть.

– Вы хотели сделать как лучше, – сказала Флер, которая слышала его историю много раз. – По крайней мере эта странная судьба, приведшая вас сюда, сделала благоприятный поворот в вашей жизни. Вы получили работу и жилье в Кедлингтоне.

А про себя она отметила: «И это дало мне одного единственного друга в мире».

Молодой художник тихо промолвил:

– Я многим обязан его светлости.

Флер на мгновение закрыла глаза. Горько сознавать, подумала она, что кто-то ему должен быть благодарен. Конечно, Чевиот может быть расточительным, даже терпимым, когда у него было настроение, но, как правило, его прихоти и причуды оборачивались для других плохой стороной. Он был более щедр по отношению к тем, кто забавлял его, чем к тем, кто действительно заслуживал его щедрости. Менее всего он был щедр к ней в том, чего она единственно желала: он не хотел дать ей покой или разрешить вести жизнь так, как она хочет.

– Как долго вы намерены жить в Кедлингтоне, Певерил? – спросила Флер.

– Я не знаю, ваша светлость, – ответил он. – Иногда я чувствую, что мне следует уехать, так как не хочется быть привязанным навсегда даже к такому хорошему хозяину. Однако когда я заговорил об этом с его светлостью, он не разрешил мне покинуть Кедлингтон.

Флер кивнула головой. Дензил говорил ей, что ему нравится держать здесь Певерила, так как другие завидовали ему. Для Чевиота художник был дорогой вещью в большом доме. Но если Дензилу наскучит этот молодой человек, он безжалостно бросит его. Так всегда и во всем поступает барон.

Певерил продолжал рисовать. Работа у него не спорилась, и он ощущал какое-то странное беспокойство. За все время их знакомства Флер была для него источником вдохновения, но сегодня воодушевление не приходило. Ему хотелось бросить работу, упасть перед ней на колени и засыпать вопросами, чтобы узнать как можно больше о ней.

Разумеется, он знал, что происходило в доме. Среди слуг ходили слухи, которые нельзя было не услышать.

Смаковались сплетни и интимного характера, исходившие от Одетты, французской горничной. Она была парижанкой, не лишенной кокетства, и несмотря на большую разницу в возрасте (в два раза старше Певерила) она заглядывалась на красивого юношу, наделенного к тому же исключительными способностями. Несколько раз она уводила его в парк и нашептывала, что могла бы научить его многому, если тот захочет. Он отклонил все ее предложения, в результате чего она стала злобной и никогда не упускала случая подразнить его. У нее не было никаких сомнений относительно влюбленности молодого художника в леди Чевиот, хотя и не осмеливалась говорить об этом вслух. Однако она с удовольствием делала все, чтобы подобные разговоры доходили до Певерила и выводили его из душевного равновесия.

Распространяла она и слухи о страстной любви его светлости к юной госпоже. О его приступах сильного гнева. Она, Одетта, видела, как он выбежал как-то из комнаты Флер, проклиная ее, а позже заметила леди в слезах, которые та тщетно пыталась скрыть. Однажды Одетта шепнула Певерилу, что видела синяки на тонких руках госпожи от пальцев его сиятельства. В той очаровательной спальне, которую Певерил разукрасил для «счастливой невесты», должно быть, разыгрывались ужасные сцены необузданной страсти барона и противодействия юной красавицы его домоганиям.

Такие рассказы приводили Певерила в состояние сильной депрессии. Каждая новая история подтверждала ужасное подозрение, что ее светлость пришла сюда не по своей воле. Более того, эти истории начинали разрушать его юношеское почтение к человеку, который подружился с ним.

В это утро Певерил заговорил с Флер о королеве, напомнив, что 20 ноября юная Виктория официально откроет заседание палат парламента.

– Интересно, – сказала Флер, – за кого она выйдет замуж?

– Не сомневаюсь, что жениха ей выберут государственные мужи, – ответил художник, наклонившись немного вперед, чтобы убрать большим пальцем крошечный завиток густой масляной краски.

– Увы, многие женщины не вольны выбирать себе мужей, – вздохнула Флер. – Я буду молиться каждый вечер, чтобы судьба нашей молодой королевы была счастливей, чем… – неожиданно она запнулась и покраснела. С ее губ чуть было не слетели слова нелояльности к своему мужу. Счастливей, чем моя, собиралась она сказать.

Певерил уронил кисточку и внезапно побледнел. Его брови сузились, он подошел к камину и толкнул ногой полено так, что искры полетели. Он прекрасно понял, какое слово должно было прозвучать. Сегодня ему стало совершенно ясно, что леди Чевиот не любила своего мужа.

– Если ваша светлость разрешит, то я отложу работу до завтрашнего дня. У меня сегодня нет настроения, чтобы хорошо рисовать, – тихо сказал он.

Флер встала и, разминая после долгого сидения свое молодое тело, направилась к камину. Ветер изменился, и дождь стучал, как горох, по нескольким окнам башенки. Здесь было тепло, но снаружи царили холод и уныние. Такое же уныние ожидает меня в будущем, подумала о себе Флер. Мысль о возвращении барона из Лондона угнетала.

– Я не помешаю вам, Певерил, если побуду здесь немного? – спросила она с робостью, присущей юной девушке, не осознавая своего значительного положения в этом огромном имении.

Певерил вскочил на ноги и нервно затеребил свой любимый байроновский галстук.

– Но, ваша светлость, это Вы должны давать мне указания, – сказал он запинаясь. – Если моя скромная мастерская нравится вам, то я почту за честь и удовольствие принимать вас здесь.

Она посмотрела на него ласково, при этом ее печальные губы слегка приподнялись.

– Мне нравится здесь, – сказала она с грустью и протянула свои замерзшие пальцы поближе к огню.

– Ваша светлость, – сказал он, – писать ваш портрет – это награда для меня. Беседа с вами – странное высвобождение всех моих мыслей.

– И моих, – прошептала она.

Впервые эти два молодых существа осмелились открыто сказать, что они испытывают удовольствие от взаимного общения.

Певерил продолжал:

– Я хотел бы сделать больше, гораздо больше! Ваша светлость, скажите мне, как я могу помочь сам стать счастливой?

Она повернула свою головку грациозным и в то же время величавым движением. Но когда она ответила ему, в ее голосе слышалась безграничная печаль:

– Я не знаю, что такое счастье, с тех пор, как жестокая рука судьбы увела от меня маму и папу.

Вдруг они услышали звук тяжелых шагов, перекрывавших стенания ветра и шум дождя: кто-то поднимался по винтовой лестнице. Флер сразу узнала эти шаги, и румянец, появившийся от близости камина и сладких слов Певерила, начал быстро исчезать.

– Это мой муж, барон вернулся раньше, чем он предполагал, – сказала она.

Весь ужас прежних подозрений охватил молодого художника, когда он заметил, как сильное страдание и страх внезапно состарили и обесцветили лицо молодой женщины. О боже, подумал он, она его ненавидит. И сразу же последовала другая мысль: «Я тоже должен его ненавидеть».

Дверь в мастерскую широко распахнулась. На пороге стоял барон Чевиот в довольно простой, но модной одежде. На нем была накидка с капюшоном, в руке он держал рукавицы. У него был неприятный вид, который стал обычным после его поездок на несколько дней в Лондон: развратный, унылый, со следами излишеств на лице. Своей массивной фигурой он, казалось, заполнил весь дверной проем! Сердце Флер упало при виде его широких плеч и багрового напыщенного лица. Он оглядел ее сверху донизу, а затем обвел быстрым взглядом мастерскую, но взглядом, который едва ли захватил Певерила. Затем он снова повернулся к молодой жене.

– Так, так. Вот где, значит, спряталась моя любящая жена. А я понапрасну искал ее в апартаментах.

Она прошла немного вперед.

– Я не думала, что вы так быстро приедете.

– Конечно, – сказал он с презрительной усмешкой, снимая с себя накидку и бросая ее на кресло. Он провел пальцами по своим черным, как смоль, густым вьющимся волосам. С его губ не сходила холодная жестокая улыбка.

– Я приехал раньше, потому что миссис Динглфут послала за мной, – сказал он.

Флер вздрогнула.

– Послала за вами? Зачем?

Не ответив на вопрос, Чевиот прошел через мастерскую к мольберту и начал разглядывать портрет Флер. Широко расставив ноги и держа руки в карманах, он раскачивался взад и вперед, с носков на пятки. Его глаза были сужены.

– Миссис Динглфут, это превосходное создание, всегда печется о моем благополучии. Я попросил ее связаться со мной, если здесь будет что-то неладно.

– Пожалуйста, скажите мне, что неладное здесь она увидела? – спросила Флер, приложив руку к груди. Ее сердце сильно билось.

Певерил стоял неподвижно и молчал. Чевиот промолвил:

– Добрая миссис Динглфут прислала мне письмо, в котором очень тактично сообщала, что вы выглядите неважно и тратите слишком много времени на слезы. Флер, бросив нервный взгляд на Певерила, ответила:

– Не думаю, что мое здоровье или мои слезы должны волновать миссис Динглфут.

Барон не обратил внимания на ее слова. Уставясь на картину, он продолжал:

– Как старая и пользующаяся доверием служанка этой семьи, она посчитала своей обязанностью оповестить меня, что вы тратите много времени и сил, взбираясь по этим крутым ступенькам и задерживаясь подолгу в мастерской. Вы могли бы чаще бывать на открытом воздухе, катаясь в новом фаэтоне по округе или посещая гостей. Кстати, такое поведение больше отвечало бы вашему званию, леди. Больше, в смысле соблюдения условностей, скажем так.

Когда скрытый смысл слов Чевиота стал ясен молодому художнику, его чувствительное лицо залилось краской, но Флер, оставаясь мертвенно-бледной, сказала:

– Я считаю, что это не касается миссис Динглфут, прихожу ли я сюда или нет. Я возмущена этим вмешательством.

Чевиот повернулся к ней. Его темные глаза сердито сверкали.

– Моя дорогая леди Чевиот, миссис Динглфут действует согласно моим указаниям.

– Как шпионка?.. – начала Флер с сильным негодованием. – Нет, мы не должны смущать Певерила, обсуждая перед ним личные дела.

Вдруг новая догадка осенила барона, может быть… возможно… Он бросил косой взгляд на девичью фигуру в широком голубом платье. Еще рано… конечно… но может этим как раз и объясняется то, что ее светлость тошнит по утрам?

Он поднялся, зевнул и уставился кислым взглядом на Певерила.

– Вы отнимаете слишком много времени у ее светлости. Было уже достаточно сеансов, – сказал он. – Заканчивайте портрет без ее светлости.

– Как пожелает ваша светлость, – сказал Певерил, и его дыхание участилось.

Прервать эти мгновения радости… видеть леди Чевиот только издалека… не разговаривать больше с ней… какая жестокая потеря! Он посмотрел на Флер с тревогой. Она уставилась в пол, как будто хотела избежать его пристального взгляда. Боже, как бледна она была, как дрожала, подумал он.

– Кстати, поскольку я наконец увидел портрет, у меня есть некоторые замечания, – добавил Дензил. – Оттенки тела и цвет волос выполнены с очень высоким качеством, которое, по мнению старой Клариссы Растингторп, а она знаток в этом деле, напоминает работы венецианских мастеров. Но почему нет украшений? Я велю принести вам драгоценности Чевиот. Изобразите их на портрете ее светлости, чтобы он мог быть удостоен чести висеть в галерее рядом с портретами других достойных леди.

Резкость его приказания не смутила Певерила. Фактически он и Флер предполагали, что именно так и скажет барон. Однако он не мог вынести выражения обреченности, появившегося в глазах Флер в тот момент, когда его светлость обнял ее.

– Вы неважно выглядите, сударыня. Давайте пойдем. Миссис Динглфут права, мне нужно было давно приехать домой и лично организовать вашу жизнь.

Она открыла рот, словно протестуя, но снова закрыла. Все ее тело дрожало при его прикосновениях. Она онемела от одной мысли, что эти небольшие периоды невинного счастья, проведенные в мастерской, должны прекратиться.

Певерил попросил:

– Если ваша светлость позволит, еще один сеанс позирования…

– Нет, – грубым голосом сказал Чевиот, – и не забудьте изобразить драгоценности. Я прощаюсь с вами. – Затем он добавил: – Послезавтра маркиза Растингторп посылает за вами свой экипаж. Сейчас у нее гостит внучка, и я дал слово, что вы примете заказ нарисовать ее портрет. Она уродлива, но, я думаю, вы проявите всю свою сообразительность и умение. Теперь заговорил Певерил:

– У меня есть серьезные намерения начать свое дело, ваша светлость. Если я добавлю сумму гонорара за портрет внучки маркизы к моим скромным сбережениям, это даст мне возможность открыть небольшую мастерскую в Лондоне.

Чевиот, который в это время шел к двери с Флер, обняв ее рукой, посмотрел на Певерила через плечо и нахмурился.

– Это мне решать, когда вы уедете из Кедлингтона, – сказал он резко.

Флер подумала: «Чевиот счастлив только тогда, когда ограничивает свободу и делает человека пленником, злонамеренно или из-за эгоистических побуждений. Бедный Певерил! Он уже не может принимать благотворительность здесь».

Юноша понял, что сейчас не время спорить с бароном, хотя в нем и клокотал гнев, непреодолимое чувство негодования против тирании.

Вдруг Флер почувствовала дурноту, приставила руки к вискам и прошептала:

– Пожалуйста, поддержите меня, сударь. Я, кажется, теряю сознание.

Руки Чевиота подняли ее от пола.

– Черт возьми, она действительно нездорова, – тихо произнес он.

Певерил, растерянный от жалости и сострадания, вертел головой из стороны в сторону.

– Увы, у меня нет ни уксуса, ни перьев, чтобы пожечь…

– Не важно. Я снесу ее вниз.

Не попрощавшись, он повернулся и начал медленно спускаться по ступенькам, неся на руках бесчувственное тело жены.

Певерил медленно закрыл дверь мастерской, затем подошел к мольберту и с отчаянием посмотрел на портрет. Повернувшись к креслу, в котором совсем недавно сидела Флер, он обхватил его, будто тень ее живого присутствия.

А Флер лежала на кровати в своей изысканной спальне. Властным голосом Чевиот позвал слуг, требуя принести сердечное средство, жженые перья и уксус, а лакею приказал быстро спуститься в долину и привести приходского доктора. Этот старый доктор по имени Босс не имел современного медицинского образования, однако свое дело знал хорошо.

Постепенно Флер пришла в себя и увидела вокруг много народу. Она сразу почувствовала присутствие мужа около ее кровати, Одетты, смачивающей ей виски и прикладывающей жженые перья к ее ноздрям, а также зловещей фигуры миссис Динглфут в накрахмаленном переднике и шляпе, отдававшей указания младшим служанкам принести горячей воды, поставить грелку к холодным ногам госпожи и убрать лилии, заполнившие своим сильным запахом всю спальню.

Барон склонился над молодой женой.

– Ну вот, моя дорогая, вы оживаете, – сказал он мягким голосом, которым он иногда обращался к ней в присутствии слуг. Пусть хотя бы в его окружении говорят, что он нежный муж.

Флер чувствовала слабость и тошноту. Внутри было ощущение чего-то страшного, и, когда сознание окончательно пришло к ней, она вспомнила. Никогда ей больше не разрешат пойти в мастерскую в башенке и посидеть с Певерилом Маршем. Ее лишили и этой единственной радости. Слеза покатилась по ее щеке.

– Все хорошо, моя любовь, – сказал барон нежнейшим голосом. – Доктор Босс сейчас придет.

– Ну вот, ваша светлость, как вы нас напугали, – начала миссис Динглфут, которая испытывала некоторое ликование, поскольку ей удалось вызвать хозяина в Кедлингтон и опрокинуть, как она выразилась, «тележку с яблоками». Коварная женщина хорошо знала, что ее молодой хозяйке хотелось бы проводить больше времени в беседах с молодым художником.

Она послала за бароном не из-за чувства преданности или искренней тревоги за здоровье госпожи, а лишь по причине своего злобного характера: ей доставляло удовольствие лишать свою молодую хозяйку любой радости в жизни. Флер, несмотря на свою мягкость и долгие страдания, вызывала у старой женщины лишь чувства ненависти и злобы. Только вчера вечером миссис Динглфут насмешливо сообщила французской служанке, которая была ее другом и союзником, что госпожа очень болезненна и непременно умрет при первых родах.

Миссис Динглфут была служанкой еще у покойной баронессы, когда та впервые забеременела и затем родила теперешнего хозяина дома. Она знала признаки беременности и поэтому была уверена, что тошнота по утрам у молодой жены свидетельствует именно об этом.

Флер смотрела с отвращением на волосистый подбородок миссис Динглфут. Он был ей омерзителен. Она прошептала:

– Дензил, пожалуйста, пусть все оставят комнату. Я хочу побыть одна.

– Со мной, конечно, моя дорогая, – сказал Чевиот веселым голосом, хлопнул в ладоши и приказал уйти всем служанкам, которые бегали взад и вперед, как глупые курицы.

За дверьми миссис Динглфут, глядя на Одетту, сказала:

– Вот увидишь. Доктор Босс подтвердит мою догадку.

Одетта захихикала: она была худой женщиной с лисьим лицом, наделенной чрезмерным тщеславием. Поверх копны жестких черных кудрей она напялила чепец с оборками.

– Оля-ля! Это привяжет мадам баронессу! Она не сможет продолжать свою интрижку с молодым художником.

– Мне так хочется убедиться в том, что это действительно интрижка, – тихо сказала миссис Динглфут. – Пойдем, моя девочка, я слышу стук коляски доктора Босса.