"Сфера Маальфаса" - читать интересную книгу автора (Долгова Елена)

Глава 4 ДВА КИНЖАЛА, КОТОРЫЕ НЕ ИМЕЮТ ОТНОШЕНИЯ ДРУГ К ДРУГУ

(Империя, Пещеры, 30 сентября – 3 октября 6999 года от Сотворения Мира)

Нора Виттенштайн, девица благородной баронской крови, рассматривала потолок. Потолок был любопытный, не деревянный и не окрашенный, без изящных росписей, но и не похожий на прокопченные дубовые балки. Он был серый, неровный и потрескавшийся, с пятнами копоти, сделанный, по-видимому, из единого камня. Голова болела, поворачивать ее было мучительно, все вокруг покрывала сероватая дымка. Алиенора не помнила, как попала сюда, смутно, как кошмар, помнила бой на тропе меж холмов, бегство, укрытие в пещере, приближение врага, собственную панику и ужас, и больше ничего.

Комната, в которой она лежала, была полутемной, окон не оказалось, сумрак слегка рассеивал свет, похожий на свет масляной лампы. Лампа стояла где-то неподалеку, но повернуть голову так, чтобы увидеть ее, не получалось. Спину сквозь дыру в порванном платье царапала жесткая подстилка, кажется, сплетенная из камыша. Алиенора попыталась встать, опираясь на онемевшие руки, но тут же упала обратно, сердце отчаянно заколотилось от страха. Руки оказались связанными за спиной. Она чуть-чуть повернулась на бок, ножен от кинжала на поясе не было, хотя чем бы ей помогли пустые ножны? Ужас увеличился многократно, когда Алиенора припомнила, где остался ее охотничий кинжал. Враги наверняка обозлены гибелью сообщников, ее оставили в живых, чтобы не торопясь предать особо утонченным страданиям, и ждать теперь больше нечего, кроме бесчестья, мучений и невероятно жестокой смерти.

Время шло медленно, было тихо, только изредка доносился слабый шум шагов, но шаги каждый раз сначала приближались, а потом удалялись, ничья рука не отодвигала грубой льняной занавеси, за которой, видимо, скрывался выход из комнаты.

В тот момент, когда Алиенора уже перестала ждать, устав прислушиваться и погрузившись в равнодушное оцепенение, занавеска оказалась отброшенной в сторону. Лежа на полу, можно было рассмотреть только короткие сапоги, сделанные из твердой кожи, наподобие тех, что носили солдаты гарнизона в Виттенштайне. Вошедший подошел ближе и наклонился над ней, девушка изо всех сил зажмурила глаза и постаралась притвориться если не мертвой, то хотя бы потерявшей сознание. Однако уловка, по-видимому, оказалась бесполезной.

– Ого! Птичка проснулась. Сейчас посмотрим, кто попался в сети к нам…

Голос незнакомца произнес эти слова на имперском языке, правильно, только чуть замедленно и со странным, незнакомым акцентом. Носок сапога, поддев ее за плечо, перевернул на живот, потом по пальцам скользнуло холодное лезвие, перерезавшее веревки на руках.

Весь страх, все отчаяние, скопившиеся в душе Алиеноры за долгие часы ожидания, выплеснулись разом. К чему осторожность, нечего терять и нечего больше ждать. Она, лишь слегка пошатнувшись, вскочила на ноги, разом преодолев оцепенение в онемевшем за долгие часы лежания на камнях теле, и с отчаянным визгом бросилась на врага, нацелясь в сторону его глаз заостренными полировкой ногтями, однако промазала и только чиркнула его по щеке.

Несколько ошарашенный противник успел уклониться, ловко перехватил ее руку, развернул напавшую и влепил ей пониже спины такой увесистый шлепок, которого хватило на то, чтобы отброшенная Алиенора отлетела до самой стены. Задохнувшись от боли и унижения, девушка несколько секунд потрясение молчала, а потом выплеснула свою ненависть прямо в лицо врагу:

– Не смей прикасаться ко мне, нечистая тварь, проклятая богом! Только попробуй! Я… я себе голову о камни разобью! Я умру с незапятнанной честью!

Она умолкла, приготовившись к отчаянному сопротивлению, и вздрогнула от неожиданности, когда ее враг разразился неистовым хохотом.

– О! Силы подземные, дайте мне выжить! Ты посмотри на себя, девица. Ты грязна и безобразна, как дохлая кошка, лежащая в придорожной канаве. Нет уж, спасибо за предложение, но свою невинность лучше оставь при себе.

Алиенора онемела. Так ее никто еще не оскорблял. Несколько минут она переживала унижение, только теперь рассмотрев противника как следует. Он был широк в плечах, но не особенно высокого роста, всего на ширину ладони выше ее. Черные жесткие волосы его, зачесанные назад, доходили до плеч. Лицо с высокими скулами ничем особенным не отличалось от лица имперца, разве что бледностью: не было загара. Это был альвис. Это был человек. Одет этот человек был в брюки и куртку из мягкой кожи, на поясе с серебряными пряжками висел кривой меч. Альвис развел руками с насмешливой вежливостью и добавил:

– У меня, ммм… добрая девица, не было выбора, лишать тебя чести или не лишать. У меня был выбор перерезать тебе глотку сразу там, на холмах, милая, или подождать, а вдруг твой отец или кто-нибудь еще вспомнит о тебе и согласится получить обратно такую драгоценность на вполне разумных условиях. Теперь я уже сомневаюсь, не зря ли всю дорогу тащил на спине лишнюю тяжесть.

Алиенора подавленно молчала. Платье на ней было в грязи, порвано во время безумного бега по холмам, волосы свалялись. Она попробовала отыскать в кармане гребень и коробочку со шпильками и булавками, но карман был пуст.

– Где мои вещи? – через силу выдавила она вопрос. Альвис усмехнулся.

– Раз ты… гм… в некотором смысле моя, значит, и вещи твои тоже мои, и у меня они будут сохраннее. А пока снимешь свои грязные лохмотья, девица, и наденешь вот это. – Он носком сапога небрежно толкнул в сторону Алиеноры сверток, перевязанный веревкой.

– Мерзавец и хам. Отвернись!

– У меня нет желания рассматривать твои мощи, киска.

Альвис беспечно повернулся спиной.

Алиенора в нерешительности рассматривала предложенное. Ее собственная одежда действительно превратилась в кучу грязных тряпок, один из сапожков потерялся. Взамен ей пришлось надеть широкую юбку из грубой коричневой ткани, кофту из плохо отбеленного холста, сандалии на деревянной подошве. Облачившись, она попыталась расчесать пятерней спутанные волосы, но ей это плохо удалось.

Альвис осмотрел ее как неодушевленный предмет, одобрительно кивнул и вынес приговор:

– Сойдет. Не так уж безнадежно. Может быть, дети, встретив тебя в коридоре, не слишком испугаются. Как тебя зовут, девица?

– Баронесса Алиенора!

– Имя твое длинно и неудобопроизносимо. Впредь будешь зваться просто Нора. А это надень на шею. – Альвис протянул ей шлифованную квадратную пластинку из обсидиана с какими-то знаками, подвешенную на цепочке. – Это чтобы все знали, что ты моя собственность, и не отправили тебя на тот свет по неосторожности, добрая Нора. Особенно если ты не спрячешь подальше свои коготки, кошечка.

Альвис поднял занавеску и вышел, больше не оборачиваясь.

Когда шаги затихли в отдалении и Нора осталась одна, она заплакала.

Рано утром со скрипом поднялась решетка ворот замка Лангерташ, тяжело упал подъемный мост, пропуская кавалькаду. Взвился золотой императорский штандарт. Стальным клином проскакали два десятка тяжело вооруженных всадников, блестели на солнце их шлемы, покачивались копья. Следом появились рыцари в дорогих, тщательно сработанных кольчугах-хаубертах, им отсалютовала внимательная охрана. Громыхая, выкатились повозки. Обоз охраняли лучники, посаженные на коней. Отряд если и не летел на крыльях, то по крайней мере не слишком мешкал, задерживаясь без толку. Дорога, казалось, сотрясалась под ударами могучих копыт. В испуге разбежались псы, копавшиеся в придорожной канаве. Насупившаяся твердыня быстро скрылась за горизонтом.

День занимался не по-осеннему теплый. Нежаркое, ласковое солнце согрело просторные, опустевшие поля, помеченные осенними красками рощи. Мир казался чудесным и безопасным, а покой – естественным состоянием человека.

Впрочем, отряд, покинувший Лангерташ, едва ли направлялся на поиски мира и покоя. На развилке, близ расщепленного временем или грозой дуба, всадники не свернули в сторону Эберталя, миновали пастбищную пустошь, не обратив ни малейшего внимания на невзрачный сарай, всего лишь несколько часов назад покинутый уже известными нам ночными визитерами.

Сумей кто-нибудь как следует вглядеться в лица, полускрытые шлемами, то любопытный с удивлением опознал бы в баронах, путешествующих инкогнито, самого императора, его сына, а также графа Рогендорфа и имперского советника Билвица. Граф Дитмар слегка отстал и разговаривал с молодым мужчиной из свиты, держащимся в седле с элегантной непринужденностью. Щеки собеседника пошли алым, хотя голос, напротив, оставался ледяным. На физиономии графа, напротив, изображалось пристальное внимание, живейшее сочувствие и глубокая личная печаль.

– Я слышал о вашем несчастье, Элеран. Скорблю вместе с вами, мой друг. Позволите спросить о подробностях?

– Засада, проклятье! Их было слишком много, а я один, слугу тут же убили. Я отправил в ад четверых, но арбалетная стрела пронзила сердце моей невесты. Они отступили, унося своих мертвых и ее бездыханное тело. Я даже не смогу прийти к могиле моей звезды… Ужасна сама мысль о том, что эти грязные животные делают с телами…

– Успокойтесь, мой друг. Ваше мужество удивительно, и вы славно отомстили за ее смерть. А скоро будет возможность отомстить еще, вы мне поверьте…

– Они, граф, не очень-то торопятся подставить свои шкуры под мой меч.

– Не отчаивайтесь, Элеран, – мягко сказал Дитмар. – Император, безусловно, примет лучшее из возможных решений…

– Сколько можно ждать?! – в голосе Шарфенберга звенела ярость – такая ярость сметает доводы разума и рамки осторожности. – Сколько можно терпеть это поношение здравому смыслу, этих ублюдков, сколько можно терпеть прочие безумства императора, расплачиваться нашими родственниками, отправляя в монахи тех, кто мог стать славой рода?!!

– Оставьте, Элеран, вы же знаете, есть высшие соображения.

– Да, я знаю, – перешел на шепот Шарфенберг, – я знаю, что права, которые были еще у моего деда, отняты у меня, я не могу сам повесить даже придорожного попрошайку за кражу кошелька. Я не могу держать в своих отрядах столько людей, сколько бы мне хотелось, я не могу…

– Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?

Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.

Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…

В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.

Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.

– …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!

Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.

Под своды Храма пускали лишь избранных, тем не менее, просторный чертог с куполом, пронизанным лучами света, оказался почти полон. Вельможи Империи разительно отличались от буйной толпы на площади, благопристойно молчали, ничем не выдавая нетерпения. Немощный примас Империи вершил службу не торопясь. Многочасовое стояние на ногах утомило собравшихся аристократов, по лицам иных, особенно престарелых, увечных или тучных, было заметно, что они не прочь улизнуть, однако никто и не помышлял открыто демонстрировать нелояльность императору по такой ничтожной причине, как гудящие от усталости ноги и боль в пояснице. Гизельгер невозмутимо, как скала, стоял в первых рядах, лицом к примасу, обратив могучую спину к собравшимся, однако вида императорской спины достаточно – никто не смел даже метнуть беспокойный взгляд в сторону архитектурного чуда – арки выхода.

Главный собор столицы отличался от прочих храмов строгой красотой, даже в яркий, солнечный день под его сводами сохранялась прохлада. Там помещалась усыпальница императоров – ее покой хранили скорбные каменные фигуры с опущенными лицами и руками, скрещенными на рукоятях мечей. Роскошные витражи застилали окна, сияли, слагаясь в аллегорические сцены, мелкие золотистые и бирюзово-голубые стекла.

Собор славился искусно-незаметной роскошью. Разительно отличалась лишь сама Обитель, примыкающая к собору – приземистое здание без окон, с мощными, сложенными из неподъемных каменных блоков стенами, она походила на крепость, какие отстраивали в давние времена, гораздо раньше, чем возвели изысканные колонны главного храма столицы. Странное сооружение – ни на что не похожее. Подобных зданий нет больше нигде в Империи.

Молящейся оказалась девица – возможно, та самая, из мятежных баронов, о которых Гагену рассказывал отец – гибкая легкая фигурка в белом саване и покрывале из тонкого, дорогого шелка. Балахон мешал рассмотреть ее как следует, однако принцу девушка показалась хорошенькой: печальный, золотисто-смуглый ангел.

Песнопения и молитвы сменяли друг друга неспешно, отражаясь от сводов, потоки желтого и бирюзового цвета ласковым светом заливали чертог. Все земные тревоги – ненависть и вожделение, корысть и честолюбие – постепенно таяли, исчезали – земное ничтожно по сравнению с вечным.

В конце концов, после того, как все положенные молитвы были прочитаны, двери собора распахнулись и девушка шагнула из прохладной полутьмы под ослепительные лучи солнечного дня – последнего дня ее прежней жизни. В одной руке Избранница держала свечу, в другой – узелок. Немного вещей, которые дозволено взять с собой – неизбежная уступка человеческой слабости.

Тогда Гаген на миг удивился – ему показалось, что круглый сверток тяжел. Очень тяжел. На странно неангельской, худой напряженной руке девушки проступили синие вены. Она уходит, чтобы жили мы – подумал принц. Щедрое ликование солнца оттеняло яростное ликование толпы. Люди, соскучась ожиданием, бросили попрошаек-монахов и хлынули навстречу процессии. Стража едва удерживала прорезавший человеческую массу коридор, позволяя высшим спокойно шествовать к Обители. Крики экстаза слились в гул, потрясший стены Храма.

– Святая!

– Избранница!

Дети смотрели на праздник, широко раскрыв глаза. Многие женщины плакали. Лепестки белых роз сыпались на шелковый саван девушки, ее полуопущенную голову, усеивали пыль под ногами. Передние ряды людей, подталкиваемые толпой, теснились все ближе, втаптывая цветы в пыль.

Но в тот момент Гаген почти верил, что метель белых лепестков под июльским солнцем будет длиться вечно. Оно так неизъяснимо прекрасно. Шествие остановилось, пройдя двести шагов. Циклопическое здание Обители нависло над головами. Девушка вышла вперед и ступила на выбеленный временем камень порога. В тот же миг бронзовые створки ворот дрогнули, расходясь, черная щель расколола пополам древний священный символ – треугольник, вписанный в круг. Трещина становилась все шире и шире, пока не открылся зев прохода. В солнечный день пахнуло холодом, потянуло слабым, влажным ветерком и запахом погреба: пыль и плесень. Внутренность Обители оставалась темной и, казалось, была пустой – никто не спешил навстречу.

Впрочем, как следует рассмотреть внутреннюю часть портала Гаген не успел – произошло нечто ужасно неуместное. Девушка подошла вплотную к порогу и сделала первый робкий шаг. Остановилась и обернулась. Худая рука, швырнув свечу оземь, сорвала с головы покрывало. Открылись растрепанные черные космы, дерзкое юное с высокими скулами лицо, в раскосых зеленых глазах стояли слезы – не веры, не восторга и даже не страха – ненависти загнанного, маленького, еще сильного и совершенного, но уже обреченного на гибель хищного зверька. Стоящие рядом невольно отшатнулись.

Конечно, вздумай девушка кричать – вопли бессильно заглохли бы под пение и рев толпы. Она и не кричала. Голос Избранницы не долетел до исступленно молящихся людей в последних рядах, зато прощальное пожелание прекрасно расслышало семейство императора. Она сказала почти спокойно, но так, словно плюнула в лицо:

– Хотите откупиться мною? Думаете жить вечно? Не выйдет – сдохнете как все. Свиньи. Трусы. Будьте вы прокляты.

Бронзовые створки ворот гулко захлопнулись.

Принц вздрогнул, возвратившись к действительности. Ну и ну. Это воспоминание тоже не из приятных. К тому же он отстал от кавалькады – пора догонять. И Гаген, отмахнувшись от забот, пришпорил лошадь.

Спутники Гизельгера провели в седлах большую часть дня, торопясь засветло добраться до Нусбаума. В арьергарде, подальше от императора, кто-то из лучников завел разухабистую песню «Поскачем – треснет дорога». Хор охрипших на ветру голосов охотно подхватил слова на грубом восточном диалекте Империи.

Через полчаса отряд остановился. Капитан лучников, нарушая этикет, обогнал императора и пустил жеребца вперед – в таких местах неожиданное препятствие внушает тревогу. На дороге, уткнувшись лицом в пыль, лежал подросток лет четырнадцати, в аккуратной, хоть и небогатой одежде, затылок оказался раздроблен ударом, кровь еще не успела уйти в песок. Капитан пробормотал короткую молитву и вернулся назад.

– Государь, нашли тело, лошадиных следов и тележной колеи нет. Похоже, мальчишка бежал сюда от самого Нусбаума. Те, кто его прикончил, пришли оттуда же. Видать, в Нусбауме неладно… Прикажете вернуться?

– Что скажешь, Рогендорф?

– Я бы вернулся за подкреплением, государь.

– А вы, мой наследник?

– Там могут быть беззащитные люди, отец. Может быть, если мы поспешим туда, то спасем их…

– Ответ хорош для рыцаря, сын мой, но плох для правителя. Государю следует избегать пустого риска, не стоит самому сражаться там, где прекрасно справится простой сержант… Но сейчас мы сделаем по-твоему. Тебе нужно знание – вот и получим его! Командуйте двигаться, капитан…

Кортеж, перестроившись, рысью двинулся вперед. Теперь императора прикрывала не только стальная стена латников, но и развернувшийся за нею отряд стрелков. Спешившись, такой лучник выпускает до двадцати стрел в минуту.

Нусбаум окутал отряд горьким дымом пожара. Горел тот самый знаменитый трактир, в котором собиралась остановиться свита императора.

Полусорванная створка ворот болталась на одной петле. Раненая лошадь с перебитой ногой с трудом подняла голову на точеной шее – каштановая шелковая грива смешалась с желтой пылью. Кто-то из солдат тут же милосердно перерезал животному горло. У самых ворот скорчился мертвый старик, руки застыли на черенке вошедшей между ребер стрелы. Неподалеку осталось еще несколько тел, пронзенных арбалетными болтами. В углу двора, у поломанной лошадиной кормушки, сидела, поджав ноги и прикрываясь изодранным платьем, полная женщина средних лет – трактирщица Петра. На голых плечах и шее запеклись глубокие, рваные царапины. Глаза женщины были безумны, она то ли плакала, то ли пыталась кричать сорванным голосом, но лишь тянула на одной ноте:

– И-и-и…

С дымом смешался пронзительный запах горелой шерсти и паленых перьев.

– Что здесь было, женщина?

Сержант попытался встряхнуть трактирщицу за плечо. Она лишь съежилась сильнее.

– Оставь ее, Вил, – вмешался кто-то из лучников, – видишь, тетка помешалась, мальчишка на дороге ее сын. Не хватило шайке одной стрелы. Парень, видно, убежать сорвался, да настигли и добили шестопером. Другие ребятишки, похоже, в доме дожариваются.

– Альвисы?

– Их работенка. Видно по болтам от арбалетов…

На улице за трактиром скорчилось еще с полдесятка неподвижных тел – жители, застигнутые набегом врасплох. Дома в Нусбауме уцелели – появление отряда Гизельгера заставило грабителей поспешно скрыться. Перепуганные люди, заперев двери и завалив их изнутри скарбом, не спешили навстречу избавителям – неслыханная невежливость. Солдаты разбрелись по тесным улочкам и, растерянно переругиваясь, без особого успеха колотили в двери.

Гаген ясно представил себе, как метался по улицам, тщетно стучась в глухие и слепые дома, загнанный подросток – сын трактирщицы, как, отчаявшись найти убежище, бежал он по дороге прочь от поселка, слыша за собою топот погони, не смея оглянуться и до конца надеясь на спасение…

Толстый юноша, наследник империи, не отрывал карих глаз от мутной спирали дыма и словно сжавшихся от страха домов. «Когда я стану императором, я не допущу, чтобы подобное творилось в моих землях», – поклялся в душе принц Церена. И сам не заметил, что мысленно произнес не неуверенное «если», а твердое «когда».

…Через десять лет, сидя в деревянном кресле, спиной к бойнице, за которой вечно шепчет, поет или грохочет прибой, он с грустью посмотрит в непроницаемо-гордое лицо самого прославленного преступника Империи и в бессилии вспомнит эти непроизнесенные слова.

А пока – пока скрипнула и отворилась дверь ближнего дома, за нею нехотя отворилась вторая. Перепуганные подданные выходили приветствовать церенского императора…

Ближе к вечеру третьего дня пути кавалькада Гизельгера остановилась прямо на большой ровной лужайке у дороги. С трех сторон лужайку огораживал заслон дубового леса, опушка поросла орешником. Солнце клонилось к закату, лучшего места для лагеря рядом не оказалось.

Вскоре засуетились слуги, ставя палатки, задымились костры, поджаривая мясо для высокородных путешественников. Хмурый император уединился за пологом личного шатра, на пороге немедля устроился Кунц Лохнер. Бдительный капитан гвардейцев без сантиментов пресекал любые попытки помешать отдыху повелителя Церена.

Суета лагеря накрыла поляну, а лагерь, в свою очередь, накрыла стая поздних, крупных осенних комаров, которые тут же облепили и людей, и разгоряченных животных. Поход комариной армии увенчался полным разгромом противника – вскоре императорские спутники проклинали судьбу и безрезультатно взывали к святым покровителям Империи.

Зловредные насекомые не делали разницы между вельможами и простолюдинами, кусали всех подряд, забивались в прорези шлемов, под доспехи, голодно гудели и ретиво бились о полотно палаток.

Раздосадованный граф Рогендорфский попытался сопротивляться, раздавил нескольких особо наглых кровососов, потом, оставив в палатке бесполезные шлем и хауберт, соскучась ждать трапезу, пошел к опушке, раздвинул ветви кустов и двинулся в глубь чащи.

В осеннем лесу было тихо, комаров, к великой радости графа, вовсе не оказалось, на земле лежали бронзовые листья вперемешку с пятнами света, предзакатные лучи острыми стрелами пробивали кроны деревьев. Чуть в стороне шмыгнула белка, Дитмар проследил за ней взглядом и замер, заметив в гуще зарослей неопределенное пятно, чуть более темное, чем яркая листва.

Пятно слегка шевельнулось. Зверь или человек?

Графа захватил охотничий азарт. Кольчуга и меч остались в палатке, на рыцарском поясе висел только «кинжал милосердия». Если Дитмар вернется, неизвестный скорее всего успеет скрыться. Небрежно посвистывая и преднамеренно загребая ногами шуршащую листву, охотник за человеком удалился от замеченного им пятна на пять сотен локтей, а потом, сменив шаг на мягкий и быстрый, повернул обратно, обходя затаившегося в кустах противника с другой стороны.

Последнюю полусотню локтей сиятельный граф проделал неблагородно – ползком по влажной траве.

За тонкой преградой редкого орешника, прямо перед ним, всего в нескольких шагах, на подстилке из листьев устроился человек. Он сидел на корточках и напряженно всматривался сквозь сетку ветвей в суету лагеря на поляне. Со стороны затылка нельзя было в точности сказать, сколько лет незнакомцу, но, кажется, не более двадцати.

Дитмар приготовил кинжал и одним прыжком настиг добычу, жестко перехватил чужую руку, метнувшуюся к поясу, и прижал лезвие к сонной артерии противника:

– Не сопротивляться! Иначе смерть!

Пленник попытался поизвиваться, но не смог справиться с кошачьей ловкостью графа и затих. Почему-то он так и не закричал. Дитмар перевернул человека на спину и с удовлетворением увидел молодое лицо и испуганные глаза.

– Кого я вижу? По-моему, мы с вами где-то встречались, любезный… И что же вы делаете в такой романтической обстановке? Попробую угадать. Поджидаете какую-нибудь не в меру шаловливую дочь эльфов?

Добыча издала неопределенный звук и безуспешно попыталась пнуть мучителя.

– Ох нет! Не угадал. Разумеется, рыцарь не входит к даме с оружием… О! Какой интересный кинжал у вас на поясе… Замечательная кошка, где-то я такую видел…

Пленник бешено рванулся, но его тут же остановил недвусмысленный укол в шею.

– Ну к чему так биться, друг мой, поверьте, барон, э… ну, не важно, какой, у меня нет намерения причинить вам вред. Так зачем вам кинжал с такой любопытной зверюшкой?

Пойманный больше не бился, он угрюмо молчал. Тогда Дитмар отбросил свой клинок в сторону, крепко ухватил пленника за отвороты, грубо тряхнул его, использовав свою недюжинную силу, и, притянув лицо юноши вплотную к своему лицу, прошипел:

– Щенок!

«Щенок» молча ощерился.

– Ты собрался убить императора? Верно? Мало таких, как ты, сгорело на поле камней, подвывая, сдохло под клещами палача? Думал, ты будешь удачливее? Ничтожеству свойственно заблуждаться. Но я не трону тебя и промолчу о том, в каких делах замешан отпрыск Тассельгорнов. С одним условием – твой хозяин, тот, кто послал тебя, сам явится ко мне. Через два месяца, день в день. Пусть покажет эту вещь…

Охотник сдернул с пальца и протянул настороженной добыче перстень – темно-синий лазурит в тяжелой оправе. Потом выпустил ворот изрядно помятого пленника, подобрал оба кинжала и, беззаботно напевая куртуазную песенку, отправился в сторону лагеря.