"Приключения Михея Кларка" - читать интересную книгу автора (Дойл Артур Конан)

Глава III Друзья моего детства

Не подумайте, дети, что мое предисловие слишком длинно. Без фундамента нельзя. Сперва надо фундамент положить, а потом уже можно и дом строить. Что вам за интерес будет слушать о событиях, если вы не знаете людей, которые в этих событиях участвовали. Итак, будьте терпеливы, дети. Теперь я вам буду рассказывать о старых друзьях моего детства. О некоторых из них вы услышите и потом, так как они принимали деятельное участие в исторических событиях, но были между ними и такие, которые остались безвестными и умерли, как и жили, в своих захолустных гнездах. Упомянуть о них я, однако же, должен для того, чтобы вы знали, какие люди оказывали на меня влияние.

Много на своем веку видел я добрых людей, но кто мог сравниться в добродетели с нашим сельским плотником Захарией Пальмером? Тело этого человека было измождено старостью и тяжкими трудами, но в этом теле жила простая и чистая душа. Прост Захария был не потому, что был невежествен. Совсем наоборот, человек этот знал многое, читал сочинения Платона, Гоббса и других мыслителей. Все сокровища человеческой мысли были им изучены.

Книги во времена его детства были гораздо дороже, чем теперь, а плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в наши дни. Но старик Пальмер был холост. У него не было семьи, которую нужно было содержать, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил на книги.

Над кроватью у него была прибита полка, а на ней стояла библиотека избранных сочинений. Книг было не много, но зато все они были хорошие. Такой нельзя было найти и у помещика или священника.

Пальмер не только купил эти книги, но прочитал их, понял и старался объяснить их своим ближним.

Обыкновенно в летние вечера этот наш сельский философ, старец внушительной наружности, с белой как снег бородой, сидел у порога своей хижины. Старик бывал очень доволен, если молодежь бросала игру в шары и железный обруч и приходила к нему побеседовать. Мы ложились на зеленую травку около него и задавали ему разные вопросы. Он отвечал нам и рассказывал о великих людях старых времен, о словах, которые они говорили, и о подвигах, которые они совершали.

Любимцами старика были я и сын трактирщика Рувим Локарби. Мы обыкновенно приходили к старику раньше всех и уходили последними. Любил нас Захария Пальмер так, как иной отец своих детей не может любить. Он употреблял все усилия для того, чтобы развить наши неоперившиеся умы, и объяснял нам все, чего мы не понимали или что нас смущало и волновало. Как и все вообще не чуждые серьезной мысли молодые люди, мы старались разрешить проблему мироздания. Наши детские глаза устремлялись в ту бездну, дна которой не могли рассмотреть величайшие мудрецы.

Смущало нас так же и то, что мы видели вокруг себя. Село было разбито на секты, которые пылали взаимной враждой и ненавистью. «Что же это за дерево, если оно приносило такие плоды?» — думалось нам. Говорить на эту тему с родителями мы боялись и Шли за разрешением сомнений к доброму Пальмеру, и он нам говорил хорошие и ободряющие речи.

— Все эти препирательства и споры не захватывают сущности, скользя только по поверхности, — говорил он нам, — что человек, то норов. Каждый старается объяснить себе религию по-своему, так, чтобы объяснение соответствовало направлению его ума. Но, однако, в каждом христианском учении, как бы оно ни было затемнено этими толкованиями, лежит здравая, общая всем христианским религиям сердцевина. Если бы вы жили во времена древности, в греко-римском языческом мире, вы поняли бы; какой переворот совершило христианство в человеческой жизни. Люди спорят и горячатся из-за того, как надо понимать то или иное слово, но все эти споры имеют временный характер. Главное значение христианства заключается в том, что оно объясняет нам божественное значение человека и понуждает его к простому и безгрешному существованию. Вот что нам дала христианская вера.

Другой раз Захария нам сказал:

— Я не желал бы быть добродетельным из страха. Впрочем, долгий опыт жизни открыл мне, что ни один грех в этой земной жизни — не говоря уже о будущей — не остается ненаказанным. За каждое дурное дело человек платится или расстройством здоровья, или ухудшением материального положения, или же утратой душевного мира. Наказания эти постигают как отдельных личностей, так и целые народы. Исторические книги в этом смысле представляют собой сборники проповедей. Вспомните, например, как любившие роскошь вавилоняне были побеждены трезвыми и скромными персами, а этих последних, когда они, оставив добродетели, ударились в роскошь и пороки, предали мечу греки. А затем и греки, предавшиеся чувственности, были покорены сильными и смелыми римлянами. Последние тоже были, в свою очередь, побеждены народами севера, и случалось это потому, что римляне утратили свои воинские добродетели. Порок и гибель всегда шли рука об руку.

Мало того. Провидение пользовалось пороком как орудием для кары других безумствующих народов. Не думайте, что история — дело случая. В мире царствует единая великая система, которой подчинена и жизнь каждого из нас. Чем дольше ты живешь, тем яснее постигаешь, что грех и несчастье идут рядом и что истинное счастье немыслимо без добродетели.

Совершенно иного рода учителем был отставной моряк Соломон Спрент, живший в предпоследнем доме по левой стороне главной улицы нашего селения. Спрент был человек старой матросской закваски; на своем веку ему пришлось сражаться под красным флагом со многими народами. Воевал он с французами, испанцами, голландцами и маврами; наконец, шальное ядро оторвало ему ногу, и таким образом его военной карьере был положен конец.

Это был тонкий, крепкий, темноволосый человек, гибкий и увертливый, как кошка. Туловище у него было короткое, а руки длинные. Кисти рук были очень большие и всегда полусжаты, точно Спрент и теперь думал, что надо ходить, хватаясь за канаты. Весь он с головы до ног был покрыт замечательной татуировкой. Все тело блестело голубой, красной и зеленой красками. Картины были все на библейские сюжеты, и Спрент по этому поводу говорил:

— Представьте себе, что я утонул, и тело мое выброшено на какой-нибудь остров. Дикари только по одной моей коже могут изучить всю библейскую историю.

С грустью я, однако, должен признаться, что религиозность Спрента ограничивалась только внешними, кожными покровами. Вся религия его вышла на кожу, а внутри не осталось ничего. Ругался Спрент на одиннадцати языках и двадцати трех наречиях. Ругался он отлично и, словно боясь утратить приобретенные по этой части познания, практиковался в искусстве ругательства ежедневно. Ругался Спрент всегда и во всех случаях своей жизни: и когда был весел, и когда грустил, и когда сердился, и когда хотел выразить свое благорасположение; ругань у Спрента вытекала из любви к искусству, и, ругаясь, он меньше всего думал досадить кому-то. Благонамеренность Спрента в этом отношении была так очевидна, что даже мой отец не мог сердиться на этого закоренелого грешника.

Время, однако, шло, и с годами старик стал более трезв и рассудителен. В последние годы своей жизни он вернулся к чистым верованиям своего детства и научился бороться с дьяволом так же стойко и храбро, как он боролся с врагами своей родины. Старик Соломон был в некотором роде неиссякаемым источником познании и удовольствия для меня и моего друга Локарби. В праздничные дни он приглашал нас к себе обедать и угощал нас рубленым мясом с овощами, сальмагундией или еще каким-нибудь иноземным кушаньем вроде рыбы, приготовленной «по-азорски». Стряпать старик умел отлично и изучил деликатесы всех стран и народов.

Во время наших к нему посещений он нам рассказывал удивительные истории. Между прочим он нам много рассказывал про «Руперта, под начальством которого служил. Руперт был прежде командиром конного полка, и сухопутные привычки засели в него очень крепко. Стоя на корме корабля и командуя эскадрой, он кричал:

— Направо кругом! Карьером марш! Отступи назад! Рассказывал Спрент нам много и про Блока, но даже и перед Блоком он не преклонялся до такой степени безусловно, как перед сэром Христофором Мингсом. Спрент некоторое время служил рулевым на его адмиральском корабле и знал жизнь и деяния этого нашего национального героя превосходно. Поступил во флот Христофор Мингс простым юнгой и умер полным адмиралом. И как он умер! Он пал, сраженный неприятельским ядром, на палубе собственного корабля и был отвезен плачущей командой на родину для погребения на Чатамском кладбище.

— Если на том свете есть море из яшмы, — говорил старый моряк, — то я готов держать пари, что сэр Христофор принял уже свои меры и английский флаг на этих морях уважается как следует. Иностранцы и там нас не околпачат. Сэр Христофор не из таковских. Я служил под его началом на этом свете, и если бы мне чего очень хотелось, так это того, чтобы и на том свете исполнять должность рулевого на его корабле. Конечно, это удастся только в том случае, если будет свободная вакансия.

Когда Спрент начинал вспоминать о погибшем адмирале, то дело кончалось всегда тем, что он приготовлял новую чашу пунша и, разлив напиток по стаканам, предлагал нам почтить память почившего героя.

Рассказы Соломона Спрента об его бывших начальниках были очень интересны, но самое интересное начиналось после того, как старый моряк выпивал несколько стаканов вина: тогда шлюзы его памяти широко открывались и он начинал нам рассказывать о тех странах, в которых ему пришлось побывать, и о тех народах, которые он наблюдал. Подперев руками подбородки и вытянув вперед шеи, мы сидели, устремив глаза на старого искателя приключений, и впивали в себя его слова. А он, довольный возбужденным в нас любопытством, медленно попыхивал трубкой и рассказывал одну историю за другой, вспоминая о многочисленных событиях своей полной приключений жизни.

В наши дни, дети, не было Даниэля Дефо, который рассказывает о чудесах, творящихся в Божьем мире, не было и журналов, где печатаются разные путешествия и приключения. Не была также сочинена еще книга о Гулливере, книга, удовлетворяющая нашу страсть к приключениям рассказами о таких приключениях, которых на самом деле никогда не происходило. Куранты, в которых печатались в то время известия, попадали в наши руки самое большее раз в месяц, и вот почему рассказы очевидцев ценились в то время гораздо более, чем они ценятся теперь; что же касается старого Соломона Спрента, то он представлял собой как бы ходячую библиотеку.

Его рассказы нам очень нравились. Его хриплый голос, произносивший нескладные слова, казался нам голосом ангела. Воображение работало и дополняло то, чего не хватало в рассказах Соломона. Сегодня мы сражались с пиратами у Геркулесовых столпов, завтра мы высаживались на Африканский берег, а послезавтра любовались горящими на песчаных мелях испанскими кораблями. Мы ходили по морю вместе с работорговцами, торгующими слоновой костью и людьми, мы боролись с ураганом около мыса Доброй Надежды, мы, наконец, устремлялись на военном корабле к коралловым островам. С берегов этих островов нам улыбались и манили нас к себе зеленые пальмы. На горизонте виднелся золотистый туман, и нам было отлично известно, что на этом горизонте, где-то совсем близко от нас, находится царство священника Иоанна.

После этих интересных и поднимающих дух путешествий мы возвращались вдруг к скучной обстановке гэмпширской деревушки. Мы чувствовали себя тогда в положении диких птиц, попавших в тенета и посаженных в тесные клетки.

И в таких-то случаях я особенно живо припоминал слова отца о том, что у меня скоро вырастут крылья и я улечу. И я начинал чувствовать такое беспокойство и недовольство настоящей жизнью, что ничто не могло меня успокоить. Даже мудрость Захария Пальмера, и та в этих случаях переставала действовать.