"Здравствуй, Никто" - читать интересную книгу автора (Догерти Берли)

ИЮЛЬ

Когда я наконец понял, что она действительно не хочет меня больше видеть, у меня осталось только одно желание — немедленно убраться отсюда как можно дальше. Несколько дней я колесил по городу на велосипеде, надеясь встретиться с Элен, — по дороге к ее дому и по всем нашим любимым местам, и в конце концов эти ностальгические поездки сделались для меня невыносимыми. Потому что со мной не было Элен. Места, которые были мне так привычны — Лед-милл, магазин звукозаписи, Лисья Избушка, бар Аткинсона, где мы часто сидели вдвоем и пили горячий шоколад, — стали ненавистны. Я жаждал встречи и обливался холодным потом при мысли о том, что действительно могу на нее случайно натолкнуться. Что, если она отвернется и пройдет мимо, не сказав мне ни слова? Я боялся, что потеряю голову и наделаю глупостей. Где бы я ни был, я каждую секунду ожидал ее встретить. Залезая в автобус, я оглядывался, ища ее фигуру среди пассажиров. Входя в каждую дверь, я дрожал от напряжения, думая, что сейчас увижу ее. Она была всюду и нигде. Она будто бы испарилась из Шеффилда и из моей жизни, забрав с собой все лучшее, что обитало в моей душе.

Пришел Том, посидел со мной во дворе и сказал: — Знаешь, мое предложение остается в силе. Бросай все, и поедем во Францию, а денег я тебе одолжу.

Я встрепенулся и взглянул на него, выныривая из-за застилающей мои глаза пелены. — Поедем, — сказал я. Ой, зря…

Здравствуй, Никто.

С утра я рассеянно сидела на кровати, вокруг по одеялу были разбросаны все письма, которые я тебе написала. Я рассматривала фотографию Криса, когда мать принесла мне чистое белье. Я чувствовала, как она пристально глядит на меня, и снова вспомнила слова бабушки: «Яблоко от яблони недалеко падает». Мамочка, мама, почему бабушка так сказала? — хотела я спросить у нее и не могла. Я хотела рассказать, что навсегда порвала с Крисом, и не могла. Ну помоги же мне, мама.

Я смотрела на фотографию Криса в последний раз, потому что решила раз и навсегда убрать ее с глаз. С глаз долой — из сердца вон. Мать молча подошла ко мне и остановилась за моей спиной. Мне так хотелось с ней поговорить. Пожалуйста, мама, побудь со мной немного, и я решусь. Она замешкалась, и я почувствовала, что она смотрит на фотографию и на разбросанные письма. На миг мне почудилось, что она собирается что-то сказать. Тягучей паутиной повисла тишина, воздух пульсировал, что-то билось между нами, тонкие невидимые нити вибрировали, протянувшись от нее ко мне, я боялась разорвать их неосторожным движением, громким вздохом. Мать наклонилась и положила белье на кровать, покрыв простыней и письма, и фотографию, потом, потупив голову, вышла из комнаты и притворила за собой дверь.

Мы отправились ранним утром 11 июля, ровно через двадцать дней после того, как Элен решила отделаться от меня. Это было жуткое путешествие. По пути к станции я проколол шину, охранник не дал нам поставить велосипеды в багажный вагон, хотя мы заплатили за провоз багажа, поезд сломался, и мы добрались до Лондона только в час «пик», по диким пробкам еле доехали до вокзала Виктория, к тому же беднягу Тома на пароме тошнило. Наконец мы оказались во Франции. Сначала для разминки мы прокатились долиной Луары, потом рванули через Францию до самых Альп и в конце месяца тронулись в обратный путь. После экзаменов Хиппи Харрингтон надавал нам книжек, «мои библии» — так он их называл. Одна из них называлась «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом».

— Это что — инструкция? — удивился Том. — Учебник по мотоциклам?

— Это просто сумасшедшая книга, — загадочно пояснил я. — Я ее на ночь читаю, она у меня вместо подушки. В ней пишется про муки бытия.

На самом деле эта книжка помогла мне не сойти с ума. С Томом пришлось нелегко. Он все будет делать: пойдет в магазин, будет готовить, поставит палатки за нас обоих, лишь бы только не трогать гаечного ключа. Так что ремонтом занимался исключительно я один. Но книжка эта мне здорово помогала. Не только в смысле мотоциклов, но и для души. Она помогает взглянуть на жизнь по-новому. Возвращает к истокам, учит искусству выживания. Иногда я чувствовал, что я по-настоящему счастлив, и даже не верил сам, что такое возможно. Бывает, едем мы по одной из таких потрясающе прямых французских дорог, по сторонам — бесконечные поля подсолнечника, кругом — полная тишина и покой, если не считать птичьего щебетания и болтовни Тома. Долгий жаркий день расстилается на десятки километров перед нами и позади нас, и я чувствую, что абсолютно счастлив. Но когда я дочитал последнюю страницу «Дзэна», выключил свой фонарик и лег в темноте, прислушиваясь к крикам ночных птиц, я почувствовал, как почти позабытая боль снова овладевает моим сознанием.

Как-то ночью Том окликнул меня:

— Эй, Крис, ты не спишь? — Его палатка стояла всего в паре метров от моей.

—Нет.

— Все еще тоскуешь по ней?

— Том, ради бога!

— Ты не храпел, и я понял, что ты не спишь.

Он включил фонарик и, не вылезая из своего спальника, подполз к моей палатке. Я расстегнул молнию у входа и тоже выполз к нему. В небе сияли огромные звезды. Неподалеку журчал ручей. Ночь была полна всевозможных звуков, они вылетали из темноты и сталкивались друг с другом в воздухе.

— Слышишь, собака лает? — толкнул меня Том.

— Скорее, лисица.

— Значит, лисица.

Потом мы услышали, как кто-то кричал в лесу, жалостно, как ребенок, — может быть, кролик, попавшийся в силки.

— Дочитал свою книгу? — спросил он.

— Нет еще. Смакую. Классная вещь.

— А я читаю Керуака: «В дороге».

— Тоже Хиппи подкинул?

— Знаешь, трудно поверить, что она написана в пятьдесят девятом. Это ж когда было-то!

— Наверное, всем парням хочется вскочить на подножку и уехать куда-нибудь подальше от дома, — сказал я. — Наверное, поэтому-то она и читается до сих пор.

— Продано больше восемнадцати миллионов экземпляров. Это кое-что да значит. Представь только, восемнадцать миллионов ребят прочли эту книжку: значит, каждый из них мечтал вот так же уехать черт знает куда, чтобы расстаться и снова встретиться с собой в конце дороги.

— Мы лежали на поляне, завернувшись в спальники и положив руки под головы, словно две гигантские гусеницы, и смотрели в ночное небо.

— Чего они ищут? От чего убегают?

Я повернулся на бок. Звезды светили чересчур ярко, холодный ледяной свет резал глаза.

— Думаю, им просто нравится странствовать, а откуда и куда — наплевать.

— Есть ли на земле такое место, куда бы стоило стремиться?

Мы с Томом часами спорили об этом. Хотя Джек Керуак давно умер — через десять лет после того, как написал свою книгу. Слишком часто он напивался до потери сознания. Это тоже, наверное, что-нибудь да значит. Тоже путешествие, только другого рода. Пока мы разговаривали, то засыпая, то просыпаясь, Элен все время была рядом, прямо перед глазами, гораздо ярче звездного неба.

17 июля

Здравствуй, Никто.

Подумать только, уже середина июля, значит, ты уже шесть месяцев как внутри меня. Этого уже не скроешь, какие бы свободные платья я ни носила. Легче остановить разогнавшуюся электричку. Ты все толкаешься — то ручкой, то ножкой, будто бы хочешь крикнуть: «Эй! Я тут! Почему меня никто не замечает?» Но я все время о тебе думаю. Я не могу думать ни о чем другом.

Жарища страшная. Лето в самом разгаре, дышать просто невозможно. Ходить по улице тяжело, я словно все время таскаюсь с тяжеленной сумкой продуктов, которая держится у меня на животе. Я представляю, как ты сидишь там, в своей маленькой сумеречной пещерке, в своем домике, кувыркаешься и плаваешь, как в ванне. Как ты там — уютно ли тебе, спокойно ли? Ты настоящий человек. Как же мне не терпится тебя увидеть!

Но эти приятные и радостные мысли посещают меня только днем, милый Никто. Ночь за ночью я не могу спать от одиночества и страха. Прошлой ночью я вышла в сад. В небе ни облачка, звезды просто гигантские. Несмотря на поздний час, городской шум не стихал, машины, гудя, проносились по дороге. Мир не спал, люди ехали куда-то, где-то умирали, где-то рождались дети. А у нас в саду только тени; деревья, лунный свет и тени, серебристые и мягкие, одинокие, тихо шелестящие тени. Мне захотелось взмолиться, попросить у них совета. Что мне делать? Я понятия не имею, ни где мы с тобой будем жить, ни на какие деньги. Я и ухаживать за тобой не умею. Я не знаю, хватит ли у меня сил на все. Честно признаюсь: я даже темноты боюсь. Впрочем, когда я вернулась в дом, в кухню, ко всем домашним лампочкам и полезным приборам, я почувствовала, что боюсь уже и света тоже. Что же делать? Мне так хотелось, чтобы Крис обнял меня и сказал: мол, все в порядке, мы справимся вместе, все будет хорошо. Но я сама закрыла для себя этот путь, летящий поезд не остановишь, как не остановишь тебя, потому что тебе суждено родиться. Ты, сильный и мудрый, уверенно войдешь в этот мир, ты знаешь, что должен родиться, знаешь, что должен сделать для этого. Я же не знаю ничего.

Я задвинула шторы, чтобы не видеть неба, разгорающегося рассветными красками. Скоро восход, и ничего, ничего нельзя сделать, чтобы помешать ему, поезд мчится без остановок, и только станции пролетают во мраке.

Все утро Том ворчал, что из-за моего храпа так и не смог заснуть. Мы еле волочили ноги: только на то, чтобы собраться и позавтракать, у нас ушло два часа.

— Все, больше никаких ночных бдений, — пробубнил я себе под нос и изо всех сил нажал на педали. Том еле тащился следом. В тот день мы проникли на какую-то турбазу, где нам удалось принять душ, — абсолютно волшебное ощущение; а вечером познакомились с фермером — месье Бенвеню, который разрешил нам переночевать на своем поле. Мы провели с ним много часов, болтали, смотрели, как он доит коров. Между прочим, свежее, только надоенное молоко, оказывается, теплое, почти горячее, от него пар идет! Никогда раньше не видел такого. Он зачерпнул кружку и дал нам попробовать. У этого молока был вкус травы, да и запах непривычный.

С французским у Тома очень туго, но когда он не знает какого-нибудь слова, он просто берет английское и произносит его на французский манер. Самое смешное, что его понимают. А я-то сколько часов убил, разбираясь со всеми этими невозможными временами, запоминая существительные мужского и женского рода, ко пока я составлю правильное предложение, его уже поздно произносить — тема переменилась. Так и вышло, что, хотя главный эксперт во французском — я, разговаривал почти все время Том, а мне лишь изредка удавалось ввернуть фразу. Жена месье Бенвеню угостила нас апельсиновой настойкой собственного приготовления, после этого разговор пошел повеселее, мы уже шутили, смеялись. Жаль, бутылка слишком быстро кончилась.

На следующий день, проезжая бесконечную череду маленьких французских городков, мы мучились дикой головной болью, и все время приходилось напоминать себе, что уличное движение здесь другое, чем в Англии, — правостороннее. Я представлял, что подумает Элен, когда узнает, что я погиб во Франции под машиной. Шевельнется ли в тебе хоть толика сожаления, гордячка Нелл? Екнет ли хоть на секунду сердце у этой ледышки? Ночи стояли душные — не заснуть. Я весь обгорел, к тому же седло зверски натирало. Длинные французские булки застревали поперек горла. В каждой встречной девушке мне виделась Элен.

Я купил три открытки: для отца, для мамы и для Джил.

Здравствуй, Никто.

Я попросила:

— Бабушка, расскажи мне о том, как ты была маленькой девочкой.

Несмотря на то, что на улице стояла прекрасная погода, в комнате было темно — шторы задвинуты, чтобы солнечные лучи не проникали внутрь. Знаешь, Никто, я ненавижу духоту, всю жизнь ненавидела.

— Девочкой? Зачем тебе это? Я хотела во всем разобраться, выгрести пыль изо всех темных уголочков.

— Ты жила в Шеффилде? Она вдруг захихикала.

— Я жила в шкафу.

Я припомнила, что она когда-то уже говорила мне это. Давно, когда я была еще малышкой, я слышала от нее эти слова, но тогда я не стала расспрашивать, что она имела в виду. Я молча ждала продолжения. Слышно было, как дедушка, насвистывая, подстригает живую изгородь во дворе.

— В те времена мало кто мог позволить себе детскую кроватку или колыбельку, но и в шкафу было ничуть не хуже.

Я задумалась. Может быть, и мне придется так поступить, надо только будет выложить дно мягкими вещичками.

— А что? Чудесная кроватка, а как удобно! Если, например, я плакала слишком громко, или если к нам на кухню приходила хозяйка, матери достаточно было только задвинуть ящик — и нет меня. В самом деле, очень ловко придумано. — Она снова рассмеялась тоненьким детским смешком, казалось, что смеется маленькая девочка, а не семидесятилетняя старушка.

— Но ведь на самом деле она никогда так не поступала, правда?

Бабушка строго на меня посмотрела.

— Ты, может быть, думаешь, что у нее не было мужа? Ошибаешься, она была обвенчана с дворецким. Беда в том, что она не имела права рожать ребенка, пока находилась в услужении, иначе ее бы уволили. Поэтому меня держали в секрете.

— Но ведь она не закрывала тебя в шкафу?

Бабушка прикрыла глаза, сцепила руки на груди, задумчиво опустила голову и продолжала почти шепотом:

— Да, я все прекрасно помню. Полки, заставленные чугунными горшками. Звуки шагов, шелест юбок, голоса. Помню солнечные лучи, проникающие сквозь щель, они то исчезают, то появляются, вот так! — Ее руки танцевали в воздухе, ресницы подрагивали. — Вдруг толчок, скрип, и я еду наружу. Чувствую душный сладковатый запах кухни.

— И ты не боялась?

— Я слишком маленькая была, — тихонько промяукала бабушка. — И потом, я люблю темноту.

Я спустилась вниз, к дедушке. Хотела помочь ему сгребать ветки, но он сказал, что сам справится. Я сидела на крыльце и смотрела, как он работает, шумно кряхтя, переводя дыхание каждые пять минут.

— Бабушка заснула, — сказала я.

— Так точно, она теперь, должно быть, до чая проспит.

— Почему бы тебе не попробовать вывести ее во двор, посидеть на свежем воздухе?

— Захочет — спустится. Кто знает, может быть, завтра она будет скакать бодрая, как воробушек. Но когда она задумается, ее ничем не расшевелишь.

— А что, мама никогда не заходит к вам?

Дед крякнул и покраснел, продолжая сгребать ветки. Жаль, что он не позволил мне помочь ему. От свежеподстриженных кустов долетал сладковатый запах.

— У нее своя голова на плечах. Вообще-то, бывает, заходит, когда есть настроение.

— А когда она вышла замуж за отца, вы одобрили ее решение?

Видишь, Никто, я решила разузнать всю подноготную. Раньше я не решалась задавать такие вопросы. Дед, тяжело дыша, облокотился на метлу и вытер пот со лба.

— Нам казалось, что они — довольно странная пара. Он не очень-то общительный, а она, наоборот, живая, энергичная. Элис всегда стремилась учиться, развиваться, ну и все такое. Ее, должно быть, подкупило, что твой отец работал в университетской библиотеке, и ей казалось, что это потрясающее занятие. Но в конечном счете он ей здорово отравил жизнь.

— Как это? — Наверное, это было предательством — поддерживать такой разговор, но я так хотела узнать всю правду, что старалась об этом не думать. — По-моему, отец обожает маму.

— Что есть, то есть. Он для нее все готов сделать. Не любит беспокойства, вот и слушается ее во всем. — Дедушка довольно засмеялся. — Но он ей действительно здорово отравил жизнь, в смысле танцев.

— Из-за танцев?

Он яростно заработал метлой, расчищая дорожку от веток. Я соскочила с крыльца и пошла следом.

— Твоя мама обожает танцевать. Не знала? Девчонкой она порхала по дому, как маленькая феечка. — Он снова радостно рассмеялся каким-то своим воспоминаниям. — Бегает и крутит над головой ленточку, или шарфик, или веревочку, да что угодно. Бывало, что в туалете бумаги отмотает или из газеты лент нарежет. Ну в общем. А с отцом твоим они в джаз-клубе познакомились. Он на рояле играл — подрабатывал по вечерам. Элис частенько туда наведывалась с подружками. Потанцевать она любила. И танцевала, надо сказать, неподражаемо. Поэтому-то он и запал на нее, не иначе.

Я представила: отец за роялем в одной рубашке наигрывает рэгтайм, а мама… Нет, этого я не могла представить.

— И как же он отравил ей жизнь?

— Точно не знаю… Но судя по всему, сразу после женитьбы он топнул ногой и запретил ей ходить по клубам. Честно скажу: ни до, ни после этого он ничего подобного не совершал. Твой отец, ты ведь знаешь, очень скромный человек. Наверное, ему казалось, что она выставляет себя напоказ перед всеми. Жена все-таки.

— Мне никто не рассказывал…

— Ну ясно, ясно. — Дед засмотрелся на барахтающихся в пыли воробьев, которые, должно быть, чего-то не поделили. — Дети очень многого не знают о своих родителях, так всегда бывает. — Он взмахнул метлой, и воробьи упорхнули на другой конец двора. Дед замел последний листок и отряхнул руки о штаны. — Часто так бывает: женятся люди и думают, что теперь-то для них откроется новый мир. А получается наоборот. Старый мир — и тот закрывается.

Он оттащил мешок на задний двор и высыпал в кучу уже собранных веток и листьев.

— Сейчас не разгорится, должно подсохнуть сначала, — проворчал он. — К тому же, лучше зажигать костер вечером. Приятно спокойно посидеть на бревнышке, поглядывая, как дымок закручивается к небу. Нет ничего приятнее, чем запах древесного дыма. Знаешь, Элен, когда я сижу тут один, а кругом никого, только мошкара, ко мне иногда выходит лягушка и садится рядом, ну вот прямо как ты сейчас, совсем близко к огню. Сидит себе, глазками моргает, кадыком шевелит и смотрит прямо в огонь, так что он у нее в зрачках отражается. Словно думает о чем-то, совсем как я! Не видел бы своими глазами, не поверил: ведь от костра идет такой жар! — Он покачал головой. — Да, очень странная лягуха, ничего не скажешь.

— Ладно, дед, мне, наверное, уже пора, — оторвала я его от размышлений. Хотя уходить не хотелось. С дедушкой всегда так хорошо.

— Элен… — он склонился ко мне и поцеловал на прощание. — Этот парень, он женится на тебе?

Я отвела взгляд.

— Нет, не женится. Я не хочу выходить замуж.

— Он неплохой парнишка, но еще зеленый. Рано вам, обоим еще рано.

— Знаю. Я уже все решила.

Он проводил меня до калитки, по дороге подбирая оставшиеся обрезанные веточки, словно собирая букет цветов.

— Элен, я знаю твою маму. Боюсь, она тебе житья не даст. Так что помни: если что, то ты с ребеночком… Конечно, у нас не дворец, но я был бы очень рад.

Я кивнула.

— Мы тебе всегда рады. Не забывай этого.

Длинный был сегодня день, мой милый Никто. Мы словно прошли много-много миль по неизведанным местам. И, знаешь, мне кажется, что я стала немножко ближе к своей матери. Но путь еще очень долог, и еще слишком много вопросов, на которые у меня нет ответов.

Оглядываясь назад на то, что случилось во Франции, можно было, конечно, оправдаться, свалив все на обстоятельства. Но я не хочу оправдываться.

Мы были в пути уже более двух недель. В тот день, когда это началось, мой велосипед просто довел меня. На заднем колесе появилась восьмерка, и шина с мерзким скрипом терлась о крыло. Цепь постоянно соскакивала, весь день мы перли в гору, обгоревшие, как черти, к тому же задница жутко болела. Мы решили отыскать велосипедный магазин, а когда нашли, он оказался закрыт, потому что был понедельник. Мы сидели на бордюре тротуара и жевали багеты.

За две недели я так натер себе десны корками, что сейчас ел только мякиш. Да, самому мне эту развалюху не починить. Спицы разболтались. Некоторые даже прошли сквозь обод и прокололи камеру. Скорее всего, кто-то наступил на заднее колесо на последней стоянке, пока мы спали. Персиг в «Дзэне» называет такие ситуации «испытаниями смекалки». Я мог бы подобрать выражение покрепче. От Тома никакого толка нет. Он только мог предложить взвалить велики на попутный грузовик и отправиться домой. В конце концов мы добрались до палаточной стоянки и два часа провозились, устраиваясь на ночлег. После чего я все же решил вплотную заняться своим задним колесом. Одна спица намоталась на ось, три висели, а оставшиеся десять, казалось, готовы отвалиться в любую секунду. В общем, два дня надо сидеть и чинить, не меньше. Но, как ни странно, я был абсолютно спокоен.

Том достал свою палатку и обнаружил в ней одну огромную дырищу плюс несколько маленьких. Мы просто глазам своим не поверили. Наконец я догадался, в чем дело: его палатка лежала в моей багажной сумке, и ее продырявила одна из разболтанных спиц на. заднем колесе. Боже, каких только проклятий мы не посылали в адрес велосипедной техники. Том выл, что он уже по горло сыт и этой жарой, и Францией, и, конечно же, моим обществом. Но это еще не все. Когда он отправился принять душ, я вытащил из сумки свой спальник и обнаружил, что он весь в масле.

Вечером, конечно, начался дождь. Том спал в моей палатке, а я остался без спальника. Да еще эта ерунда с колесом… Хорошо хоть ноги не так гудят, как в предыдущие дни. Тут появились еще две туристки и стали ставить палатку. На гравийной площадке это не так просто, они завозились, и Том решил им помочь, тем более, что разговаривать нам все равно было не о чем. Я читал «Ресторан на краю Вселенной», но безо всякого удовольствия. С берега реки донеслась музыка, там начиналась местная дискотека. Такой жуткой музыки я давно не слышал, этого ди-джея стоило поймать и утопить, да было лень вылезать из палатки. Том с девушками все же отправились туда. Проходя мимо, они хохотали, но я сделал вид, что читаю и ничего вокруг не слышу. Хотя под такую музыку читать было невозможно, и немного погодя я решил пойти и посмотреть, что там делается. Полная дрянь. Одна из двух девушек заметила меня и махнула рукой, чтобы я спускался к ним. Я не пошел. Вернулся в палатку, хотя на душе кошки скребли. Ее улыбка напомнила мне об Элен.

Том вернулся далеко заполночь и разбудил меня, чтобы радостно сообщить, что я пока веду 2:1 — у него палатка в дырах, а у меня велосипед накрылся и спальник весь в машинном масле. Почему-то это его страшно веселило.

— А еще знаешь что, Крис? — услышал я, засыпая. — Я влюбился!

На следующий день я оставил в велосипедном магазине девяносто франков за ремонт. Велосипед тоже пришлось оставить до вечера, и остаток дня я провел с книгой. Я закончил «Ресторан» и стал читать «Над пропастью во ржи». «Эта вещь изменит твою жизнь», — говорил про эту книжку Хиппи. Что ж, пора. Том с девушками развлекались как умели: играли во фрисби, гоняли местных собак и так далее. Причем смеялись они не переставая, я чуть от них не свихнулся. Девушки были из Уэльса. Их звали Брин и Менэ. Они путешествовали по Франции автостопом, что, по-моему, для девушек не подходит. Они постоянно переговаривались между собой на валлийском языке, мне это с самого начала не понравилось. Низенькая, Брин, была брюнеткой и болтала без умолку. Я старался не обращать на нее внимания, но она оказалась очень начитанной и все время спрашивала, до какого места я уже дочитал. Ненавижу, когда меня отвлекают от чтения всякими разговорами. Хотя улыбка у нее была и впрямь обворожительная.

В шесть я вернулся в город за велосипедом. Он выглядел как новенький! На обратном пути я купил вина, и мы пригласили девушек разделить с нами ужин. А когда вечером за рекой снова завели музыку, мы все вместе отправились вниз.

Было очень весело.

23 июля

Здравствуй, Никто.

Прошел ровно месяц с тех пор, как я рассталась с Крисом. Но легче не стало. Я не перестаю вспоминать о нем. Странно, что мы ни разу не столкнулись с ним на улице, он ведь совсем недалеко живет. Он словно бы исчез с лица земли. Знаешь, Никто, иногда я чувствовала себе намного более взрослой. И злилась, что он такой неисправимый романтик. А теперь поняла, что именно этого мне больше всего и недостает. Он думал, что если просто обнять меня и приласкать, все тотчас же встанет на свои места. Теперь мне кажется иногда, что он был прав.

Сегодня я наконец поговорила с матерью. Разговор получился тяжелый. Отец улетел куда-то со своей группой, а Робби копал огромную ямищу на заднем дворе, потому что вдруг решил, что мы обязаны совершить что-то для защиты окружающей среды, например, выкопать собственный пруд. Комната была залита солнечным светом. Я вызвалась принести для мамы стаканчик шерри, что ее несказанно изумило, впрочем, она согласилась. Себе я взяла апельсиновый сок со льдом. Рано тебе еще спиртное хлестать, головастик ты этакий!

Я рассказала ей, что окончательно разошлась с Крисом. Перед ней я не сдерживала ни боли, ни рыданий, я рассказала ей все. Она спокойно меня выслушала. Без обниманий и утешений, она этого просто не умеет. И хорошо, что так. Я не хотела выпускать из рук нить разговора.

Я сказала, что не хочу выходить за него замуж или жить с ним, потому что не хочу связывать на всю жизнь ни себя, ни его. В первую очередь я не хочу, чтобы Крис из-за меня пожертвовал университетом. И лучшим способом избежать этого было порвать с ним как можно скорее. Я затвердила свою речь назубок.

Мать дала мне высказаться, потихонечку потягивая шерри из рюмки. Потом она еще раз попросила меня подумать о том, чтобы отдать тебя на усыновление, на что я снова ответила решительно: нет, никогда. В тот момент ты топнул ножкой внутри меня. Не сомневаюсь, что ты все слышал. Мать вздохнула и не стала больше распространяться на этот счет, не стала накалять страсти.

— Что же ты собираешься предпринять? — Я рассказала ей, что я хочу подать документы в Шеффилд на музыкальное отделение, только дождусь, пока ты немного подрастешь, чтобы тебя можно было записать в университетские ясли. Возможно, мне удастся повторно подать документы в Манчестер, на композицию. Она скривила лицо, показав, что сильно сомневается в осуществимости этих планов. А я не сомневаюсь. Я знаю, что ребенок — еще не конец света. Наоборот, это начало чего-то нового. Еще я сказала, что, когда ты родишься, могу переехать к дедушке — он предложил мне пожить у них. При этих словах у нее глаза полезли на лоб. Она ведь не ходит к ним почти никогда. Наверное, потому, что не очень-то любит свою мать. Или ей неприятно, какой она стала теперь: старуха, одной ногой на том свете, у которой в голове ветер гуляет. Так я думала — и ошибалась. Оказалось, что там было что-то поглубже и посерьезней — намного серьезней.

— В том доме ребенку не место, — сказала мать.

Тогда я спросила ее о так поразивших меня словах бабушки.

До этого я уже целую неделю копалась в родительских бумагах в поисках своей метрики и их свидетельства о браке. Я чувствовала себя как вор, забравшийся в чужой дом в поисках драгоценностей. Вновь и вновь я обыскивала одни и те же места, на меня напала какая-то поисковая лихорадка, словно я потеряла часть своей жизни и никогда больше не смогу ее вернуть. Вот почему в этот момент, когда она, такая бледная и нервная, сидела передо мной, продолжая потягивать шерри из уже опустевшей рюмки, я призвала на помощь всю свою смелость и спросила напрямик: правда ли, что я родилась до того, как они с отцом поженились. Она закрыла глаза и вздрогнула, словно ее вдруг мороз пробрал. Мы слышали, как Робби поет во дворе, копая свою яму. Должно быть, с него пот градом катился от жары. Наверняка, он скоро прибежит домой попить водички, плюхнется на диван, неуклюже раскинув ноги и подозрительно разглядывая нас, словно чувствуя, что пропустил что-то интересное. Где-то в комнате жужжала навозная муха, наверное, в занавесках запуталась.

Нет, сказала мама, конечно, нет, они уже два года как были женаты, когда я родилась. Она взяла письмо, лежащее перед ней на столе, и стала обмахиваться им как веером.

— Какая жуткая жара! — она откинула волосы со лба.

Но я уже почувствовала себя гончей, учуявшей запах кролика, роющей землю всеми четырьмя лапами.

— Но какой-то ребенок все-таки был, правда? Иначе почему бабушка так сказала: «Яблоко от яблони недалеко падает»?

Я должна была все выяснить, понимаешь, Никто, для тебя, для себя. Я чувствовала, что это часть твоего прошлого, часть нашего будущего.

— Если не я, то кто? Где он?

Не твое дело, сказала она. И тогда, чувствуя, что где-то глубоко внутри я и есть она, так же как ты — это я, так же как она — та самая старуха, что днями напролет смотрит на мир сквозь просвет между шторами, — совершенно спокойно и невозмутимо я ответила ей, что это все-таки мое дело.

Чего ты пытаешься от меня добиться, Элен? — Я терпеливо повторила, что, судя по словам бабушки, я была внебрачным ребенком. Я еще раз повторила бабушкины слова: «порченая кровь». Нелегко было повторять их. «Яблоко от яблони недалеко падает». Я чувствовала, что причиняю боль и себе, и тебе.

— Неужели ты думаешь, что я на такое способна? — Ее голос стал резким, дрожал. — Неужели ты думаешь, что я могу совершить подобную мерзость?

Нет. Я уже сама не верила себе. Тогда она не сказала бы: «мерзость». Как можно назвать любовь мерзостью? Если бы она сказала «грех», или «глупость», или «безрассудство», тогда другое дело, но «мерзость»… Я даже спросила, была ли она когда-нибудь влюблена, что, пожалуй, было уж слишком дерзко. Но с ней так сложно разговаривать. Она закрывается и становится абсолютно непроницаемой. Не могу себе представить, какой она была в моем возрасте. Она все держит в себе, и от других ей тоже ничего не нужно.

— Ну скажи хотя бы: ты отца любила, когда выходила за него замуж? — Почему бы ей не ответить хотя бы на это — вместо того, чтобы сидеть вот так, закрыв глаза и обмахиваясь письмом? Где она, та Элис, которая когда-то была восемнадцатилетней девочкой вроде меня? Она не могла или не хотела отвечать на мой вопрос. Что это означает — «да» или «нет»? Я вдруг вспомнила, какой она была раньше, когда я была маленькой, особенно на Рождество, после рюмочки-другой вина. Помню, как однажды она танцевала на кухне шимми — такой смешной танец, что мы с Робби покатывались со смеху. И отец тоже смотрел — с гордостью и в то же время с упреком, а она подлетела, положила руки ему на плечи и продолжала танцевать для него одного, и он не отводил от нее глаз, а потом оба они как-то притихли и так нежно друг на друга смотрели, что я смутилась и ушла к себе. Но это было всего один раз.

Я уже готова была сдаться и уйти, когда мама, не открывая глаз, вдруг произнесла:

— Если тебе так нужно знать, Элен, я скажу: на самом деле это не ты, а я родилась до брака.

Муха на окне затихла. Даже Робби прекратил свое безумное пение во дворе.

— Я была, как говорится, «внебрачным ребенком». Зачатая во грехе. И я никогда не прощу этого своей матери.

Как я ждала этого разговора!

— Я даже отца своего не знаю. Слышала только, что он был танцором в ночном клубе. Каким-то образом твой отец узнал об этом.

Ее слова просто ошеломили меня. Подойдя к окну, я наблюдала за усердием, с которым Робби выкапывал свою яму. Теперь ему помогал кто-то из друзей. Они сорвали с себя рубашки. Видно было, что скоро их плечи здорово обгорят, они уже заметно покраснели.

— Неужели дедушка на самом деле… — это просто не умещалось у меня в голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.

— Он женился на маме, когда мне было девять лет. И это, я считаю, был смелый и благородный поступок. В те времена считалось, что если у тебя внебрачный ребенок, то ты просто шлюха. Ребенок был ее позором. Семья отвернулась от нее. Она была отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у тебя не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так начиналась моя жизнь.

Значит, она взяла на себя всю вину, весь семейный позор и всю жизнь посвятила тому, чтобы исправить содеянное матерью. Впервые я по-настоящему поняла ее. Поняла, почему для нее всегда так много значило слово «благопристойность», которое она всю жизнь лелеяла, словно бриллиант, это драгоценное наследие прошедшей эпохи. Я была потрясена и сбита с толку, ведь то, что она мне рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что я родилась до брака, или что до меня у мамы был другой ребенок, или еще что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было. И у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.

Теперь это не считается позором, как во времена, когда мама была маленькой. Никто не будет обзывать тебя.

И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.

Брин подарила мне книжку Барри Хайнца, которую только что дочитала. Я сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я просто видел его фотографию в «Звезде». Это был подарок на прощание, потому что мы с Томом уезжали дальше — в Бургундию.

— Может быть, встретимся там, — прибавила она. — Я надеюсь.

Но я промолчал.

Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая фотоаппаратами, причем Том мне все уши прожужжал своей Менэ. К ночи мы нашли стоянку на верхушке горы, продуваемой всеми ветрами. Мы дико замерзли, особенно я, без спальника. Казалось, что цивилизация осталась где-то далеко позади, за тысячу километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил ее «Селедкой на Краю Вселенной».

— Ах, Менэ, где же ты, — повторял он. — Жить без тебя не могу.

— Ты же вроде не верил в любовь, — напомнил ему я. — Всегда мне говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.

— Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.

— Да успокойся же ты наконец, — не выдержал я. — От любви этой не больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.

В тот миг мне действительно так казалось.

27 июля

Здравствуй, Никто.

Сегодня мы с мамой вместе ездили в город. «Элен, я хочу купить тебе что-нибудь приятное», — сказала она. Было жарко, да и ты еще крутился в животе, словно танцуя лимбо, кажется, даже руками размахивал. Мы сначала пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.

— Как тебе вот это? — спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.

— Замечательно, мам. — Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани одинаковой расцветки. Когда я была маленькой, мама сама шила для меня платьица.

— Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье попросторней, чтобы в нем тебе было не так жарко.

Можно было бы просто купить платье для беременных. Но это было бы не совсем то, и я это оценила.

Потом мы пошли в «Шоколадницу» к Аткинсону, куда мы часто ходили с Крисом. Я немного боялась встретить его там. Я даже не хотела идти. Это отчасти похоже на изгнание духов — посещение таких мест, привыкание к тому, что его рядом нет и не будет. Мы взяли подрумяненных булочек и горячего шоколада со взбитыми сливками.

— Мы часто сидели здесь с Крисом, — я сказала это, потому что в этот миг снова почувствовала близость к матери. Когда-то, когда мне было лет восемь, у нас часто случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с отцом и брала меня с собой в город, где мы вместе ходили по магазинам и покупали материал для моих танцевальных костюмов.

— Меня это не удивляет, — ответила она. — Недалеко от старой станции было похожее местечко, много лет назад мы с твоим отцом туда частенько захаживали. — Она улыбнулась. — Помню, там играло классное джазовое трио. Мы там часами просиживали, держась за руки и растягивая одну чашечку шоколада до самого вечера.

Я вспомнила, как мы с Крисом подключали к моему магнитофону две пары наушников и слушали рок. Иногда он забывался и начинал во весь голос подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.

По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она меня не узнала, да и я боялась с ней заговорить, было стыдно вспоминать нашу последнюю встречу. Как я могла так с тобой поступить, милый Никто, это просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке, наверное, у меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей тогда пришлось доверить нам свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как мы с тобой сбежали из клиники. Хотя она и так все видит. Этого уже не скроешь.

Мне казалось, что я ее тысячу лет не видела. Я не знала, как представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а я — частью ее секрета. Видимо, она заметила, что я смутилась, и стала увлеченно рассказывать о лошадях, о конюшне, пока не подошел наш автобус. Уже поворачиваясь, чтобы уйти, она сказала: «Утром я получила открытку из Франции. Здорово он время проводит, правда?».

Ах, вот он где. Значит, его ничего не волнует? Значит, он вот так просто поехал на каникулы, а о нас забыл?

Все перепуталось у меня в голове. Я сама себя не понимала. Мне захотелось убежать ото всех, спрятаться в каморку своих мыслей и в одиночестве попробовать в них разобраться. Весь день пошел насмарку, теплота, которая нарастала между мной и матерью, улетучилась. Я была слишком поглощена собой, чтобы разговаривать. Я не знала, что говорить, неожиданно устав от разговоров, я не могла заставить себя отвечать на ее вопросы. Я понимала, что расстраиваю ее. Мне и самой стало грустно. Я не знала, чем заняться. Мы посидели в саду, а потом она пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.

Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с нас хватит. Накануне ночью какой-то пьянчужка с зычным баритоном повалился на мою палатку, так что все колышки повылетали. Вместо того чтобы возиться с ними в кромешной темноте, я забрался в палатку к Тому. Чувствовалось, что он, по крайней мере, уже неделю не переодевал носки, воняли они так, что чертям стало бы тошно. Я свернул их комком и вышвырнул наружу. Наутро мы нашли их в луже.

— Хоть постирались, — ободрил я его.

Наконец мы добрались до какой-то деревушки, окруженной бескрайними полями, по которым бродили белые коровы, и стали искать место для стоянки.

— Я бы все отдал, чтобы поспать на нормальной кровати, — стонал Том. — Знаешь, что такое кровать, Крис?

— Что? — рассеянно переспросил я. Я увидел кое-что, чего Том пока не заметил. Знакомая палатка. Две девушки валяются на траве и читают.

— Представь себе: такой деревянный каркас, на него кладется матрас, простыня, подушки. Широко распространенная замена куску парусины, разложенной на камнях и голой земле.

Тут и он их заметил. Показал большим пальцем вверх и расплылся в улыбке. Я ответил ему тем же самым.

В тот вечер мы долго просидели вчетвером, пили вино, смотрели на звезды. Мы придумывали для них названия, например: Икринка, Красавчик, Канделябр, Медяшка, повторяли их по-французски, а Брин переводила на валлийский. Она собирается стать писательницей и в этом году уезжает учиться в Лидс на английское отделение. Странно, что она так напоминает мне Элен, ведь они совсем непохожи.

На следующий день мы должны были ехать дальше, к Альпам, но об этом даже и вспоминать не хотелось. Просто остались, потому что, как сказал Том, «это судьба». И почему мы не нашли себе другую стоянку!

Днем мы отправились погулять, хотя стояла адская жара. Мы шли по петляющему проселку среди бесконечных кукурузных полей.

— Смотрите, поле сегодня все золотое! — крикнула Брин. Она оглянулась на меня и вновь быстро отвернулась. — Пусть оно никогда не кончается. — Она прочла мне стихотворение на валлийском и стала объяснять принципы валлийского стихосложения. Мы попытались сочинить стихотворение по-английски по этим правилам и вдруг обнаружили, что Том и Менэ куда-то запропастились и мы сами понятия не имеем, куда забрели. Жара стояла, как в парилке, и кузнечики оглушали нас своим несмолкаемым звоном. В поисках тени мы устремились к рощице — и вдруг перед нами, как в сказке, появилась река. Брин скинула одежду и бросилась в воду. Я был ошеломлен. Элен никогда в жизни не поступила бы так, а Брин вот так запросто разделась, плавает, смеется, брызгается, как будто для нее это проще простого. Кругом стояла полная тишина, если не считать стрекотания кузнечиков за деревьями.

— Ну же, Крис!

Выше по течению паслись коровы, а по реке проплывала какая-то подозрительная коричневая дрянь, так что меня не очень-то тянуло в воду, но она всего меня забрызгала, и в конце концов я решился. Мы доплыли до коров, и они дружно повернули к нам свои головы с большими печальными глазами. Над водой кружились огромные синие и зеленые стрекозы. Брин сказала, что это хвостовки. Наконец мы вылезли на берег и улеглись на солнце. Я старался не глядеть на нее.

Между тем она рассказала мне, что перед самой поездкой разругалась со своим парнем, и ей казалось, что она уже никогда не будет снова счастлива, но сегодня такой потрясающий день. И тогда я сказал ей про Элен.

— Расскажи, какая она? — попросила Брин. Как прекрасное стихотворение, хотелось мне сказать, как звезда.

— Она замечательная.

— Почему же вы расстались? Она что — слишком для тебя умная? — засмеялась Брин.

Я хотел рассказать ей о ребенке, но не решился. Я рассказал только, как Элен просила меня, если можно, особенно не переживать, и я пообещал ей, что не буду, хотя мне ужасно, ужасно не хотелось с ней расставаться. Кажется, голос мой дрогнул. Мы молча лежали на берегу, кругом росли тысячи красных маков, порхали бабочки и эти самые, хвостовки, а я никак не мог разобраться в том, что же я чувствую, и в этот момент она просто перекатилась по траве ко мне и стала целовать.

Ах, Нелл. Мне было так плохо без тебя.