"Хозяин лета. История в двенадцати патронах" - читать интересную книгу автора (Могилевцев Дмитрий)

ПАТРОН ТРЕТИЙ: БОЛОТНЫЕ КОШКИ

Убившая Понтаплева пуля прошла сквозь бронестекла президентского лимузина и, расколов гранитную ступень у пьедестала обелиска Победы, зарылась в бетон за ней. Пулю нашли только на третий день – никак не могли определить, где именно был лимузин в момент выстрела. А когда нашли и выпилили из бетона, когда отчет экспертизы лег на стол кабинета в желтом здании напротив бронзового Рыцаря Революции – тогда жизнь многих обитателей желтого здания стала кошмаром.

Понтаплев не был крупной фигурой. Узнав о его гибели, оба соперничающих управления тут же запустили в разработку резервные планы. Резервные планы предусматривались для прикрытия трудных дел – от пьяной драки до широкомасштабного заговора, чтобы всегда можно было предъявить стране и власти виновных. Каждое управление держало базу данных для резервных планов и картотеку подходящих людей, каждое имело богатый опыт обработки и разработки. Преступные шайки, организации, кланы, заговоры, оппозиция, партизаны, происки разведок – всё вплоть до интервенции было доступно, создаваемо и организуемо. Разумеется, велось и обычное следствие, но его исход предсказать было трудно, а в делах такого уровня последствия неудачи могли оказаться фатальными для расследующих. По Понтаплеву оба ведомства сразу запустили резервный план «мелкая террор-группа», крупный заговор был излишним. Но найденная в бетоне пуля перевернула всё.

Немецкой выделки бронестекла, ставившиеся на «членовозы», роскошные представительские «мерседесы», выдерживали бронебойно-зажигательную очередь из «Калашникова» в упор. Разорвавшаяся на капоте граната не причинила бы вреда пассажирам. А убившая Понтаплева пуля пробила оба бронестекла и застряла в бетоне.

Пулю нашли люди республиканского Управления. Их эксперты, провозившись сутки, заключили, что ничего подобного раньше не видели. Сердечник пули, раскрывшейся после удара и превратившейся в длинную тонкую иглу, сделан из легированного непонятно чем урана. Когда отец нации созвал Совет Безопасности, шеф Управления по Городу и области еще не знал о пуле и бойко рассказал, сколько террористов и их пособников оказалось среди задержанных. Отец нации, хмурясь – он уже прочитал отчет, – спросил, как пистолетная пуля могла пробить бронестекло. Шеф, замявшись, пробормотал что-то о современных технологиях и западных разработках. А его коллега из республиканского Управления положил на стол пулю в полиэтиленовом пакетике. Подождав, пока все наглядятся на нее, длинную, изящную, похожую на сложивший лепестки цветок, сказал: здесь дело не в Понтаплеве. Такая пуля может пробить навылет «БМП». И стоит она огромных денег, как и подготовка смертника-одиночки, выпустившего ее. Покушение планировалось не на Понтаплева – на президента.

Президент боялся невидимой смерти. Боялся рака и авиакатастроф. Но более всего – невидимой, цепкой сети лжи и недомолвок, созревающего под кожей гнойника, прорывающегося наружу ядом в стакане с вином или внезапно окружившими дом спецназовцами. Или снайпером. Президент бредил покушениями. Идя к власти, он, чтобы раздуть свою популярность, устроил покушение на самого себя. Стараясь сыграть достоверно, стрелявший уложил пулю в сантиметре от виска будущего президента, навсегда запомнившего шевельнувший волосы ветер и тонкий, на грани слуха, скрежеток раздираемой свинцом жести.

Президент накричал на начальников своих охранок, как на мальчишек, и объявил, что берет дело под свой личный контроль. Но вести дело поручил республиканскому Управлению и приказал передать ему все собранные материалы. Время резервных вариантов кончилось – президент хотел знать, кто убил сидевшего на президентском месте в президентском лимузине.

Управлению по Городу и области пришлось передать главному своему сопернику не только все собранные крохи и всех задержанных, но и данные по наполовину разработанному резервному варианту. Оба управления враждовали давно и сильно, и республиканцы, вдоволь насмеявшись сами, аккуратно разгласили резервные разработки коллег, позволив кое-чему просочиться в газеты.

На очередном заседании совета безопасности шеф республиканского Управления осведомился у коллеги, как так вышло, что террористы оказались связаны одновременно с чеченскими ваххабитами и с «Моссадом». Коллега смолчал и, вернувшись в родное ведомство, созвал свое совещание. Республиканцы ищут олигархов, оплативших подготовку и вооружение террориста-смертника, – пусть. Управление по Городу и области продолжит свое дело и раскроет заговор в масштабах всей страны: вооруженное восстание, боевые группы в лесах, заговорщики в дивизии быстрого развертывания, глобальный план западных держав, нашедших сторонников в самых высших эшелонах власти. Даже среди верхушки некоторых силовых ведомств.

Пусть прежний резервный вариант осмеян, можно разработать новый такого масштаба, что смеяться над ним не посмеет никто. Особенно если результат разработки заживет в нужный момент самостоятельно. Когда в стране запахнет настоящей гражданской войной, станет ясно, кто был прав. И кому стоять во главе. Большой работы тут не требовалось: всего лишь состыковать планы «Лесной бункер», «Армия № 0» и «Националистическое подполье». Труднее было с привязкой к реальности: на одном камне – на убийстве Понтаплева – строить здание такой величины было проблематично, чересчур рискованно. Потому старшие офицеры Управления, начавшие было во весь опор, потихоньку нажали на тормоза.

Возможно, остыв, шеф Управления нашел бы другой способ отомстить соперникам. Урезать свои амбиции, ужать, придвинуть к реальности. Но вскоре он нашел еще одну опору для своего плана. Проснувшись рано утром двадцать второго июня и подойдя к окну, он увидел на востоке зарево. А через час ему доложили, что звено тяжелых штурмовых «Буранов», поднявшись с пригородного аэродрома, прошло вдоль кольцевой, плюясь огнем, расстреливая фуры и бронетранспортеры, и взорвало все бензоколонки в восточном секторе кольцевой дороги.

В одиннадцать утра двадцать второго июня я сидел на холме, жевал щавель, пыльный и пронзительно кислый, и смотрел на Город. Огонь уже почти потух, и сирены перестали выть. Спасенные пожарными развалины еще дымились, оставленные догорать – догорали.

У меня страшно болела голова, меня тошнило, нос распух и раздулся перезревшей сливой. Меня трясло и лихорадило. Больше всего хотелось лечь под каким-нибудь кустом, в теньке, и лежать, ни на что не обращая внимания. Я уже тысячу раз успел проклясть свое желание пойти пешком.

…С утра рыцари и перепившиеся накануне гости с трудом передвигались, собираясь, разыскивая по кустам досыпающих; кого-то отправили за пивом в ближайшую деревню, над вытоптанной поляной, усыпанной бутылками, жестянками и обертками, висела тяжелая вонь блевотины и мочи.

В автобусы напихивались, как селедки. Автобусов оказалось мало: то ли кто-то уехал ночью, то ли не приехал утром. Марат, угрюмый, с мешками под глазами, командовал посадкой. Я представил, как протискиваюсь в пропахший потом и перегаром автобус, и к горлу подкатил кислый рвотный комок. Рыся нацарапала обгоревшей палочкой свой номер телефона на клочке обертки, сунула мне в карман и скользнула в набитый доверху «рафик». А я пошел пешком.

И очень скоро об этом пожалел. Земля качалась под ногами, каждый шаг отзывался в голове так, будто по ней били колючим, тяжелым молотком. Обрыв вдоль реки становился всё ниже, кусты – всё гуще, под ногами зачавкала жижа, над головой зазвенели комары. Бесчисленные их эскадрильи пикировали за шиворот, набивались в волосы, лезли в ноздри, вокруг на разные голоса орали лягушки, из-под моих ног шваркнули в заросли утки – я зашел в болото. Я и не знал, что такие есть под Городом. Островки, бугры твердой земли поросли корявыми ивами, тростник был в полтора моих роста, колыхал мохнатыми блондинистыми метелками, сыпал пыльцой. В тростнике шипело, ворчало, чавкало, хлюпало – удирало от меня, пряталось.

От духоты першило в глотке, солнце давило сверху раскаленной гирей. Провалившись второй раз по колено в воняющую гнилью, пузыристую, черную жижу между кочек, я решил идти напрямик, к недалекому лесу. Выйдя на очередной островок, присев отдохнуть на сухое, я почувствовал взгляд. Медленно обернулся… С протянувшегося над землей толстого узловатого сука на меня смотрела пара медово-желтых, стеклистых глаз. Я вдруг понял: узловат и толст вовсе не сук, и буро-желтое на нем – не старая разлохмаченная кора. На ушах у зверя были кисточки, пучки распушенных волосков. Я медленно, очень медленно поднялся и, пятясь задом, зашел в болото. Я где-то читал: им нельзя смотреть в глаза, это опаснее всего, но я просто не мог оторвать взгляда. Я перестал смотреть, только когда споткнулся и упал на спину, в грязь. А потом перевернулся и на четвереньках сиганул сквозь кусты и тростник, с кочки на кочку, и остановился только в лесу, упал, задыхаясь, на подстилку из коричневой сухой хвои. Сколько я пролежал там – не знаю. Меня вырвало, я едва успел повернуться на бок, чтобы не захлебнуться блевотиной. Наконец заставил себя встать.

В лесу вскоре нашлась дорога, старая колея по просеке, ельник сменился редкими соснами, я спустился в ложбину, поднялся на холм – и увидел Город: зубчатую стену многоэтажек, кольцевую, пригородный поселок-новостройку, кирпичные многоэтажные мини-замки, недостроенные, заброшенные после недавнего кризиса, и шоссе. Перегородившие шоссе туши бронетранспортеров. И там и сям вдоль кольцевой поднимались в безветренное небо клубы дыма. Я передохнул на холме, полежал в теньке, пытаясь придумать, что делать. Мысли шевелились, как слизни в киселе.

Дорога, по которой я шел, сбегала по склону и через полкилометра вливалась в шоссе. Если я не слишком уклонился, то должен был подойти к Городу с северо-востока. Если держать правее от шоссе, на видимую издали группу многоэтажек, должно быть, выйдешь как раз к своему микрорайону – я жил в двадцати минутах ходьбы от кольцевой дороги. И я, дожевав щавель, пошел.

Сверху дорога казалась простой – поля, перелески. Но, пройдя немного, обойдя невесть откуда взявшееся озерцо, попав в заросли ивняка, а потом в густой еловый лес, которого сверху не видел, я понял, что заблудился снова. Наверное, я бредил и ходил кругами. Я был болен, совсем болен, я едва шел, я изнемог. Вчера в моем желудке плескалась бутыль дешевого вина, а в переносье впечаталось полтора килограмма железа, и я теперь потерял всякое представление о том, куда иду. Как в Городе – я будто провалился куда-то за десятилетия до своего времени. Мир вокруг дрожал и менялся, проваливался и всплывал снова.

Дорога вдруг вывела на поляну. Там стояла свежесрубленная деревянная капличка с надписью по-польски. Подле нее валялись бутылки из-под олифы с остатками сургуча на горлышках. От каплички через лес по просеке шла дорога, испещренная отпечатками подков. Я пошел по дороге, и за вторым поворотом навстречу мне шагнули двое, одетые в табачного цвета гимнастерки и галифе, заправленные в высокие, почти до колен сапоги, в пилотках на головах, с винтовками наперевес. Первый сказал: «Стой, кто идет!» А второй, одновременно: «Документы!» Я, почти не удивившись, вытащил из кармана отсыревшее академическое удостоверение. Первый, с изрытым оспинами грубым лицом, повертел в руках темно-красную книжечку, спросил:

– Почему здесь?

– Я домой иду, – прошептал я хрипло. – Я больной. Я ходил, мне плохо совсем. Я домой иду.

– Ходил он! – Рябой осклабился. – Здесь. В такое время. Ты что, не знаешь, война началась? Не знаешь?

– Нет, – прошептал я, – мне плохо. Позвольте мне, позвольте…

Я вдруг заметил за деревьями высокую, в два человеческих роста, дощатую изгородь.

– Петренко, – сказал рябой, – проводи его.

Петренко, сунув удостоверение в карман, ткнул прикладом мне в спину:

– Ну, пошел, пан хворы академик!

Мы пошли по дороге вдоль изгороди, до ворот, где маялся часовой с такой же допотопной, длинноствольной винтовкой, как и у моего конвоира. За изгородью стоял автофургон, жестяная глухая коробка на шасси полуторки, рядом курили люди во френчах, затянутые в портупею, с кобурами на ремнях. Один из них взял мое удостоверение, глянул и бросил: «В расход!» Кто-то из стоявших заметил: «Может, в Город отправим, разберутся?» Ему ответили: «Там сейчас не до того, все эвакуируются. Всех из расстрельного отдела к нам отправляют. Сами разберемся, некогда, еще два рва для новой партии копать».

Меня подвели к неглубокой, едва ли в метр, ямине в песке. Приказали стать на край. Я стал. Петренко вскинул винтовку. Ощущения нереальности происходящего, отстраненности не было. Я очень хорошо понимал, что стою на краю песчаной ямы, и это именно меня сейчас расстреляют, а потом закопают в песке под сосной, именно мне в лицо смотрит черный, жирный зрачок винтовочного дула. Но почему-то нисколько не боялся. Выстрела я не услышал – солнце вдруг покатилось под ноги, и стало темно.

Когда планировалась «Барбаросса», немецкий Генштаб посчитал обширный район болот в среднем течении Припяти и Березины непроходимым. Танковые клинья армейских групп «Центр» и «Юг» обошли болота, а в них и за ними стягивались, скапливались разбитые имперские части. В конце концов Гудериан и Клейст были вынуждены принять меры и выкурить из трясин изголодавшихся имперских солдат. Но болота отчасти оправдали свою репутацию непроходимых и остались занозой в немецком боку вплоть до лета сорок четвертого. Оружием они были набиты под завязку.

В имперские времена на болота особо не совались. Изрядную их часть отдали под заповедники, закрытые охотничьи угодья имперской аристократии. Непрошеный гость рисковал нарваться на серьезные неприятности с егерями или быть подстреленным и посмертно зачисленным в вооруженные браконьеры. В редких деревнях милиция бдительно отслеживала чужаков. Сунувшийся в болота по возвращении нередко обнаруживал свою машину разбитой вдребезги. Жители платили егерям дань. Те делились данью с милицией, система охраны работала безукоризненно. Не трогали только научные экспедиции.

После же распада империи жители обнищали, егерям почти перестали платить, и они принялись добывать деньги сами. Кое-кто начал браконьерничать, но более умные, объединившись, быстро и беспощадно навели порядок и стали зарабатывать деньги организованно. При заповедниках возникли фирмы, продававшие охотничье-рыболовные туры для богатых иностранцев. Предлагали и экзотику вроде охоты на кабана с рогатиной. В первый же сезон нерешительно завышенную цену подняли в пять, а потом в десять раз – желающие всё равно валили валом. Егеря, отваживавшиеся сопровождать западных любителей острых ощущений на охоту с рогатиной, строили в окрестных деревнях многоэтажные коттеджи с готическими башенками и покупали американские болотоходные джипы.

А еще егеря допустили на болота искателей старого оружия. Разумеется, не бесплатно. Чем больше былучасток, чем более заповедным, чем большего количества техники для поисков требовал, тем дороже стоил. Егеря к тому же обеспечивали безопасность, и копателям не приходилось опасаться грабителей и конкурентов. А егеря не боялись никого и ничего, трусливых за десять послеимперских лет среди них, в полном соответствии с дарвиновской теорией, не осталось. Егеря носили длинноствольные, отлично пристрелянные «лоси» и «сайги» с ночной оптикой и подсветкой, стреляли навскидку и могли сутками сидеть по шею в глее, подкарауливая непрошеных гостей. Местная милиция видела сны о пятнистых егерских комбинезонах и робко смотрела их обладателям в рот. Но всевластными егеря были только на своих прикрытых статусом заповедника болотах.

Еще когда болотно-заповедный бизнес начал входить в силу, туда, на запах больших денег, явилась президентская охранка, молодые, нахрапистые, неподвластные никому, кроме самого отца нации, не желающие ни с кем договариваться, а заставлявшие платить и благодарить за то, что не отняли всё с кошельком. Дело едва не дошло до стрельбы, но, поскольку среди егерей были двое-трое «краповых беретов» и две дюжины ветеранов последней имперской колониальной войны, охранка пошла на переговоры и согласилась на довольно скромную сумму отступного. Но с тех пор постоянно паслась поблизости, выжидая удобного момента, отслеживая возвращавшихся с добычей копателей. Так попался и Матвей Иванович, везший вытянутый из заповедного озера Палик штабной немецкий «Шторх». «Шторх» затащили в ангар понтонного парка под Бобруйском и почти неделю провозились, приводя в товарный вид. А в конце недели явились «эскадрерос».

Отец нации создал свою гвардию не как еще одну тайную службу среди многих. Он создал кулак – сильный, точный, безукоризненно послушный. По его приказу набирали молодых, умеющих стрелять лучше, чем думать, обязанных всем лично ему. Он закрывал глаза на все их шалости, на то, что они направо и налево навязчиво предлагали свои услуги бизнесменам, а иногда и сами занимались экспроприациями. Отец нации обкатал их на уголовных авторитетах, и страна быстро лишилась мафии, по крайней мере той ее части, которая не желала стать под прямой государственный контроль. Потом попробовал на оппозиционерах и просто на тех, кто мешал.

«Эскадрон» справился неплохо, но наделал слишком много шума, подвергся основательной трепке и чистке и стал осторожнее. Даже попробовал создать свою сеть сексотов, вербовать – неуклюже, грубо. Комитетчики посмеивались над ними и не принимали всерьез. «Эскадрон» пытался внедриться в большой бизнес, на таможню – и всюду безнадежно увязал, утыкался в податливую глухую стену бюрократических тонкостей и лжи. Фирмы, которые организовывали «эскадрерос», быстро прогорали, крыша, предлагаемая ими, постоянно оказывалась дырявой, просто очередным побором. Хорошо у «эскадрона» получалось только одно – налетать и грабить. На продаже награбленного их постоянно надували, но они особенно и не торговались, компенсируя качество количеством. Они соорудили сеть постоянных баз, держали людей в провинциях и платили немалые деньги за наводку. После продажи «Шторха» одну из таких баз они устроили в Бобруйске, поблизости от заповедника, болот и возвращавшихся с богатыми трофеями копателей. Потому «эскадрерос» явились гораздо раньше, чем ожидал Матвей Иванович.

Толстяк с Вовиком хотели отправить лейтенанта в больницу. Но тот, матерясь и шипя, приказал везти домой. А по приезде велел высадить у порога, а самим убираться к чертовой матери. Толстяк, хмыкнув, сказал, чтобы лейтенант не вздумал делать глупости. Он же знает, разбитый нос ему оплатят – хватит не только на компрессы, но еще и на противосолнечные очки в золотой оправе, и на крымский загар. Сам виноват – надо же было соображать. Столько хлопот и трат людям из-за своего идиотизма. Лейтенант послал его на три буквы и захлопнул дверь перед носом. А за закрытой дверью, всхлипывая от боли, доковылял до телефона и позвонил в Бобруйск.

Пулеметчики на крыше бункера даже не успели развернуть свой «станкач». Они в недоумении прислушивались к низкому рокоту, доносившемуся из-за леса, щурились, стараясь разглядеть что-то на горизонте, залитом закатным огнем. Вертолет выскочил из-за леса и загрохотал очередями, вспарывая залитую битумом крышу. Пулеметчики кубарем скатились вниз, под защиту бетонных стен, а на крышу с зависшего, ревущего вертолета один за другим спрыгивали упакованные в бронежилеты люди в масках. Люди Матвея Ивановича пытались отстреливаться. Дежурившие в окопчике у въезда на аэродром выпустили очередь по вертолету. Окопчик накрыли гранатой из подствольного гранатомета.

«Эскадрерос» было человек десять, не больше, но работали они, как на учениях. Трое остались на крыше – прикрывать, остальные пошли штурмовой группой, взорвали боковую дверь, забросили внутрь дымовые шашки. Потом пошли сами. С другой двери, с заднего выхода, стали выскакивать ослепшие от дыма люди, их расстреливали с крыши. Когда стрелять начали уже в бункере, его проржавевшие ворота распахнулись от мощного удара, и наружу, лязгая гусеницами, выскочила ржавая, в пятнах болотной грязи танкетка. По ней ударили с крыши в три ствола, пули зацокали по броне, но танкетка, набирая скорость, визжа и скрежеща, выскочила за ограду и помчалась в сторону леса.

Дима проснулся от грохота. Стреляли. Совсем рядом. Били очередями. За дверью послышался топот, лязг, кто-то крикнул: «Заводи же скорее, черт побери, заводи!» Заурчал, зачихал мотор. Грохнуло так, что с потолка посыпалась крошка. А потом из дырки в двери полез желто-серый едкий дым, раздиравший ноздри, глотку, легкие. Под веки точно насыпали наждака. Дима бросился к двери, заколотил кулаками, ногами. Дым лез плотной струей в дыру, просачивался по краям двери. Дима зашелся кашлем, зажмурил глаза – и потому не увидел, как дверь распахнулась. Из дыма вынырнули двое черных людей в противогазах, похожих на вспученные свиные рыла, подхватили за руки, потащили наружу, на свежий воздух. Вертолет уже стоял на бетоне летного поля, метрах в двухстах от бункера. Диму завели туда, усадили на сиденье, прищелкнули запястье наручниками. Когда резь в глазах поутихла и он смог наконец осмотреться, то увидел человека со страшно распухшим, лилово-сизым лицом. Человек ухмылялся, кривя разбитые губы. Один из черных, содрав противогаз, спросил:

– Ну что, он?

– Он, – подтвердил лейтенант, – самый он.

Но ударить Диму хоть раз ему не позволили. Добычи оказалось мало, гораздо меньше, чем обещал лейтенант. Пара пулеметов, гора прочего оружия разной степени заржавленности, пригоршня крестов и именных знаков, полусгнивших часов, пуговиц, пряжек, проржавевших штыков, намертво приставших к ножнам, дырявых касок, неразорвавшихся мин, кожаный плащ с двойными молниями на лацканах и тремя круглыми дырочками на спине – всё. Почти никаких чертежей, бумаг, планов. Раскуроченный очередью в упор компьютер. И еще три сцепленных гусеничных трака – от той самой танкетки, выбившей ворота и увезшей с собой Матвея Ивановича и его людей.

Не всех, конечно. Пятерых из оборонявших бункер черные пристрелили, двоих ранили, еще двоих взяли невредимыми, хотя и полузадохшимися от дыма. Они пытались спрятаться за досками в углу бункера. Всех – и живых, и мертвых – забрали с собой. Живых увез вертолет, а трофеи и трупы погрузили на грузовик, подъехавший после заката. Командир «эскадрерос», молодой «краповый берет» с перебитым носом и рядом платиновых коронок во рту, раздраженно спросил у лейтенанта, какого хрена они летали и стреляли, – собранного барахла не хватит даже на вертолетный бензин и растраченные патроны к «винторезам». Лейтенант, побледнев, ткнул пальцем в Диму. А командир сказал, что если кто-то понадеялся их руками за просто так сводить счеты, то этот «кто-то» очень, очень ошибся.

На ночь их обоих оставили в одной комнате. Примкнули наручниками к спинкам кровати: Диму у двери, лейтенанта у окна. Дима чертыхнулся про себя – он надеялся рассмотреть окрестности. Может, хоть что-нибудь намекнет, где он. Наверняка не слишком далеко от Орши, летели недолго. Никто глаз не завязывал, черным, судя по всему, было всё равно, видят гости, куда их везут, или нет. А лейтенант так ни разу в окно и не глянул, сидел скрючившись и время от времени тихонько поскуливал. Часа в три ночи он начал кричать. В дверь заглянули, спросили:

– Чего надрываешься?

– Пустите меня. В туалет, – попросил лейтенант.

Ему ответили:

– Может, тебе штаны еще подержать?

– Пустите. Мне очень нужно. Меня тошнит. Тошнит.

Из-за двери добродушно заметили:

– Отведи его, еще нагадит – сами же потом будем убирать.

– Он у меня блевотину свою сам съест, козел. Я из-за него морилки наглотался за три ржавых ствола, а теперь его еще на очко води.

– Ладно, не разоряйся, я сам свожу, – в комнату шагнул стриженный под ноль веснушчатый парень, едва не упиравшийся головой в потолок. Парень отцепил лейтенанта и потянул за наручник за собой. Не было его довольно долго, потом за дверью захохотали, и он кубарем влетел в комнату, мокрый с ног до головы. Веснушчатый верзила снова прищелкнул его к кровати, помахал пальцем:

– Ну что ты, паря, ну не надо же против ветра. – И снова басовито заржал, так, что задребезжали стекла.

Лейтенант сидел на полу, скорчившись, трясся и бормотал под нос: «Суки, сволочи, сволочи, быдло, суки, суки». Посмотрел вдруг на Диму, будто впервые заметил, и зашептал:

– Студент, слышь, студент, послушай, а?

– Чего тебе? – спросил Дима.

– Студент, ты не наврал про танки, не наврал ведь, а? Ты знаешь, что они сделают, если ты наврал? Ты ж за танком приехал, я знаю, скажи мне, богом прошу, скажи, ты ж точно знаешь?

– Ничего я не знаю, – отмахнулся Дима.

– Ты знаешь, знаешь, ты ведь врешь мне, – зашептал лейтенант. – Они же не поверят, что ты не знаешь. Я тебе скажу, что они делают: они провода к яйцам прикручивают и к телефону. И номера потом набирают. От девяток и нулей кожа под проводами горит. А еще булавки длинные, я сам видел, они под ногти загоняют, медленно, по миллиметру, до самого сустава, а потом в сустав, в костяшку самую. И дергают. Ты представить не можешь, как это. Они же за…бут тебя, за…бут. Они же меня за…бут. Всё заберут, дом, машину, всё, а потом всё равно за…бут, они не прощают. Ты им что хочешь говори, а я скажу: ты мне рассказал, ты знаешь, но не сказал, где. Про танки рассказал.

– Как тебя звать?

– Рышардом. Рышард я, – с готовностью ответил лейтенант.

– Рышард, кто эти люди? Кто нас взял? – спросил Дима.

– Ты не знаешь? Это же «эскадрон смерти», ты что, про него никогда не слышал? Ты не представляешь, что они с нами могут сделать, страшно, что сделают, а потом закопают где-нибудь на кладбище в свежую могилу, или спалят в печи, или в извести сожгут.

– И ты этим добрым людям старика заложил за то, что он тебе приказал пи… дюлей навешать?

Лейтенант рванулся и взвизгнул от боли.

– Бл…дь, студент е…ный, козел, я тебя, падло, я ж тебя, сука, убью!! – визжа, хватал воздух, как выброшенная на песок рыба. Наконец выдохся, обмяк и заплакал.

– Знаешь, Рышард, – сказал Дима, – ты не только подлец, но еще и полный идиот.

Утром их, не дав ни поесть, ни умыться, запихали в джип и повезли. Диму, толком не евшего уже двое суток, начало мутить от голода. Есть хотелось до такой степени, что слюни текли от запаха лейтенантского пота. Хотелось курить и пить, хотелось до остервенения. А Рышард впал в ступор, сидел, втянув голову в плечи, похожий на больную курицу. За ночь его лицо запухло окончательно и превратилось в сизый помятый кусок сырого мяса. Когда водитель закурил, Дима не выдержал:

– Закурить не дадите?

Сидевший рядом с ним «эскадреро», тот самый веснушчатый верзила, хмурый после бессонной ночи, сказал:

– Заткни хлебало.

– Если вы хотите, чтобы я для вас танки искал, – сказал Дима, – вы хотя б меня накормили. Я вторые сутки уже не ел и не курил, голова ни хера не соображает.

Веснушчатый, поразмыслив немного, обратился к водителю:

– У нас есть что-нибудь?

– Сухпай есть, – ответил водитель. – Пошарь под сиденьем. Тут у меня еще двухлитровая «Аквавиты».

Верзила пошарил, выдвинул ящик, снял крышку, сказал удовлетворенно: «Во». В ящике лежали жестянки, мешочки из прослоенного фольгой полиэтилена, тюбики. Дима раньше видел такое: натовские сухпайки, списанные на Западе и проданные сюда по дешевке. Вполне еще съедобные, даже вкусные, особенно мясные консервы, свинина с бобами. Их охотно покупали туристы. И, как видно, не только. Но сейчас ему было всё равно, вкусно или нет, он и ботинки бы съел.

Мясо с бобами оказалось с автоподогревом. Дима выдрал жестяную петельку, вытащил из обертки пластиковую вилку и, не обращая больше ни на что внимания, впился глазами в серое пятнышко на крышке. Когда содержимое согреется, пятнышко пожелтеет. Тогда можно срывать крышку и, хватая на вилку здоровенные куски волокнистого мяса, торчащие в густом бобовом пюре, запихивать в рот. Глотать, чавкая, брызгая жижей. Содрать крышку с еще одной жестянки – там хлеб, землистый, безвкусный, плотный. Еще банка с мясом и бобами. Тюбик с кетчупом. Жестянка с дольками ананасов в желе. Плитка шоколада. Стопка колбасных кружков, сплюснутых вакуумной упаковкой. Заботятся, однако, о натовских солдатах. Есть даже жвачка – солидный кубик, обернутый в три слоя фольгой. Да и не только жвачка.

Дима счастливо ухмыльнулся, вытащив с самого низа ящика коробочку с черным тоненьким значком. Спички нашлись тут же, в пластмассовом пенале, где лежали таблетки для обеззараживания воды, кофе и чай в пакетиках и презерватив. В коробочке оказались даже не сигареты, а сигарильи, тонкие, пахучие скрутки табачных листьев. Крепкие, ароматные, продиравшие горло, прогоняющие сытую сонность. Первая рассыпалась пеплом, кажется, за мгновение. Со второй уже почувствовал вкус – грубый, резкий, пряный. Живой. Кусочек жизни. И джип, шелестящий резиной по шоссе, и обтянутые полиэтиленом сиденья, как кушетки в кабинете участкового терапевта, и усмехающийся веснушчатый верзила, и куренок-лейтенант, глотавший тушенку, дергая кадыком, – всё стало необыкновенно прекрасным. Свалившийся сверху радужный кусочек рая. Веснушчатый спросил добродушно:

– Что, заморил червячка?

– Угу, – ответил счастливый Дима. – Сейчас бы еще сто граммов. Армянского. Или «Белого аиста».

– А может, тебе «Хеннеси»? Или «Мартеля» на блюдечке с голубой каемочкой? – ухмыльнулся веснушчатый.

– Можно и «Хеннеси», – согласился Дима. И совсем не удивился, когда водитель вытащил из бардачка плоскую бутылочку с золоченой этикеткой.

Джип остановился на краю леса, перед нешироким полем, заросшим шелковистой зеленой шерсткой яровой пшеницы. Дорога шла вдоль поля, превращаясь в пыльную колею. А за полем, за неровной, клочковатой травой, стеной стояли камыши. Второй джип уже был здесь, и командир «эскадрерос», присев на корточки и глядя на камыши, сквозь которые кое-где проблескивала вода, жевал соломинку. Он спросил у лейтенанта:

– Тут?

– Тут, тут, – затряс головой лейтенант.

– Студент, где? – спросил командир.

Дима ответил не сразу. Присел на корточки рядом, глядя на болото, на верхушки деревьев за ним. Сквозь прореху в древесной стене виднелся штырек – шпиль триангуляционной вышки. Справа, километрах в полутора, из болота выпирал бугор. Должно быть, дамба, о которой говорил старик. Над лесом, расправив длинные крылья, неторопливо кружила птица.

– Вы мою сумку не забрали? – поинтересовался Дима. – Там заметки были и план.

– Сумку забирали? – спросил командир.

– Нет, – ответил веснушчатый. – Не было никаких сумок.

– Была у него сумка, – встрял лейтенант. – Была. И книга в ней.

– А без книги ты, значит, никак? – спросил командир равнодушно.

– Почему никак? Просто искать дольше придется. Кое-что я помню, кое-что выяснится, когда щупать начнем.

– Что щупать?

– Болото, – ответил Дима. – Придется пройти и прощупать всё болото. Еще снарягу хоть бы какую. Ну, миноискатель там, хоть от них и проку почти как с козла молока.

– И сколько ты собираешься щупать?

– Неделю как минимум. Болото вон какое длиннющее.

– Неделю, – нахмурился командир, – значит, неделю… Так, я даю тебе три дня. Тебе привезут, чего надо. Палатки, лопаты. Миноискатель. Я четверых своих здесь оставлю, чтоб не мешал тебе никто. Через три дня приеду, посмотрю, чего ты наискал.

Командир встал и пошел к джипу.

– Я ж говорил, знает он, падло, знает, – обрадовался лейтенант. – Он как у нас появился, я сразу понял: знает, сучий потрох. Я ж говорил!

– А ты куда? – удивился командир.

– Я? – Лейтенант замер. – Я… у меня…

– Ты ему копать поможешь, – отрезал командир.

– Но мне же на работу. В наряд.

– Работа – не Алитет, в горы не уйдет, – хмыкнул командир. – Погуляй три дня, подыши свежим воздухом. Никуда твоя работа не денется.

Три дня и три ночи – почти вечность. За три дня может случиться многое. Революция, например. Или война. Или эпидемия дизентерии, которая заставит мускулистых молодчиков с пистолетами засесть в кустах и не вылезать, пока внутренности не выпоносятся наружу. За эти три дня кого-нибудь из них может укусить гадюка, наконец. В камышах полно гадюк, приходится бить перед собой палкой, разгоняя этих тварей. За три дня можно, улучив момент, улизнуть. В принципе. А на практике этот комок мускулов с вдавленными в череп глазами тащился позади, как привязанный, не обращая внимания ни на грязь, ни на гнус, набивающийся в уши и ноздри и кусающий, кусающий, кусающий. Солнце висит над головой раскаленной жаровней, а под ним сплошным серым мельтешащим пологом колышется комарье, под ногами чавкает глей, испуская тухлый газ.

Побродив в первый день по болоту часа три с метровым железным штырем в руках, Дима, выждав, пока шуршание за спиной утихнет, рванулся вперед, через камыши и кусты, прыгая с кочки на кочку, проваливаясь, отпихиваясь руками, с маху шлепнулся в воду, выскочил, хватая ртом воздух, и услышал:

– Ты чего, студент? Кросс бегать надумал?

Дима повернулся. Его провожатый, скуластый, широченный парень с изрытым оспинами лицом стоял в двух метрах, на краю лужи, в которую Дима с разбегу бухнулся. Парень дышал легко и ровно, словно не бежал, а летел на крыльях за ним сквозь заросли.

– Не, – ответил Дима, – нет. Гадюка. Их тут, тварей, столько… как прыгнула, так я со всех ног!

– Гадюк боишься, – покивал парень. – Да, много их тут. Только ты, как увидишь следующий раз, не беги. А то я не пойму. Ты ж не хочешь, чтоб я тебя не понял?.. А гадюки – это не страшно. Их есть можно. Кушать. Хочешь, на ужин тебе зажарю?

Дима не считал себя слабым или неловким. До армии он занимался легкой атлетикой, выступал на областных соревнованиях. Но по сравнению с «эскадрерос»… Живая, мускулистая сила так и перла из них. Они двигались плавно, вальяжно, расхлябанно, будто пританцовывая под слышный им одним ритм. От нечего делать десятки раз подряд поднимали вывороченный с края поля валун. Отжимались, приседали на одной ноге, обегали поле. Как белки, карабкались на деревья. Без конца разбирали и перебирали оружие. По лесу и болоту они бежали, как по ровному месту. Удрать от них нечего было и думать. Оставалось только таскаться по болоту и ждать удобного случая. Правда, какой именно случай мог бы тут помочь, представить было трудно. На ночь рассчитывать не приходилось – его приковывали к раскладушке наручниками. «Эскадрерос» натянули брезент над джипом, полностью его спрятав, устроили кухоньку, поставили стол и складные стулья. Двое дежурили, двое отдыхали. Лейтенант тоже всё время торчал под тентом. Его сперва гнали на болота, но он сказал, что ему плохо, и целыми днями валялся на койке, уставившись в брезентовый потолок.

Болото тянулось на несколько километров вдоль мелкой илистой речушки, пахнущей навозом и нефтью. В речку сливали отходы с фермы километрах в пяти вверх по течению. С обоих краев к болоту подходила вплотную сеть мелиорационных канав, с одного бока примыкало узкое поле, с другого – лес, небольшой и негустой, а за ним – снова поле. То, что в этом болоте нет ничего, кроме комаров и уток, стало ясно с первого же дня. Дима перемерил его вдоль и поперек. Сперва прошел по левому берегу, потом по правому, окунувшись по пути в каждую лужу. Провожатому как-то даже пришлось вытягивать его за шиворот – Дима шлепнулся навзничь и не мог подняться.

Он пробовал ходить и с миноискателем. Если бы нашлось хоть что-то, пусть заброшенное колесо от комбайна или какой-нибудь кусок трактора, утащенный без надобности из колхоза и заброшенный потом подальше, можно было бы выиграть время. Начать копать, хлопотать, возиться, а потом: кто ж тут виноват, миноискатель обманул, и всё. Но миноискатель, как на грех, молчал почти всюду, а суматошно пищать начинал только у дамбы. Немудрено – ее крепили рельсами, к ним привязали толстой проволокой столбы. Конечно, можно и просто сказать: ошибся. Наверное, не здесь. Но если хотя бы треть того, что рассказывают про «эскадрон», – правда, то проще уж броситься в бега по полю средь бела дня. По крайней мере есть шанс, что подстрелят сразу и насмерть, и всё сразу кончится.

Ранним утром, когда солнце еще только дышало на край неба, подсвечивало розовым из-за горизонта, над болотом поднимался туман. Он шапкой висел над трясиной, пока солнце не вползало на горизонт, а потом исчезал за минуты, будто разодранный ветром. На третий день Дима поднялся пораньше, решив начать с дамбы. К ней лес подступал ближе всего. Если туман окажется достаточно густым, если броситься вниз по склону, то… то, может быть, подстрелят уже в лесу. Или произойдет еще что-нибудь. Может быть.

В тумане рубашка сразу отсырела. Было удивительно тихо, сумрачно. На старых бревнах срубов, уложенных в болото, серебристо поблескивала роса. Брюки стали мокрыми от скопившейся на траве влаги. Зябко и сыро. Дима вспомнил, как еще до армии ходил в августе в водный поход по Кольскому полуострову. Серость, стылая тишь и холод – как там, пока вялое северное солнце не прогреет топь. И безысходность. Тогда, на Кольском, они застряли, оказавшись в сердце болотного края, летом почти непроходимого, и добрую сотню километров волокли байдарки вверх по течению. Казалось, эти болота никогда не кончатся, на них проживешь всю жизнь и умрешь, надорвавшись, завязнув в грязи, так и не увидев ничего другого.

Дима пролазил по мокрым кочкам до полудня, а в полдень пришел назад к дамбе, влез на нее, достал из кармана отсыревшую краюху хлеба. И, глядя на дамбу, понял, почему с такой ясностью вспомнил поход по Кольскому. Из Лав-озера они тогда выплыли, поднимаясь по речке Афанасия, и километров через пятьдесят добрались до места, на карте обозначенного как «бараки Койнийок». Очень странного места. Берега речки зачем-то были укреплены бревнами. Через километр друг от друга там стояли три моста, целиком деревянных, похоже, построенных вообще без железа, без скоб и гвоздей. И вместо быков там были точно такие же срубы, набитые землей и камнями. Он потом не раз видел такие на Кольском и в Карелии. Такие быки изобрел инженерный гений сталинских зэков, строивших Беломорканал почти с одними только лопатами и топорами, без бетона и железа.

Интересно, чем же набит здешний сруб? Дима присмотрелся. Встал, отошел, посмотрел чуть сбоку. Перешел по верху, по хлипким доскам, перекинутым на тот берег. Посмотрел с другой стороны. Странный сруб. Их обычно делали квадратными. Ближний такой и есть. А этот прямоугольный и длиннющий. Подозвав провожатого, сказал:

– Копать здесь будем.

– Че, нашел что? – спросил тот угрюмо.

– Разбирать сруб будем, – деловито ответил Дима.

Разбирать сруб пригнали даже лейтенанта, хотя толку от него почти не было, он едва ковырял ломом. Труднее всего оказалось вытащить верхние, привязанные к рельсам бревна. Сперва Диме и лейтенанту помогал один провожатый. Потом он позвал на помощь, и трое «эскадрерос», навалившись, выдрали бревна вместе с рельсами. Дальше дело пошло быстрее, утрамбованную землю срезали пластами, и часов около пяти Димина лопата звякнула о металл. Дима ткнул еще раз и еще – металл был везде. «Эскадрерос» взялись за лопаты и ломы. Когда к вечеру верх сруба развалили и разбросали землю, открылась скругленная, похожая на обтесанный валун, в волнистых сварных шрамах металлическая глыба с высовывавшейся из нее длинной, наклоненной вниз трубой. И лейтенант, бросив лом, выдохнул: «„Пантера"… мать твою, это же „Пантера"… Ну и сука же ты, студент. Ну ты и сука!!»

«Пантеру» выкапывали двое суток. Командир «эскадрерос», явившись и осмотрев находку, пригнал дюжину рабочих, бульдозер и автокран. Окопанная, очищенная «Пантера» смотрелась как новенькая, совсем не поврежденная, с наглухо задраенными люками и закрытыми жалюзи. В сорок четвертом, когда немцы разбегались перед танковым кулаком имперского блицкрига, эта «Пантера» попыталась пересечь болотце, засела на полкорпуса, и танкисты, заботливо всё задраив, отключив и закрыв, отправились, должно быть, за подмогой, спасать засевшего зверя. Но назад так и не вернулись, а на завязшем танке после войны построили мост, обложив его бревнами и засыпав землей. Снова приехал веснушчатый верзила, привез Диме фляжку «Хеннеси» и две толстые «Гаваны».

А Дима и так ходил будто пьяный. Напряжение последних дней спало, и его просто мотало от усталости. «Эскадрерос» перешучивались, хлопали друг дружку по спинам и поочередно лазили внутрь. Там было сухо и хорошо, в решетчатых стойках лежали длинноносые снаряды, кожа сидений ничуть не потрескалась от времени, даже стекла командирского перископа не потускнели. Хоть сейчас заводись и езжай. Лейтенанта уже никто не держал, но он не уезжал, пытался ковыряться с лопатой, мешая рабочим, курил, сидел на башне и поминутно рассказывал всем и каждому, что это он, именно он разглядел студента. Может, рассчитывал на благодарность новых хозяев. А Дима пока ни на что не рассчитывал и ни о чем не думал. Хотя стоило подумать о том, что будет, когда сорокатонную немецкую «кошку» наконец вытащат и повезут туда, где каждый ее килограмм, а то и полкило обменяют на дюжину зеленых денежных знаков… Диму попрежнему на ночь приковывали наручниками к раскладушке.

Хлопот с «Пантерой» хватало. Вокруг нее выкопали яму, отгородили болото стенками, день и ночь работал насос, откачивая воду, бревнами застелили гать, срезали склон, расчищая подъезды. На третьи сутки, рано на рассвете, когда еще висел туман, всё наконец было готово. Тросы прикреплены, лебедки вкопаны, бульдозер рычал и чихал, плюясь чадом. Вокруг собрались почти все – и вымотанные вконец рабочие, и невыспавшиеся, но довольные «эскадрерос», и лейтенант, похожий на распухшего утопленника, и Дима, пытавшийся раскурить отсыревшую сигару. Прожектора полосовали туман. По команде: «Два, три – пошел!!» – бульдозер зарычал, тросы задрожали, натянувшись, и под крики «Ура!», чавкнув тяжело, будто исполинский выдираемый из грязи сапог, «Пантера» поползла наверх, сперва по сантиметру, потом всё быстрее и быстрее.

За ревом, лязгом и криками выстрелов слышно не было. Дима увидел, как стоявший рядом с ним «эскадреро» вдруг вцепился обеими руками в автомат и медленно, лицом вниз повалился в мокрую траву. У самых гусениц «Пантеры» взметнулся фонтан грязи и щепок. Дима, сообразив наконец, бросился наземь, пополз вниз, под остатки насыпи, к болотному камышу. Над головой застучало, понеслось, засвистало. Черный, в бронежилете и каске, – кажется, это был сам командир, – стрелявший из-за кучи бревен, вдруг вздернулся, как кукла на веревочке, распластался, заскреб ботинками в грязи. Ревевший бульдозер наконец заглох. И в наступившей тишине раздался мегафонный, механический, эхом раскатывавшийся над болотом и лесом голос: «Вы окружены! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!»

«Эскадрерос» еще пытались отстреливаться. Но они не видели тех, кто в них стрелял, не торопясь, прицельно, точно. Водителю, угостившему Диму коньяком, прострелили голову, как раз когда он, спрятавшись за бульдозер, вставлял магазин в «винторез». Бросившие оружие выходили по одному, подняв руки, и шли в лес. Там им сцепляли руки за спиной наручниками и клали на землю лицом вниз. Диму, впрочем, класть не стали. Увидев его, старик опустил мегафон и сказал: «Привет, студент. Не ошибся с тобой Шерлок Холмс – первый и последний раз в своей жизни». Вовчик, позвякивая связкой наручников у пояса, как экономка ключами, защелкнул Диме запястья за спиной. Толкнул в плечо – садись, мол. Дима сел на влажную с утра иглицу, сложив по-турецки ноги.

Среди пришедших сдаваться «эскадрерос» было всего трое, веснушчатый верзила в том числе. Остальные – насмерть перепуганные рабочие. Старик объявил в мегафон, что считает до десяти. Если потом никто не явится, он отдаст снайперам приказ стрелять по всем стоячим, лежачим и сидячим. На счет «семь» из-за бульдозера показалась еще одна фигура с поднятыми руками. Лейтенант. Когда он увидел, кто его ждет, дернулся назад. Толстяк, стоявший с ручным «Дегтяревым» наперевес, сказал, зло ухмыляясь: «Давай, давай, чего мешкаешь. Не к чужим, чай, пришел». Лейтенант повалился на колени, залепетал, брызгая слюной:

– Матвей Иванович, прошу вас, меня заставили. Они меня били, они мне грозились иголки под ногти, они…

Он заметил сидящего Диму и осекся. Посмотрел на него, облизнув распухшие губы, на старика, на толстяка с пулеметом.

– Встань, – сказал старик брезгливо.

Лейтенант вскочил.

– Я же не виноват, я же вам правду говорил. Зачем вы меня били? Меня и вы били, меня черные били, меня все били. За что? Студент же, сука, и вправду про танк знал. Я же ни в чем не виноват, я же как лучше хотел.

– Как лучше, значит, – процедил старик. – Вот только у меня есть один хороший знакомый, специалист по телефонам. И надо же было так случиться – только я попросил, чтобы твой телефон послушали, как звонит мне этот знакомый. Угадай, что он мне рассказал?

Лейтенант скова облизнул губы.

– Или ты уже забыл? Быть может, тебе отбили память?

Лейтенант внезапно подпрыгнул, будто резиновый мячик, и бросился бежать – вниз, к реке, к болоту. Толстяк вскинул «Дегтярев».

– Отставить, – негромко скомандовал старик, поднимая руку с пистолетом. Тем самым, с отчищенными пятнами ржавчины, с выглаженной рукоятью. Не торопясь прицелился. Выстрелил. Лейтенант, уже почти поравнявшийся с бульдозером, вскинул руки и ничком упал в грязь.