"У Терека два берега…" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Глава 4

В горах хромота незаметна. Если одна нога короче другой, здесь это — не беда. Здоровый человек все равно на склоне одну ногу больше подгибает, а другую вытягивает. В горах хромают все.

Но если бы уродство было только внешним! Дуте Эдиеву приходилось часто останавливаться, присаживаться на кочки и коряги, ждать, когда уймется ломота в больных костях. Можно было, конечно, перетерпеть, но тогда предательская нога распухала даже в мягком кожаном сапоге-чулке. Дута разувал ее, рассматривал странно выпирающую берцовую кость, покрытую такими же странными мышцами, вывернутую, нечеловеческую стопу.

В горах не так много тропинок, особенно если ты идешь в определенном направлении, и Дуте часто доводилось проходить мимо того самого утеса и ивы, где судьба его когда-то подстерегла. Он не избегал этого места. Напротив, он часто делал здесь привал. Под этой ивой, которая давно уже переросла утес, воображение Дуты разыгрывалось. Оно, как и это дерево, поднималось над тяжелой, почти каменной обидой, уносило горца в другую жизнь, где он был самым лихим и удачливым джигитом, слава о котором шла по всей Чечне, где его боялись и уважали. Тогда он представлял себе, как Айшат сама приходит к нему и стоит чуть в отдалении, ждет, когда он обратит на нее внимание. Дута медлил, оттягивал момент полного торжества.

Наконец он как бы случайно поворачивался в ее сторону и замечал девушку. Черная рубашка, еще не выгоревшая на солнце, но кажущаяся выгоревшей рядом с ее по-настоящему черной косой. Айшат наклоняется, собирает сухие ветки.

Только тут Дута понял, что перед ним живая Айшат. Он схватил сапог и стал обувать еще немного ноющую ногу. Девушка заметила боковым зрением движение в лесу, повернулась и увидела Дуту Эдиева.

— Ассалам алайкум, Айшат!

— Ва алайкум салам, Дута!

— Я не напугал тебя?

Айшат не ответила, но так посмотрела на /Дуту, как издревле смотрели женщины нохча на тех, кто мог позволить себе усомниться в их горском характере. Такие взгляды читают даже иноплеменники. Дута понял, что сказал глупость.

— Прости меня, Айшат, я не то говорю, — смутился Дута. — Не ожидал тебя встретить здесь одну.

— Разве у Айшат есть свои нукеры, чтобы она не была одна, чтобы они охраняли ее, когда она идет за водой или за хворостом?

Глазами она могла бы выжигать слова на дереве. Что на дереве? На металле! Что на металле? На сердцах джигитов…

— Теперь ты не права, — сказал Дута, прикладывая руку к сердцу. — Стоит тебе только шепнуть, и я буду твоим нукером. Буду следовать везде за тобой, понимать каждый твой взгляд и жест…

— Где тебе угнаться за мной по горам? Ни одна из девушек, ни один из парней не умеют бегать так же быстро, как я. Только Салман Бейбулатов мог догнать меня. А тебе… — Айшат осеклась, видимо, пожалев его. — Разве у тебя в кустах спрятан конь?

— Опять ты тревожишь мою рану, Айшат. Разве ты не знаешь, что всех боевых коней забирали из наших домов для Красной армии? Моего Карабуйсу тоже увели русские. Карабуйсу, Черную Ночь, в Красную армию! Сейчас едет на нем какой-нибудь комиссар, колет ему бока шпорами, натирает ему спину по неумению своему ездить верхом. А Карабуйса не движение ноги моей понимал, а мысли мои читал. Вот какого коня у меня забрали!

Дута ударил себя в сердцах по больной ноге. Но, сочтя эту боль недостаточной для такого горя, ударил еще и еще.

— Я был тогда в горах. Мансур мне сказал. Если бы у меня была здоровая нога, я бы добежал, я бы успел. Я бы дрался за своего Карабуйсу, я бы зубами их грыз, но не расстался бы со своим конем. Мать говорит, что он ржал, бился, меня звал, как человек. Все эта проклятая нога, все это подстроили шайтан, джинны. Это они рыщут за мной, смеются над моей хромотой, радуются. Теперь они лишили меня большего, чем ноги. Что мне эта кривая нога! Я отдал бы за Карабуйсу и эту, здоровую…

Он замолчал, кроме своего горя преодолевая еще и ломоту в потревоженной ноге, а на верхушке утеса, словно почувствовав его боль, вскрикнула хищная птица, сорвалась вниз и, описав круг над людьми, полетела в горы. Парень и девушка проводили ястреба взглядами.

— Дута, это ведь тот самый утес и ива, которые покалечили тебя… — заметила Айшат после продолжительного молчания.

— Я не виню ни утес, ни дерево. Это все шайтан и его слуги, созданные из бездымного огня, которые приняли форму утеса и ивы. Это злые джинны, которым был страшен джигит Дута Эдиев, и они покалечили его мальчиком, а теперь, обратившись в русских комиссаров, увели его коня, его Карабуйсу.

— А я не верю в джиннов, — сказала Айшат.

— Ты больше дружи с этой комсомолкой Саадаевой! — Дута позволил себе даже прикрикнуть на девушку. — Не понимаешь, что говоришь. Этой, гяуркой самой крутят злые духи, как хотят, а она этого не замечает, служит им. А тебе, мусульманке, стыдно не видеть этого. Что ты можешь понимать? Ты не видела джиннов в горах? О! Молчи, девушка, молчи! Они ходят кругами вокруг нашего аула, и эти круги все сужаются. Я знаю. Дута все видел в горах. Они сделали Дуту калекой, но он научился узнавать их в любом обличий, угадывать их коварные замыслы. Слушай же, Айшат, плохие времена настают для Дойзал-Юрта. Надо уходить отсюда в горы, чтобы переждать. Там есть старые, мудрые люди. Их боятся джинны, их боится шайтан…

— А ты думаешь, я боюсь твоих джиннов?! — закричала Айшат. — Слышал пословицу про пуганую ворону, которая куста боится? Ты, Дута, везде видишь джиннов. Утес и ива, значит, тоже джинны?

— Тоже джинны. Очень злые джинны.

— Что же тогда они не справились с Салманом? Что молчишь?

Айшат вдруг овладел какой-то мальчишеский задор, ей захотелось надерзить Дуте, унизить этого калеку, осрамить его. Так иногда молодая самка не с того ни с сего накидывается на хромого калеку-самца, зло куснет и отбежит, сама удивляясь своей ярости.

— А знаешь, Дута, — закричала девушка, — что это все вранье? Просто есть на свете лихие джигиты, а есть жалкие трусы, которые оправдывают свои неудачи джиннами. Есть Салман Бейбулатов, который совершает подвиги, защищая родную землю. От боевого крика которого трепещут сердца врагов. А есть…

Она не договорила. Дута круто повернулся и, припадая на одну ногу, побежал к утесу.

— Дута! Ты куда?! — крикнула Айшат, поняв, что задумал несчастный калека.

Дута быстро ковылял к утесу. Девушка бросилась за ним.

— Погоди, Дута!.. Не верь моим словам!.. Я не хотела их говорить! — кричала она на бегу, понимая, что на горном склоне Дута не уступает ей в быстроте бега. — Хорошо!.. Это не я говорила… Ты прав — это джинны говорили за меня! Погоди… Я так не думаю! Остановись…

У подножия утеса она настигла Дуту и вцепилась в его кожаный наборный пояс. Но он, как молодой вол, потащил ее за собой по утесу. Айшат упала на колени, чувствуя в этой напрасной борьбе свою легкость и хрупкость. Комья земли и камни вылетали у нее из-под ног, не давая возможности остановить Дуту, стремившегося вверх по склону. Только небольшое ореховое дерево сжалилось над ней, оказавшись на их пути. Айшат обхватила гибкий ствол ногами и стиснула их так крепко, словно боролась за свою честь. Тут их движение и остановилось, потому что Дута упирался в землю больной ногой и не мог найти точку опоры, чтобы разорвать эту живую цепь. Тогда он обернулся, чтобы сильными, ловкими руками отцепить от себя, оторвать кошку-Айшат…

— Что тут такое происходит, товарищи? — послышался спокойный мужской голос в нескольких шагах от борющихся.

На горной тропе, идущей мимо утеса, появилась группа людей, одетых скорее спортивно, с рюкзаками и винтовками за спиной. Впереди всех шел молодой мужчина славянской внешности, высокого роста и атлетического сложения.

— Если это семейная сцена, — сказал он, улыбаясь, — то прошу прощения за вмешательство. А если вам нужна наша помощь, то рады стараться. В любом случае, товарищи, ассалам алайкум, как говорится!

Айшат отпустила сначала ствол орешника, а потом пояс Дуты, оправила рубашку и волосы.

— Здравствуйте, — по-русски сказала она, без опаски оглядывая незнакомцев.

Дута ничего не ответил. Он сел у подножия утеса и стал поправлять сапог на больной ноге, прикрывая на всякий случай висевший на поясе кинжал. Высокий усмехнулся чему-то.

— Прошу прощения, товарищи, я начальник геологической партии Евгений Горелов. Мы производим у вас в горах картографическую съемку местности. А это мои коллеги-геологи. А вы, наверное, местные?

Эдиев продолжал недружелюбно молчать, глядя на незнакомцев, а Айшат улыбнулась им приветливо, хотя и несколько смущенно оттого, что столько мужчин видели ее в таком странном положении.

— Мы из этого аула. Живем здесь, — сказала она.

— А как ваш аул называется? — спросил высокий, все так же улыбаясь.

Айшат впервые видела у мужчины такую ямочку на подбородке. Она подумала, что это может быть след от кинжала или ножа. Хотя ямочка показывалась во время улыбки и была аккуратной, точно посередине.

— Дойзал-юрт, — ответила она, следя, когда опять покажется странная ложбинка на подбородке у мужчины.

Тут к ним подтянулись и остальные геологи. Среди них Айшат заметила девушку с такой же, как у остальных, ношей за плечами. Девушка была курносой, с обгоревшими от костра ресницами и бровями. Ее появление, видимо, немного успокоило Дуту.

Он выпрямился и спросил с подозрением:

— Нефть искать, ходить? Плохое время. Война. Он говорил по-русски гораздо хуже Айшат, которая много общалась со своей русской подругой.

— Я же сказал, товарищ, — ответил Горелов, — производим картографию местности. А полезные ископаемые нужны нашей стране и на войне, и в мирное время. На войне особенно. Танки на чем ездят? А самолеты?.. То-то! Я вот что хотел у вас спросить. Можно в вашем ауле купить немного муки и молока? Да еще бы меда, а то вот товарищ наш, геолог Лычко, что-то расклеилась. Туманы у вас в горах холодные, вот и наглоталась туманов-то.

Горелов подмигнул курносой, и та улыбнулась ему с какой-то поспешностью.

— Так что, можно, говорю, нам у вас затовариться? И насчет меда вот?

— Конечно, можно, — улыбнулась Айшат. — Мука, молоко — это и у нас можно. Отец, мать будут рады гостям. А мед очень хороший у Саадаевых. Маша Саадаева не откажет…

— Маша? Имя русское, — удивился Горелов.

— Она и есть русская. Маша на конезаводе — секретарь комсомольской организации. Комсомольский вожак.

— Вот как! — удивился геолог. — А тебя-то как зовут?

— Меня Айшат.

— А тебя, джигит? — повернулся Горелов к Дуте.

— А я — не нефть. Для чего со мной геологам знакомиться?

— Вот ты, значит, какой! — Горелов опять усмехнулся. — А я слышал, что горцы — народ гостеприимный.

— Здесь — не дом мой, радоваться гость. Здесь горы. Много чужих людей в горах — это не гости и не кунаки.

— Может, ты считаешь нас врагами?

Дута не ответил, повернулся и пошел мимо утеса по склону вверх, где лес густел и жался к земле. Геологи не видели, как, скрывшись в зарослях кустарника, Дута упал в траву и, извиваясь змеей, подполз к тому месту, откуда видны были геологи и Айшат.

— Не очень приветлив твой земляк, — сказал Горелов, кивнув вслед уходящему Дуте.

— Он инвалид, — сказала Айшат. — Покалечился в детстве. Теперь вот в армию его не берут. Коня его любимого в армию забрали, а его самого нет. Вот он и злится.

— Понятное дело. Так что проводишь меня, Айшат, в Дойзал-юрт?

— Провожу, — согласилась девушка, улыбнулась и тут же смутилась своей улыбки.

Горелов что-то сказал геологам, а потом подошел к Айшат.

— Ну, милая пэри, веди меня в свои чертоги.

Айшат посмотрела на его ямочку и вдруг всплеснула руками.

— Никак нельзя, товарищ геолог! Не могу я вас проводить.

— Это почему же? — удивился Горелов.

— Не могу я выйти из леса вдвоем с мужчиной. Что в ауле подумают? Нет, не пойду.

— Ну, Айшат, ты же комсомолка!

— Я — не комсомолка, я — мусульманка.

— Это ты напрасно. Плохо работает ваша Маша, комсомольский вожак.

— Нет, она хорошо работает. Только здесь, в горах, другие законы.

— Это ты брось. Комсомол — он тебе и в горах, и в лесах, и на море. Хоть в пустыне… Это ваша чеченская темнота, муллы ваши портят народ, мутят против Советской власти. Да ладно… Ксюша, пошли с нами! С женщиной и мужчиной-то тебе из леса выходить можно?

— С женщиной можно…

— Вот и порядочек. Только куплю я меда у вашего комсомольского секретаря и сделаю ей втык.

— Что такое «втык»? — спросила Айшат.

— Ну, секир башка, понимаешь? — засмеялся Горелов.

— Ой, смешно, — засмеялась и чеченка. — Это Маша Саадаева вам сделает секир башка. Она у нас — настоящий джигит. Вы ее побоитесь…

Убийство Бена Хобарда потрясло Айсет даже не тем, что она знала его… Смерть Хобарда оглушила, как оглушает на войне первый снаряд, пролетевший над головой, как оглушает свист первой настоящей пули… Вроде как и готовишь себя к мысли, что ты на войне, что здесь убивают, что из безопасной Европы ты приехала в Россию… Ведь разве не об этом все время читала она в газетах? Россия — это дикая страна, а Москва — криминальная столица мира, некий новый Чикаго, как бы перенесенный во времени из годов Великой депрессии… Убийство Бена потрясло ее не столько своим цинизмом, сколько тем, что он был убит первым — из тех, кого она знала лично. Вид первой крови приводит в шок, сколько ни повторяй себе: я на войне, моя семья на войне, мы воюем…

Местные каналы теленовостей и радиокомментаторы не стеснялись в выражениях, выкатывая свои инсинуации по линии благоприятного ожидания, по линии наименьшего приложения мозговых усилий. Им все было ясно. Раз уж американский бизнесмен имел смелость заниматься бизнесом с чеченскими партнерами, то в смерти его надо было однозначно винить одних лишь чеченцев. Чего мудрствовать? Чай, не бином Ньютона: Бароев с Хобардом делал бизнес — Бароев Хобарда и убил!

И когда Айсет слегка отошла от первого потрясения — все таки буквально пару недель назад вместе с ним пили шампанское на приеме у отца, — она даже принялась выдумывать контраргументы, передразнивая этих радио- и телемудрецов, что априори записали ее отца в убийцы, и мысленно оппонируя им.

Как там в «Пигмалионе» у Бернарда Шоу? Ясное дело — кто шляпку спер, тот и старуху прикончил!

Первым порывом было броситься к отцу, предложить свои услуги в качестве журналистки, подготовить телерепортаж, встретиться с видными аналитиками, сделать передачу, где трезвые, умные и главное — авторитетные головы не станут рубить сплеча, мол, им все ясно, кто кого убил… Где ж она, провозглашенная русскими диктатура закона? Почему при формальной приверженности презумпции невиновности российские журналисты до суда позволяют себе выводы, обвиняя ее отца в причастности и в подготовке убийства Бена Хобарда?

Она дозвонилась до отца. Высказала свои соображения, но он ее резко оборвал:

— Занимайся своим делом, не лезь в чужие игры. Когда скажут, тогда понадобишься, может быть…

А по телевизору в каждом новом блоке новостей все накручивали и накручивали. Громкое убийство! Жареное-пареное! Для журналиста, специализирующегося на желтом материале, лучше и не придумаешь. Айсет просмотрела и все новостные блоки коллег из московских редакций. Си-би-эн и Эн-би-си дружно показали лужу крови на ступеньках гостиницы… Гостиницы, принадлежащей ее отцу.

На работе, в редакции, коллеги смущенно прятали глаза. Айсет казалось, что все они по-своему тоже уверены в причастности ее отца к смерти Бена… Она попросилась к Астрид, чтоб та приняла ее. Но Астрид, как назло, два дня не появлялась в редакции, управляя текущими делами по телефону, через секретаря. В конце концов Айсет не на шутку разозлилась, все-таки она здесь не самая последняя шавка, не самая маленькая собачонка, чтобы босс не могла принять ее и выслушать…

Еще ее расстроило и насторожило то обстоятельство, что репортаж о смерти Бена делал другой журналист. Генри Сопрано, американец, которому обычно поручали экономические обзоры. Почему он? Почему ему поручили, а не ей, не Айсет?

Сто тысяч «почему»… И Астрид не берет свою мобильную трубку.

Впервые за несколько недель, что она была здесь, в России, Айсет вдруг сильно затосковала.

Ее вызвал сюда отец. Выдернул из комфортной и устоявшейся европейской жизни. Выдернул, чтоб она помогала ему в семейном бизнесе, чтоб начала возвращать семье долги, выплачивать за свое счастливое и безмятежное детство. Выдернул, а как что-то случилось, так вроде и забыл про нее, оставив дочку за скобками своего бизнеса.

И кто она теперь? Европейская девушка, окончившая французский платный лицей для избранных? Или чеченская дочь, которая приехала на войну?

Даже Джон, и тот ей позвонил.

— Видел репортаж в новостях, здесь говорят, что это каким-то образом касается бизнеса твоего отца, — сказал Джон и тут же участливо спросил: — Ты сама-то как? Как чувствуешь себя?

Как она себя чувствовала? Плохо! Как дурочка не у дел…

— Джон, ты мог бы приехать в Москву на уик-энд? Мне так тебя недостает!

Он что-то мычал в трубку. Что-то невнятное о работе, о занятости, о дне рождения Тэша, о больной ноге, которую на прошлой неделе подвернул, играя в крикет…

Айсет обиделась, но постаралась не показать этого, а только спросила:

— А может, я прилечу на пару дней, и мы с тобой съездим в Портсмут, как собирались? Помнишь?

И снова никакой твердой уверенности в голосе Джона.

— Ну, приезжай, ну, давай, только согласуем даты…

Она обиделась.

А на третий день появилась Астрид. Как ни в чем не бывало.

— Я хочу, чтоб ты занялась серией репортажей по депортации сорок четвертого года, — сказала босс-вумэн.

— Репортажей? — удивилась Айсет.

— Именно, — кивнула Астрид.

Разговор происходил у нее в кабинете, в редакции на Тверской.

— Ты хочешь, чтоб я уехала из Москвы из-за этой шумихи с Беном? — напрямую спросила Айсет.

— Нет, не хочу, чтоб ты уехала, — ответила Астрид, со значением посмотрев на нее, — просто у нас есть работа, которую необходимо делать. Серия репортажей о депортации была одобрена советом и включена в план еще полгода тому назад, а в феврале как раз очередная годовщина, так что, милая Айсет, дело прежде всего, и никаких подводных камней гут нет.

Айсет не понравилось это словечко «милая», которое употребила ее босс-вумэн… В этом контексте словечко «милая» не канал о.

— Работа есть работа, — кивнула Айсет. — Когда мне уезжать в Гудермес, милая? — как бы передразнивая свою визави, спросила она.

— Как сочтешь нужным, — ответила Астрид. — Ты сама делаешь эти репортажи, кредит тебе открыт без ограничений.

Конечно же, надо было ехать в Гудермес, конечно же, надо было делать работу… Ведь ее работа — это то, чем она отдает своей семье, отцу, дядьям, братьям, отдает за счастливое французское детство. Она там жила в безмятежности, а они здесь воевали. Айсет было знакомо чувство долга. За все необходимо платить.

Поэтому, конечно же, надо ехать в Гудермес.

И конечно же, надо готовить материалы: встречаться с историками, заказывать им обзоры и резюме по истории вопроса, на основе которых уже делать репортажи, искать живых свидетелей тех февральских дней далекого сорок четвертого… Все это Айсет знала и умела.

Но она затосковала.

Ей так хотелось в Портсмут с Джоном. Ей так хотелось в маленький и милый Анфлер-сюр-Мер, куда их девчонками возили в школьные каникулы, где они так сдружились с Софи-Катрин…

Софи-Катрин была немкой.

В их школе Сен-Мари дю Пре вообще преимущественно учились девочки из других стран. Не француженки. В классе и в пансионе с Айсет жили и учились англичанки, немки, американки… Девочки из богатых семей. Они жили в комнатах парами. Айсет поселили вместе с Софи-Катрин.

Отец Софи-Катрин был крупным бизнесменом из Штутгарта. А дед — чуть ли не генералом, воевал на Восточном фронте и даже был со своей дивизией на Кавказе.

Софи-Катрин очень интересовалась местами, из которых была родом Айсет, и все мечтала съездить туда.

Ее всегда интересовали история и этнография.

После Сен-Мари дю Пре она год проучилась в Бонне на историческом, а потом вдруг переехала в Каталонию, поступив на историко-этнографический в Барселоне.

Они переписывались и перезванивались.

Софи-Катрин рассказывала, что теперь она изучает культуру басков. И она говорила, что баски очень напоминают ей северных кавказцев, что Айсет, по мнению Софи-Катрин — настоящая эскаудита, баскская девушка…

Они смеялись, хихикали, вспоминая безмятежные школьные годочки.

«А почему бы не вызвать Софи-Катрин? — пришло вдруг в голову Айсет. — Я дам ей заработать, она в одну неделю напишет реферат по истории депортации, а заодно мы повидаемся, а заодно Софи-Катрин побывает на Кавказе, как мы мечтали, сидя в девичьей комнатке в Сен-Мари дю Пре!»

Идея пригласить Софи-Катрин в качестве историка-консультанта и соавтора сериала Астрид не понравилась. Она буркнула что-то вроде того, что надо бы местных историков привлекать, да с именем…

Однако Айсет настояла на своем.

Во-первых, по договору с Си-би-эн именно журналист полностью отвечает за качество программы, и сам расходует отпущенные средства, а значит, и сам нанимает специалистов.

А во-вторых, разве не Астрид говорила, что для западного зрителя необходим некий фактор доверия к материалу, а доверие формируется именно за счет того, что материал готовит свой, западный, человек. А Софи-Катрин — европейский историк.

Так что этот спор Айсет выиграла.

Отец был очень занят в эти дни, да оно и понятно. Вся эта шумиха с убийством Бена! Поэтому пришлось обратиться к дяде Магомеду. Чтоб помог с организацией поездки в Гудермес, чтобы там встретили, обеспечили безопасность, чтоб все было, как в Назрани с репортажем о беженцах. Встретились с дядей в его офисе в Международном бизнес-центре.

Офис у дяди Магомеда был не хуже, а то и лучше иных лондонских.

Дядя расспрашивал обо всем. И об Астрид тоже.

— Ты поостерегись ее, — сказал дядя, — она опытный сотрудник разведки.

— Да-а-а? — изумилась Айсет.

— На Кавказе идет война, дорогая племянница моя, — сказал дядя, оглаживая короткую седую бороду, — и англичане никогда не упускали своих интересов в этом регионе, хотя в последнее время, по слабости своей, они делегировали часть интересов американцам, считая их не то чтобы партнерами, а как бы своими родственниками.

Дядя усмехнулся.

— Они от слабости нашли себе такое психологическое оправдание, мол, американцы — это их подросшие дети… Но это не совсем так, хотя для нас их взаимоотношения имеют второстепенное значение.

— Значит, Астрид американская шпионка? — спросила Айсет.

— Разведчица, московский резидент по вопросам Кавказа, — ответил дядя Магомед, глядя в глаза Айсет. Холодок пробежал по ее спине…

Вызов для оформления визы на Софи-Катрин Астрид все-таки подписала.

Она явно ревновала, должно быть, еще на что-то надеялась…

Если Астрид — разведчица, то, очень может быть, она уже ознакомилась с какими-то девчоночьими досье из Сен-Мари дю Пре, которые почти наверняка велись в канцелярии их закрытого пансиона.

Что это — паранойя?

Или это действительность, где детектив — не достояние телесюжета, а реалия жизни? А что, если и правда, что в Сен-Мари дю Пре за девчонками велось наблюдение, материалы которого ложились в некое досье? И Астрид что-то там уже подглядела? Может, именно после того, как Астрид ознакомилась с какими-то материалами, она и пошла на рискованные заигрывания тогда, в первый вечер, на своей квартире?

Паранойя? Может, и паранойя.

Однако если Астрид разведчица, то вряд ли стала бы ревновать. Ведь это всего лишь работа, а не отношения… Впрочем, недовольство Астрид по поводу встречи Айсет со школьной подругой могло быть вызвано и иными обстоятельствами. Например, босс-вумэн не хочет, чтобы у Айсет появилась моральная поддержка… Может, Астрид желает, чтобы Айсет находилась в смятении чувств?

Точно, паранойя на все сто процентов!

После убийства Хобарда дядя распорядился, чтобы Айсет повсюду ездила только в его, дядиной, машине с шофером. И встречать Софи-Катрин в Шереметьево она поехала с приставленными дядей охранниками.

— Вы ну прям как мафия, — хохотнула Софи-Катрин, расцеловавшись с подругой за кордоном паспорт-контроля, где ее чемоданы подхватили два дюжих небритых чеченца.

— Дядя говорит, что мы на войне, что мы здесь на территории врага, — ответила Айсет, боком прижимаясь к теплому боку подруги.

— Хорошо, значит, когда мы поедем с тобой в Чечню, тогда мы будем не на вражеской, а на твоей родной территории, — хихикнула Софи-Катрин.

Софи-Катрин пожелала поглядеть на ночную Москву. Айсет не очень-то уверенно ощущала себя хозяйкой. Сама в столице еще без году неделя. Поэтому девушки решили прибегнуть к помощи гида. В горах без проводника не обойдешься — погибнешь, да и в Москве шагу не сделаешь без опытного человека, чтоб в неприятную историю не угодить, особенно если ты красивая девушка, да еще и иностранка. Поэтому, в качестве сопровождающего дядя выделил подругам самого смышленого джигита. Его звали Умар, у него были большая черная «БМВ» с «седьмым» кузовом и большой черный пистолет под мышкой.

— Я хочу посмотреть ночной клуб с живой музыкой, — выразила пожелание Софи-Катрин, — с современной молодежной музыкой, но на русском языке.

Умар думал три минуты, а потом набрал номер на мобильном и, отвернувшись от девушек и для верности еще и ладонью загородив рот, что-то гортанно проклекотал в трубку.

— А еще я бы хотела съесть что-нибудь истинно местное, не японское и не мексиканское, потому что от такой экзотики уже просто тошнит, — добавила Софи-Катрин. — Куда ни приедешь, в Рим, Антверпен, в Барселону, всюду кулинарная Мексика и Япония…

— А приедешь в Латинскую Америку или на Дальний Восток, там тебя накормят французскими лягушачьими лапками и московской стерляжьей ухой, — подхватила Айсет.

Умар усадил девушек в свою «БМВ» и для начала принялся катать их по Москве.

Айсет и сама еще не успела повидать здесь всех красот, а свежая в восприятии Софи-Катрин от восторга вообще была близка к обмороку.

Ехали по только что открывшемуся Третьему транспортному кольцу — слева, на Воробьевых горах, красовалась сахарная голова Университета, а справа, с моста, над Москвой-рекой открывался дальний вид на новый строящийся бизнес-центр.

— Здесь Лужков городское Сити задумал строить, — сказал Умар, — и наш бизнес тут тоже будет: офисный центр, гостиница, подземный паркинг…

— Да, строят тут много, — восхищенно и с одобрением кивнула Софи-Катрин, — на подъеме Москва, строят много, как у нас в Берлине после объединения.

— Деньги со всей нефти и со всего газа здесь, в Москве, — подытожила Айсет.

— И с нашей чеченской нефти тоже у них, — вставил Умар, пожевывая спичку, — но мы отберем…

Девчонки промолчали. Машина вырвалась на простор Кутузовского проспекта.

— Здесь, вон в том доме, раньше Брежнев жил, слыхали про такого? — спросил Умар. — Теперь в его квартире наш земляк живет, Хасбулатов, бывший председатель разогнанного Ельциным Верховного Совета…

Девушки с любопытством прильнули к окошку. А дальше — Триумфальная арка, а за нею — обширные зеленые пространства, над которыми в диком порыве вознесся монумент.

— Это Поклонная гора, — дал пояснения Умар. — Коммунисты двадцать лет мемориальный комплекс строили, все не могли закончить, а Лужков к пятидесятилетию Победы за два года все работы закруглил…

Девчонки тотчас прониклись уважением к этому мифическому герою — столичному мэру, что в один день перекидывает через моря мосты из серебра и за одну ночь возводит хрустальные замки и дворцы…

Наконец приехали в клуб.

Он назывался как-то не по-русски, не то «Эль-Койот», не то «Эль-Гаучо». Однако именно здесь Умар обещал и живую русскую музыку, и настоящее московское угощение. Умненькая Айсет поняла, что Умар привез их в один из тех клубов, что принадлежали своим — из чеченской диаспоры.

Так было безопасней.

Но музыка здесь на самом деле была именно такой, какую заказывала Софи-Катрин.

Их провели на галерею, откуда открывался прекрасный вид на подиум, причем так, что выходившие на него артисты всегда оказывались к ним лицом. Умар почтительно придвинул им стулья и, дождавшись официанта, отошел в сторону.

Принесли меню, карту вин и программку выступления артистов. Айсет была ко всему довольно равнодушна, а Софи-Катрин, наоборот, предвкушала удовольствие.

Администратор, без сомнения, был предупрежден относительно того, кто сегодня у него в гостях, поэтому два самых любезных официанта являли девушкам истинные чудеса неназойливого сервиса.

Айсет заказала легкий овощной салат, уху из волжской стерляди по-астрахански и куриное филе на вертеле. Заказ десерта отложила на потом. Ее подруга, основательно проштудировав меню, заказала себе семгу, севрюгу с хреном, московскую сборную солянку и осетрину по-монастырски. Заказали на двоих и бутылку шабли, а на аперитив Софи-Катрин вдруг ткнула пальчиком в «Ля Фон-тэн де ля Пуйяд» — самый дорогой из предлагаемых коньяков. При этом хитро подмигнула Айсет: мол, давай немного пошкодим… Айсет незаметно для официанта кивнула.

— Мне то же самое и йогурт.

— Простите?..

— Йогурт. Натуральный, и обязательно абрикосовый.

— Да, но… Придется немного подождать…

— Мы не спешим…

Внизу, на подиуме, лихо отплясывали четверо русских девчат, роясь вокруг самого натурального сенегальского негра. Негр с голым торсом, но в гипертрофированно-огромной кавказской кепке, пел по-русски какие-то смешные куплеты о тяжелой доле чернокожего студента в Московском университете. Он пел с подчеркнуто сильным акцентом, что само по себе должно было вызывать улыбку у коренного московского слушателя. А содержание куплетов, имеющих явно выраженный эротический смысл, настраивали публику на настоящее веселье.

А девчонки в кокошниках и с голыми грудками приплясывали вокруг парня из Момбасы и припевали:

В конце номера парень из Момбасы рухнул, прогнувшись, на колени, а девчонки с визгом накрыли его своими телами, образовав кучу-малу.

Софи-Катрин вежливо похлопала. Принесли аперитив — два бокала с коньяком и хрустальную вазочку с йогуртом.

— Ложечку для моей подруги, — распорядилась Айсет и на глазах фраппированного официанта принялась выкладывать густой йогурт в коньяк и размешивать, как размешивают варенье в чае.

Софи-Катрин последовала ее примеру.

— They’ll think we’re crazy[8]… — вполголоса проговорила она, ловя на себе изумленные взгляды с соседних столиков.

— So what?[9] — Айсет надменно посмотрела на молодого официанта, похожего на Пушкина в очках. — Уважаемый, мы, кажется, просили абрикосовый йогурт, а вы подали персиковый.

— Сейчас заменим, — грустно отозвался официант, должно быть, калькулируя в уме, сколько с него вычтут за подобную промашку.

— Ладно уж, не надо… — смилостивилась Айсет.

На смену негру и его эффектно раздетым студенткам на подиум вышла красивая певица в красном платье.

— Это Алена Свиридова, — по складам прочитала Софи-Катрин. — Она популярная? Ты не знаешь?

— В этом клубе непопулярных не бывает, — ответила Айсет. — Здесь выступают только топ-звезды из первой десятки русского Эм-ти-ви…

Певица в красном выводила грустные рулады про разбитую любовь.

Подруги было уж принялись за hors-d’oeuvre,[10] как вдруг к их столику нетвердой походкой приблизился очень толстый мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Он тыльной стороной ладони смачно вытер сальные губы, сверкнув при этом не менее чем десятью каратами на толстом мизинце.

— Ты танцуешь? — спросил мужчина, склонившись над ухом Айсет, причем склонился он таким образом, что одной рукой уже опирался на ее плечо.

Айсет не успела даже ничего толком ответить, как ураган смел толстого, оставив на том месте, где он только что находился, какой-то неясный вихрь из смутных воспоминаний о нечаянном прикосновении, смешанном с водочным перегаром.

Умар заломил толстому руку так, что тот и не пикнул, согнувшись в нелепом поклоне, неизвестно к кому обращенном, и бегом семенил теперь впереди своего конвоира, направляясь к выходу…

Айсет недоуменно наблюдала, как к столику, где до этого сидел толстый, подошли официант вместе с администратором и стали что-то говорить друзьям и подругам унесенного ветром. Те дружно встали и тоже быстро направились к выходу.

— Извините, больше такого не повторится, — просительно сказал администратор, подойдя к столику Айсет и Софи-Катрин. — Ради всего святого, простите нас за это недоразумение…

— Судя по всему, твои родственники тут имеют очень сильные позиции, — заметила Софи-Катрин…

— Наверное, — уклончиво ответила Айсет.

— Слушай, а сами-то мы имеем право кого-нибудь приглашать? — спросила Софи-Катрин. — Или каждое ангаже будет стоить смельчаку головы?

— Я тебя приглашаю, — с улыбкой ответила Айсет, — давай покажем этому болоту, как умеют веселиться девчонки из Сен-Мари дю Пре!..

С самого выпускного бала девушки так не веселились, как в этот вечер. Они танцевали и быстрые зажигательные соло, и томные эротичные па-де-де… Друг с дружкой. Чик-ту-чик…

А кончился парад-алле супероткровенным танцем со специально вызванным на подиум сенегальцем из Момбасы. Причем полупьяная Софи-Катрин все тоже порывалась заголиться до пояса и, уже выучив русские слова рефрена, весело подпевала:

Спать поехали на квартиру к Айсет.

Верный Умар довел их до самых дверей. Что было у него на уме?

Напились девчонки. Теперь вот лесбосом без всякого сомнения займутся… Может, третьим к ним присоединиться?

Нет! Так он не мог думать. Одна из девушек была дочерью хозяина… А вот осуждал он или не осуждал — это уже вопрос третьего порядка и пятого значения. Айсет было на это наплевать. Сегодня она вспоминала Сен-Мари дю Пре…

И что с того, что они с Софи-Катрин заснули под утро на одной кровати, где ночь напролет болтали, хохотали, пили вино, заедая шоколадными трюфелями, время от времени обнимались и целовались? Все это были отголоски не подростковой даже, а детской влюбленности, когда соприкасаешься с любимой подружкой язычками и трогаешь ее едва начавшую набухать грудь. А сверх того ничего и не было, и нет, да и не надо…

И где тут лесбос, где тут запретная любовь?

И где тут грех?