"Опер печального образа" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Глава 3

— Не грусти, Медвежонок, — утешала Аня супруга в такси по дороге из аэропорта Пулково. — Никуда твоя Япония не денется. Я где-то читала, что по количеству японских ресторанов Москва вышла на второе место в мире после Токио. В Питере их тоже — полная чаша. Сам говорил, в Эрмитаже есть старинные гравюры с этой легендарной японской женой. Синяки экзаменационные опять же с тобой. Как тебе только шею не свернули?

— Пожалели меня, — ответил Михаил, который даже обнять жену на заднем сиденье не мог из-за боли во всем теле. — Пришел с улицы русский выскочка, просит посмотреть его технику, аттестовать…

— Ну, тебя и оттестовали, как тесто, — хихикнула Аня. — Все потому, что ты не тренируешься.

— С чего это ты взяла, что я не тренируюсь? — Михаил даже обиделся.

— Ни разу не видела твоих упражнений. Помнишь, как в фильме с Ван Даммом? Просыпается его женщина поутру. Глядь, а ее любовник висит в шпагате между двумя табуретками. И еще так дышит, — Аня показала как.

— Запомни, жена, древнегреческую еще мудрость: «Крепость тела атлета подвержена переменам при малейшем нарушении равновесия и отступления от режима. Тело солдата должно быть приучено к любым переменам и превратностям», — бойко отрапортовал Корнилов хорошо заученный урок. — А я — самый обыкновенный солдат…

— Значит, на шпагат ты садиться не умеешь, — разочарованно констатировала Аня.

— Зачем это мне? Чтобы бить ногами в голову? Во-первых, я занимаюсь реальным дзю-дзюцу, а не фехтованием ногами. Теперь вот официально имею второй дан по школе Сибукава-рю. Хотя до этого думал, что просто хватаю, толкаю, провожу прием. Как бог на душу положит, так я противника на землю и положу. Теперь я вроде как представитель славной традиционной школы в Петербурге.

— Ничего себе! Это вот в той бумажке написано? — Аня немного отодвинулась от мужа и уважительно посмотрела на него со стороны. — Что-то я тебя резко зауважала! Как бы это на интим не повлияло… А во-вторых?

— А во-вторых — это самое важное. Бить человека милиция не имеет права. Общество и не заметило, как его приучили к тому, что бить человека — это нормально, в порядке вещей. Ты будешь смеяться, но я до сих пор не могу спокойно смотреть, как в сериалах и в документальном кино мои коллеги без всяких колебаний лупят задержанных по почкам, по ногам, втыкают под ребра лежащим на земле людям свои армейские ботинки. Когда у нас разрешили телесные наказания и пытки преступников? Да и какой суд назвал их преступниками? Ведь их, лежащих лицом в асфальт, чаще всего отпускают через установленное законом время. Может быть, в этот же день. Так почему же мои коллеги так спешат отбить человеку печень, устроить ему сотрясение мозга? Перед тем, как человека отпустить, почки ему опустить? И это только кратковременные эпизоды задержания. А что творится во всех этих опорных пунктах, «обезьянниках», кабинетах! Когда я первый раз столкнулся с этим еще на практике, я просто болел целую неделю, будто это меня, а не слишком беспокойного алкаша, били и душили резиновой дубинкой… У меня есть такая привычка — ходить по кабинету во время допроса. Так в первый год моей работы у меня произошел такой случай. Допрашивал я задержанного. Маленький, интеллигентный человечек в очках. Когда я встал из-за стола, чтобы по привычке дойти до окна и вернуться обратно, он обмочился со страху. Думал, я его буду бить. Этот его страх я до сих пор ощущаю почти физически…

— А ты пытался бороться с этим?

— Конечно! Донкихотствовал какое-то время… Скакал по высоким кабинетам на Росинанте. Только себе во вред… По крайней мере, при мне сейчас никого не бьют. Зато, наверное, отрываются потом… Обрати внимание, сейчас никто в милиции не владеет элементарным заломом руки за спину, чтобы задержать человека, не делая его инвалидом. Все применяют ударную технику, проще говоря, лупят справа и слева, куда попало. Да разве куда попало? Метят в жизненно важные органы…

— Залом руки — это разве не больно? — засомневалась Аня.

— Больно. Но это гуманная боль, как ни странно. Если человеку даже сломают руку при сопротивлении, ему не повредят внутренних органов. Кость срастется, а разорванный внутренний орган — нет… Вот потому я и стал заниматься чем-то вроде дзю-дзюцу. Теперь вот после Японии понял, что точно дзю-дзюцу.

— А там нет ударов?

— Вообще-то, есть. В дзю-дзюцу, пожалуй, одна из самых разнообразных техник среди восточных единоборств. Но удары там — вспомогательное оружие, скорее, деморализующее, отвлекающее. А я их вообще не применяю. Что-то вроде айки-до, только прямолинейнее, короче, грязнее, что ли… Вообще-то, следователю не так часто приходится применять какую-то технику, но для меня эти занятия очень важны. Чтобы и следа от этих хищных рефлексов во мне не осталось…

— Значит, руки все-таки и у тебя иногда чешутся? — удивилась Аня.

— А ты думаешь, легко плыть против течения? Коллективное сознание, круговая порука — это страшная сила. Например, Коля Санчук считает, что время такое и люди такие, то есть, иначе нельзя. Надо следовать естественному течению… Поэтому я очень люблю образ «кои».

— Кого? Коли? Коли Санчука? — не поняла Аня.

— «Кои», — улыбнулся Корнилов впервые за время этого, видимо, очень серьезного для него разговора. — Так по-японски называют карпа. Карп — очень упрямая рыба, все время плывет против течения.

— А Санчук?

— Что Санчук? — переспросил Михаил.

— Он тоже бьет, то есть рукоприкладствует?

— Санчо, он хитрый, — опять улыбнулся супруг, с явным удовольствием вспоминая своего приятеля, — смекалистый…

В чем заключалась хитрость оперативника Санчука, друга и напарника следователя Корнилова, Аня узнать не успела. Они подъехали к знакомому подъезду девятиэтажного дома. Вот Корниловы и дома! Под домофоном стояла солдатская прикроватная тумбочка. Кто-то поленился донести ее до помойки. Тумбочка послужила примером и сигналом к свинству для остальных жильцов. Вокруг нее образовалась куча из более мелкого мусора.

— Я тоже готова кое-кого бить руками и ногами по самым жизненно важным органам, — сказала Аня, проходя мимо импровизированной помойки. — Понимаю, что по головам их бить совершенно бесполезно. Мне иногда кажется, мой любимый опер, что я даже готова убивать…

— Какой я тебе опер? — возмутился Корнилов уже в лифте. — Это правовая неграмотность. Называла бы меня лучше следаком, что ли.

— Следак? Какой кошмар! — Аня возмутилась еще больше мужа. — К тому же я терпеть не могу следки. Лучше ноги в кровь стереть, лучше откровенно носки надеть, чем носить на ногах такие неэротичные… следаки. Поздравьте меня, у меня муж — следок…

Дверь лифта открылась на седьмом этаже. С криком и топотом супруги Корниловы вывалились из лифта. У дверей квартиры произошла короткая борьба, закончившаяся неизвестно чьей победой и долгим, совсем не японским поцелуем.

— Ну-ка хватит там баловаться! — послышался с нижней площадки голос строгой соседки. — Идите на улицу играться! Понастроили им горок, качелей, а они все по лестницам бегают, как оглашенные. Хулиганье…

— Согласись, Корнилов, — сказала Аня, вытирая японскую пыль с подошв кроссовок о китайский коврик, — хорошо возвращаться домой, зная, что в запасе еще целая неделя совместного отдыха. Медвежонок, у нас еще четверть горшочка меда, то есть неделя от медового месяца!

Их однокомнатная квартирка встретила их еще не выветрившимся запахом новостройки. Свежей убогостью тонких, полукартонных дверей, серым цветом батарей отопления, бумажными типовыми обоями, ядовито ярким линолеумом, кривыми плинтусами и плохо закрывающимися форточками. Одним словом, это был тот самый недорогой, панельный, однокомнатный «рай с милым».

— Один из парадоксов нашей жизни, — сказала Аня, снимая с себя дорожную одежду. — Новоселы, только что въехавшие в новую квартиру, сразу же должны приступить к ее ремонту.

— Вот это, Анечка, совсем необязательно, — отозвался муж испуганным голосом. — Ремонт может годик и подождать. Вторую металлическую дверь мы поставили, теперь поменяем сантехнику, и хватит для начала. Очень уж пожить хочется…

— Кого я пригрела на слабой груди! — возмутилась Аня.

— Грудь у тебя как раз неслабая. Не надо скромничать.

— А ты не подглядывай, — Аня как раз собиралась пробежать по коридору в неглиже, чтобы успеть и подразнить любимого, и запереть перед самым его носом дверь в ванную комнатку.

— Как тут не подглядывать, когда ты во всех зеркалах, во всех глянцевых поверхностях отражаешься, — проворчал Корнилов. — Слушай, Анют, так хочется картошки с подсолнечным маслом и укропчиком, капустки и соленых огурчиков после всех этих суси, темпуры, сябу-сябу…

— Я так люблю Японию, я с такой грустью покидаю Страну Восходящего Солнца! — передразнила его Аня из ванной. — Еще и лицемер, и предатель! За картошку с капустой Японию продал… Медвежонок, посмотри, если картошки у нас нет, — совсем другим, нежно-начальственным голосом сказала Аня, — дуй в магазин. Еще купи морковки и лука… и хлеба… и масла… и еще чего-нибудь. Капуста соленая у нас есть, мамина. И огурчики тоже, папины…

Она что-то еще говорила Михаилу, но теперь ее заглушал душ.

— Я тебя не слышу, Анюта, — попробовал ответить Корнилов. — Не слышу тебя, Анечка, — уже погромче. — Анна! Я не слышу тебя! — заорал он, наконец, прильнув ртом к дверной щели.

Шум душа на секунду оборвался.

— Зачем тебе меня слышать? — послышался Анин голос. — Я пою просто так, для себя…

— Она уже поет, — ворчал Михаил, собираясь в магазин. — Речитатив кончился, началась ария. Хоть бы предупредила. А то споет без предупреждения: «Убей мою подругу», а я не пойму, что это уже песня, пойду и убью…

Корнилов уже надевал туфли, когда в кармане зазвучало: «Наверх вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый „Варяг“…» На «гордом „Варяге“» Корнилов нажал кнопку и постарался изобразить голосом отдаленность географическую и психологическую.

— Ладно, Корнилов, я знаю, что ты в Питере, — слышался в трубке голос Санчука, — не изображай там душем морской прибой. И начальство тоже знает. Ты и так должен мне бутылку… саке… Привез? Молоток. Кстати, захвати по дороге, когда в отдел поедешь… Помню я про твою неделю. Мне вообще велели звонить тебе в Японию, чтобы ты вылетал еще пять дней назад. Еле тебя отмазал. Говорю: знаете, каких это стоит «бабок»? Они как про «бабки» услышали, сразу притухли…

— Санчо, да что случилось-то?! — закричал Михаил. — Ты можешь толком сказать?

— Такое дело, Миша… Помнишь свидетельницу?

— По какому делу?

— По какому! По твоему! Свидетельница на твоей свадьбе Людмила Синявина. Ее труп нашли за гаражами в трехстах метрах от ресторана «Идальго». Рваная рана на шее… На следующий день после твоего отъезда в Японию… Короче, приезжай, жду… Саке не забудь. Только никому из наших по дороге не показывай, чтобы без «хвостов».

Михаил постоял какое-то время около серой двери в ванную комнату, слушая, как шумит, шипит вода, как тоненьким ручейком журчит Анин голосок. Женщина с высшим гуманитарным образованием пела: «Ты бы подошел, я бы отвернулась…»

— От кого ты закрываешься?! — Корнилов раздраженно задергал ручкой. — Что это за манера такая?

— «…я бы отвернулась. Ты бы приставал ко мне…» Что надо?

— От кого ты закрываешься?! — повторил Михаил и слова и интонацию.

— От тебя, конечно! Что за дурацкий вопрос! Должны же быть между людьми хотя бы изредка какие-нибудь перегородки…

— Аня, я по делу, — хотелось строже, но строгости в голосе не было совсем.

— Я в ванной посетителей не принимаю.

— Я ухожу на работу. Понимаешь?

Вода сразу перестала шуметь. Щелкнула задвижка. Корнилов вошел в помещение, наполненное теплым туманом. Из-за клеенчатой занавески торчала любимая мокрая голова. Михаил взял огромное мохнатое полотенце, на котором были изображены сине-черные рыбы, возможно, даже карпы, завернул в него маленькую женщину и отнес в комнату, как ребенка, поставил на диван-кровать. Это пока была единственная мебель в комнате, если коробки с вещами и книгами не считать интерьером.

— Я ухожу на работу, — повторил он.

— А как же наша неделя, Корнилов? У вас там некому работать? Ты никуда не пойдешь, а я напишу тебе записку. Как зовут твоего начальника?

— Валентин Федорович… Аня!..

— «Уважаемый Валентин Федорович! — она обняла Михаила за плечи и стала раскачиваться, фантазируя. — Мой муж, Корнилов Михаил Борисович, а ваш капитан Корнилов, не пришел на работу, так как очень хорошо себя чувствовал в постели…»

От ее движений тяжелое полотенце рухнуло на кровать. Но по тому, как Михаил отреагировал на ее обнаженное тело, Аня поняла, что случилось что-то очень серьезное.

— Аня! — как глухой или спящей закричал Корнилов. — Людмилу Синявину, твою… нашу с тобой свидетельницу нашли мертвой у ресторана «Идальго».

— Когда? Где это? Ах, да! Когда?

— На следующий день после нашего отъезда. Прошу тебя: не задавай мне пока никаких вопросов. Я еще сам ничего не знаю. Я тебе все подробно расскажу.

— Я поеду с тобой.

— Вот этого мне только не хватало. Давай на всю жизнь договоримся. Должны быть между любящими людьми перегородки, хотя бы изредка.

— Это я придумала.

— Ты все очень правильно придумала.

— Ты закрываешься от меня?

— Да, на защелку. На какое-то время. Но я тебе все расскажу, когда вернусь. Я тебе даже позвоню, как только буду в курсе.

По дороге на работу Корнилов упорно вспоминал Людмилу Синявину, но не мог припомнить ничего, кроме ее длинного носа, высокомерного взгляда и здорово датого капитана Харитонова, который пытался заговорить с нею, выворачивая голову, как пристяжная лошадь. Он попробовал вспомнить остальных гостей, но они всплыли в его памяти как-то фрагментарно, эпизодически. Санчо танцует брейк на полу, вращается со страшной скоростью на спине… Аня хохочет до слез, прижимается к Михаилу, и он чувствует, как она дрожит от смеха… Анины одноклассники пытаются украсть невесту, а стоящие рядом ребята из отдела кладут их на пол, профессионально, как никогда… Аня плывет в развевающемся платье между топчущимися мужиками, как белое знамя, примиряя и успокаивая всех… Пьяные дурни ломают мельницу в ресторане. Аня вынимает из волос какую-то шпильку, чтобы что-то там им закрепить, заклинить… Корнилов не видел никого, кроме Ани…

— Слушай, Корнилов, дерево наше оказалось грейпфрутом, — первое, что услышал Михаил, входя в родной кабинет. — Достоверная информация…

Два стола, два сейфа, окно посредине и тоненькое цитрусовое дерево в жестяной банке из-под повидла. Коля Санчук сосредоточенно лил на дерево воду из детской леечки-утенка. Тот самый Санчук, который имел дурную привычку после очередного повешенного на них «глухаря» срывать злость на беззащитном растении.

— Что стоишь, качаясь, одинокий цитрус? — начинал он, стоя перед тонким побегом, держа руки в карманах, перекатываясь с пяток на носки, как дворовый хулиган перед очередной жертвой. — Цветешь и пахнешь, чурка нерусская? Ничего тебя не берет. Заварку в тебя выливают, хабарики втыкают, Харитонов в твой листик как-то даже высморкался… Тебе все нипочем! Погоди… Вот принесу из дому «Фейри». Говорят, достаточно трех ложек, и каюк тебя постигнет.

Михаил обычно вяло заступался за кривоватый стебелек с широкими желтоватыми листьями. Говорил какие-то банальности о кислороде, об успокаивающем воздействии, о возрасте баночного растения.

— Была бы березка, я бы слова не сказал, — отвечал на это Санчук. — Сам бы за ней ухаживал, как за девушкой. А тут растет неизвестно что, гастробайтер какой-то. И так хорошо приспособился, укоренился на нашей российской почве, что зло берет. Сам растет, сосет из нашей земли, а плодов никаких не приносит. Корнилов, да у него даже шипы какие-то торчат! Нет, показалось. Твое счастье, басурманский отросток…

Одним словом, Санчук находился с деревом в состоянии перманентной холодной войны. Перед отъездом Михаила в отпуск прохаживался вокруг нелюбимого дерева и напевал «Привыкли руки к топорам». И вдруг Михаил, можно сказать, застукал его за интимным орошением.

— Откуда эта достоверная информация? — спросил Корнилов.

— Чирика я тут раскалывал на днях. Так он утверждал, что наш саксаул — грейпфрут стопроцентный. Чирик несколько лет назад брал одну квартиру по наводке. Золотишко нашел в горшке под точно таким же деревом. Вдова на суде потом убивалась, что он грейпфрут погубил, еще ее мужем посаженный. Требовала даже ему за убийство грейпфрута добавить парочку лет… Здорово, Михась! Ну, как там узкоглазые? Помнят Квантунскую армию? Я им Цусиму еще не простил. Адмирала Макарова и художника Верещагина им еще долго не забуду…

У Корнилова с Санчуком вообще была странная манера общения. Посторонний, понаблюдав за ними, наверняка заметил бы: «Даже поздороваться не могут, как люди! Нагородили огород…» А начальство и вовсе всыпало бы им по первое число. Дело стоит, информация с каждой минутой теряет в оперативности, а следователь Корнилов с оперативником Санчуком ведут какой-то несерьезный диалог.

— Здорово, Санчо! Какой-то ты сентиментальный стал без меня. Историческую слезу роняешь, деревце кропишь… У тебя дома все нормально?

— Обычная рутина, — махнул рукой, словно на кого-то за стенкой, Санчук. — Дома у мента одна маета. Пилят меня бабы двуручной пилой. Хоть бы развели…

— Не понял, — удивился Михаил. — Ты что, разводиться надумал?

— Ну, точно не понял, — согласился напарник. — Пилой, говорю, пилят не разведенной. Развели бы пилу, быстрее бы меня перепилили.

— И Анюта тоже пилит? — спросил Корнилов, имея в виду пятилетнюю дочку Санчука — тезку его жены.

— Научилась… Бабье дело — оно примитивное, общедоступное, потому и побеждает всегда.

— Вот, кстати, тут дочуре твоей подарочек от нас с тетей Аней. Передай, только не сядь на него по дороге.

Корнилов вынул из коробки яркую пластмассовую фигуру и поставил на стол Санчука. Фигура представляла собой пластмассового мальчонку с большими круглыми глазами, так любимыми в японской мультипликации. На голове у него была кепка, вроде бейсболки.

— Очень популярная у местных детишек игрушка, — пояснил Корнилов. — Теперь смотри. Кепарь поворачиваем таким образом. С этой стороны он на листок дерева похож. Гляди…

Сработал какой-то хитрющий японский механизм. На глазах у наблюдателей произошла самотрепанация пластмассового черепа. Разъединилось на две половинки и туловище фигурки. Откуда-то из чрева донеслась задорная песенка, видимо, детская. Пластмассовые створки повернулись, и, когда они с жужжанием большого потревоженного жука соединились, перед Корниловым и Санчуком стоял уже не мальчик, но зверек с острой мордочкой.

— Тануки, — пояснил Михаил, — добрый японский оборотень. Превращается в енотовидную собаку. Герой комиксов, мультиков, книжек…

В этот момент дверь открылась, и в кабинет вошел мужчина средних лет и высокого роста, одного с Корниловым. Впрочем, если бы не сутулость, он мог быть еще выше. Больше всего к нему подходил эпитет «костистый». Крепкий костяк этого человека чувствовался даже под серым свободным костюмом. Крупная кость была видна не только в протянутой для пожатия Корнилову руке, но и в его лице, то есть в скулах, нижней челюсти, надбровных дугах.

— С возвращением на родину, Корнилов, — сказал он прочувствованно. — Родина встречает вас, как всегда, «глухарями».

— Спасибо, товарищ подполковник, — ответил Михаил то ли на первое, то ли на второе предложение.

— Про поездку свою расскажете потом. Соберемся всем коллективом в красном уголке, вы заварите свой знаменитый чай… А то ведь надоест всем одно и тоже пересказывать по десять раз.

— А почему чай, товарищ подполковник? — вмешался Санчук. — Он и рисовой водки с собой захватил. Я думаю, для закрепления усвоенного материала можно…

Подполковник строго посмотрел на Санчука, но неожиданно кивнул:

— Не возражаю. Если Корнилов заодно научит сотрудников японской культуре пития алкогольных напитков, не буду против и практических занятий. Кстати, не удалось ли вам посетить наших японских коллег?

— Бог миловал, — машинально ответил Михаил, но тут же одернул сам себя. — Слишком мало было времени, товарищ полковник.

А такие вещи на ходу не делаются…

— Правильно, правильно, — закивал головой подполковник, отчего его выпирающий кадык стал заметен даже в фас. — Но наблюдения у вас какие-нибудь имеются насчет проблемы японского правопорядка?

— Да я как-то… — замялся Корнилов, которому сейчас, честно говоря, было не до Японии.

— Разве мог он думать о работе в отпуске, рядом с молодой женой, товарищ подполковник, — поспешил на помощь другу Санчук. — Это нереально.

— Настоящий профессионал всегда находится в состоянии оперативного включения, — наставительно сказал начальник. — Постоянное наблюдение, анализ ситуации, контроль, готовность… Писатель, к примеру, — всегда писатель. Работает двадцать четыре часа в сутки, даже когда не пишет. Так и у нас с вами. Мы не можем себе позволить в этом кабинете быть правоохранителем, а за его дверями стать простыми прохожими, посетителями ресторанов, зрителями в кино… Такие превращения не для нас…

— Так мы себя и так ментами чувствуем даже в сортире. — Санчук сказал грубовато, но точно такую же фразу в утренних новостях выдал высокий чиновник их ведомства, поэтому она была воспринята как цитата. — Корнилову пришлось на другой конец земного шара уезжать, чтоб развеяться. Мне бы такую же богатую жену!

— Почему же по делу Синявиной, где почти половина нашего отдела проходит в качестве свидетелей, никто ничего особенного не заметил? — спросил подполковник. — Кстати, вы уже ввели Корнилова в курс дела?

— Да, то есть только собираюсь…

— Ладно, через час жду вас обоих в своем кабинете. Санчука с докладом о ходе расследования, Корнилова со свежей головой и свежими мыслями. Что это такое? — подполковник указал на фигурку Тануки.

— Сувенир из Японии, — ответил Корнилов. — Японский оборотень…

— Оборотень? — удивился начальник. — Этого нам еще не хватало. Уберите сейчас же, и за работу.

— Вообще-то он классный мужик, — сказал Санчук, обращаясь к Тануки, принявшему уже образ толстого японского мальчика в бейсболке, — но, как любой начальник, несколько зануден. Значит так, ввести в курс дела…