"Складка" - читать интересную книгу автора (Смоленский Дмитрий)

5

«Черт! Неужели все действительно так строго?»

Питер с тоской озирал завезенный для стройки песок, кучу щебня, мешки с цементом, сложенные на раскатанные полосы рубероида и прикрытые полиэтиленовой пленкой, целый штабель досок. Для машин, завозивших стройматериалы на участок, пришлось разобрать часть забора и спилить несколько фруктовых деревьев — сейчас через сад протянулась широкая колея, оставленная грузовиками.

Умберто ничего ответил, ограничившись пожатием плеч. Наверное, в любом другом месте это было бы самым правильным способом действий: заплати деньги специализированной фирме, передай ей контракт на строительство свинарника с птичником, и ходи-поплевывай, контролируй ход работ. Так Питер и предлагал с самого начала, даже расчеты на бумаге ему показывал, что все будет сделано за пару недель, а если ему разрешат нанимать рабочих с дорожного строительства на выходные — то еще и в два раза дешевле.

Заманчиво это смотрелось только в теории. Умберто посмотрел тогда на цифры и вернул со вздохом: «Я не против… Хочешь — иди, проси разрешения у Отца Балтазара!»

«Что я, по каждому поводу буду к нему бегать?» — возмущался американец.

«У нас иначе нельзя! — пояснил Умберто. — Своими руками можешь на участке хоть завод построить. Чужими — иди, спрашивай у Балтазара!»

Плюясь проклятиями, Питер схватил расчеты и выскочил за ворота. Через полчаса вернулся, расстроенный, но спокойный. Только и сказал на вопрошающий взгляд Умберто: «Вы меня в гроб раньше времени вгоните своими обычаями! Какого хрена я вообще в это ввязался?»

Питер на самом деле еще не понимал, во что он ввязался. После инцидента с Лусиндой он пытался заткнуть возникшую проблему деньгами. Не взяли, и даже дали понять, что все дальнейшее уже не его забота — сделанного не воротишь. Другой бы успокоился, получив от ворот поворот, да и наплевал на гордецов: не хотите — как хотите! Он и наплевал. До сиесты следующего дня чувствовал себя превосходно. Ну, наорал на сопляка Смита за срыв графика подготовки насыпи, ну, выгнал чуть ли не пинками бригадира мексиканцев, начавшего лепетать про слишком раннее начало рабочего дня (это в семь утра — рано?), жаловаться на москитов и низкие расценки. Но ведь это обычное для стройки дело!

Сам не ожидал, но вечером сел в машину и поехал в эту богом забытую деревушку. И пока ехал, перед глазами все время стояли то шея Лусинды, поднимающаяся от узких плеч к маленькому розовому уху, за которое она нервно заправляла прядь волос, то ее заплывшая кровоподтеком щека. Вспомнив ее отца-садиста, с которым так неосмотрительно завел дружбу, Питер заскрипел зубами и крепче стиснул руль, однако горячая и гладкая его поверхность вызвала воспоминание о горячей и гладкой коже Лусинды. Черт! От воспоминаний сердце обезумевшим воробьем пыталось вырваться через горло, и ему пришлось остановить машину, молотя кулаком по соседнему сиденью, чтобы как-то стравить пар.

Два минувших месяца до сих пор оставались для него в тумане. Том призрачном, теплом тумане, когда в каждый отдельно взятый момент ты видишь все абсолютно четко, можешь различить мельчайшую деталь, понимаешь все взаимосвязи событий, а стоит отдалиться от места на несколько дней-шагов, и, обернувшись назад, ничего не угадываешь кроме смутных теней и глухих неразборчивых звуков.

Вот сейчас, к примеру, он не может рассказать, как гадкий, инцидент с Лусиндой, последующая ругань и угрозы ножом ее отца перетекли в ежедневные посещения их дома, в возможность санкционированных Умберто занятий любовью с его дочерью. Как отвергнутые на первом этапе деньги он же, Питер О’Брайан, дипломированный инженер предпенсионного возраста, никогда не страдавший от избытка мягкосердечности, передал бразильскому крестьянину в виде строительных материалов, инвентаря и инструмента, топлива, одежды и обуви? Черт побери, да речь идет уже не о нескольких сотнях — о тысячах долларов!

На каком этапе он ввязался в авантюру с получением липового свидетельства о смерти полузабытого дядюшки Лусинды? Ведь поначалу у него и мысли не было заниматься подлогами! Но полученная вполне официально бумага о том, что «Казимиро Жоао да Силва, без вести пропавший и объявленный в розыск 17 октября 1992 года, в связи с истечением отведенного законом пятилетнего срока, отсутствием результатов от предпринятых поисков и бесперспективностью продолжения таковых в дальнейшем, в соответствии со статьей… пунктом… и подпунктом… признан 18 октября 1997 года умершим со всеми вытекающими отсюда правовыми последствиями», не понравилась Умберто. Настолько не понравилась, что, мельком пробежав глазами, он сразу вернул ее радостному Питеру и посоветовал: «Спрячь ее подальше от греха, не смеши людей!» В ответ же на требования инженера объясниться сказал, как об очевидном: «Иисуса тоже признали преступником и распяли. И почти две тысячи лет с тех пор люди ему же и молятся! Закон — всего лишь уговор считать правильным то или это. Время идет, люди меняются, законы переписываются… Ты достань бумагу, что Казимиро точно умер, без всяких «в связи с тем… исходя из того…». Рассуждать я и сам умею, — мне подтверждение нужно, факт!»

А вечером того же дня, будто жалея, поманил его за собою в дом, выгнав дочерей на улицу, дал древнюю ручку с металлическим пером, склянку с чернилами и надиктовал текст, который хотел видеть в бумаге. Причем, что удивительно, надиктовал так, будто подготовил его заранее и накрепко затвердил. Один раз только и остановился, спросив: «Как будет по-вашему, по-научному, если человека по голове ударили и он сразу умер?» «Скончался от тяжелой черепно-мозговой травмы, несовместимой с жизнью», — ответил Питер, вспомнив фразу из одного полицейского телесериала. «Черепно-мозговая… Craniocerebralis… —красиво звучит, солидно!» — одобрил Умберто, для чего-то переведя термин с английского на португальский[9] и посмаковав его.

«А как я тебе такой документ сделаю?» — спросил тогда Питер.

«Это уже твоя забота! — отрезал Умберто. — Ты человек взрослый, целую жизнь прожил. Повспоминай друзей из тех, кто может помочь. А те пусть своих друзей вспомнят! Мне же не обязательно, чтобы бумага была бразильская — пусть хоть из Китая! А перевод на португальский заверим нотариально, чтоб комар носу не подточил!»

И непонятно, почти с издевкой засмеялся, хлопнув его по плечу:

«Да ты не робей, дело того стоит! Небось, как Лусинду по земле валял — не робел же!»

Четыре месяца у него ушло, чтобы найти человека в Лос-Анджелесе, способного организовать и липовое письмо из ЛАПД[10], и приложенное к нему заключение судебно-медицинских экспертов. Даже выписку прислали из не существующего в природе протокола осмотра места происшествия с описанием тела и одежды убитого, найденных при нем предметов. Умберто особенно настаивал, чтобы непременно был упомянут «крест нательный в виде распятия» два на полтора дюйма, с поврежденной левой перекладиной, темного металла со следами окисления (материал, предположительно, медь) на шелковом шнуре». Что и сделал человек из Города Ангелов, решив для Питера все проблемы и взяв за услугу три тысячи долларов чеком, высланным почтой до востребования.

Месяц после вручения конверта с документами в руки Умберто вся деревня носила траур по погибшему. А сразу после окончания траура инженер женился на Лусинде.

Странная была свадьба. Конечно, Питер не являлся знатоком местных обычаев, но когда священника привозят в деревенскую церковь и увозят сразу после бракосочетания, когда праздник устраивается не в доме отца невесты, а во дворе Отца Балтазара, когда пятьдесят или шестьдесят человек, до того жившие совершенно замкнутой жизнью, вдруг, собравшись вместе, начинают пить и веселиться так, что кажется — замуж выходит не просто одна из деревенских девушек, а их собственный ребенок, — это любому со стороны покажется странным. Он уже был на свадьбе Эпифании (с нее-то все и началось!), поэтому торжество, устроенное в их с Лусиндой честь, вызвало ощущение дежавю: абсолютное повторение уже виденного, только на месте прошлого квелого старичка-жениха — он сам, а на месте дочери Балтазара — дочь Умберто.

И теперь еще этот кретинский запрет на привлечение сторонней рабочей силы для возведения хозяйственной постройки!

И детективная история с передачей денег через Балтазара, обязательными встречами грузовиков со стройматериалами у поворота на старую лесную дорогу и сопровождением их не только в деревню, но и обратно!

И, черт побери, самое главное: его самочувствие, которое после знакомства с Лусиндой изменилось радикально! Он уже не помнит, когда перестал принимать предписанные врачами таблетки от гипертонии и повышенного уровня холестерина. Его перестали выбивать из рабочей колеи приступы остеохондроза, которых он боялся панически после того, как врач Пресвитерианского медицинского центра св. Луки в его родном Денвере, повертев рентгеновские снимки, равнодушно предупредил о возможном параличе из-за почти полного разрушения межпозвонковых дисков поясничного отдела. Этот же врач при втором визите гораздо веселей предложил ему хирургическую операцию за сто тысяч долларов, не включающих последующего годичного восстановительного курса.

Умберто не позволил ему размышлять слишком долго.

«Ну, что скажет американский инженер? С чего начнем?»

Он толкнул его плечом, и Питер в который раз почувствовал, какой этот крестьянин твердый — как будто состоял из одних костей, оплетенных жесткими мышцами и дубленой кожей.

Питер недовольно оглянулся на Умберто.

«Как всегда, с котлована под фундамент!»

«Фью-у! — Умберто скривился. — На кой ляд? Здесь полметра лесной почвы, остальное — глина. Ты же видишь, до того, как рухнула сараюшка, она стояла прямо на голой земле!»

«Оттого и рухнула! — ответил инженер, снова обретая уверенность. — Земля от дождей раскисла, северная стена начала проседать — видишь, там уклон к реке и угол подмыт, — и развалился ваш скворечник, как карточный домик на ветру. Дерьмо, а не постройка, руки бы оторвать тому грамотею, кто ее сляпал! Зато гвоздей в нее набил фунтов десять, не меньше. Как будто чем больше железа в досках, тем они прочнее!»

«Ну, это ты зря! — обиделся вдруг Умберто. — Казимиро, конечно, не великий строитель, но свинарник честь по чести лет семьдесят простоял! Я еще помню, как олифа на жаре парила!»

«Чего городишь-то! — покосился на него Питер. — Выпил с утра? Какой Казимиро, какие семьдесят лет?»

Умберто будто испугался, втянул голову в плечи.

«Ну не семьдесят, меньше конечно!»

Питер не стал слушать, что тот продолжал бормотать, шагнул к груде старой древесины, образовавшейся после разбора рухнувшего сарая, потянул торчавшую сверху доску, показавшуюся ему внешне крепкой. Она со скрежетом подалась, потом вдруг мягко хрустнула посередине, оставив в руках полутораметровый обломок с почерневшим концом.

Американец поднял его к носу, втянул воздух. Чуть ощутимо, на пределе восприятия, пахло креозотом, до сих пор применявшимся средством для защиты древесины от гниения. Несколько торчавших из обломка гвоздей легко крошились пальцами, обнажая под толстым слоем окисла светлую сердцевину едва ли толще волоса. Свежий излом доски тоже рассыпался в руках, как самый дешевый пенопласт.

А когда-то доска была хорошая — смолистая двухдюймовка, — подумал О’Брайан. — Такая могла бы и семьдесят лет простоять, если регулярно подновлять пропитку от гнили и древоточца, подпустить снизу гидроизоляцию и накрыть хорошей крышей со свесами.

Он уже хотел отбросить ненужный обломок, как вдруг заметил на нем несколько букв, округлых, будто вырезанных в древесине узкой желобоватой стамеской. Цветом они не отличались от окружающей их древесины, и глаз зацепился за них, только когда доска стала под углом к солнцу.

Питер раздумал выбрасывать обломок, упер его концом в землю и положил на него руку, как на трость.

«Так ты говорил, Лусинду в честь бабушки назвали?» — спросил он.

«С чего ты взял? — удивился Умберто. — Не мог я такого сказать! Бабку ее Кларой зовут!»

«Так же, как Матушку Клару?» — уточнил Питер.

«Ну да!» — пожал плечами Умберто.

«А Лусинду в чью честь назвали?» — продолжал инженер свои расспросы.

«Да ни в чью честь ее не называли! — возмутился крестьянин. — Одна у нас Лусинда в деревне, и всегда была одна! Слушай, что за интерес у тебя странный? Мы родней сейчас начнем заниматься или яму под фундамент копать, если уж ты так на нем настаиваешь?»

Питер шагнул к нему и, рывком подняв доску, ткнул ею под нос Умберто.

«Ты, вроде, грамотный? Читать умеешь? Прочитай, что здесь написано!»

Умберто опустил глаза. На шершавой, темной поверхности с малого расстояния отчетливо различалось написанное вдоль доски слово: «LUCINDA».

«Хочешь, я скажу, чем это сделали? — тихо спросил Питер. — Это было выжжено на древесине. Лупой или другим увеличительным стеклом! Причем выжжено черт знает сколько лет назад, на свежей еще доске, даже не прибитой к балкам! А теперь соври мне еще что-нибудь про ту Лусинду, которой нет и никогда не было в вашей деревне! Ну!»

Против ожидания Умберто только вздохнул, забрал из рук Питера обломок и швырнул его на кучу такой же древесной рухляди.

«Вообще-то, это тебе жена должна рассказывать… — проговорил он. — Но какая теперь разница!»

Питер молча на него смотрел, ожидая продолжения.

«Зажигательное стекло Казимиро сам сделал, из бутылочного донышка. Сам и обтачивал на бруске, сам и шлифовал. До сих пор, наверное, где-то с прочим барахлом на чердаке валяется!»

«Да при чем здесь стекла Казимиро?! — крикнул Питер. — Я тебя спрашиваю: какого рожна он выжег на доске это имя, и кто была та Лусинда, которой вроде как и не было!»

Умберто, протянув руку, ухватил его за локоть, причем так, что Питер, дернувшись, сразу понял, что вырваться ему без серьезной драки не удастся.

«Ты не кричи, ладно? — тихо попросил его тесть. — Про Лусинду тебе пусть сама Лусинда рассказывает, про Агату — Агата. Если настаиваешь, могу рассказать про себя. Хочешь?»

«Ну, расскажи! — усмехнулся О'Брайан. — И кто ты на самом деле? Беглый уголовник? Затаившийся наркобарон из Медельинского картеля? Родной сын генерала СС?»

«Пойдем в дом! — предложил Умберто. — Разговор долгий, кофе будем пить, беседы беседовать! К тебе пойдем или ко мне?»

Питер вздрогнул. Он до сих пор не привык, что в этой деревне у него теперь есть дом, жена и даже родственники. И при всем при этом свой настоящий дом на углу Логан-стрит и 11-й Восточной авеню в Денвере, штат Колорадо, США, тоже как будто остался в прошлой жизни. Тот дом уже потерял, этот — не принял.

«Пошли ко мне!» — неохотно предложил он.

К предстоящему разговору Умберто готовился, как будто к трудной и важной работе. Пока Лусинда ставила по его просьбе воду для кофе (Питер заметил, что после его женитьбы отец перестал приказывать дочери, но только просил ее об услуге, как будто она стала чужой ему), он тщательно умылся, смочив и пригладив волосы, убрал все со стола и сел за него, положив перед собой тяжелые, натруженные руки.

Питер опустился на стул напротив. Он не знал, что именно он ожидал услышать. Возможно, темную и неприятную историю о некоей женщине, запятнавшей свое имя, быть может, даже и родственнице его жены. Не знал. И даже не хотел догадываться. Просто считал себя обязанным докопаться до истины, какой бы печальной она для него ни оказалась.

«Что ж, — проговорил Умберто, — как и обещал, начну с себя… Ну, что я могу сказать о себе? Мое первое имя — Амбруаз Камон. Я родился в 1717 году в городе Марселе, в Провансе, до шестнадцати лет жил с отцом и матерью на восточной стороне Старого порта, возле форта Святого Николая, примерно в том месте, где сейчас улица Пастера…»

Не понятно, что помешало Питеру тут же вскочить и либо заткнуть рот лгуну, сидевшему напротив, либо самому покинуть собственный дом. Возможно, этим фактором оказалось спокойствие рассказчика, а скорее всего — французский язык, прозвучавший из уст бразильского крестьянина Умберто Камоэша, когда тот без запинки произносил Vieux-Port, Fort Saint Nicolas, Avenue Pasteur, безупречно грассируя. И длил, и длил свой бесконечный и совершенно неправдоподобный рассказ.

Лусинда поставила перед ними по кафезиньо, но Питер не обратил на свою чашку внимания. Умберто поблагодарил девушку кивком и продолжил говорить. Поначалу ведя повествование настолько складно, что инженеру оно показалось выученным как актерский монолог, в последующем Умберто начал сбиваться, сам себя обрывать: «Нет, соврал, это было в следующий мой уход…» Но тут же выправлялся и снова принимался врать о странах, в которых он якобы побывал, о временах, в которых будто бы жил, о давно умерших людях.

Лусинда слушала его внимательно, но — Питер наблюдал за ней краем глаза — вряд ли понимала английскую речь Умберто. Она начинала улыбаться только после того, как смеялся отец, и хмурилась с опозданием, ориентируясь только на его мимику. Увидев, что Умберто допил свой кофе, она неслышно поднялась и забрала опустевшую чашку, передвинув на ее место остывшее кафезиньо Питера, к которому он так и не притронулся. Как будто желая поддержать отца в его рассказе, она успокаивающе провела по его плечу, проходя мимо, и О’Брайан с неудовольствием понял, что естественный дочерний жест вызвал у него ревность.

Умберто рассказывал минут сорок. Наверное, мог и дольше, но, приближаясь к концу и заметив жалостливую улыбку Питера, всё чаще стал перескакивать через годы, приговаривая: «Ну, это тебе совсем не интересно!» или «Там я пробыл лет пять, может, чуть дольше».

Когда он, наконец, остановился и выжидательно посмотрел на инженера, тот сделал вид, что не понимает.

«Ну, — спросил тогда Умберто. — Что скажешь?»

Питер пожал плечами и ответил, что думал:

«Бред! Хорошо, что тебя не понимают дочери, иначе ты навсегда бы потерял право ими командовать. А мой совет банален: сегодня, в субботу, мы в Сан-Себастьяно хорошего врача не найдем, а в понедельник я отпрошусь, заеду за тобой и отвезу к психиатру. Думаю, ничего страшного в твоих фантазиях нет, так что в больницу ложиться не обязательно. Выпишут транквилизаторы, попьешь, и как рукой снимет!»

«Ты что, не веришь мне?»

«А чего ради я должен верить? Мало ли чего людям в голову приходит…»

«Хорошо! — Умберто сказал несколько слов на португальском Лусинде, и инженер успел заметить, как зло блеснули ее глаза. — Пойдем ко мне в дом, я тебе покажу кое-что интересное!»

Забор, разделявший их участки, был полуразобран, и им даже не пришлось выходить на улицу. Войдя в дом и заглянув на кухню, Умберто резко бросил Агате несколько фраз, от которых она сразу возникла в дверном проеме, словно хирург неся перед собой вымазанные по локоть в муке и тесте руки. Встретившись с ней взглядом, Питер поежился — настолько жестким стало лицо этой милой девчушки.

«Садись!» — кивнул Умберто Питеру на стул. Лусинда же по-свойски присела на покрытую тяжелым покрывалом кровать.

Хозяин подошел к двери комнаты, в которой Питеру еще не приходилось бывать, с притолоки снял ключ, отпер замок. Распахнув дверь, он скрылся за ней, а когда появился вновь, уже держал в правой руке тяжелый мешок, а в левой—толстую книгу в кожаном переплете. Вещи он водрузил на стол перед отодвинувшимся Питером.

«Начнем с главного».

Умберто извлек из мешка предмет, похожий на рыцарский шлем.

«Смотри!» — приказал он.

Питер не без любопытства взял шлем. Он был явно не новый — чистый, но потускневший, кое-где помятый, без всяких украшений. Нет, на средневековый шлем он не походил, понял инженер, повертев его в руках. Слишком простой по конструкции, без забрала, лишь с приклепанным надо лбом узким козырьком, длинным назатыльником и двумя выпуклыми металлическими наушниками, застегивающимися под подбородком. Кожаные вставки внутри шлема были гладкими, темными от въевшегося в них пота, будто и вправду этот шлем носили не снимая много месяцев.

«Похож на римский!» — сказал Питер, кладя шлем на стол.

«Точно! — кивнул Умберто. — Но ты можешь сказать, что я его нашел на дороге или купил в лавке старьевщика. Резонно! А это я тоже нашел на дороге?»

Он достал и бросил на скатерть очень тяжелый матерчатый мешочек, объемом с два хороших мужских кулака.

«Что это?» — спросил Питер.

«Развяжи и посмотри! — довольно улыбнулся Умберто. Затем, видя, как инженер беспомощно тыкается пальцами, пытаясь ослабить ногтями тугой узел, отобрал у него мешок. Дернув за торчавшую петлю, он распустил шнурок и, чуть придерживая рукой, чтобы ничего не скатилось на пол, вывалил на стол груду монет.

«Смотри внимательно! — посоветовал он, разравнивая монеты ладонью. — Подумай, можно ли это просто найти на дороге, и сколько времени и денег уйдет на скупку этого у разных старьевщиков!»

Питера взяла оторопь. Хоть он и не был специалистом в антиквариате, коллекционером-нумизматом, но минимальные знания как инженер имел. Отличить золото от латуни, серебро от свинца он мог и поэтому сразу определил, что почти две трети высыпанной перед ним кучи — старинные золотые монеты. Минимум четыре фунта золота и примерно фунт серебра.

Он зачерпнул горсть тяжелых тусклых монет и поднял глаза на стоявшего рядом Умберто.

«Откуда это у тебя?»

«Заработал! — без тени улыбки ответил тот. — Вот этими самыми руками! — и он сунул ему под нос огромные темные ладони с буграми мозолей, похожими на чешую гигантской старой рыбы. — И не подумай, что это было легко!»

Питер с сожалением разжал пальцы, выпустив из них монеты. Теперь он не знал, как относиться к тестю. Откуда у него это богатство? Может, он действительно бывший грабитель или даже… убийца?

Наверное, сомнения ясно нарисовались на его лице, потому что Умберто их прочитал безошибочно.

«Я не убил и не ограбил ни одного человека, чтоб получить эти деньги! — сказал он мрачно. — Но врать не стану — двух человек я отправил на тот свет легко и без угрызений совести, потому что они хотели у меня их отнять!»

«Прости, Умберто, но я все равно тебе не верю! — признался Питер. — Не знаю и не хочу знать, как ты получил эти монеты, но они не являются доказательством твоих баек! Наверняка сейчас в мире найдется не один десяток человек, способных безо всяких россказней предъявить для обозрения даже лучшую, чем у тебя, коллекцию».

«Возможно», — обронил крестьянин.

Он раскрыл книгу и осторожно извлек лежавшую между страниц пожелтевшую фотографию.

«Рассмотри внимательно!»

Питер поднес снимок размером с почтовую открытку к лицу, слегка наклонив к окну, чтобы поймать больше света. На снимке была запечатлена невысокая, полная женщина в длинном и темном, с белыми кружевными воротничком и манжетами, платье. Она сидела на стуле, покойно сложив руки на коленях, на ее левое плечо опирался стоявший к ней вплотную мальчик в широких штанах, заканчивающихся выше лодыжек, и светлой рубашке с длинными рукавами. На взгляд инженера, мальчику можно было дать лет двенадцать-тринадцать, женщина была явно старше сорока пяти. Это было нетрудно определить по складкам, опускающимся от крыльев носа к углам рта и различимым морщинам на высоком лбу.

«Ничего не замечаешь?» — спросил Умберто, прервав затянувшееся изучение снимка Питером.

Тот опустил руку с фотографией, покачал головой.

«Абсолютно! — и добавил, подумав: — Могу предположить по состоянию снимка и одежде людей, что сделана фотография либо перед мировой войной, либо во время нее. Больше мне сказать нечего…»

Умберто выслушал заключение, кивнул, обошел стол, встав с противоположной стороны у стула. Агата, успев помыть руки, быстро присела рядом и, взяв руку отца, положила ее себе на плечо. Оба выжидательно смотрели на Питера.

«И к чему эта сцена?» — спросил инженер, чувствуя себя единственным зрителем спектакля, который перед ним разыгрывали казавшиеся до того вполне понятными, простыми и даже чем-то притягательными люди.

«Verte!» — звонко скомандовала Агата.

«Переверни снимок!» — перевел Умберто.

Питер чертыхнулся, вспомнив, что внимательно изучив лицевую сторону отпечатка, не догадался взглянуть на оборотную. Быстро перевернув его, на матовой поверхности, подпорченной коричневым пятном, он прочитал карандашную надпись: «Humberto et Agata 1936». Потом перевел взгляд на девочку с мужчиной.

Безусловно, теперь сходство бросалось в глаза. Зачесанные назад волосы Агаты открывали ее высокий лоб. Форма губ с изогнутыми в усмешке уголками соответствовала снимку. Мягких очертаний вздернутый нос. Темные, широко расставленные глаза, придающие ее взгляду выражение удивления и любопытства. До чего же сильно она походила на женщину с фотографии! На свою бабушку?

Умберто тоже можно было бы признать в мальчике по упрямому лбу и слегка искривленному носу с горбинкой. Интересно, передается ли искривление носа по наследству? Значит, на снимке его отец? Бабка с отцом на фотографии и отец с дочерью перед ним. И даже имена совпадают!

«М-да! — признался Питер. — Этот снимок — весьма яркое подтверждение наследования внешних черт. Впечатляет! Надеюсь, мои внуки будут так же походить на меня!»

Он аккуратно положил фотографию на стол.

«Больше показать нечего?»

Умберто вздохнул, пробормотал что-то себе под нос по-португальски. Агата вскочила, будто ей плеснули на подол кипятком, громко и длинно затараторила. Отец выслушал ее молча, наклонив голову, в конце кивнул. Агата, громко стуча каблуками, ушла на кухню и загремела там посудой.

«Что она сказала?» — спросил Питер.

«Слухом будете слышать и ни в коем случае не поймете, глядя будете смотреть и ни в коем случае не увидите[11], — ответил Умберто, но пояснять не стал. Отвернувшись к окну, побарабанил пальцами по спинке стула. — Что ж, тогда я прошу тебя об одолжении…»

«Да?»

«Возьми вот эти деньги, — Умберто нашарил в мешке и извлек две цветные бумажки. — Съезди в Сан-Себастьяно и купи пива!»

Питер машинально взял протянутые купюры и повертел их в руках. Надпись «cruzeiro nuovo» ему ничего не говорила.

«У меня есть деньги!» — попытался он вернуть бумажки Умберто, но тот спрятал руки за спину и отступил.

«Денег, которые сейчас там в ходу, у тебя нет! А доллары прибереги для более важных случаев!»

Разговаривать с сумасшедшим Питеру надоело. И без того беседа чрезмерно затянулась. Он поднялся.

«Хорошо, будет тебе пиво! Местного купить или импортного?»

«А какого хочешь, лишь бы свежего!»

У выхода Питер обернулся, спросил хозяина:

«Скажи, как будет по-французски «Маленькая девочка очень похожа на свою бабушку?»»

Умберто усмехнулся и произнес короткую, музыкально звучащую фразу, столь же чуждую в доме бразильского крестьянина, сколь и марсианская речь. Впрочем, словосочетание «petit fille» было знакомо инженеру. Как ни крути, а выходило, что Умберто знал французский.

«Да! — остановил его голос Умберто, едва он прикоснулся к дверной ручке. — Если будет оставаться сдача, купи еще свежую газету!»

«Хорошо!» — кивнул Питер.

Уже на крыльце он расслышал сказанное ему в спину: «И вовсе Агата не похожа на Лусинду!» Задерживаться и спорить он не стал.