"Форс-мажор" - читать интересную книгу автора (Новоселов Дмитрий)

1.

Мне приснилось море, бесконечное, синее, разрывающее душу. Море, которого я уже никогда не увижу. С белыми барашками пены, без всякой желтизны и серости. Оно сливалось у горизонта с голубым небом, а пена превращалась в облака, которые уходили вертикально вверх и были повсюду, на сколько хватало глаз. Сквозь шум прибоя и крики чаек я слышал Светкины шаги, звуки кухонной возни и тихой музыки. Вместо соленого запаха водорослей я чувствовал запах свежего кофе и гренок. Потом все куда-то исчезло. Хлопнула дверь. Света ушла, а я остался спать потому, что сегодня суббота – мой единственный выходной.

Окончательно я проснулся от звонка в дверь. Звонок был долгий и настойчивый. В такое время так звонить мог только мой компаньон Серега.

Я скинул одеяло, нащупал ногами тапочки под кроватью и пошел открывать прямо в трусах. Пока я шел из комнаты в коридор, звонок прозвенел еще раза три.

Я зло сказал: «Иду, иду» и щелкнул замком. Дверь влетела в квартиру, как от взрыва, стукнув меня по подбородку. Я успел понять, что это – не Серега, получил еще один удар в живот и оказался на полу. Мимо меня в комнату пробежало несколько человек, кто-то заломил мне руки за спину, защелкнул наручники, поднял и прислонил лицом к стене. После этого дверь закрылась и наступила относительная тишина.

Скрипели половицы, слышались отдельные фразы, смысл которых я не мог понять из-за шума в голове. Я где-то читал, что на грабителей лучше не смотреть. Если ты их не видел, то больше шансов остаться в живых. Поэтому я молчал, не шевелился и не делал попыток повернуть голову. О том, что происходит, я старался не задумываться, на ум могло прийти самое плохое и тогда мне стало бы страшно.

Через некоторое время, хотя реально, наверное, пролетели лишь секунды, кто-то сказал:

– Обыщите.

После удара дверью с моей головой, по всей видимости, стало не все в порядке. Я неправильно понял смысл сказанного и со смелостью умирающего сказал глупость:

– В трусах у меня ничего нет.

Люди заржали так заразительно и беззлобно, что мне сразу стало легче, а когда меня развернули лицом в комнату и я увидел, что это – менты, у меня вообще отлегло от сердца. Их было пятеро, двое в масках, в бронежилетах, с автоматами, а трое в штатском. Те, у которых были открыты лица, во всю улыбались. Судя по всему, день у них начался удачно. Нормальные ребята. Никто в ближайшее время меня убивать не собирался.

– То, что в трусах у тебя ничего нет, – это твои проблемы, – сказал самый маленький из них. После чего они снова начали хохотать.

Шутник был пижоном. Невысокий рост он пытался компенсировать высокими каблуками, идеальными стрелками на брюках и ослепительной белизны рубашкой. Во всей этой компании он, безусловно, был старшим по званию. Я знаю такой тип людей, они тщательно следят за своей внешностью в любых обстоятельствах, а в пьяном виде бывают ужасными занудами.

Подавив очередной приступ смеха, он, наконец, перешел на официальный тон:

– Чебоксаров Николай Александрович?

– Да.

– Вот ордер на обыск вашей квартиры, – он помахал издалека белым листком бумаги и сразу убрал его в карман. Я очень сомневался в том, что это был действительно ордер, но спорить не стал.

– Ребята, можете идти в машину, – сказал он с ноткой превосходства двум бугаям – спецназовцам, – А ты, Витя, дуй за понятыми, – обратился он к самому молодому из тех, что были в штатском.

– В чем меня обвиняют? – спросил я.

– Вас пока подозревают. Если подозрения подтвердятся, вам предъявят обвинение, – ответил пижон.

– А в чем меня подозревают?

– Об этом вам расскажут на допросе в отделении. Оружие имеется?

– Оружия у меня нет. Не можете же вы обыскивать человека, не объяснив причину.

– Ты что, дурак? – удивился второй. Он был помоложе, повыше ростом, похуже одет и доброжелательности на его лице было поменьше.

Я решил проглотить обиду. Рано или поздно все разъяснится. За мной не было никакой вины, по крайней мере, я не провинился настолько, чтобы со мной так обращаться.

– Ребята, – примирительным тоном сказал я. – Вы подняли меня с постели, я еще не пописал.

– Ну, иди, – сказал молодой.

– У меня руки за спиной. Я могу, конечно, но только если кто-то из вас подержит.

Молодой сделал злое лицо и хотел было уже рассердиться, когда пижон опять захохотал.

– У тебя же там ничего нет! – сквозь смех промычал он.

Он еще некоторое время язвил на эту тему, потом защелкнул мне наручники спереди.

В это время привели понятых. Ими оказались дядя Миша и тетя Таня со второго этажа. Тетя Таня сияла от злорадства, она меня не любила, ведь у меня была машина и я жил в отдельной квартире совсем один. Дядя Миша, напротив, был озабочен потому, что я часто давал ему взаймы, иногда забывая об этом. Они встали у зеркала, опустив руки по швам и сделали очень серьезные лица.

Молодые сотрудники начали методично копаться в моих шмотках, а старший сел за письменный стол и стал составлять протокол. Обыскивали они очень аккуратно; осмотрев вещь, клали ее на свое место, а когда пришлось встать на диван, самый молодой хотел поначалу даже снять обувь, но потом, опомнившись, просто постелил газету.

Как я и ожидал, деньги они все-таки нашли. Вытащив из вазы пакет с долларами, юноша присвистнул и гордо показал всем свою находку. Начальник разложил их на столе, как конфискованные боеприпасы и с минуту с любовью созерцал впечатляющую картину. Потом подозвал почему-то дядю Мишу, который без очков все равно ни хрена не видел и пересчитал.

– Двадцать восемь тысяч долларов, – веско сказал он. – Откуда деньги?

– Мама подарила.

– Мама у нас кто?

– Агроном.

– Очень хорошо. Деньги изымаются до выяснения происхождения.

Под изъятие так же попали моя телефонная книга, портфель, папка с документами и несколько накладных, случайно завалявшихся в столе. Из электроники они ухватились за флэш накопитель и компьютер. Свою добычу стражи порядка стаскивали в коридор и аккуратно складывали у стены. Причем молодой кроме процессора хотел прихватить еще и мой новенький жидкокристаллический монитор на девятнадцать дюймов, но старший доходчиво объяснил, что это он им совершенно ни к чему. Как ни старались, больше они ничего не нашли. Собственно, больше у меня ничего-то и не было. Эти деньги составляли все мое состояние, все, что я смог отложить за три года свободного плавания, если не считать, конечно, нашей с Серегой совместной собственности. Это был первый взнос на мой собственный магазин. Мне не хотелось верить, что я их больше не увижу. А в компьютере из криминала имелись разве что пара картинок с голыми девочками, да моя интернет переписка с двумя подругами из Сыктывкара, которых я подцепил в прошлом году в Хургаде.

Когда все уже было основательно перерыто, начальник еще раз ласково посмотрел на пачку с деньгами и подытожил:

– Ну, что ж, – неплохо, – потом бросил взгляд на часы и сказал: – Поехали.

Мы все по очереди расписались в протоколе, причем дядя Миша сослепу поставил автограф в графе следователя. Я попросил разрешения умыться и почистить зубы.

– Ни к чему, – сказал пижон. – Тебе их выбьют на допросе. Он снова заржал, а потом добавил:

– Шучу я, шучу.

Мне позволили умыться и одеться, сняв наручники, но перед выходом в коридор снова надели. Дверь опечатали. Спускаясь по лестнице, мы болтали о погоде, как старые друзья, хотя я даже не знал, как зовут людей, так беспардонно ворвавшихся в мою жизнь. Никто из этой ментовской команды КВН и не подумал мне представиться.

Во дворе, около подъезда, среди дюжины возбужденных старушек, возглавляемых тетей Таней и дядей Мишей, я заметил Серегу. Мы встретились глазами и я выразительно пожал плечами. Серега прорвался сквозь толпу и начал кричать.

– …завалили! Прямо на глушняк! Вчера… После тебя! … и еще двоих… Держись!

Мои конвоиры были очень недовольны его поведением, они посоветовали ему заткнуться, но он проявил мужество и глубоко наплевал на их слова:

– …я утром … приехал, а там везде кровища! … украли деньги… Не боись! Я буду рядом. Если что, я поеду…

Больше я уже не слышал, потому что меня запихали в УАЗик и дали по газам.

Итак, меня подозревают в убийстве. Или уже решили обвинить?

Насколько я знал – а я их знал! Списать на кого-то висяк, для них раз плюнуть!

В детстве мы ловили мух, шмелей и жужелиц в спичечный коробок. Просто так, безо всякой цели, просто, чтобы поднести к уху и послушать, как они там жужжат и скребут лапками. Дальнейшая участь насекомых была различна – кого-то отпускали, кому-то отрывали крылышки, а кто-то становился зеленоватым пятном на земле. Все зависело от личности ловца.

Хозяева железной машины с решетками, пленником которой я был – очень взрослые дяди. И весь вопрос заключался в том: как они поступали в детстве?

Лично я всегда отпускал букашек. Зачтется ли мне мое милосердие?

Я смотрел через решетку на манящие изгибы улиц, на улыбающихся людей, которые шли куда хотели и испытывал животный, ни с чем не сравнимый страх, куда более сильный, чем тот, который я испытал, когда ворвались ко мне в квартиру. Это был страх обреченного.

Я прекрасно понимал: посадить меня для ментов – как дважды два. Причем я сам во всем признаюсь. Я часто и много читал газеты. Я боюсь физической боли, я боюсь голода, я боюсь больших грязных членов ссучившихся уголовников, которыми меня будут тыкать в попу. Меня не надо пугать, стоит только намекнуть и я во всем признаюсь. Я сам себе подпишу приговор. Я ненавидел себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать.

За пятнадцать минут, в течение которых мы ехали до отделения, приступы оптимизма несколько раз сменялись паникой, но когда машина остановилась, я взял себя в руки и уже представлял себе в общих чертах, как мне нужно себя вести на допросе. Эх, если бы можно было сказать, что я буду говорить только в присутствие своего адвоката! Но мы не в Америке, да и никакого адвоката у меня и в помине не было.

Я представлял себе, что в милиции с нетерпением ждут моего появления. Я думал, что следователи сидят на телефонах, грызут ногти и передают друг другу по рации сообщения о передвижении конвоя. Мне казалось, что меня сразу поведут в кабинет, где энергичный опер, дрожа от возбуждения, начнет задавать дурацкие вопросы. Но все произошло совсем не так. Мои новые знакомые передали меня на руки сержанту с автоматом, тот повел куда-то вниз по лестнице. На полпути он остановился, повернул меня лицом к стене и минуты три болтал с приятелем. Потом мы оказались в подвале, а затем в камере. С меня сняли наручники и тревожная железная дверь с маленьким оконцем захлопнулась. Я остался один. Спичечный коробок. Жужжи – не жужжи, скребись – не скребись.

Камера была довольно просторной, метра три в ширину и четыре в длину. По углам стояли два топчана, покрытые красным дерматином. Прямо напротив двери, под самым потолком находилось окно, закрытое листом железа, в котором сантиметровым сверлом хаотично просверлены множество отверстий, через которые в помещение проникал слабый утренний свет. Цементные стены без признаков краски и штукатурки, цементный пол и грязный потолок. В углу пластмассовое ведро. Запах хлорки.

Я снял куртку, бросил ее на топчан и сел рядом. Какое-то время я думал, что за мной вот-вот придут. Потом мне надоело сидеть, я принялся ходить, изучая каждый сантиметр убогого интерьера. Четыре шага туда, четыре обратно. Я даже немного устал. Хотелось есть. В конце концов, я лег, свернув куртку и положив ее под голову, отвернулся лицом к стене. Напротив моих глаз по бетону был нацарапан рисунок, изображавший могильный холмик с покосившимся крестом. Я стал думать о человеке, который лежал здесь до меня и оставил после себя такой нелепый след. Был ли он убийцей, или сам готовился к смерти? Был ли он виновен?

Мне нужно искать пути выхода из создавшегося положения, мне нужно вспоминать вчерашний день, чтобы понять, что произошло и постараться найти себе алиби. Я должен перетрясти каждую секунду вчерашнего вечера. А я все думал и думал об этом человеке, пытаясь представить себе его лицо.

Кто он такой? Где он сейчас? Сколько ему было лет?

Вот мне – тридцать пять. И что светлого из моей жизни я могу вспомнить, лежа здесь, на топчане? Я напряг память, но почему-то вспомнил только мать и наш дом в поселке. Вспомнил гору, сенокос, вспомнил реку. Моя мать не была мне хорошей матерью. Она никогда не ласкала, не целовала меня. Она за всю жизнь всего один раз погладила меня по голове и даже пустила слезу, когда я попал в больницу и чуть не умер. Нашего пса Кабияса она гладила гораздо чаще.

В тот год в колхозе намечалось какое-то строительство. Буксиром по реке притащили плоты с отборным хвойным лесом. Неделю бревна лежали в воде, в тихой заводи за пристанью, потом их трактором выволокли на берег. Часть бревен скатилась с пирамиды обратно в реку. Они плавали в воде в несколько рядов, так что, находясь сверху, нельзя было отличить, где кончается вода и начинается берег.

Мы с мальчишками часто посещали это лесное кладбище, охотясь на поразительно красивых жуков мраморной окраски с длинными изогнутыми усами. Раньше мы никогда таких не встречали и были убеждены, что они приплыли к нам по реке вместе с бревнами. Еще под корой можно было найти множество мясистых белых личинок, похожих на опарышей, на которых очень хорошо клевала рыба от голавля до уклейки. Правда, личинки быстро погибали в воде и сходили с крючка от малейшей поклевки, но их было очень много, и рыба их любила.

В самом конце сентября, когда лес уже основательно поредел, а вода стала удивительно прозрачной и холодной, я, по договоренности с Мишкой Чуприным, полез на бревна в поисках наживки. Когда баночка из-под майонеза было уже почти полной, я сделал два лишних шага в сторону реки. Бревна разошлись у меня под ботинками и снова сомкнулись, пропустив в глубину. Я умудрился упасть вверх ногами, поэтому мне не размозжило голову. Перевернувшись под водой, всплывая я угодил носом в комлевую часть бревна, в выемку, которую выпиливают вальщики, чтобы падение дерева было направленным и благодаря этому не захлебнулся. Вода доходила мне до подбородка, руками я держался за какие-то сучья, а ноги не доставали до дна. Я мог дышать, видел ярко голубое небо в щель между бревнами, но не чувствовал раздробленных ног, не мог и боялся плыть. Я очень долго кричал. Это была истерика, визг, плач, а в самом конце хрип. Когда дядя Леня Чуприн спасал меня, поднырнув под бревна, я никак не хотел отпускать ветки, содрал кожу на руках, нахлебался воды и чуть не утонул. В результате заработал сильнейшее воспаление легких, несколько переломов, нервный срыв и перестал видеть синий цвет.

В тот год мне пришлось немало скитаться по больницам, я пропустил две с половиной четверти в школе и появился на занятиях только в конце февраля, когда вьюги поутратили пыл и готовы были сдаться наступающему марту. Вначале больничный быт вызывал во мне только стойкую неприязнь, но, постепенно, я привык к ласковым докторам и научился не бояться медсестер с их вкрутую прокипяченными шприцами и тупыми иглами. Ласка и забота, которыми окружили меня вначале деревенские, а потом и районные врачи, оказались именно теми вещами, которых мне так не хватало в жизни. Редкие приходы матери не приносили мне никакой радости, мало того, я желал, чтобы она побыстрее оставила меня с моими новыми друзьями – сестричками Танями и врачами теть Верами. Я изучил все уголки в детских отделениях, а иногда, даже совершал дальние вылазки на заплеванные лестничные пролеты, соединяющие взрослые блоки. Я научился капризничать и притворяться, изучил симптомы своих болячек и, благодаря этому провалялся на больничной койке лишний месяц. Потом я очень долго не мог привыкнуть к тому, что рядом нет поста, и никто не примчится ко мне по первому зову. До сих пор я люблю болеть, мне нравится ходить по больницам, и мой сотовый телефон забит номерами докторов различных специализаций. Я не люблю посещать только окулиста, потому что до сих пор не вижу синий цвет. В детстве мне это не мешало, я не обращал внимания на отсутствие синевы в окружающем мире, но теперь это сильно напрягает, если честно, то я по этому поводу комплексую.

Мой дальтонизм обнаружился случайно, на медкомиссии после школы. Синий цвет к тому времени я полностью забыл, а когда вспомнил, мне стало очень тоскливо.

Воспоминания прервал звук открывающейся двери. Но пришли не за мной. Наоборот, в камере появилось пополнение. В дверь втолкнули парня лет двадцати в спортивном костюме и грязных кроссовках. Он бросил на меня взгляд бультерьера и шарнирной походкой, выставив руку так, чтобы я мог видеть золотую печатку, прошел к свободному топчану. Когда дверь захлопнулась, парень спросил:

– По какой статье?

Так как в помещении мы были одни, я ответил:

– Не знаю. В статьях и уголовном кодексе не разбираюсь.

– Что тебе мусора шьют?

– Подозревают в убийстве.

– Кого ты завалил? – с уважением спросил мой новый сосед.

– Пока не знаю.

– За что?

Я внимательно посмотрел на сокамерника и сделал вывод, что ни каких положительных эмоций он у меня не вызывает.

– За то, что он задавал много глупых вопросов, – ответил я и отвернулся к стене.

Парень заткнулся, больше я не услышал от него ни слова. Он лег, ни разу не пошевелился и вроде даже перестал дышать.

Почему я не могу вспомнить ничего хорошего в своей жизни? Почему всегда вспоминается только плохое? Ведь оно было, это ощущение счастья, чудные мгновения, за которые не грех отдать жизнь. А может не было? Страх прошел, осталось любопытство.

И я наконец-то смог сосредоточиться на вчерашнем дне. Когда я был свободен, но совершенно не ценил это. И когда кого-то убили.