"Записки чекиста" - читать интересную книгу автора (Смирнов Дмитрий Михайлович)

ПАРТИИ РЯДОВОЙ

В конце ноября 1919 года в молодой Стране Советов широко проводилась первая Партийная неделя.

В эту неделю в тылу, на фабриках и заводах, на фронте лучшие, проверенные в борьбе с разрухой и в боях с белогвардейцами советские люди вступали в ряды Российской Коммунистической партии (большевиков). Вступали, чтобы ещё настойчивее и самоотверженнее бороться за правое дело рабочих и крестьян, за скорейшую и окончательную победу над белогвардейцами.

— А ты? — спросил меня в эти дни Сергей Филиппович Балмочных. — Ты думаешь о вступлении в партию?

Вопрос не застал врасплох: как мог я не думать, не мечтать о том, чтобы стать коммунистом! Но примут ли? И откровенно признался другу:

— А вдруг откажут?

— Почему?

— Мало ли… Подам заявление, а товарищи скажут: молод ещё, за какие заслуги его принимать?

— Чудишь, сынок, — добродушно усмехнулся Балмочных, — кое-что ты уже сделал в комсомоле. И сейчас делаешь. Вместе со зрелыми, преданными революции людьми сейчас в партию вступает и молодёжь. Так что не сомневайся, поддержим.

Может быть, старый рабочий-чекист прав? Может, напрасно я выдумываю разные трудности и преграды? Ведь знают же меня в городе, — многие знают и по недавней работе в уездном комитете комсомола, с которым не порываю связь, и по теперешней работе в Чрезвычайной Комиссии. Разве нет в Липецке молодых парней, которые уже носят партийные билеты?

Один человек мог разрешить сомнения: председатель ЧК. И я отправился к Якову Фёдоровичу Янкину.

Он выслушал меня как всегда, с дружелюбным вниманием. Помолчал, подумал. Наконец спросил:

— А сам ты как считаешь?

— Да я всей душой!

— Всей души мало, Митя. Душа — это прежде всего настроение человека, не так ли? А партия — самое дорогое и великое, что у нас есть. Идти в неё должен только тот, кто готов отдать себя партии целиком.

Я встал со стула, вытянулся и сказал:

— Готов… На всю жизнь…

— Если так — иди.

Ту ночь я опять провёл не дома, а в служебной комнате, в ЧК. Сидел за столом, один за другим исписывал листы бумаги и, комкая, тут же швырял в раскрытую дверцу печки. Лишь тот, кому довелось писать заявление о приёме в партию, поймёт, что испытывал в ту далёкую ночь шестнадцатилетний юнец.

Я помню его, своё заявление: «Разделяя программу Российской Коммунистической партии (большевиков), прошу зачислить меня, Смирнова Д.М., членом партии. 25 ноября 1919 года». И все. Пусть не очень убедительно, и грамотно пусть не слишком, а даже немножко наивно, но я написал о том, что чувствовал в ту ночь.

Принимали нас, большую группу рабочих, на общегородском партийном собрании. А вечером Яков Фёдорович самым первым поздравил меня со вступлением в ряды РКП(б).

— Ты стараешься, — сказал он, — теперь же обязан работать ещё лучше. Работай и учись, Митя. Неясно что — спрашивай. Не знаешь, как поступить, — не бойся советоваться с товарищами. Одно ты не должен никогда забывать: лучше десять раз, сто раз спросить, чем сделать даже самую маленькую ошибку. За ошибки партия спрашивает со своих членов вдвойне и втройне.

Я знал: спрос был большой. Со всех, со всего трудового народа. И с коммунистов прежде всего.

Опять на фронт, на борьбу с белогвардейцами уходили воинские эшелоны. Продолжали грабить страну воры и спекулянты.

Умудрились сохранить свои прежние запасы купцы и кулаки. Они прятали добро в тайники, зарывали в землю, — лучше сгноить, только бы не досталось народу. Все чаще некоторые из них брали в руки оружие.

Трудовое население Липецка, как и других городов, страдало не только от недоедания, но и от нехватки, особенно в зимнюю пору, одежды. Горожане ещё кое-как обходились: на лето плели из шпагата или шили из мешковины и старого солдатского сукна нечто похожее на обувь. Деревенская беднота почти поголовно ходила в лыковых лаптях. Но на фронте, да ещё хлябкой осенью или морозной зимой, много ли навоюешь в такой обуви?

Городской кожевенный завод с перебоями, с грехом пополам продолжал выпускать из случайного сырья кожу для сапог, главным образом, красноармейцам. Но приближался день, когда и этому должен был прийти конец: ни воловьих, ни конских шкур в окрестных сёлах и деревнях не было. А без них заводу не работать.

Встревоженные рабочие-кожевники пришли просить помощи у чекистов.

— В городе есть шкуры, — сказали они, — только как и у кого их найти? Разве у бывших перекупщиков-прасолов?

Яков Фёдорович постарался уточнить:

— Вы так думаете или знаете, что они прячут кожевенное сырьё?

— Конечно, прячут! Все, бывало, на прежнего нашего хозяина работали, а запасы копили каждый себе на чёрный день. Так куда же они могли деть эти запасы? Особенно после того, как Советская власть народу завод отдала?

— Вы сможете указать хотя бы нескольких прасолов, которые позапасливее?

— Кого хочешь. Они и теперь по старой привычке на городском базаре толкутся.

— Хорошо, проверим, — пообещал Янкин. — Не откажетесь, если понадобится, помочь?

— Только кликни, всем заводом придём!

Принять участие в этом деле пришлось и мне. Был у меня дядя, по рассказам матери, прасол-купец. Жил он в другом конце города, в особняке со складами на просторном дворе. Занимался скупкой и перепродажей крупного рогатого скота и на этом сколотил немалое состояние. Мясо сбывал оптовым рыночным торговцам, а шкуры — на местный кожевенный завод.

И только Октябрьская революция положила конец широкой и оборотистой деятельности одинокого старика.

Возвратившись из ЧК домой, я начал расспрашивать мать о некогда важном и неприступном родиче: давно ли видела его, не знает ли, чем занимается теперь? Но, видно, эти расспросы пришлись ей не по душе.

Сказала, нахмурившись:

— А кто ж его знает. Чужими мы были раньше, а теперь и подавно.

Яков Фёдорович отнёсся к моей неожиданно обнаруженной родне по-другому. Спросил, что-то быстро прикинув в уме:

— Как думаешь, узнает он тебя, если в гости придёшь?

— Откуда! И видел-то один раз, когда я был совсем ещё маленьким.

— Придётся установить, не занимается ли купец барышничеством и теперь.

— А надо ли? — вставил присутствовавший при разговоре начальник оперативной части Дмитрий Андреевич Сычиков. — Если занимается, то чем-нибудь мелким. Какая от этого нашим кожевникам польза? Вот если сумел из своих старых запасов сырьё сохранить, тогда — да.

— Что же ты предлагаешь?

— Единственное: неожиданный обыск. Не станет он прятать добро по чужим дворам, у самого, небось, тайников хватает.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Янкин. И, повернувшись ко мне, спросил: — Не жалко обидеть родного дядю?

— Ну что вы, — смутился я, — если надо…

— Тогда и займись этим прасолом. А вы, товарищ Сычиков, предварительно хорошенько проинструктируйте парня, чтобы случайно дров не наломал.

Он часто так разговаривал: в товарищеских беседах на «ты», в служебной, официальной обстановке на «вы». И это сближало нас с председателем ЧК, делало его каждому доступным.

С начальником оперативной части мы просидели довольно долго. Я шёл на свою первую самостоятельную операцию, и он счёл необходимым проинструктировать меня, предусмотреть мои действия при обыске.

— Главное, — говорил Сычиков, — не забывай об основном правиле чекиста: спокойствие, выдержка, вежливость. Будет упрямиться, не захочет тебе отвечать, ты сорок раз повтори свой вопрос, не повышая голоса, — ответит! Или ругаться начнёт, уразумев, что влип, что терять ему больше нечего, последними словами будет честить тебя, продолжай выполнять то, зачем пришёл. Понятно, о чем говорю?

— Все ясно.

— Давай дальше. Пришёл ты к своему дядюшке, привёл понятых, нашёл и по всем правилам изъял эти самые припрятанные шкуры. И на этом конец?

— А что?

— А то, что там кроме шкур может быть припрятано и золото, и другие немалые ценности, нахапанные до революции и подлежащие обязательному изъятию в доход государства. Ты только о главной своей цели думаешь, о шкурах: нашёл их, и рад-радёшенек! Кончишь обыск, уйдёшь, а хозяин тут же перепрячет провороненное тобой добро в другое место. Или дружкам-сообщникам своим переправит. Придёшь в другой раз — как в воду кануло, нету! Хозяина ты спугнул, а он оказался хитрее.

Напоследок начальник оперативной части похлопал меня по плечу:

— Будешь действовать с умом — справишься! Не святые горшки обжигают: каждый из нас, чекистов, один раз в жизни ходил впервые. Действуй правильно и без горячки — не промахнёшься.

Я, конечно, и сам понимал это. Только где мне тогда было равняться с Дмитрием Андреевичем. Он и старше меня на целых восемь лет, и опыта житейского, умения разбираться в людях успел накопить куда больше.

Сын многодетного бедняка из села Сокольское, Дмитрий Сычиков, совсем ещё подростком вынужден был поступить на Сокольский чугунолитейный завод. Там со временем и слесарем стал. Через несколько месяцев после Октябрьской революции Дмитрия Андреевича приняли в партию, а в конце 1919 года направили на работу в ЧК.

Здесь со всей широтой и раскрылись способности этого замечательного человека, стойкого коммуниста.

Как-то Сычикову удалось в полном смысле этого слова спешить конную банду грабителя Сахарова, наводившую страх на бедняков окрестных деревень. Улучив ночь потемнее, когда после очередного налёта бандиты на одном из кулацких хуторов пировали, Сычиков незаметно подобрался к коновязи и угнал всех до единой бандитских лошадей. «Спешенная» чекистом банда просуществовала после этого недолго: много ли пройдёшь «на своих двоих». Зато долго ещё исправно служила липецким чекистам отличная пара лошадей, на которых когда-то любили гарцевать главарь шайки и один из ближайших его подручных.

Вот почему советы Дмитрия Андреевича Сычикова были для меня в ту пору очень ценными.

На следующее утро вместе с кожевником и двумя понятыми мы стучались в массивную дверь купеческого особняка. Стучались долго, но никто не отзывался, словно в доме все вымерло. Наконец послышались шаги, дверь со скрипом приоткрылась, и из-за неё выглянуло бородатое лицо с насторожёнными глазами.

Я потянул дверь на себя:

— Разрешите войти?

— А чего надо?

— Обыск, — и я предъявил ордер.

— Коли надо, входите, — прозвучало в ответ без злобы и удивления.

Старик зашаркал подошвами по длинному коридору, распахнул дверь в большую комнату.

— Все здесь, можете искать.

Мы тщательно обыскали дом, но ничего не нашли. Зато во дворе, в сараях, обнаружили несколько сот хорошо сохранившихся старых и просоленных новых коровьих и лошадиных шкур. После составления акта они были отправлены на кожевенный завод.

Классовая борьба разделила людей на два лагеря. Вся рабочая молодёжь стремилась к новому, рождённому революцией. И трудно приходилось тем из нас, у кого дороги жизни с самыми близкими расходились в разные стороны.

Однажды в липецкую ЧК была доставлена группа лиц, арестованных в городе Лебедяни за антисоветскую деятельность. В основном это были городские дельцы, крупные торговцы и царские чиновники, которые заблаговременно создали так называемое самоуправление и хлебом-солью встретили белогвардейцев.

А когда Красная Армия вышибла беляков из города, самозванных самоуправленцев призвали к ответу.

В числе конвоиров обращал на себя внимание парень лет девятнадцати, высокий, сдержанный, изъяснявшийся на необычном в нашей рабочей среде интеллигентном языке. Выяснилось, что парень этот служит в лебедянской милиции, активно участвовал в арестах белогвардейских лакеев и вместе со своими товарищами доставил их к нам.

Накануне революции он занимался в реальном училище, но после Октября не пошёл, как многие его соученики, с белогвардейцами, а решительно встал на сторону рабочего класса. Вот тогда-то и разошлись их пути с отцом: бывший царский чиновник мечтал о восстановлении прежних порядков, а сын посвятил себя борьбе за Советскую власть.

Белых встретили каждый по-своему: отец — членом городского «самоуправления», а сын — большевистским подпольщиком. После прихода красных сын-милиционер арестовал отца и доставил его в ЧК. Поступить иначе он не мог.

— А тебе не жалко отца? — спросил я парня.

И услышал искренний ответ:

— Жалко… Больно до слез за его заблуждения и слепоту. Понимаешь, он хороший человек, по-житейски предельно честный и прекрасный семьянин, но… Жалость не то слово. Его надо было арестовать, может быть, для его же собственной пользы.

— А какую ты пользу видишь в аресте?

— Большую. Пусть немного посидит, подумает и поймёт, кто из нас прав. Потому что понять — это значит раскаяться в ошибках, заслужить право жить и работать с народом. Не понять, не раскаяться — остаться врагом. А врагов мы не смеем щадить, как сами они не щадят никого.

Да, на смену старому, отживающему шли новые молодые силы. И хотя отживающее продолжало оказывать бешеное сопротивление, хотя оно защищалось изо всех сил, побеждало новое, молодое. Побеждала и утверждала новую жизнь Советская власть.