"Демоны в раю" - читать интересную книгу автора (Липскеров Дмитрий Михайлович)3Кран и Слон произошли на свет в одном роддоме, с разницей в один день. После рождения они продолжали жить соседями в доме N 25, их матери дружили, а от того и пацаны, подрастая ровесниками, крепли в своих дружеских чувствах друг к другу. Их клички произошли от их фамилий, как это бывает часто в детстве. Кранов и Слонов. Но такой факт мало кого интересовал, разве что милицию одну, да и то постольку поскольку. Пацаны росли в городе Запорожье, учились пить и курить за булочной Бухмана, которая, впрочем, таковой уже не была, а работала от кондитерской фабрики «Путь». Но и через сорок пять лег после Октябрьской революции, после отъезда владельца в Американские Штаты, почему-то ее во всем городе до сих пор называли булочной Бухмана. Вероятно, когда-то еврей пек хороший хлеб. Кран и Слон учились в одной школе, правда Слон имел гораздо больше способностей, но друга в тупости его не бросал, а делился своими мозгами, давая Крану переписывать все, что только возможно было переписать. А Кран, истинный друг, не оставался в долгу и в драках, подчас кроваво-жестоких, выбирал себе самого сильного соперника, чтобы Слону полегче было скулы сворачивать. Оба парня росли без отцов, что не мешало им становиться мужчинами. Но невозможно прожить одну жизнь на двоих, даже близнецам-братьям, тем более друзьям. Как-то Кран встретил на улице приятной наружности девчонку и поплелся за нею в надежде закадрить своим упорством, так как кроме упорства мало чем другим обладал для знакомства. Несколько рыжеват, несколько подслеповат, так казалось; с пугающе широченными плечами, он скорее отталкивал от себя первым впечатлением, но природная наглость, неумение сомневаться в себе зачеркивали все недостатки, а потому девчонки велись достаточно легко… Вот и тогда Кран шагал за девушкой и приговаривал: — Ну, какая, а! — говорил громко, чтобы вся улица слышала. — Был на Хортице на выходные, там такие красивые яблоки растут!. А эта девушка еще красивее, чем яблоки на Хортице!.. Я бы женился на такой красавице! Откуда такая Мерелин Монро взялась в нашем Запорiжье?.. И куда ее бесподобные ножки так поспешно идут?.. Уж не навстречу ли своей судьбе?.. Именно эта девушка, которая в этот день спешила в библиотеку, чтобы написать реферат по астрономии, через несколько лет станет женой Крана, и проживут они вместе слишком долго. С этой девчонкой, которая окажется Надькой Кивелевой, Кран переживет самое большое горе в своей биографии, и таким разрушительным будет это горе, что лишит Крана смысла жизни навсегда… Но это будет очень не скоро, а пока завлеченный своей будущей женой в библиотеку, Кран был вынужден взять с полки первую попавшуюся книгу. В библиотеке Надька не обращала на Крана внимания, здесь он не мог воспользоваться своим наглым красноречием, а потому приходилось ждать. Он взглянул на книгу, удивился ее толщине — с кирпич — и даже прочитал имя автора и название кирпича. От скуки и томительного ожидания Кран решил почитать первую страницу произведения… Волшебно то состояние мироздания, в которое утекает наше время… Когда он оторвался от чтения, был поздний вечер, над ним стояла очкастая библиотекарша и кривила ртом… Он очнулся, словно вернулся из забытья, обнаружив себя в читальном зале в единственном числе, и удивился сам такой значительной пропаже реального времени. Стараясь быть вежливым, он попросил тетку оставить книгу за ним и выскочил из библиотеки, надеясь, что девчонка, которую он пас, также ушла лишь только. Но вокруг не было ни души, и неунывающий Кран решил, что бабец так или иначе найдется… Возвращаясь домой, он старался понять, что с ним случилось сегодня, как это он, не прочитавший за жизнь свою и книги единой, здесь был будто загипнотизирован на несколько пропащих часов. Страниц двести прочитал в один присест. А была бы возможность — и вовсе бы не отрывался от книги. Его погруженность в мир гения рекламного бизнеса, который выдумал незнакомый писатель, разрушилась происходящей за бухмановской булочной дракой. Здесь рубились почти все пацаны его двора с пришлыми пэшками. Пэшек так назвали из-за дома, в котором жили враги, построенного буквой П. Короче, бухмановские рубились с пэшками. Кран глазами отыскал своего друга, протолкался к нему и стал к спине Слона. Этим вечером оба махались самозабвенно, с какой-то радостью молодеческой, как будто это была их последняя несерьезная драка, экзамен перед будущей жизнью… Через много лет, уже в Москве, они вспоминали ту драку, но не могли вспомнить, из-за чего произошло побоище, да и кто в нем победил. Самое интересное, что и у Слона тем днем произошло нечто, определившее все его последующее бытие. Борис Борисыч, новый материн хахаль, этим вечером переехал к ним в квартиру, привезя с собой два чемодана. В одном из них было личное Бориса Борисыча, а в другом, поменьше, хранился чудесный инструмент для работы по металлу. Борис Борисыч был интеллигентом и одновременно художником, специализирующимся на изготовлении гравюр. Здесь же, в чемоданчике, хранились и образцы его деятельности, от которых у Слона уши покраснели и сильно вспотели ноги. Сегодняшним днем на сие произведенное сказали бы однозначно — порнография, а тогда Слон даже нафантазировать себе такого не мог, хотя у него имелись интимные отношения с продавщицей магазина «Продукты» Силкиной А. И. И иногда пара пробовала нестандартное, с вывертом. — Во, бляха-муха! — обалдел Слон, пораженный увиденным. Еще он подумал, что если Борис Борисыч делает такое с матерью, а он наверняка делает, иначе зачем рисовать, то он, Слон, убьет материного хахаля!.. Убивать Бориса Борисыча не пришлось, так как его вскоре арестовали и осудили на серьезный срок. Услали куда-то на север, под Сургут. Даже запорожские газеты освещали суд над порнографом, которые и поддержали приговор советского правосудия от имени общественности, искореняя город от скверны. А Слону от Бориса Борисыча остались в наследство инструментики, хранящиеся в чемоданчике. Парень их припрятал загодя в подвале дома, под старой ветошью. Слон даже не знал, что Борису Борисычу светило куда как больше лет заключения, найди следствие этот занятный чемоданчик… Но этот инструмент так был нужен Слону!.. Также в чемоданчике имелся большой альбом с великолепными иллюстрациями, на непонятном языке, наглядно объясняющий, как работать с инструментом, чтобы делать гравюры. Тогда, в тот вечер, когда Кран читал Драйзера, когда случилась драка, Слон понял, что сам будет художником, что его пальцы станут резать металл, делая его живым и всемогущим. И, конечно, это будет не порнография!.. Пока Кран выпасал возле библиотеки свою будущую жену, пока дочитывал «Гения», а затем упивался «Финансистом» и «Титаном», Слон решил изготовить рубль. Обычный металлический советский рубль. Сказавшись больным и матери, и друзьям, он все время напролет проводил в своей комнате. Сначала он неутомимо месил гипс, добавляя в него даже пшеничную муку. Зачем он это делал, Слон и сам не знал. Он тогда не ведал даже такого слова, как наитие, мешал и все. Даже яичный желток использовал. Один. Когда масса дозрела до нужной консистенции, Слон стал относиться к ней бережней, гладил руками, нашептывая что-то нечленораздельное себе под нос. Он лепил почти два дня без продыха, пока на столе не сформировался идеальной окружности гипсовый блин. Затем слон взял нулевую шкурку и превратил комнату в непроглядное от белой взвеси место. Мелкие крупицы массы попадали в глаза и уши, даже в рот лезли, чтобы он распробовал на вкус. Слон отполировал свой блин идеально. Он долго гладил пальцами скользкую поверхность, прежде чем открыл чемоданчик Бориса Борисыча. Молодой человек испытал чувство неподдельного восторга, когда осторожно вытащил из специального отделения миниатюрную стамеску с ручкой прекрасного неизвестного дерева. Положил ее на бархотку, поправил ровненько… Затем взял заготовленный на сей случай рубль и, не отрываясь, два часа глядел на него в увеличительное стекло. Опять что-то шептал. — Ты будешь обедать? — беспокоилась мать, вопрошая через запертую дверь. — Нет! — отвечал он. — Отстань! Смотрел, смотрел, будто впитывал в себя изображение. Потом неожиданно, щелкнув большим пальцем, подкинул тяжелую монету под потолок, и она, бешено вращаясь, совершила свой полет, приземлившись на тыльную часть ладони Слона и припечатанная к ней ладонью другой руки. — Орел или решка? — спросил сам себя. И ответил: — Решка… — Убрал ладонь и обнаружил орла. Решку вырезать значительно легче, подумал Слон. Но, если познать тяжелое, то решка будет просто забавой. Он резал герб Советского Союза так увлеченно и самозабвенно, как будто не рубль сооружал, а как минимум сотворял произведение искусства для Эрмитажа. Он испытал необычайное чувство благоговения, когда приборчиком, похожим на бормашину зубного врача, свистящим резцом, гравировал на ленте слова «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Такое чувство патриотизма в нем взыграло, что Слону вдруг захотелось вступить в Коммунистическую партию немедленно. Но он был слишком юн для такой ответственности, ему еще лет десять предстояло состоять в комсомоле!.. Правда, когда он дорезал сей призыв, то и о партии как-то сразу позабыл, а школьному комсомольскому лидеру Пташкину вдруг захотелось рыло начистить!.. Правда, желание мелькнуло и тотчас утонуло во вдохновении художника… Он закончил резать герб и опять шкурил до одури, до стократного чихания… Через много лет Слон вспомнит эту гипсовую взвесь, и сравнит ее с кокаиновой, и уже совсем взрослым мужчиной определится наверняка, что гипсовый порошок куда как прекрасней, чем колумбийское чудо… А оба порошка всегда лучше, чем один! — сделает вывод напоследок. Он закончил самую сложную сторону модели. Смотрел на то, что сделал, и почти плакал… То ли от счастья, то ли от реализованности, то ли еще от чего… Валялся полдня, курил сигарету за сигаретой, а потом ощутил во времени сигнал — пора! Вскочил с дивана, почти прыгнул к рабочему столу и перевернул гипс другой, девственно чистой стороной. Но здесь что-то случилось, что-то произошло совсем ужасное. Когда модель почти уже легла гербом вниз, когда часы пробили ночной час, круглый гипс вдруг треснул посередине, будто молния на нем отразилась, затем поперечная трещина разорвала плоть модели, а потом, потом, вдруг разом все покрылось большими и мелкими разрывами… Побледневшего Слона аж отшатнула от стола… В пространстве раздались чуть слышные щелчки, будто разряды электричества вдалеке, показалось, что гипс каким-то сверхъестественным образом приподнялся, будто тесто пирога, а затем так же внезапно осел, превращаясь в пыль… — Во как! — тихо молвил Слон. Он стоял бледный, почти белый, как и его умерший орел. Руки болтались плетьми, даже шея завалила голову набок. Ему казалось, что все тело сейчас разобьет параличом… Но более страшного со Слоном ничего не случилось. Паралич так и не разбил молодой организм. Слон вышел из своей комнаты и долго стоял под душем, смывая с себя бледность и въевшийся под кожу гипс. Потом долго сидел перед открытым холодильником, пожирая из него все, что тот хранил. Проглатывая последний кусок краковской колбасы, Слон уже знал наверняка, где случилась ошибка… Сильные люди, терпящие неудачу, вдруг ощущают странную правильность произошедшего, а от того в них вскипает еще большая сила, они ныряют в неудачу с головой, надеясь вынырнуть с ньютоновским яблоком, тогда как слабые от упущенных надежд теряют самообладание, нырять не решаются и потом всю оставшуюся жизнь проживают на поверхности обиженными на судьбу. Слон был сильным человеком. Допивая из банки молоко, он уже знал, как будет исправлять ошибку. Его вновь трясло от прибывшей энергии и мощного прилива адреналина. Он вернулся в комнату и уже через десять минут вновь месил свой гипс… Единственной коррекцией в работе, которую сделал Слон, был его сочный плевок в замес… Он был похож на автомат, да, впрочем, он таковым и был, так как за процесс работы к нему в голову не пришло ни единой мысли. Работали руки и еще какой-то орган, неизвестный анатомам. И опять мелкая белая пыль… На сей раз он любовался орлом с чувством полного удовлетворения. Слон даже был рад, что предыдущая модель погибла, так как эта была произведена куда более совершенной. Все познается в сравнении… И опять он много курил, прежде чем начать работу над решкой… В груди трепыхалось: «А вдруг опять развалится»! Внезапно его голову озарило… Когда-то в детстве он учился играть в духовом оркестре на трубе, но так как слух у него отсутствовал начисто, единственным результатом учебы стало умение играть сольную вещь, называемую в пионерских лагерях «Подъем». «Подъем, подъем, вставай, а то убьем!..» Здесь даже не надо было на клавиши нажимать. Его упражнениям на трубе радовались соседи дома, особенно, когда он исполнял миниатюру «Подъем» после двенадцати ночи. В общем, трубу продали за полной ненадобностью, а вместо нее купили цветочные горшки с геранью. Но в доме от музыки остался старинный деревянный пюпитр, крепкий, как дуб, и тяжелый, как железо. Порыскав по антресолям, Слон выудил его на свет Божий, втащил к себе в комнату, отмыл от забытья и приспособил под держатель своей модели. Конечно пришлось усовершенствовать пюпитр, добавив к нему всяческие крепления и даже маленькие тисочки с поролоном на губах. Слон с нежностью перенес модель на держатель и установил ее будущей решкой к своему лицу. Модель стояла как вкопанная. И опять в комнате мело, как в стужу метелью… Как он был прав, начав с более тяжелого… Решка шла столь легко, что, казалось, сама вырезалась на гипсе. Будто переводную картинку терли мокрой ваткой… Еще одна ночь, и еще один день… Особенное наслаждение Слону доставило делать насечки на монетное ребро. Он вертел денежный круг и работал бормашиной, как талантливый дантист. Вжик-вжик — насечка! Вжик-вжик — другая. Он закончил модель и долго потом любовался на цифру «1». В этот день из колонии «Зяблик», находящейся под Сургутом, матери Слона пришло письмо, в котором Борис Борисы тонкими намеками пытался разузнать о судьбе своего чемоданчика. — Ты не брал? — поинтересовалась мать, перед тем как уйти на работу. — Что ты!.. — развел руками сын. — Зачем он мне? Я же не порнограф… — Это не порнография, — грустно проговорила мать. — Это копии со старых японских и китайских гравюр. — Да? — деланно удивился Слои. — Это искусство, сынок. Как же Борис Борисы ей голову замутил, подумал Слон. Ведь правду говорят, что любовь слепа, полюбишь и Бориса Борисыча! — Так что ему ответить, сынок? — Напиши ему, что, когда он вернется, я его убью! — Он не вернется… — Ну и хорошо!.. Только через многие годы Слон понял, что такое любовь. Как можно страдать из-за этого непонятного чувства, но и как становятся счастливыми люди из-за него же. Правда, совсем ненадолго вспыхивает сердце, озаряя все вокруг чистотой, как сердце Данко, — лишь миг, бенгальский огонь! Зато такая сильная эмоция происходит из любви, что зачастую вся жизнь, прожитая без нее, совершенно напрасна. Но сейчас Слону было не до любви, не до Бориса Борисыча, да и, честно говоря, не до матери. Его сердцем владела Страсть, сводная сестра любви! Она несла его на самых быстрых и непрочных крыльях. Ему, как и Икару, предстояло взлетать и лететь!.. Слону надо было продолжать начатое дело. Ведь он сделал лишь модель!.. А теперь предстояло самое сложное — изготовить по модели настоящий металлический рубль… За последнюю неделю Слон впервые вышел из дому. Ему предстояло путешествие на свалку… Зайдя за угол, Слон нос к носу столкнулся с Краном. Друзья пожали руки, у каждого в глазах прочитывалось какое-то чувство вины, как будто они что-то скрывали друг от друга. — Как ты? — поинтересовался Кран. — Отлично! — отвечал Слон. — Что нового?.. Я тут приболел малость… — Все по-старому… Ты знаешь, и я ангину подхватил. Вот только первый раз на улицу вышел поглядеть на бабцов, а то, думаю, совсем зачахну! К тебе не заходил, чтобы не заразить. А ты, оказывается, тоже кашлял… — Я на пять минут вышел, — уставив глаза в землю, рассказал Слон. — Подышу, чтобы бактерии вышли, и домой! — Я тоже, — поддержал Кран друга. — Ну, пока? — Пока… Они попрощались, и каждый почти бегом отправился насыщать событиями свою новую страсть. На свалке Слон долго рылся во всевозможном свое отжившем, тыкал палкой в гниющее тряпье, заглядывал под какие-то ящики, пока не отыскал то, что ему требовалось. Старый автомобильный аккумулятор. Напрягшись из последних сил, он вытащил его из-под чугунной ванны, переставляя чью-то купальню на метр. Под ней, в которой, возможно, когда-то нежились прекрасные женские тела, над белоснежной эмалью которой вздымался горячий пар, напитанный вкусными девичьими ароматами, под ней, в чьей глубине вод, может быть, умерла старуха, был запрятан нужный Слону предмет. Вооружившись железной арматурой, он несколько раз мощно ударил по аккумулятору, стараясь разбить когда-то наполненный энергией, а сейчас мертвый агрегат. Ему это удалось… Треск был, как будто череп проломили… Слон осторожно убрал расколотую обшивку и вытащил из прибора свинцовые пластины. Он разжег костер, питая его всякой горящей дрянью, отчего пахло гадкой сладостью. Слон вытащил из кармана алюминиевую ложку и круглую коробочку из-под вазелина. Он наломал на мелкие кусочки аккумуляторные пластины и сложил их в ложку с обмотанной тряпкой ручкой. Свинец расплавился быстро, прямо на глазах став из твердого вещества жидким. Бурлящим, он слил его в коробочку из-под вазелина, установленную для этого на ровную поверхность кирпича. Подождал, пока металл застынет, затем извлек круглую болванку из формы и еще совсем горячую завернул в тряпку и сунул заготовку в карман. Процедуру плавления он произвел еще несколько раз, пока карман не отвис до колена под тяжестью металла. А потом из-за горы старых проржавелых труб появились трое из пэшек. Их лица выражали сдержанную звериную радость, какая случается, когда воинственное большинство неожиданно встречает слабую жертву. Главного из троих звали Пыря. Двое других служили шестерками, все ухмылялись, цыкая по сторонам слюной. Шестерки курили «Дымок», а Пыря где-то разжился длинной «Явой-100». — Ты чего. Слон? — почти дружелюбно поинтересовался Пыря, запуская в небо явскую струю. — Да гак, Пыря, — отвечал Слон. — А ты чего? У Пыри нервы были ни к черту, не мог он долго дипломатничать, нервничал и истерия, за что его замочили в начале девяностых на какой-то местной разборке. — Какого хрена ты здесь, на нашей мусорке, нюхаешь? — заорал он, да так, что капельки его слюны долетели до Слона. — Какого?!! — вторили шестерки. Слон был парнем спокойным, может, из-за фамилии своей, может быть, из-за знака зодиака. — Такого, — спокойно ответил он. — С чего бы это мусорка стала вашей? Где написано?.. Мусорка — наша! Вы чего это здесь делаете? От такой неслыханной наглости Пыря чуть было не взорвался. Он хотел еще что-то вскричать, но позабыл о длинной сигарете, фильтром приклеившейся к его нижней губе. — Да мы тебя!.. Сигарета подпрыгнула и тлеющим угольком обожгла щеку Пыри. Урка дернулся, но болтающаяся на губе «Ява» чиркнула по другой щеке. Пять секунд Пыря сплевывал табачное изделие, ну а потом случилась драка. Никак Пыря не ожидал, что у Слона с собою оружие. Понял, когда получил но макушке пятью свинцовыми болванками. Растянулся в грязной луже, булькал зловонной жидкостью и повторял, как заевшая пластинка: — Во, бля!.. Ну, бля!.. Шестерки, потерявшие командира, потускнели мордами, но так или иначе бросились вызволять из такой напасти вожака. Они подняли его, поддерживая под руки, пока тот вращал глазами, как пинг-понговыми шариками. — Во, бля!.. — Да, бля! — ответил Слон, крутя рукой свинцовое оружие. — Еще? — Мы тебя, бля, — потихонечку приходил в себя Пыря. — В следующий раз… Мы тебя грохнем и здесь же закопаем. — Да-да, — подтвердили шестерки. — Чтобы этого не случилось, — развел руками Слон, — чтобы этого не случилось, мне придется грохнуть вас сейчас!.. В руке Слона свинец завращался с огромной скоростью, будто самолетный пропеллер крутился, а взгляд его оставался совершенно спокойным, отчего и жутко было. Шестерки не стали дожидаться ответного слова командира и очень спешно потащили пока еще не совсем пришедшее в себя немощное тело в глубокое отступление. Слон еще некоторое время смотрел побежденному противнику вслед, а потом, вернув свинец в карман, поспешил домой. Подходя к подъезду, он уже не помнил о Пыре и его шестерках. Все внутреннее пространство вновь находилось во власти страсти, и он, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на свой пятый этаж… В то время, пока Слон занимался сталелитейным делом, Кран упивался историями из чужой жизни. В короткие перерывы, когда легкие требовали порции никотина, стоя на лестнице и сплевывая горькие табачины, Кран задумывался о таком странном для себя изменении в мировосприятии. «Не заболел ли я?» — вставал перед ним нешуточный вопрос. Он всегда думал о том, что те, кто много читает, либо с ума сходят в конце концов, либо у них зрение портится. А у Крана и так с глазами не все в порядке. Косят, почти как у Савелия Крамарова. Он докуривал папироску, давил огромным каблуком ботинка на платформе дымящий бычок и возвращался в читальный зал. И опять магические страницы гипнотически вовлекали его в другие миры, делая свидетелем чужих восхитительных успехов, любовей, принадлежащих другим душам, и заставляли упиваться страданиями, совсем не близкими его не устоявшемуся духу. — Может быть, Достоевского попробуете? — как-то предложила очкастая библиотекарша. — Тоже — писатель. Он с трудом вынырнул из финала драйзеровского «Финансиста», поглядел на старуху, высокомерно взирающую на него сверху, и кивнул. — Тащите! Полдня Кран пытался вчитаться в «Братьев Карамазовых», потом плюнул и перешел на более мелкую повестушку «Неточка Незванова»… Его мутило от тоски и скуки, он слишком густо плевал на палец, переворачивая страницы книги, а потом не выдержал и на весь зал произнес: — Дрянь!.. Ну, конечно, дрянь!!! Библиотекарша почти вырвала из его рук заплеванного Достоевского и приговорила Крана безжалостно. — Вы, молодой человек, дегенерат! — Я? — задохнулся от возмущения Кран. Если вас интересует только беллетристика, идите в другую библиотеку! У нас больше Драйзера нет! Кран обиделся. Он собирался было высказать изысканным матерным все, что думает о старой стерве, но здесь его подслеповатые и косящие глаза поймали в своем перекрестье милый сердцу облик девицы, когда-то приведшей его хвостиком в эту самую библиотеку. Могучим плечом Кран отодвинул старуху и твердым шагом направился к объекту своих желаний. Он сел рядом с ней на скамейку и густо высморкался в платок, стараясь привлечь внимание противоположного пола. Она, выписывающая из какого-то справочника что-то в тетрадочку, казалось, не прореагировала на ловкий и изысканный ход для знакомства. Ее шариковая ручка не переставала заполнять тетрадную страницу ни на секунду. Здесь Кран перешел в лобовую атаку. Чувствовал себя уверенно, впрочем, как всегда. — Вы Драйзера читали? Она молчала. — «Гения»?.. Нет? «Финансиста»?.. Хм… Она молчала. — «Советский спорт»?.. Молчала и не реагировала, будто каменная. — А Достоевского? И тут Кран заметил, как шарик ручки дрогнул в ее тонких свежих пальчиках и буква О получилась огурцом. — «Неточку Незванову»?.. Читали?.. Он понял, что попал в нужную точку женского сердца. Еще ему стало ясно, что она читала этого сумасшедшего и скучнейшего Достоевского. — Мой любимый писатель, между прочим!.. — давил на нащупанную точку. — У вас очень печальный взгляд, — продолжил Кран. — Как будто с вас Фэ. Мэ. писал Неточку… Он с удовольствием наблюдал, как ее нежная шея краснеет, как чаще дышит девичья грудь, как остановил свой стремительный бег шарик ручки по бумаге. И здесь она посмотрела на него… Как будто бабочка крыльями взмахнула… Ресницы длинные, кверху загнувшиеся… Ее глаза — карие, зеленые, волшебные, смотрели на него так открыто, так наивно и чисто в них было, что Кран влюбился в эту же секунду и посчитал себя пропащей душой. — Меня Кран зовут, — сказал он ей прямо в распахнутые глаза. — Кранов моя фамилия… — Тебе правда понравилась Незванова? У нее был удивительно приятный голос. — Это — шедевр, — тихо ответил Кран, потупив взор. В этот момент он разглядел на своих пальцах нестриженые ногти, а под ними вселенскую грязь. Еще он подумал, что на ногах ногти не стриг ни когда. Они сами обламывались, для чего он часто и с охотой играл в футбол. Он долго и с упоением говорил о творчестве Достоевского, в особенности о неизбывном драматизме «Карамазовых», а она слушала и думала, как часто внешность бывает обманчива. Как часто в некрасоте запрятано самое тонкое и внутренне прекрасное, как будто специально тонкость прячется в грубости. Квазимодо… Самое прозрачное и ценное сокрыто в черном угле — алмазы… Она вспомнила свое недавнее разочарование в красоте самоценной, не сокрытой и не загадочной. Ее сердце сжалось от вспомнившегося страдания… Она стала женщиной в ловких руках десятиклассника Оленева, писаного красавца, в которого были влюблены все девочки школы… Ей казалось, что он выбрал именно ее, чтобы на узком диванчике, необыкновенной красоты баритоном попросить отдать самое ценное, что есть у девушки, и на нем же он взял у нее это самое ценное… Как он был красив, этот Оленев! Ей казалось, что лицо его могло быть лицом Андрея Болконского, а руки, пальцы — такие же, как у Ван Клиберна… Красавец взял у нее самое дорогое и сказал: «спасибо»… Больше они никогда даже не разговаривали. Оказалось, что красавец состриг цветы со всей девичьей половины школы, что лишь она, дура, об этом не знала… Потом мать к ней долго приставала с вопросом, откуда на белом переднике школьной формы у нее пятнышко крови?.. Уж не носом ли кровь шла?.. Слава Богу, что через несколько месяцев красавец получил аттестат и канул в Лету… Только через двадцать лет, вернувшись в свой город и придя в школу на встречу с одноклассниками, она узнает, что ее первый мужчина, школьный красавец Борис Оленев в девятнадцать лет погибнет в Афганистане. Она узнает, что, выполняя свой интернациональный долг, он спасет ценой жизни своей жизни товарищей, а потом на его теле моджахеды вырежут аббревиатуру «СССР» и кинут, обезглавленное, на дороге… Ему посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза, а портрет, потускневшая фотография, будет украшать красный уголок бывшей Ленинской комнаты. Лишь через двадцать долгих лет она внезапно перестанет жалеть, что отдала свою девственность не тому!.. — Надя! — протянула она ладошку. — Кивелева… Он схватился за нее, как за рыбину, готовую сорваться с крючка. — Кранов, — представился вдруг севшим голо сом. Одновременно он наслаждался тактильным ощущением ее задержавшейся ладошки, слегка влажной и мягкой. — А имя? — она смотрела прямо в глаза знатоку Достоевского и ничего не боялась, пережившая разочарование с красавцем Оленевым. После такого обмана она даже не помышляла о каких-либо новых отношениях. — Имя? — переспросил Кран. — Ах, имя… — В башке у него плыло, как будто по ней съездили кастетом. — Вован!.. Вернее, Вова… Черт! Владимир, да-да! — А ты из какой школы? Крану вдруг захотелось соврать, что он уже давно со средним образованием, но истинное чувство требует правды, и он сказал ее. — Из сто двадцать седьмой. Она повспоминала. — Не знаю такой… — Недалеко от булочной Бухмана. — А-а… А в каком ты классе? — В девятом. — Кажешься старше. Внезапно интерес в ее глазах исчез, ей более нечего было спросить, она посмотрела на крохотные часики и заторопилась. — А ты из какой школы? — Из девятнадцатой, — ответила, засовывая тетради в холщовую сумку, на которой с помощью трафарета была изображена группа «АВВА». — Только я уже в десятом классе, мальчик!.. Надька Кивелева долго не появлялась в читальном зале. За это время Кран прочитал почти всего Достоевского, неожиданно проникся некоторыми его строчками, особенно теми, в которых повествовалось о неудачной любви и о страданиях, ей сопутствующих… В его ушах до сих нор звенел Надькин голосок с этим ее — «мальчик»! А потом он пошел разыскивать се в чужой район, в школу номер девятнадцать. На заднем дворе он дрался одновременно с тремя и уложил их тремя ударами, разбив костяшки кулака до крови. А потом его били. Долго и жестоко. Он лежал, вжавшись в землю, прикрывая голову руками, и думал о ней… Велели больше не соваться! Были правы, какого фига он шляется по чужой территории. А он вновь пришел, выпивший портвейна, от того совершенно бесстрашный и злой. Драка опять была долгой и жестокой. На сей раз Кран взял с собой кастет и сломал двоим скулы. Ему отбили почки, и пару недель он писал кровью… После драки, когда его, бессильного и почти покалеченного, подняли с земли и спросили, чего ему надо, он честно ответил, что влюблен в Надьку Кивелеву. — И только? — хмыкнул кто-то. — И столько! — огрызнулся Кран. Пацаны посовещались и вынесли свой вердикт. — К Надьке ходи. Разрешаем. Она все равно порченная! Обе драки Надька Кивелева наблюдала из окна девичьего туалета. Она не понимала, зачем этот мальчик Вова, или Вован, пришел сюда во второй раз?.. Чтобы быть избитым так жестоко?.. А потом она услышала его признание и автоматически сказала «фу!». А потом Надька Кивелева услышала приговор себе. Она знала, что такое порченная, знала, что теперь никто из нормальных парней не станет с ней водиться, только уроды будут допекать, мол, чего выкаблучиваешься, не целка уже!.. В девичьем туалете с ней случилась истерика… Возвращаясь в свой район, Кран с каждым шагом чувствовал все большую боль. И не так почки его болели, как мучилась душа, так ей было плохо, что тело задыхалось, а глаза хотели плакать… «С кем же она? — изводил себя Кран. — Да как же это?..» Он доковылял до дома, где неожиданно столкнулся нос к носу со Слоном, его лучшим другом. Настроение Слона в отличие от него оказалось праздничным. Слон почти сиял, будто в лотерею выиграл. Тем не менее он заметил, что его друг почти покалечен, и предложил тотчас собрать пацанов, чтобы отомстить за друга. Кран лишь махнул рукой. — Щас бы выпить, — тяжело вздохнул он. — Давай! — чему-то обрадовался Слон. Его лицо опять сияло, как стекло в окне, вымытое к Первомаю. — Где денег взять? Слон сунул руку в карман брюк и позвенел подкладкой. — Найдем. — Сколько у тебя там? Улыбнувшись широко всему миру, Слон выудил из кармана пять металлических рублей и вытянул их на раскрытой ладони. — На две хватит! — в ответ улыбнулся разбитыми губами Кран. — И еще руль останется… Пошли? Пошли. Две Сухаревского «Ркацители» взяли в продуктовом, у партнерши Слона но интиму Силкиной А. И., женщины за тридцать, которая отпустила спиртное несовершеннолетним с ухмылкой, явно намекающей на что-то неприличное. Друзья из магазина ушли быстро и распили кисляк на мусорке. Избитый, а теперь еще и захмелевший Кран поделился с другом, что у него несчастная любовь, из-за которой он был вынужден прочитать всего Достоевского, а она оказалась проткнутой, а Слон, в свою очередь, икая из-за сведенного почти уксусным вином горла, выудил из штанов последний металлический рубль и сунул его почти под самый нос Крану. — Чего ты? — не понял друг. — Этой мой, — улыбался Слон. — Ясно, не мой! — Ты не понял, я его сделал! — Кого? — Да рубль же! Кран недоверчиво косил на друга, размышляя о том, что Слон впервые напился до глюков, да еще сухариком! — Возьми! — настаивал Слон. Кран, конечно, взял. Рубль как рубль. Такие коллекционеры любят. Дают сверху по десять копеек. — Рубль… — Потри его! — не унимался Слон, заставляя Крана волноваться о состоянии психического расстройства друга. Тем не менее он потер рубль о ладонь и увидел на коже следы металлической краски. — Что это? — удивился и продолжал тереть, теперь уже о рукав заношенной куртки. — Не может быть!.. — он тер, пока на руке не остался тот же самый рубль, но непривычного, не денежного цвета. — Да как же ты?! — Из свинца, — затараторил гордый Слон. — Пока не знаю состава металлов! Но непременно узнаю… Ты действительно думал, что он настоящий? Я его сверху красочкой подработал… — Фальшивый рубль? — обалдел Кран. — Ага, поддельный! — Тебя же Силкина сдаст! — Не сдаст! Слон собирался будущей ночью навестить продавщицу и делом искупить вину. — И что теперь?.. Вот это да-а!.. Выглядит как настоящий! — Я столько таких сделаю! — Посадят! — Не посадят!.. В Москву двину! — А как же школа? — Я в техникум сталелитейный поступлю, — решительно заявил Слон. — Буду сплавы изучать! — А как же я? — расстроился Кран. — Поехали со мною? — В техникум? — Ага. — Я не хочу в сталелитейный! Я в рекламу хочу! — Куда? Кран тяжко вздохнул, осознавая, что действие романа «Гений» происходит совсем не в Москве. — Я люблю ее! Здесь Слон оказал другу психологическую поддержку, высказав свои передовые убеждения, что девственницей жена не обязательно должна быть, главное любовь! Прочитал стихи Симонова, то место, где говорилось, «что ты не девственницей ко мне, а женщиной пришла!». Сказал, что уж если для Симонова это не столь важно, то и Кран смирится. — В Москве же никто не знает, что не ты ее первый. — Я сам знаю… — Тогда забудь ее! Больше друзья любовной темы Крана не трогали. Допивая «Ркацители», они твердо решили ехать в Москву. Скажи им кто сейчас, что с ними станет лет через двадцать, опиши их жизнь провидец, Ванга или Джуна, парни вряд ли бы поверили и в сотую долю предначертанного. Тем не менее уготованная им судьба мобилизовала их мальчишеские сердца, заставила мечтать о несбыточном, и в один из теплых августовских вечеров поезд Запорожье — Москва понес их навстречу своим судьбам. |
||
|