"Ложись" - читать интересную книгу автора (де ла Регера Рикардо Фернандес)

Глава девятая

Лейтенант Ромеро объявил, что их часть снова возвращается на Гвадалахарский фронт. Эль Педрегаль. Противник сильной контратакой только что отбил итальянцев. Аугусто охватило беспокойство, но с ним был Патрисио. А рядом с этим человеком исчезают все страхи. Он заражает своим неистощимым жизнелюбием, а его смех, словно бурлящий поток, сметает все на своем пути. Аугусто чувствует, как этот смех захлестывает его и он не может из него вынырнуть.

В Сигуэнсу прибыли ночью. Вспомнился тот день, совсем недавний, когда они выстроились вот здесь, на вокзале. Он боялся и в то же время хотел узнать, как «все это» происходит. Теперь он знает. По телу его пробегает дрожь. День такой же хмурый, как и тогда. Вокзал разворочен авиабомбами. Кое-где еще свисают лохмотья крыш. Их поддерживают обнаженные нервы железобетонного каркаса, металлических стропил. Точно кожа, повисшая на костях… Аугусто останавливается, смотрит на эти развалины. Издали доносится голос Патрисио. «Я ухожу!» — кричит он. Аугусто идет за ним. Вдруг раздается сигнал воздушной тревоги. Он видит, как по улицам бегут люди, обезумевшие от страха, спрыгивает на груду щебня и направляется к шоссе. Оглушительно грохочет зенитная артиллерия. Слышится рокот самолетов, видно, как бомбардировщики идут в пике, неся с собой всеразрушающий смерч. Аугусто потрясен, его охватывает ужас. Первый раз в жизни видит он воздушную бомбардировку. Но он не бежит. Он торопливо идет, сохраняя видимое спокойствие. Мужчины, женщины, дети, солдаты обгоняют его. Он остается один. В руке его винтовка, вещевой мешок бьет по бедру, пули ритмично позвякивают в подсумке. Он смотрит на шоссе. Какой-то человек стремительно пересекает его. Солдат, скрючившись в три погибели, ползет по кювету. Возле шоссе огромное расщепленное дерево. Рядом еще одно и еще. Серая, мрачная, пустынная дорога. Свинцовое небо. Жуткая напряженность и скорбь, застывшие в воздухе.

Аугусто чувствует, что все это навсегда останется в его душе. Когда-нибудь, когда кончится война, он снова вернется к своим обычным занятиям, будет наслаждаться жизнью. И однажды, идя по улице, вдруг вспомнит: «Ведь это та же улица, то же шоссе. То же пепельно-хмурое небо. И я, я сам…»

Он увидел, как солдат вбежал в дом, и последовал за ним. Здесь собралось больше двадцати человек. Холодное голое помещение с грязными стенами. Женщины молились и жалобно причитали, крепко прижав к груди детей. Какой-то ребенок отчаянно плакал, охваченный страхом. Другой смеялся, размахивая толстой ручонкой, и, тыкая в воздух пальчиком, кричал: «Пиф, пиф, пиф». Его мать, захлебываясь от слез, схватила эту ручонку и поцеловала. Бледные, молчаливые мужчины сидели на корточках или стояли, прислонившись к стене. Напряженные, неподвижные. Охваченные ужасом. Аугусто тоже стоял, опираясь на винтовку, и улыбался, силясь казаться спокойным.

Свистели бомбы. Взрывы раздавались все ближе и ближе. Здание сотрясалось, трещало, пол под ногами дрожал. С каждым взрывом все отчаяннее становились молитвы, слезы, стоны. А у Гусмана на губах застыла улыбка.

Он вышел из укрытия, когда зенитки еще стреляли. Страх других вселяет в него мужество. Сердце бьется не так сильно, но лицо по-прежнему покрывает смертельная бледность. Он видит, как удаляются самолеты, ловко ускользая из плотного кольца рвущихся вокруг них снарядов. Видит возле артиллерийской батареи, среди пыли и дыма развалины какого-то дома. К дому бегут мужчины и солдаты и начинают разгребать обломки. Какая-то женщина тоже бежит туда с душераздирающим воплем: «Сын! Сын!» Мужчины и солдаты поднимают головы. Смотрят на нее. Один из них бросается к ней и крепко прижимает к груди. Женщина кричит, вырывается. Мужчина что-то говорит ей. Он тоже плачет. Остальные принимаются за прерванную работу.

Аугусто идет дальше. Быстро смеркается. В небе долго держатся круги от взрывов зенитных снарядов. Совсем как решето, через которое подступившая ночь сеет на землю черную пыль. А потом опрокинет на Леванте чистую золотую пшеницу дня.

Их батальон сразу отправляют на фронт. На шоссе большое движение, навстречу идут тяжелые танки и сотни грузовиков. Грузовики везут войска, тащат артиллерию, перевозят легкие танки. Это итальянские соединения, на смену которым они идут. Они приветствуют друг друга криками.

— Нам бы такое вооружение. Мы бы в две недели Мадрид захватили, — сказал кто-то.

Деревушка, где расположился батальон, была маленькой и очень живописной. Она примостилась на крутом склоне холма. От домов в разные стороны бежали узенькие улочки. А на вершине возвышалась церквушка. Она была разграблена. Здесь разместился взвод Аугусто. Котлы пристроили на галерее. Съестные припасы держали в ризнице. Спали тут же. У подножия холма, весело журча, бежала речушка, величественно и спокойно замедляя свой бег в широком изгибе, чтобы затем снова пуститься в путь и затеряться в море Кастилии.

Несколько дней провели вместе с итальянцами, которых прибыли сменить. Сразу же нашли общий язык. Итальянцы оказались очень приветливыми, добрыми и на редкость наивными. Солдаты обменивались вещами, и батальон Аугусто быстро преобразился. Теперь их форма представляла из себя странную смесь испанской и итальянской.

Итальянцы все еще находились под впечатлением только что пережитого поражения и говорили о нем с ужасом.

— Красные сильны! Очень сильны! Чертовски сильны!

— Гляди-ка, итальянец, надо же! — удивился Борода. — Боится их не меньше меня. А для меня они страшнее тысячи чертей.

Итальянцы восхищались стойкостью испанских солдат. И смущенно, растерянно улыбались им.

— Да, да, испанцы тоже очень сильны.

— Итальянцы тоже сильны, сволочи… Ты меня понимаешь? Идем, голубчик, дашь мне сигарету.

Вскоре итальянцы пришли в себя. Они пели и смеялись вместе с испанцами. На всех фронтах в это время распевали песенку, недвусмысленно намекающую на разгром под Гвадалахарой. В тылу ее петь запрещалось. Но на фронте никто на это не обращал внимания. Здесь она звучала не так оскорбительно, как в тылу. Испанцы и итальянцы пели ее вместе, с той беззаботностью и бесшабашностью, с какой обычно солдаты говорят и шутят в окопах.

Гвадалахара — не Абиссиния,

накостыляли нам здесь по всей линии…

Враг был далеко. Солдаты каждый день ходили в разведку и добирались до деревушки, расположенной в нескольких километрах. «Вчера они были здесь», — случалось, говорили им местные жители.

— А в-в-вдруг мы повс-с-стречаемся с… с неприятелем, ч-что тогда? — спросил однажды Касимиро.

— Каждый побежит в свою сторону, — ответил ему Луиса.

Раздался дружный хохот. Луиса посмотрел на солдат. «Хм! А я, оказывается, сострил». И тоже засмеялся. Они понимали, что опасность велика. Но дни, недели, месяцы текли безмятежно.

За продовольствием ездили в Сигуэнсу. Выезжали рано, там обедали и к вечеру возвращались. Вражеская авиация бомбила город ежедневно. Некоторые улицы были совсем разрушены, и развалины зданий наводили ужас. Стены фасадов, балки, мебель и домашняя утварь в беспорядочном нагромождении валялись на дороге. И эта тишина, и запах sui generis[3] разлагающихся продуктов цивилизации. Никто не рискнет убрать эти обломки. Никто не рискнет их коснуться.

Им везет. Под бомбежку они попадают редко. Только раз им здорово досталось. Аугусто шел с Патрисио. Вдруг завыла сирена. Заухали рвущиеся бомбы, загрохотали зенитки, заметались люди. Патрисио раскрыл грудь и, ударяя по ней, крикнул: «Бейте сюда, гады!» Аугусто последовал его примеру. Они стояли вдвоем посреди улицы, грозя самолетам, чертыхаясь и смеясь.

Лейтенант Ромеро, три сержанта и несколько капралов выезжали в Тетуан, чтобы влиться в новый батальон. К ним присоединилась целая колонна солдат, покалеченных на Эль Педрегале. Теперь они постепенно возвращались из госпиталей. Они ходили, опираясь на палки, хромая, изувеченные и бледные. В Африке их использовали бы на подсобной работе. Низший командный состав комплектовался из добровольцев. Заявлений было много, потому что в новом батальоне всем капралам присваивали звание сержанта. Роты перебрасывали тайно. Отделывались от тех, кто похуже. А других не отпускали. Среди недовольных был Борода, бывший капрал саперного взвода, потерявший свой былой авторитет. Он всегда был уверен или делал вид, будто уверен, что его назначили за какие-то особые заслуги. И хвастался своими мнимыми достоинствами. Он всех высмеивал, скандалил, злословил. Но на прощание обнял Гусмана, прижав к своей широкой груди и толстому брюху.

— Счастливо оставаться, орел! Теперь меня сделают сержантом, и я буду жрать досыта! Да здравствуют мои таланты!

Аугусто тоже крепко обнял его. Несмотря на все недостатки Бороды, он привязался к нему и был глубоко взволнован этим прощанием. В блестящих с поволокой глазах Бороды плясали веселые огоньки, а растрепанная сальная бородища лоснилась на солнце. Аугусто надолго запомнил этого дикаря.

Лейтенант Ромеро не захотел расстаться со своим денщиком и брал Патрисио с собой. Аугусто переживал предстоящую разлуку. Даже Луиса, презиравший всякие сентименты и сюсюканье, был растроган прощанием друзей.

Патрисио и Аугусто обнялись и только и сказали друг Другу:

— Счастливо!

— Счастливо!

По-прежнему проходят дни, недели, месяцы. Аугусто встает спозаранку. Весело напевает, улыбается. Поболтает со своими помощниками, поварами, солдатами из кухонного расчета, пошутит с ними. Перекинется словечком с дежурными, которые приходят за завтраком для роты.

— Чего веселишься, каптер?

— А что мне, плакать, что ли?

«Слава богу, война где-то далеко», — думает иногда Аугусто. Сколько они уже здесь? Аугусто не знает. Помечает числа на своих письмах и все же не знает. Он словно где-то остановился. Он живет. А время бежит. Аугусто слышит его, видит, как оно проносится мимо. Руки его движутся, сердце бьется.

Перед церквушкой небольшая площадка, откуда открывается прекрасный вид на равнину. Площадка огорожена со всех сторон толстой низкой каменной оградой. Аугусто садится на нее и смотрит вниз. Когда они пришли сюда, все вокруг выглядело иначе. Приземистые округлые холмы, напоминающие курганы, грубая ксра кустарников, голая глинистая земля, серые камни. И только весело бегущая река оживляла этот печальный пейзаж. С тех пор прошло несколько месяцев. И вот пришла весна, она точно божий дар. Нежная зелень пробивается сквозь твердую каменистую почву. И излучает свет. Настоящая весна — сияющая, теплая.

Аугусто сидит на каменной ограде. Он мрачен. Его помощники, повара, солдаты из кухонного расчета переговариваются сдавленным шепотом. Новость быстро облетает всех. Кампос пытался перейти на сторону противника. Непонятно было, почему он решил это сделать, и предположения строились самые невероятные.

— Его жена с двумя детьми живет со мной по соседству, — слышит Аугусто голос солдата, односельчанина Кампоса, — он спутался с какой-то бабой из другой деревни — ничего бабенка — и оставил семью. Деревня пока еще в руках врага. Бьюсь об заклад, он махнул туда. Голову даю на отсечение! Он перешел фронт, чтобы повидать ее. Не иначе! Он всегда мне говорил, что девка свела его с ума.

Аугусто вспоминает разговор, который произошел между ним, Кампосом и Эспиналем перед отправкой в Африку. Кампос сказал тогда, что они ничего не смыслят в любви. Какие чувства бушевали в душе этого грубого человека, ставшего дезертиром? Аугусто видит его хмурое, сосредоточенное лицо.

— Не думаю, — возражает другой. — Просто ему хотелось стать сержантом. Он просил увольнительную, чтобы пойти вместе с другими капралами. Ой, мамочка родная! Видели бы вы, как он взбеленился, когда его не пустили! Уверяю вас, все из-за этого.

— Мне-то можете не рассказывать. Он мне сам сказал на прошлой неделе, когда был в карауле. Вы же знаете, что Роке остался и лейтенант его распекал. Уф, братцы! Видели бы вы, что стало с Кампосом! Я ему говорю: «Хуже будет, если он подаст письменный рапорт». А Кампос? Мне-то можете не рассказывать! Он сам мне сказал, что еще им покажет.

Много было разных предположений. Но наверняка никто ничего не знал.

Поведение Кампоса было по меньшей мере странным. Последний раз он нес караул на самой окраине деревни. Младший лейтенант дал ему свои часы, а сам пошел вздремнуть. Тишина царила полная. Перед тем как уйти, Кампос занес часы младшего лейтенанта в блиндаж. Заблудиться он никак не мог. Потому что линия фронта находилась сразу же за деревней. Стоило немного пройти вперед — и ты оказывался на вражеской территории. К тому же Кампос не раз бывал в разведке, да и ночь была светлой.

И все же он сбился с пути. Аугусто думает о нем… Неужели он действительно заблудился? А может быть, на полпути пожалел о совершенном? Или просто устал от жизни и решил покончить с собой? Никто никогда об этом не узнает. Перед военно-полевым судом, который тут же созвали офицеры, чтобы вынести приговор, Кампос покорно признал свою вину и даже не старался оправдаться. Однако решительно отверг политические мотивы. «В политике я ничего не смыслю! Я не понимаю ни того, что происходит здесь, ни того, что происходит там!» Быть может, на исповеди он открыл священнику истинную причину своего поступка? Если только он исповедовался. Аугусто думает обо всем этом, и по телу его бегут мурашки. Человек отдается во власть самых невероятных, самых нелепых чувств. А потом спрашивает себя: «Зачем? Зачем я это сделал?».

На рассвете Кампос появился возле сторожевых постов батальона. Какой-то солдат, мывший свой котелок перед завтраком, заметил его. Кампос подошел к нему и, хотя тот был безоружен, вручил ему свою винтовку и покорно дал увести себя, заведомо зная, что дезертирство карается смертной казнью.

Кампос — среднего роста, коренастый, мускулистый, с оливковой кожей. Шагает тяжело, склонив голову на грудь. Молчалив и никогда не смеется. Если какая-нибудь шутка развеселит его, улыбка чуть-чуть касается его губ. Аугусто нравилась его замкнутость, и он частенько подтрунивал над ним. Кампос в ответ только добродушно бурчал: «Ладно, каптер!» — и дружески хлопал его по плечу своей квадратной тяжелой ручищей.

Грузовик отправился за провизией как раз в то время, когда офицеры судили Кампоса. «Когда мы вернемся, — подумал Аугусто, — его судьба уже будет решена».

Так оно и случилось.

— Завтра Кампоса расстреляют, — сообщили ему. Вечером Аугусто пошел в медпункт.

— Стало быть, так ему на роду написано, — сказал Ледесма, который был фаталистом.

— Что за чушь ты мелешь! — воскликнул Аугусто.

— Тогда как ты объяснишь то, что он сбился с дороги и ничего не сказал в свое оправдание?

— А я почем знаю!

— Вот видишь!

— Бросьте дурака валять, — вмешался в разговор Луиса. — Просто малый свихнулся, вот и все. Осел и тот не заблудится в такую светлую ночь. Раз уж он задумал бежать, мог бы переждать где-нибудь в канаве. Попробовали бы меня схватить, когда у меня в руке маузер! Заварил кашу — защищайся, раз другого выхода нет!

— Ничего бы ему не помогло, раз это было предначертано, — стоял на своем Ледесма.

— А мне кажется, ему просто надоело жить, — вмешался кто-то. — Ведь во всем батальоне не сыщешь такого смельчака. Мы с ним были на Эль Педрегале. Так, клянусь богом, когда все бросились врассыпную, он даже с места не двинулся. У ж кто-кто, а он знает, что надо делать с винтовкой. Помнишь? — обратился он к Гусману. — Ты же сам видел.

Аугусто молчит, погруженный в свои мысли. Конечно, он помнит! Что же это — судьба? Самоубийство? Все так непонятно! Он предпочитает молчать. Он только чувствует, как тоска сжимает ему горло. «Завтра Кампоса расстреляют». Ни о чем другом он думать не может.

По вечерам, после ужина, повара, помощники каптера, дневальный, солдаты из кухонного расчета обычно шли в таверну пить вино. Аугусто усаживался в тени портала, где были свалены в кучу грязные котелки. Здесь же лежал ворох сухих щепок. Аугусто ложился на них, скручивал сигарету и закуривал. Он был один. Кате и Падрона — два ротных пса — резвились на площадке. Их привез с собой из Тетуана один из поваров. Аугусто часами пролеживал здесь, погруженный в свои мысли.

В этот вечер Аугусто сидит на каменной ограде. В печи на портале тлеют угли. Сквозь золу пробивается слабый фиолетовый отблеск. Луна. То ли возрастающая, то ли идущая на убыль — он всегда путает — льет свой свет на стертые ступеньки. Свет дрожит и соскальзывает с них, как вода, на изгородь маленького кладбища против церкви, украшая ее белыми и голубыми гирляндами. И кажется, будто их колышет, как ленту, легкий ветерок. «Уже апрель», — думает Аугусто. Мерцают звезды. Их несет на своей глади река. Некоторые из них падают в воду, весело расплескивая свет.

Аугусто встает. Идет к порталу, несколько секунд стоит в нерешительности, затем направляется в ризницу. Зажигает свечу.

Аугусто собирается писать очередное письмо сестрам. Он садится на пол. Ящик из-под консервированных помидоров служит ему столом. На ящике — огарок свечи и бумага. Но Аугусто не пишет. Он думает. «Завтра расстреляют Кампоса». В ризнице маленькое оконце с решеткой. Сквозь него пробивается молочная струя лунного света. Ризница напоминает мрачную тюремную камеру.

Он видел Кампоса в полдень, за решеткой, такого же, как всегда, степенного, серьезного. Аугусто украдкой взглянул на него. И ему почему-то стало стыдно. Кампос улыбнулся ему своей обычной улыбкой. Чуть-чуть.

Кампос ждет исполнения смертного приговора. Его расстреляют на рассвете. Об этом знают все. В таверне не слышно ни смеха, ни песен. Участь Кампоса гнетет его товарищей. Журчит река, ветер шелестит в листве, воркуют птицы, квакают лягушки. И над всем этим — тоскливая тишина, напряженное молчание солдат, думающих о Кампосе, приговоренном к расстрелу.

«А он? — спрашивает себя Аугусто. — О чем думает он? Какие мысли терзают его перед смертью?»

В семь утра отделение выстраивают. Аугусто тоже в этом отделении. Он надевает портупею. Руки его дрожат. Он смотрит на остальных. Молчаливых, бледных.

Сержант Ортега торопит их, подталкивает, хотя в этом нет никакой нужды.

— Скорее! Скорее! Ясно?

Сержант нервничает, он тоже бледен.

Солдаты молча идут за ним вдоль реки. Только что забрезжил рассвет. Занимается чудесный весенний день. Река весело несет свои воды. Птицы выводят трели, гоняются друг за дружкой между прибрежными тополями и с шумом проносятся над ними. Солнце уже коснулось верхушек деревьев и золотит листву, отражаясь в росе. Стальным блеском отливает цикада. Аугусто вспоминает детство.

Отделение выстраивают перед скалистым утесом. Его украшают дикие растения, ползущие по расщелинам.

Дует свежий утренний ветерок. Он несет с собой пряный запах травы, цветов, листьев. Аугусто смотрит на тополя, на солнечные лучи, на чистое ясное небо. Слышит журчание реки, пение птиц, шелест ветра. И во всем ему чудятся горестные слова. «Кампос должен умереть». Листья черного тополя, будто маленькие руки, ласково машут: «Прощай! Прощай!» Вода и ветер колышут прибрежные камыши. И он видит, как они скрещиваются, точно копья.

Аугусто видит Кампоса и говорит себе, словно хочет убедить себя в невозможном: «Вот Кампос. Он идет на смерть». Его сопровождают несколько офицеров, священник, врач-лейтенант и два вооруженных солдата. Он идет своей обычной походкой, степенной, тяжелой, бережно затягиваясь сигаретой. Он, пожалуй, единственный, кто не боится. Остальные бледны и взволнованны.

Ему приказывают остановиться в двенадцати метрах от отделения. Впереди выстраивается взвод — его взвод, который должен привести приговор в исполнение.

Младший лейтенант Алдама подходит к нему, чтобы завязать глаза.

— Спасибо, не надо. Если разрешите, я встану поближе…

— Конечно, как хочешь.

Аугусто слышит дрожащий голос младшего лейтенанта. Его совсем недавно назначили в батальон. И хотя Аугусто всего несколько раз разговаривал с ним, он считает Алдаму своим другом. Этот офицер с детским улыбающимся лицом совершил немало героических подвигов. Он получил два ордена во время осады Овиедо. Аугусто видит, как дрожат руки и искажается лицо этого бесстрашного человека, который не раз рисковал своей жизнью. И вдруг понимает: людям мужественным и храбрым свойственно чувство сострадания.

Кампос приближается к солдатам, чтобы им было легче целиться. Он проходит четыре метра и останавливается. Кобос, его земляк, тоже в этом взводе. Кампос видит его мрачное, испуганное лицо и, желая подбодрить, говорит:

— Выше голову, дружище! Не надо стыдиться! Что делать, раз мне не повезло!

— Скажи ему что-нибудь, парень! — торопят Кобоса.

— Я не стыжусь. Я… — краснея и заикаясь от страха, бормочет тот.

И снова слышен голос Кампоса. В последний раз шевелится его язык, в последний раз произносит он слова. Голос его звучит уверенно, ласково.

— Такова уж моя судьба! — вздыхает он, улыбается своей скупой улыбкой и говорит: — Смотрите не промахнитесь. Цельтесь в голову и сердце. Чтобы мне не мучиться перед смертью. — И прикладывает ко лбу и сердцу свою большую тяжелую руку, которую Лугу сто так часто ощущал на своем плече.

Спокойствие Кампоса наводит ужас. К горлу Аугусто подкатывает ком, на лбу выступает холодный пот.

Кампос еще несколько раз затягивается сигаретой. Бросает окурок и, слегка расставив ноги, скрещивает руки за спиной.

— Желаю удачи, ребята!

Аугусто закрывает глаза. Он почти теряет сознание. Когда он открывает глаза, Кампос все еще стоит в ожидании, не сводя взгляда с солдат. Аугусто видит его лицо, широкое, сосредоточенное, желтовато-зеленое. «Пергаментное». Оно почему-то напоминает ему древнее изваяние.

Слышится команда: «На пле-чо!.. При-готовьсь!..» (Аугусто хочет крикнуть: «Нет! О боже, нет!») «Огонь!»

Звучат выстрелы. Кампос падает на спину. Словно сбитый сильным порывом ветра. Мозг разлетается над его головой, точно розовая шелковая шаль, сотканная пулями. С криком поднимаются птицы, содрогаются камыши на реке, эхо, уносясь вдаль, вторит оружейным залпам.

Младший лейтенант Алдама вкладывает в кобуру пистолет. Подходят врач и священник. Пули попали в цель. Исполнена последняя просьба Кампоса.

Лейтенант Барбоса обращается к солдатам с речью. Аугусто ничего не понимает. Он смотрит на труп Кампоса. И думает: «Его уже нет в живых». Сердце Аугусто рвется на части от сдерживаемых рыданий.

Несколько часов спустя они выехали в Сигуэнсу. Руис ехал с ними в одном грузовике.

— Так ему и надо! Нечего жалеть этого предателя и прохвоста! Я рад, что его прикончили.

— Заткнись, сволочь! — в бешенстве крикнул Аугусто.

— Ты что, защищаешь его?

— Да! Он заплатил своей жизнью. Что тебе еще надо от человека?

— Кампос умер как настоящий солдат, — вмешался в разговор другой каптер. — И я преклоняюсь перед ним.

— А для меня он только предатель. Так ему и надо, пусть гниет! — Каптер и Руис продолжают яростно спорить. Гусман не слышит их. «Как можно быть таким жестоким?» — думает он.

Остальную часть пути он не проронил ни слова. По Сигуэнсе бродил один, люди тяготили его.

Вечером вернулись в деревушку, солдаты смеялись и шутили как ни в чем не бывало. Никто больше не вспоминал Кампоса.

Аугусто растерялся. Может быть, он неправ? А может, у него слишком чувствительное сердце?

«Кто знает!» — думает Аугусто, направляясь к церкви. Но он не краснеет. Не стыдится своих чувств.

Дойдя до маленького кладбища, он останавливается. Через забор смотрит на продолговатый холмик взрыхленной глинистой земли — там покоится Кампос.

Аугусто открывает скрипучую кладбищенскую калитку и шепчет: «Прощай, Кампос!»

То было, пожалуй, единственное «прощай», сказанное всеми покинутому покойнику.