"Воин" - читать интересную книгу автора (Колосов Дмитрий)

9. Из парсов в греки — 1

Царь присмирел с тех пор, как заметил странную перемену в Артабане. Сын Дария не отличался остротой ума, но ее и не требовалось, чтобы понять — этот Артабан не задумываясь вытащит из ножен меч. А кроме того, в ночных кошмарах то и дело являлась жуткая когтистая лапа, вырывающая окровавленную плоть. Ксеркс счел за лучшее полностью самоустраниться от дел, переложив их на плечи начальника стражи. Своих братьев, прорывавшихся на первых порах в его покои с упреками, он прогонял криком. А затем они перестали появляться, так как этого не хотел Артабан.

Единственным отрадным местом, где царь мог чувствовать себя более или менее спокойно, оставался гарем, хотя наложницы стали более дерзки, чем прежде, хотя здесь больше не было чаровницы-ионийки, проводившей свое время в компании Артабана или внезапно вошедшего в фавор к хазарапату Мардония. Почему вдруг начальник стражи полюбил своего воинственного врага, царь не мог понять. А, может быть, боялся понять.

Но внешне все было также, как и прежде. Вельможи падали ниц и целовали край золотой туфли, когда царь появлялся пред ними, придворные льстецы сочиняли небылицы о том, как обожает своего владыку народ, жрецы и маги предрекали ему долгое благополучное царствование. Все было как прежде…

Ленивые раздумья царя потревожил Кобес. Он был выпущен из застенка по приказу Артабана и вновь занял место старшего евнуха. Первым делом Кобос расправился с завистливыми соперниками, претендовавшими на его место и ради этого клеветавшими на него. Евнухи-интриганы были обезглавлены на рыночной площади, а Кобос стал единовластным распорядителем в царских покоях. Артабан правил державой, Кобос — дворцом.

Низко, с показным подобострастием, склонившись перед Ксерксом евнух вымолвил:

— Великий царь, хазарапат просит принять его.

Ксеркс пожевал губами, изображая раздумье, затем кивнул:

— Пусть войдет.

Артабан не вошел, а буквально влетел. Всем видом своим он выражал энергию и решимость. Отвесив небрежный поклон, хазарапат произнес:

— Великий царь, войско собралось и ждет тебя.

— Как, уже?

— Да, повелитель. Последние отряды будут у Сард не позже, чем через тридцать солнц. Пора отправляться в путь.

Ксеркс замялся.

— Но, может быть, Артабан сам поведет войско? Или Мардоний? А я буду молить Ахурамазду и Гаррона об успехе дела здесь, в Парсе.

— Это невозможно, государь. Великое войско должен возглавить сам великий царь, а не его слуги. Воины ждут своего владыку, который поведет их на нечестивых эллинов!

В волнении царь начал грызть ноготь. До этого момента его не оставляла надежда, что Артабан и Мардоний отправятся в поход без него, а он тем временем призовет на помощь верных ему парсийских князей, при содействии которых сможет избавиться от проклятого хазарапата. Царь подумал: а не заявить ли, что он тяжело болен, но, взглянув на Артабана, отказался от этой мысли. У вельможного лекаря всегда было наготове лекарство — острое и надежное, излечивающее раз и навсегда.

— Когда мы отправляемся?

— Прямо сейчас.

— Но я не собрался в дорогу!

— Слуги упаковали сундуки еще вчера. Бессмертные наточили копья и начистили мелом щиты. Сатрапы и фратараки предупреждены о намерении вашего величества отправиться в Сарды и позаботятся о покоях для великого царя и о пище для его гвардии.

Артабан замолчал и выжидающе посмотрел на Ксеркса. После долгой паузы царь неохотно выдавил:

— Хорошо, будь по твоему. Вели Кобосу приготовить повозки для наложниц и взять мази и притирания.

— Я уже распорядился.

Царь со вздохом поднялся с ложа и вбежавшие по знаку Артабана слуги стали облачать его…

Путешествие царя — дело хлопотное. Даже если это простой объезд сатрапий. И хлопотное вдвойне, если владыка выступает в поход.

Царский караван растянулся на добрых три парасанга. Впереди шли две тысячи отборных копейщиков, чьи кожаные доспехи были выкрашены серебряной краской.

Двадцать прекрасных ликом отроков несли серебряный алтарь с негасимым огнем. За алтарем шли тридцать жрецов Ахурамазды, а за ними — триста шестьдесят пять юношей с посеребренными щитами и мечами.

Царь ехал на колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, самых прекрасных в мире. На нем был багряный плащ, а голову покрывала высокая митра, увенчанная короной. Царя сопровождали родственники и эвергеты; их одеяния и сбруя лошадей переливались золотом, серебром, дорогими камнями и пурпуром.

Позади шла первая тысяча бессмертных, поражавшая воображение наблюдавших за шествием земледельцев богатством доспехов и золотыми яблоками, украшавшими копья.

Следом двигался огромный обоз с тремя тысячами сундуков и вьюков, полных одежд, драгоценной посуды, украшений, ковров, сладких лакомств и любимых царем безделушек. Пятьдесят всадников-ариев охраняли караван мулов, везших на своих спинах тысячу серебряных и двести золотых талантов. При обозе находились шестьдесят две любимейшие наложницы Ксеркса, оберегаемые от посторонних глаз вооруженными кривыми мечами евнухами. Здесь же были мальчики для утех, соколы и гепарды. Буйволы тянули повозку с заключенным в прочную железную клетку огромным бурым, злобного нрава зверем, привезенным царю с далекого севера. Он издавал рев, от которого вздрагивали гепарды и шарахались в страхе кони.

За обозом тянулась длинная, громыхающая железом змея из девяти полков бессмертных, хвост ее составляли две тысячи закованных в чешуйчатые панцири всадников.

Но и это было еще не все. За воинами — насколько хватало глаз — тянулась бесконечная вереница кибиток, всадников, пеших путников. Здесь были слуги и наложницы вельмож, куртизанки, торговцы и просто сброд, который не прочь пошататься подобно рыбе-лоцману, хватающей объедки с акульего стола. В эту толпу затесалась добрая половина воров Каранды, споро срезающих кошели у зазевавшихся торговцев. Так что великий поход должен был обогатить не только царскую казну, не только вельмож, воинов и торговых людей. Свою толику награбленных богатств рассчитывали получить и воры. Вот только брать эту толику они предпочитали авансом.

Еще был далеко не вечер, когда Артабан внезапно приказал остановиться и начать разбивать шатры.

— Что такое? Еще рано. Почему мы не продолжим путь? — заволновался Ксеркс.

Хазарапат даже не взглянул в ее сторону.

— Нам надо докончить кое-какие дела.

Артабан подозвал к себе дворцового конюшего и приказал привести царского коня.

Ксеркс не решился ни возразить, ни осведомиться куда они должны отправиться. Вскоре царь и группа вельмож в сопровождении пятисот всадников во весь опор неслись к роще демона Гаррона — священного покровителя арийского рода, из которого происходили Ксеркс, Артабан и Мардоний.

Разбрасывая во все стороны ошметки влажной земли, кони подскакали к небольшому храму, из которого выбегали потревоженные шумом жрецы Гаррона. Артабан повернулся к подскакавшим лучникам-массагетам и махнул рукой. В воздухе запели стрелы, и жрецы рухнули бездыханны.

Царь и вельможи побледнели от ужаса. Спокойными остались лишь хазарапат, да закутанная в белоснежный арабский бурнус Таллия. Массагеты тем временем спешились и вбежали в храм. После недолгой борьбы они извлекли из его закоулков двух отчаянно сопротивляющихся жрецов и бросили их к копытам царского коня.

Артабан привстал с седла и провозгласил:

— Слушайте царский указ! С сего дня великий царь, владыка Парсы повелевает своим рабам поклоняться только светлому богу Ахурамазде и его верным слугам Митре, Анахите, Вэртрагне, Аши и прочим чистым демонам, числом четырнадцать. Почитание злобных демонов-дэвов отныне преследуется смертью, а их капища подлежат разрушению. И да будут их черные алтари сокрушены, а слуги умерщвлены! Да славится великий и созидающий Ахурамазда!

Хазарапат спрыгнул с коня, выхватил булатный меч и дважды рубанул им по головам жрецов. Те распростерлись на земле. В тот же миг толпа массагетов, вооруженных топорами и чеканами ворвалась в храм. С грохотом разлетались священные сосуды и мраморные изваяния. Сталь превратила алтарь в мелкую каменную крошку, деревянные перекрытия были обращены в щепу. В довершение воины ударили окованным медью бревном в стены, пробив в них бреши. Храм зашатался и рухнул.

Едва осела известковая пыль, взору ошеломленных зрителей предстало страшное зрелище — руины сокрушенного вдребезги храма, из-под которых торчали остатки медных сосудов и окровавленные тела жрецов.

То были руины сокрушенной веры.

Вельможи и воины-парсы стояли в оцепенении. Ни единого возгласа. Даже язычники-массагеты и те вдруг притихли, смущенно отирая окровавленные топоры о траву. Лишь треск осыпающихся камней, да клекот возбужденных вторжением в их владения лесных птиц.

Послышался тихий стон заваленного камнями страдальца. И Ксеркс очнулся.

— Слава великому Ахурамазде! — что есть сил закричал он. Лицо царя налилось натужной кровью. — Слава мудрому и милосердному!

— Слава! — нерешительно подхватили вельможи. Постепенно их крики становились все громче, постепенно к ним присоединились голоса воинов.

И вскоре сотни глоток кричали хвалу демону света; демону, который отныне есть бог. А Артабан и Таллия усмехались.

Летавший высоко в небе орел принес весть о разрушении капища льву. Лев усмехнулся и прошептал:

— Так говорил Заратустра.

— Должно быть, в мире нет города более величественного, чем этот. Хотя его лето уже прошло, но осень все еще впечатляет. И могу поклясться — даже зима его будет прекрасна. Огромные, словно созданные титанами, развалины, покрытые белым, снежным слоем песка…

Говоря это, Таллия любовалась изящными барельефами, что украшали Дорогу процессий. А Демарат любовался ею.

— Я лишь однажды в жизни видела зрелище столь же великолепное. Это Мемфис, что в Кемте. Но там уже настала зима. Зима…

Она замолчала, словно о чем-то вспоминая, и глаза ее чуть погрустнели; затем резко повернула голову, ловя взгляд Демарата.

— Почему ты молчишь?

— Смотрю на тебя и думаю.

Таллия чуть усмехнулась.

— О чем?

— Прости за дерзость, но мне ужасно хотелось бы посмотреть какова будет твоя зима. Будет ли она прекрасной?

Ионийка изумленно посмотрела на своего спутника, словно открывая в нем что-то новое.

— Да, действительно дерзкое желание. И неожиданное. Неужели ты и впрямь хочешь увидеть меня старой?

Спартиат кивнул головой.

— Да.

— Но почему?

Демарат ответил не сразу. Взяв девушку за руку, он увлек ее за собой. Они шли по шумной многолюдной улице и горожане почтительно расступались. То ли потому, что массивная фигура спартиата и его меч внушали уважение, то ли оттого, что поодаль, шагах в двадцати за их спиной, шагали десять бессмертных. С трудом подавляя желание скользнуть ладонью вверх к шелковистой коже предплечья Таллии, Демарат с высоты своего роста изучал ее прекрасное, словно выточенное из паросского мрамора лицо, вдыхал сладкий запах светлых, рассыпанных по плечам волос. Ионийка лукаво подняла глаза и спартиат слегка покраснел. Скрывая улыбку, Таллия потребовала капризным голосом:

— Отвечай: почему?

Вопрошающие губки были столь желанны, что надо было быть воистину спартиатом, чтобы подавить в себе желание поцеловать их. Нет, пожалуй, надо было быть более, чем спартиатом.

— Когда я смотрю на тебя, мне становится страшно. Мне кажется, что тебе вечно суждено быть молодой.

— И что в этом дурного?

— С одной стороны — ничего. Это даже прекрасно. — Демарат понизил голос до шепота. — Страшно, если такая красота блекнет.

— А с другой? — взгляд Таллии стал серьезен.

— Может быть, это эгоизм, но будь ты моей, мне хотелось бы, чтобы твоя красота осталась со мной. Чтобы ты была лишь для меня.

Таллия чуть грустно усмехнулась и отбросила движением головы волосы, упавшие на лицо.

— Это чистой воды эгоизм. Хотя я понимаю тебя. Очень хорошо понимаю. Ты отважился сказать то, о чем предпочитают молчать. Так думают все: и мужчины, и женщины. Ведь и те, и другие в меру эгоистичны. Только эгоизм их разный. Мужчины воспринимают свой как нечто само собой разумеющееся, женский эгоизм более скрытен, обычно мы прячем его под маской заботливости. Но это не означает, что его нет. Он есть и по силе своей превосходит мужской. Но люди обычно стесняются своего эгоизма и поэтому не высказывают мыслей, подобных твоей, вслух. И боятся их. А вот ты не испугался. Я люблю тебя, царь Демарат, за это.

Ее лицо озарила улыбка и спартиат счастливо рассмеялся.

— Как сладко услышать из твоих уст: люблю тебя. Повтори ты эти слова еще раз и более искренне, и мне кажется, за моей спиной выросли бы крылья.

— Я люблю тебя, царь Демарат, — повторила Таллия, сжимая крепкими пальчиками ладонь спартиата. — И я говорю это вполне искренне. Ты мне интересен. А я люблю лишь тех, кто мне интересны. Ты сильный, бесстрашный, с должным презрением относишься к смерти. Ты много пережил. Но вся беда, твоя беда в том, что я люблю не только спартанца Демарата. Я люблю многих. А любила стольких, что тебе даже трудно вообразить.

— Ты любишь Мардония?

Ионийка вскинула брови.

— С чего ты взял? Конечно, нет.

— Чудно…

Оборвав фразу на полуслове, спартиат внезапно прижал левой рукой Таллию к себе, укрывая своим телом, а правой отбросил в сторону зазевавшегося паренька-лоточника, который едва не врезался в них. Бросок этот был столь свирепым, что несчастный отлетел чуть ли не на двадцать локтей, разбросав по мостовой медовые пирожки.

— Раззява! — проворчал Демарат, но тут же остановил бессмертных, вознамерившихся схватить торговца. — Оставьте его. Это случайность.

Бессмертные покорились, не отказав себе, правда, в удовольствии угостить лоточника парой увесистых оплеух, а заодно накололи на копья его сладости. Видя как расстроился паренек, Демарат бросил ему дарик. Лоточник ловко поймал монету и растворился в толпе, одобрительно зашумевшей при столь щедром жесте иноземца.

Таллия проследила за этой сценой с любопытством и Демарат мог поклясться, что она не слишком спешила освободиться из его объятий.

— Чудно, — повторил Спартиат, возвращаясь к прерванному разговору. — А Мардоний больше своей жизни любит тебя. Видишь, какую стражу он к нам приставил!

— Меня не надо любить больше жизни. Это скучно, подобная навязчивость утомляет. А стражу к нам приставил не Мардоний, а Артабан. И не потому, что боится за меня. Скорее, он боится, как бы я не выкинула какой-нибудь фокус.

Демарат искренне удивился.

— Вот как! А чем ты можешь навредить сиятельному Артабану?

— Ну мало ли чем. Ты ведь меня совсем не знаешь.

— Он знает тебя немногим больше, — с оттенком ревности заявил спартиат.

— Вот тут ты ошибаешься. Он знает меня хорошо. По крайней мере, ему известно на что я способна. Мы знакомы с ним очень давно. Он боялся меня еще тогда, когда не был отшлифован камень, по которому мы ступаем и не рвались ввысь несокрушимые колоссы пирамид.

— Ты должно быть шутишь! — пробормотал Демарат, не зная, как отнестись к подобному заявлению.

— Ничуть. Артабан, как он себя сейчас называет, и тогда был одиноким волком. Он и тогда не доверял никому, даже себе. А меня он просто боялся.

Таллия замолчала и потупила взор. Демарат вновь залюбовался ее красотой.

— Даже нелепые сказки, что ты рассказываешь, звучат в твоих устах столь прекрасно, что я готов слушать их вновь и вновь.

В зеленых глазах Таллии блеснул огонек.

— Хочешь, я расскажу тебе старую-старую сказку? — спросила она.

— Хочу.

Увлекшись беседой, они не заметили как дошли до платформы, на которой был разбит сад из диковинных растений.

— Присядем здесь, — сказала Таллия, опускаясь на мраморную скамью. — Я устала.

Она погладила ярко-зеленый лист, и он воспрянул от этой ласки.

— Говорят, этот сад был создан по велению царицы Семирамиды. Еще один пример был, превращенный в легенду. Царица никогда не мечтала ни о каком саде. Ей было не до развлечений. Но это уже другая сказка. А сейчас слушай…

Таллия положила изящную головку на плечо спартиата. То был естественный жест влюбленной женщины. У бессмертных округлились глаза. Они наверняка доложат об увиденном Артабану. Но Демарату было наплевать на это. Будь его воля, он согласился бы навеки врасти в эту скамью, подобно Пирифою. Только чтоб рядом вечно была эта чудесная девушка, чьи губы тихо начали нежную песнь.

— Давным-давно, когда, точно не помню, но было это еще до подвигов Ахилла и даже до безумного поступка титана Прометея, давшего людям огонь. Быть может, это случилось, когда на земле был золотой век. Неважно. В небольшом городке жила девушка. И была она дивно хороша собой, столь прекрасна, что мужчины теряли голову и пронзали друг друга копьями, борясь за ее любовь. Но она не отвечала взаимностью на их домогания. Ведь это очень скучно, когда любовь пытаются завоевать копьем. Чтобы выиграть эту битву, нужна не только сила. А витязи того времени кичились своей силой и верили лишь в силу.

И однажды пришел в этот городок бродячий художник, зарабатывавший себе на ячменную лепешку тем, что высекал из камня фигурки идолов. Не скажу, что он был искусным мастером. Напротив, фигурки его были грубы, в них не хватало той гармонии, которая превращает камень в прекрасную статью. Он пришел, чтобы вытесать очередную пару идолов, заработать немного серебра и продолжить свой путь. Ведь все художники — бродяги.

Но, высекая идола, он увидел девушку и каменный монстр превратился в розу. Она подивилась, так как никогда не видела цветка, прекраснее этого. Ведь резец художника заставил трепетать каждый лепесток, наполнил душистым ароматом сплетенное из прозрачных мраморных пластин сердце.

Девушка замедлила шаг и посмотрела на художника. А тот взял резец и подошел к мраморной глыбе. Он смотрел на нее, а его руки сами делали то, что он видел, что хотел видеть. И рождалось чудо. И мрамор распускался завитками волнистых волос. Пепельный хлад превращался в бархатистую кожу, а каменные губы страстно звали к поцелуям. Он выточил каждую мелкую черточку, он обозначил даже жилку, тонко бьющуюся на виске, а по мраморным паутинкам потекла живая кровь.

Люди признали: нет на земле творения, более прекрасного, чем это.

И девушка выбрала художника. Не потому, что он стал знаменит, а потому, что он понял ее душу.

Но…

Все рано или поздно заканчивается Но.

Он познал ее душу и воплотил ее в камне. Но ведь душа — не камень. Она дрожит, живет, меняется — сто перемен в одно мгновенье! Она учится любить и ненавидеть, страдать и заблуждаться.

Ее душа менялась. Быстрее, чем отрастают волосы. А он был тверд в своем убеждении, что постиг ее тайны. Но ведь душу нельзя постичь. Она непознаваема, словно космос, рождающий сверхновые звезды. Также и в душе рождаются чувства, которые никогда не встречались прежде.

Летели дни и он стал не узнавать свою возлюбленную. Она стала ему чужой. Его мечта воплотилась в статую, а эта девушка была не его мечтой. И так бывает: он влюбился в статую. А она ушла к другому. К тому, кто принимал ее такой, какая она есть, а не какая она была.

Вот и вся сказка.

— Я знаю, как его звали, — сказал Демарат.

Таллия с интересом взглянула на него.

— Как?

— Пигмалион.

— Ты очень неглуп, спартанец Демарат, — медленно выговорила ионийка. — И ты прав. Это действительно был Пигмалион. Но у моей сказки грустный конец. Боги так и не вдохнули жизнь в его мраморную Галатею. Ибо зачем оживлять то, что уже некогда было живым!

Спартиат поднес руку Таллии к своим губам.

— Это была прекрасная сказка.

— Это был прекрасный вечер. Я мечтаю о том, чтобы он когда-нибудь повторился.

Таллия вспорхнула со скамьи и побежала ко дворцу, где остановились царь и свита. Темнело и улицы почти опустели. И крохотные туфельки звонко стучали по мостовой.

Словно гранитные слезы, роняемые каменной Галатеей в ладони своего Пигмалиона.

Мардоний только что закончил докладывать хазарапату о состоянии войска…

Он вознесся высоко, быть может, так высоко, как и не мечтал. Царь внезапно назначил его своим первым полководцем, дав в помощники своего брата Масиста, Мегабиза, Тритантехма, сына Артабана, и Смердомена, сына Отана. Но командующий огромным войском, распоряжавшийся судьбами сотен тысяч воинов, должен был ежевечерне являться на доклад к тому, кто командовал всего одной тысячей. Одной! Но эта тысяча — воины с золотыми яблоками на копьях, лучшие из лучших, личная гвардия царя. А командует ею хазарапат — начальник царской стражи.

И Мардоний покорно шел к Артабану, докладывая ему сколько воинов отстало по дороге, сколько вина и мяса исчезло в бездонных желудках бессмертных и каковы настроения среди присоединившихся к войску бактрийцев.

Непрерывный марш от Суз до Вавилона утомил воинов и по предложению хазарапата было решено дать войску двухдневный отдых. Чинились обувь и одежда, лекари втирали мазь в стертые до крови ноги, кузнецы набивали подковы и меняли оси колесниц. Лишь об этом мог рассказать Мардоний в этот вечер.

Хазарапат выслушал его молча, не сделав ни одного замечания, затем пригласил к столу. Они сытно поели, а сейчас сидели у камина и потягивали терпкое вино.

Разговор не клеился. Слишком странный поворот произошел в их взаимоотношениях в последнее время. Ярые враги, они вдруг в один миг стали единомышленниками, почти что друзьями.

Мардоний хорошо помнил, как на следующий день после сорванного налетом киммерийцев бала сыщики поймали его за городом и доставили во дворец. Он собирался принять мучительную смерть, а вместо этого его встретили смеющиеся Демарат и Мегабиз, а затем принял лично хазарапат, на лице которого играла странная улыбка.

Странная. Мардоний до сих пор не мог освободиться от наваждения, что перед ним другой человек. Совершенно другой человек.

Артабан, как и прежде, был уверен в себе и властен, но в нем появилась какая-то непонятная сила, влияние которой ощущали все, кто находились рядом. Люди невольно втягивали головы в плечи, испытывая желание согнуться в поклоне, дикие скакуны забывали о своем неистовстве и с опаской косились в сторону вельможи, даже звонкие птицы — и те умеряли силу своего голоса.

И еще — Артабан внезапно стал рьяным сторонником похода на Элладу. По его воле закрутились шестеренки государственной машины, созывая полки, собирая дополнительные подати, создавая запасы оружия и продовольствия. Мардоний с долей ревности наблюдал за тем, как этот загадочный человек сдвинул с места сотни тысяч вооруженных людей и заставил их устремиться к Сардам, где был назначен сбор войска; как сотни кораблей из Кемта, Финикии, Кипра, Киликии, Геллеспонта и Ликии собрались в ионийских гаванях, готовые расправить паруса и устремиться к берегам Эллады.

Надо отдать хазарапату должное — он всячески подчеркивал, что первенство в этой затее принадлежит Мардонию. Однако Мардоний чувствовал, как из главного вдохновителя похода он превращается в простого исполнителя воли Артабана. Эта новая роль не слишком нравилась ему, но он готов был смириться, лишь бы войско дошло до Фессалийских равнин, а там… Ведь не ради красного словца Артабан сказал ему, что царь ищет сатрапа Эллады. Стать властителем этой земли было давней мечтой Мардония, и он никогда не скрывал своих замыслов.

Обо всем этом думал вельможа, наблюдая как темнеет сочно-алый пламень прогорающих поленьев. И еще он думал о Таллии. И думы о ней занимали его воображение куда более, чем планы покорения Эллады. Если бы его поставили перед выбором — Таллия или Эллада, — он предпочел бы обладать ионийкой. Ведь он любил ее как ни одну женщину на свете, а она вдруг ушла к старику хазарапату. Неужели здесь повинна та магическая сила, что вдруг стала исходить из его глаз? Или… Или лукавая ионийка просто поставила на самого сильного — на ферзя, который в любое мгновенье может стать королем. Царь Артабан! — Неплохо звучит. Впрочем, царь Мардоний — звучит не хуже?

— Почтенный Артабан, как мы поступим с заболевшими лошадьми?

Хазарапат повернул лицо к Мардонию. Суть вопроса была столь ничтожна, что было нетрудно догадаться — это лишь предлог к более серьезному разговору.

— О чем ты хочешь поговорить со мной? — спросил Артабан.

Поставив кубок на стол, Мардоний скрестил на груди сильные руки.

— Хорошо, давай начистоту. Я хочу поговорить с тобой о Таллии.

— Слушаю тебя.

— Как случилось, что моя женщина оказалась в твоей постели?

— Спроси ее сам, — усмехнулся Артабан. — Ты купил ее?

— Да.

— Я заплачу тебе втрое больше.

— Я могу дать пять раз столько, сколько предлагаешь ты.

Артабан хмыкнул.

— Понятно. Значит, дело не в деньгах.

— Естественно. Деньги меня мало волнуют. Я хочу получить то, что по праву принадлежит мне.

— Однако, если меня не подводит память, ты отдал ее в царский гарем. Или я не прав?

Мардоний поспешно отвел глаза не в силах выдержать пристального взгляда Артабана.

— Она сама этого захотела.

— Вот видишь — все решает она. А не приходит ли тебе в голову мысль, что и в случае со мной все вышло так, как хотела она?

— Я слышал о том, что она пришла к тебе сама, — признался Мардоний, — но уверен, что здесь не обошлось без колдовских чар. Она слишком любила меня.

— Любила? — Артабан захохотал. — Эта всего лишь твои фантазии, Мардоний! Это женщина не любит никого. Она вообще не знает, что такое любовь. Она играет любовью. Если она и любила, то это было так давно, что… — Хазарапат осекся на полуслове, невольно дав понять, что едва не проговорился. — Я знаю, было время, когда она любила, теперь же она лишь тешит свое самолюбие, дергая за ниточки влюбленных в нее паяцев.

— Так ты не любишь ее? — чувствуя облегчение спросил Мардоний.

— Конечно нет. Я ее слишком хорошо знаю. Я могу полюбить ту, которая любит меня. На это я способен. Еще я могу полюбить ту, которая слабее меня, которая беззащитна перед лицом жестокого мира и которую мне хочется защитить. Думаю, я даже скорее полюблю такую, потому что в каждом сильном мужчине есть чувство орла, оберегающего свое гнездо. Но полюбить женщину, которая сильнее тебя? Не улыбайся! — горячась закричал Мардоний, видя как на лице Мардония появляется саркастическая усмешка. — Быть может, эта женщина самый сильный и опасный человек, которого когда-либо знал этот мир. Она соединяет в себе силу убеждения пророка, храбрость воина, хитрость и вероломство искушенного в интригах царедворца. Да что ты знаешь о ней?! О той, что смеясь ломала шеи богатырям! Которая повергла в прах величайшую в истории державу! Я уверен, если бы она захотела, чтобы мир стоял перед ней на коленях, мы с тобой давно бы целовали прах у ее ног!

Артабан вдруг прервал свою горячую речь и Мардоний понял, что хазарапат сказал ему много больше, чем хотел, много больше, чем мог.

— Ты нарисовал мне какое-то чудовище! — негромко бросил вельможа, чувствуя, как его душа поддается магии слов Артабана и в ней просыпается нечто похожее на страх.

— А она и есть чудовище. Нежное и сильное, ослепительно прекрасное чудовище. Возьми ее себе, если только она захочет к тебе вернуться.

Слова эти были столь неожиданны, что Мардоний с удивлением взглянул на хазарапата.

— Ты кажешься мне сегодня странным, Артабан.

— Артабан? — Лицо вельможи искривила злобная улыбка. — Запомни, Артабана нет. — Он понизил голос и шепотом выплюнул. Словно аспид, целящий ядом в жертву. — Есть Артабан.

От двери донесся звонкий смех. Увлеченные разговором, они не заметили, как вошла Таллия.

— Красиво сказано, Артабан! Я полагаю, сам мудрый Заратустра не смог бы сказать лучше.

Ионийка подошла к застигнутым врасплох мужчинам и окинула их оценивающим взглядом.

— Мардоний, ты можешь идти. Мне надо поговорить с хазарапатом.

Тон, каким были брошены эти слова, не допускал прекословий. Так говорят владыки со своими холопами.

— Я останусь здесь, — процедил Мардоний. — Как смеет женщина указывать вельможе и родственнику царя, что он должен делать! И кто? Куртизанка, которая ложится под того, под кого ей прикажут!

Таллия хмыкнула.

— Как он однако заговорил! Но до сих пор приказывала я. Неужели сиятельный хазарапат не просветил тебя, что я собой представляю?! Или ты уйдешь сам, или тебя выкинет стража.

— Мардоний, я прошу тебя! — вмешался хазарапат.

— Хорошо, я уйду. Но знай, придет день и я напомню тебе об унижении, которое сейчас испытал.

— Поторопи этот день! А теперь — вон!

Скрипнув зубами, Мардоний вскочил на ноги и, не говоря более ни слова, выскочил из комнаты. Таллия рассмеялась и устроилась в освободившемся кресле. Багровые отблески плясали в ее колдовских глазах.

— Дорогая, нельзя же так, — укоризненно протянул Артабан. — Мардоний наш союзник.

— Ну и что! Он мне наскучил. А ты стал позволять себе много лишнего, дорогой. Подойди ко мне.

— Зачем?

— Подойди. Не бойся. Не укушу.

Артабан поднялся из кресла и подошел к Таллии.

— На колени.

— Ты шутишь?

— Нисколько. На колени!

Кряхтя, Артабан опустился на колени и положил ладони на упругие бедра Таллии.

— Убери лапы! — велела она. Артабан не послушался, и тогда ионийка закатила любовнику хлесткую пощечину. — Это тебе за то, что ты меня слишком хорошо знаешь! А это за то, что я играю любовью и дергаю за ниточки паяцев!

На правой щеке хазарапата появился багровый отпечаток, подобный тому, что уже был на левой.

— Я солгал? — осведомился Артабан, не предпринимая никаких попыток, чтобы защититься.

— Пожалуй, нет. — Таллия взяла Артабана за холеную бороду. — Сколько раз я должна повторять тебе, чтобы не распускал свой длинный язык.

— Ты давно здесь?

— Ровно столько, чтобы выслушать твои пьяные откровения.

— Прости, — Артабан коснулся губами смуглого колена. — Я сегодня действительно слишком разговорчив. Как провела время со спартиатом? Бессмертные донесли, что тебе было весело.

— Скучнее, чем ты думаешь. Этот Демарат — неисправимый тупица. Как, впрочем, и остальные мужчины, которых я знала. — Таллия дернула Артабана за бороду. — Но ты не заговаривай мне зубы. Один неверный шаг, и я сотру тебя в порошок. В дорожную пыль! И Артабана не станет. Ни того, что был, ни того, что есть! Ты меня понял?

— Да, — выдавил хазарапат, тараща голубые глаза.

— Великолепно. И упаси тебя Великий Разум рассказать обо мне своему хозяину. Тогда ты покинешь этот мир еще быстрее. А теперь поцелуй меня, — ионийка усмехнулась, — любитель слабых женщин!

Она вновь дернула за бороду, заставляя Артабана тянуться к своему жаждущему рту, и впилась в его губы. Затем она повалила вельможу на пол, и они сплелись в сладострастный клубок.

Как женщина ионийка могла поспорить в искусстве любовных ласк с самой Лиллит! Объятия ее были жарки, но ум ее был холоден. А смерть, даримая ею, не была сладострастной.

Как женщина она предпочитала яд или нож. Смерть, даримая ею, была неотвратимой.

Но право — в ее объятиях не хотелось думать о смерти!