"Друг от друга" - читать интересную книгу автора (Керр Филип)

12

Я поехал на запад от Мюнхена, в средневековый городок Ландсберг. Городская ратуша, баварские готические ворота и знаменитая крепость делали городок историческим местом. В войну он почти не пострадал. Бомбардировщики союзников обходили Ландсберг далеко стороной: тут находились тысячи иностранных рабочих и евреев, заключенных в тридцати одном концлагере в окрестностях города. После войны эти самые лагеря американцы использовали для поселения в них перемещенных лиц. Самый большой из них еще сохранился; там обитало больше тысячи евреев — перемещенных лиц. Хотя Ландсберг был гораздо меньше, чем Мюнхен и Нюрнберг, нацистская партия считала его одним из трех наиболее важных городов в Германии. До войны он был местом паломничества немецкой молодежи. Не из-за архитектуры или по религиозным мотивам — если только не считать нацизм религией, — а потому что люди стремились взглянуть на тюремную камеру в Ландсберге, где Адольф Гитлер отсидел почти год после неудавшегося «пивного путча» в 1923-м и написал там «Майн кампф». Судя по всем сведениям, отбывал срок Гитлер в ландсбергской тюрьме с большим комфортом. Построенная в 1910-м внутри стен средневековой крепости, тюрьма была одной из самых современных в Германии, и с Гитлером обращались скорее как с почетным гостем, а не как с опасным революционером. Начальство предоставило ему возможность встречаться с друзьями и писать книгу. Если б не его заключение в Ландсберге, то, пожалуй, мир никогда бы и не услышал о Гитлере.

В 1946 году американцы переименовали ландсбергскую тюрьму в Тюрьму номер один для военных преступников, и после Шпандау в Берлине она стала самым крупным карательным заведением в Германии: тут сидело больше тысячи военных преступников, которых судили в Дахау, около ста после Нюрнбергского процесса и около десяти после процессов над японскими военнопленными в Шанхае. Больше двухсот военных преступников были повешены в Тюрьме номер один, и многие похоронены неподалеку, на кладбище часовни Шпоттинген.

Попасть в Ландсберг, чтобы увидеться с Фрицем Гебауэром, было нелегко. Пришлось позвонить Эриху Кауфману, поунижаться и покланяться, чтобы уговорить его связаться с юристами Гебауэра и убедить их, что мне можно доверять.

— О, думаю, мы можем на вас, герр Гюнтер, положиться, — сказал Кауфман. — Вы очень хорошо поработали для барона фон Штарнберга.

— За то малое, что я сделал, мне заплатили, — ответил я. — И очень щедро.

— Но ведь и удовлетворение хорошо сделанная работа приносит тоже, верно?

— Ну, до некоторой степени, — согласился я. — Но эта принесла немного. Не столько, как работа над вашим делом.

— Это вы про ненадежность свидетельств рядового Иванова? А я думал, так как вы сами бывший эсэсовец, то рьяно возьметесь освобождать «старых товарищей» из тюрьмы.

Именно этой реплики я и ждал.

— Это верно, — я решил тоже прочитать ему лекцию, — в СС я служил. Но это не означает, что я не заинтересован в правосудии, герр доктор. Люди, которые убивали женщин и детей, заслуживают тюрьмы. Люди должны знать: дурные поступки наказываются. Вот такое у меня представление о новой здоровой Германии.

— Но многие возразят, герр Гюнтер, что военные всего лишь выполняют свой долг.

— Это мне известно. Тут я иду против большинства.

— Опасный подход.

— Может, и так. Мнением такого человека, как я, можно пренебречь, даже если я прав. Но вот от высказываний епископа Нойхаузлера отмахнуться не так легко. Даже если он и не прав. Представьте, насколько уменьшилось удовлетворение от работы, когда я прочитал в газете, что он сказал про ужасные условия содержания Красных Курток. Такое впечатление, что никто не потрудился поставить его в известность, что Иванов, на чьи слова он ссылается, — мошенник и вор, на уме у которого только корысть.

— Нойхаузлер — ставленник людей куда более беспринципных, чем я, герр Гюнтер, — сообщил Кауфман. — Надеюсь, вы поймете, что я тут ни при чем…

— Стараюсь изо всех сил.

— …людей вроде Рудольфа Ашенауэра, например.

Это имя я слышал и раньше. Ашенауэр был адвокатом в Нюрнберге и юридическим советником почти семисот ландсбергских заключенных, в том числе и одиозного Отто Олендорфа.

— Вообще-то, — прибавил Кауфман, — с Ашенауэром мне и придется говорить, чтобы добиться для вас допуска в Ландсберг для встречи с Гебауэром. Он — его адвокат. И был адвокатом всех обвиняемых в массовых убийствах при Малмеди.

— А что, Гебауэр — один из них?

— Потому-то мы и стараемся вытащить его из американской тюрьмы, — объяснил Кауфман. — Уверен, причину вы и сами понимаете.

— Да. В этом случае могу понять.

Припарковав машину, я направился по эспланаде замка к будке охранников у крепости. Там я показал документы и письмо из офиса Ашенауэра дежурному Джи Ай, негру. В ожидании, пока он отыщет мою фамилию в списке сегодняшних посетителей, я любезно улыбнулся и попытался попрактиковаться в английском.

— Приятный сегодня денек, правда?

— Пошел ты, фриц, на хрен.

Я все улыбался. Может, я не совсем точно понял смысл слов, но выражение его лица подсказало: дружелюбия проявлять он не склонен. Разыскав, наконец, в списке мою фамилию, он бросил мне обратно документы и ткнул в сторону белого четырехэтажного здания с крутой крышей из красной черепицы. Издалека здание напоминало школу, но вблизи выглядело именно тем, чем и было: тюрьмой. Все тюрьмы пахнут одинаково: дрянной едой, сигаретами, потом, мочой, монотонностью и отчаянием. Еще один каменнолицый полисмен-военный проводил меня в комнату с видом на долину Лех. Она простиралась за окном, сочная, зеленая, благоухающая последними ароматами лета. В такой день находиться в тюрьме ужасно, хотя в какой, собственно, приятно? Я присел на дешевенький стул за дешевый стол и подвинул к себе дешевую пепельницу. Американец вышел, заперев за собой дверь, и я представил себе, каково это — быть членом подразделения Малмеди и сидеть в Тюрьме номер один.

Малмеди — это местечко в Бельгии, в Арденнском лесу. Там зимой 1944-го, во время последнего крупного контрнаступления германских войск, в битве при Балдже подразделением Ваффен СС были убиты восемьдесят четыре сдавшихся в плен американских солдата. И теперь все семьдесят пять человек подразделения сидели в Ландсберге, отбывая долгие тюремные сроки. Многим из них я сочувствовал: не всегда есть возможность охранять военнопленных в разгар боя. А если отпустить солдата, то существует вероятность, что позже вы снова встретитесь с ним в бою. Вторая мировая — это вам была не игра, разыгрываемая джентльменами, где пленного освобождают под честное слово и он его держит. Не такую мы вели войну. А так как эти эсэсовцы сражались в одном из самых жестоких боев Второй мировой, то вряд ли было разумно обвинять их в военном преступлении. Тут Кауфман прав. Но я не был уверен, что мое сочувствие распространяется и на Фрица Гебауэра, потому что до службы на передовой в Ваффен СС оберштурмбаннфюрер Гебауэр служил начальником лагеря Лемберг-Яновска. Он, видимо, отправился добровольцем на Западный фронт, что требовало определенного мужества; а может, причиной его появления на передовой стало отвращение к службе в трудовом лагере.

Я услышал звук открываемого замка, и металлическая дверь распахнулась. Обернувшись, я увидел на редкость привлекательного мужчину лет под сорок. Высокий, широкоплечий, Фриц Гебауэр держался аристократически и даже красную арестантскую куртку умудрялся носить как смокинг. Прежде чем сесть, он слегка поклонился мне.

— Спасибо, что согласились на встречу, — проговорил я, выкладывая на стол между нами пачку «Лаки Страйк» и спички. — Курите?

Гебауэр оглянулся на солдата, оставшегося в комнате.

— Это разрешается? — по-английски спросил он у него.

Солдат кивнул, и Гебауэр вытянул сигарету и элегантно закурил.

— Откуда вы? — спросил он.

— Живу в Мюнхене, — ответил я, — но родился в Берлине.

— Я тоже, — кивнул он. — Я просил, чтобы меня перевели в берлинскую тюрьму, там меня могла бы навещать жена, но, похоже, это невозможно. — Он пожал плечами. — Им-то, янки, не все ли равно? Мы все для них — мразь. Совсем не солдаты — убийцы. Справедливости ради надо сказать, что среди нас есть и убийцы. Убийцы евреев. Лично я служил на Западном фронте, где этим не занимались.

— В Малмеди, верно? — уточнил я, закуривая. — В Арденнах?

— Да, — подтвердил он. — Отчаянный был бой. Нас буквально прижали к стенке. Нам самим было б только уберечься, где уж там стеречь сотню сдавшихся в плен янки. — Гебауэр глубоко затянулся и поднял глаза на зеленый потолок. Кто-то постарался и покрасил стены и пол тоже зеленым. — Конечно, для янки не имеет значения, что у нас не было никаких условий для содержания пленных. И никто ни на минуту не задумался и не произнес вслух, что солдаты, сдающиеся в плен, — трусы. Мы бы не сдались. Ни за что! Такова ведь и была сущность эсэсовцев, верно? Сохранить свою честь, а не искать лазеек для спасения! — Он снова глубоко затянулся. — Ашенауэр сказал, вы и сами служили в СС. Значит, понимаете, о чем я говорю.

Я бросил беспокойный взгляд на охранника. Мне как-то совсем не нравилось распространяться про мою службу в СС в присутствии служащего американской военной полиции.

— Мне бы не хотелось об этом говорить.

— Он ни слова по-немецки не понимает, — успокоил Гебауэр. — Здесь мало кто из американцев знает немецкий. Даже офицеры ленятся учить. Только некоторые офицеры из разведки владеют немецким языком. Наверное, янки не видят в этом смысла.

— Может, считают, что, если станут учить наш язык, это умалит их победу над нами.

— Возможно, — согласился Гебауэр. — В этом отношении они еще хуже французов. Зато я все лучше говорю на английском.

— Я тоже достиг некоторых успехов. Мне кажется, в американском английском перемешалось столько языков…

— Что вряд ли удивительно, когда наблюдаешь, какое там происходит смешение национальностей и рас, — сказал он. — Любопытный народ — американцы. Это надо же додуматься — поместить нас в Ландсберг! Ведь тут фюрер написал свою великую книгу. Мы все до единого черпаем в этом утешение. Я сам до войны приезжал сюда, чтобы взглянуть на его камеру. Сейчас с двери бронзовую табличку конечно же сняли, но мы и так знаем, которая именно — его. Так же как мусульманин не ошибется, в каком направлении лежит Мекка. Это поддерживает наш дух.

— Я тоже воевал. На русском фронте, — сообщил я, открывая ему часть своих прошлых достижений. Упоминать о моей службе в Германском бюро военных преступлений в Берлине сейчас казалось не совсем к месту. — Служил офицером разведки в армии генерала Шорнера, а до войны был полисменом в «Алексе».

— «Алекс» мне хорошо известен, — улыбнулся он. — До войны я работал юристом в Вилмерсдорфе и часто заходил в «Алекс» для разговора с каким-нибудь мошенником. Как же мне хотелось бы снова очутиться там!

— До того как вступить в Ваффен СС, — перебил я его воспоминания, — вы служили в трудовом лагере Лемберг-Яновска.

— Верно, — подтвердил он. — Германские оружейные заводы.

— Вот об этом времени я и хотел бы порасспросить вас.

На секунду лицо его исказилось отвращением при воспоминании.

— Это был принудительный трудовой лагерь, построенный вокруг трех заводов во Львове. Я отправился туда в мае тысяча девятьсот сорок второго руководить заводами. За поселенческий лагерь, где жили евреи, отвечал кто-то другой. Там, по-моему, творились дурные дела. Но на мне был только завод. Что означало, что между мной и другим начальником возникали определенные трения: кто командует лагерем на самом деле. Строго говоря, руководить должен был я. Тогда я был первым лейтенантом, а тот другой — вторым лейтенантом. Однако его дядя имел чин генерал-майора СС — некий Фридрих Кацман, шеф полиции Галиции, человек очень влиятельный. Отчасти он и стал причиной, почему я уехал из Яновска. Вилхаус — так было имя другого командира — ненавидел меня. Завидовал, так я думаю, или хотел большей власти. И он пошел бы на что угодно, лишь бы избавиться от меня. Это был только вопрос времени, он так или иначе добился бы своего. Состряпал бы ложное обвинение или еще что-нибудь придумал. Вот я и решил сбежать, пока могу. Вторая причина — держаться за такое место не стоило. Так там было мерзко. На самом деле мерзко. Останься я там, такая служба не сделала бы мне чести. И я подал заявление о вступлении в Ваффен СС, ну а остальное вам известно. — Гебауэр взял еще одну сигарету.

— В этом лагере служил еще один офицер, — сказал я. — Фридрих Варцок. Помните такого?

— Да, конечно. Он входил в команду Вилхауса.

— Я сейчас частный детектив, — объяснил я. — Ко мне за помощью обратилась жена Варцока. Ей необходимо выяснить, жив он или мертв. Она хочет снова выйти замуж.

— Разумная женщина. Варцок был настоящей свиньей. Все они там были скоты. — Он покачал головой. — Она тоже скорее всего свинья, если вышла за такого подонка.

— Так вы никогда не встречали ее?

— Вы хотите сказать, она не похожа на свинью? — улыбнулся он. — Так-так. Нет, я ее никогда не видел. Я знал, что Варцок женат. Он даже вечно хвастался, какая у него красивая жена. Но в лагерь ее ни разу не привозил. По крайней мере, пока я был там. В отличие от Вилхауса. У того жена и маленькая дочка жили в лагере. Можете такому поверить? Я бы свою жену и ребенка на десять километров к подобному месту не подпустил. И что бы дурного вы ни слышали о Варцоке, — все правда. Наверняка. — Он положил сигарету в пепельницу, сцепил руки за головой и откинулся на стуле. — Чем могу вам еще помочь?

— В марте тысяча девятьсот сорок шестого Варцок жил в Австрии. Его жена думает, что, возможно, он обратился к «Старым товарищам», они называют себя просто «Товарищество», за помощью, чтобы удрать из страны. С тех пор она ничего о нем не слышала.

— Пусть считает, что ей повезло.

— Понимаете, она католичка, — объяснил я. — И кардинал Йозеф Фрингс сказал ей, что она не вправе снова выйти замуж, не представив каких-то доказательств смерти Варцока.

— Кардинал Фрингс? Он хороший человек. — Гебауэр улыбнулся. — Никто здесь и слова дурного про Фрингса не скажет. Он и епископ Нойхаузлер больше всех стараются вызволить нас отсюда.

— Да, я слышал. Я надеялся, что сумею получить от вас какую-то информацию, которая поможет мне выяснить, что же случилось с Варцоком.

— Но какую?

— Ну, не знаю. Что он был за человек. Обсуждали ли вы с ним, как сложится жизнь после войны. Не упоминал ли он про какие-нибудь свои планы на будущее.

— Я уже сказал вам: Варцок был свинья.

— Можете поподробнее?

— Вам требуются детали?

— Да, пожалуйста. Любые.

Он пожал плечами:

— Когда я находился там, Лемберг-Яновска был обычным трудовым лагерем. Рабочих там жило столько, сколько нужно было для производства. Это позже они стали путаться друг у друга под ногами. Но мне все равно присылали все новых и новых. Тысячи евреев. Сначала мы переправляли лишних в Белцек. Но через какое-то время нам указали: мы должны сами управляться с ними. Для меня было совершенно ясно, что подразумевалось под этим приказом, и, говорю вам честно, я не желал этим заниматься. И потому отправился добровольцем на передовую. Но еще до того, как я уехал, Варцок и Рокита — еще один ставленник Вилхауса — потихоньку превращали наш лагерь в лагерь смерти. Пока что не на промышленном уровне, как в других лагерях, вроде Биркенау. В Яновска не существовало газовых камер. Что ставило перед подонками вроде Вилхауса и Варцока определенные проблемы. Как же убивать лишних евреев? И евреев отводили на холмы позади лагеря и там расстреливали. Залпы выстрелов были слышны даже на заводе. Весь день. А иногда и ночью. Но этим еще повезло. Тем, кого расстреливали.

Скоро оказалось, что Вилхаусу и Варцоку доставляет огромное удовольствие убивать людей. И пока солдаты расстреливали толпы евреев, эти двое убивали ради забавы. Люди, вставая утром, делают зарядку, Варцок занимался зарядкой на свой лад: расхаживал по лагерю с пистолетом и наугад отстреливал заключенных. А иногда подвешивал за волосы женщин и тренировался на них в стрельбе, как на мишенях. Убить для него было все равно что выкурить сигарету, выпить чашку кофе или высморкаться — нечто абсолютно обыденное. Он был скотиной. И ненавидел меня. Оба они меня ненавидели, и он, и Вилхаус. Вилхаус поручал Варцоку изобретать новые способы убивать евреев. И Варцок старался. Через какое-то время у них появились излюбленные способы убийства. По-моему, после того как я уехал, они даже стали производить в госпитале эксперименты на людях.

Потом я слышал, что лагерь ликвидировали в последние недели тысяча девятьсот сорок третьего. Красная армия освободила Львов только в июле тысяча девятьсот сорок четвертого. Многие заключенные из Яновска были перемещены в концлагерь в Майданеке. Если желаете разузнать, что случилось с Варцоком, вам стоит побеседовать с другими людьми, работавшими в Яновска. Ну, например, с Вильгельмом Рокитой. Был еще один офицер, по фамилии Вепке, имени его не помню, он был комиссаром гестапо и дружил с Варцоком. Дружил Варцок и еще с двумя парнями из СД: шарфюрером Раухом и обер-вахмистром Кепихом. А вот живы они или погибли — понятия не имею.

— Варцока последний раз видели в Эбенси, под Зальцбургом, — сказал я. — Его жена говорит, бегство ему помогали организовать «Старые товарищи», то есть «ОДЕССА».

— Нет, — покачал головой Гебауэр. — «ОДЕССА» и «Товарищи» совсем разные организации. «ОДЕССА» управляется американцами, не немцами. Да, исполнители там — многие из тех, кто работает и на «Товарищей», но во главе стоит ЦРУ. ЦРУ и создало эту организацию для помощи некоторым нацистам в побеге, если те перестают приносить им пользу.

И я не думаю, чтобы Варцок мог заинтересовать ЦРУ как агент. Начать с того, что в разведывательной службе он полный ноль. Если он все-таки удрал, так только с помощью «Товарищей», или «Паутины», как эту организацию иногда называют. Вам следует порасспрашивать кого-нибудь из «пауков», куда он мог сбежать.

Для следующей фразы слова я подбирал с крайней осторожностью:

— Моя покойная жена всегда боялась пауков. Панически. Каждый раз, когда она натыкалась на паука, мне приходилось идти и расправляться с ним. Самое забавное, сейчас, когда она умерла, я ни разу не видел ни одного паука. И даже не знаю, где искать их. А вы?

Гебауэр усмехнулся.

— Он правда ни слова не говорит по-немецки, — заверил он, имея в виду охранника. — Все в порядке. Здесь про «Товарищество» много чего толкуют. Честно, даже не знаю, насколько этим разговорам можно верить. Ведь, в конце концов, никому из нас сбежать так и не удалось. Нас поймали и засунули в эту тюрьму. Боюсь также, герр Гюнтер, то, чем вы занимаетесь, чревато серьезной опасностью. Одно дело пользоваться тайными маршрутами спасения, и совсем другое — расспрашивать про них. Вы взвесили риск, на который идете? Да, даже вы, человек, который сам служил в СС. Хотя вы не первый эсэсовец, кто сотрудничает с евреями. Есть один парень в Линце, охотник за нацистами, его зовут Симон Визенталь, тот пользуется услугами эсэсовца-информатора.

— Я рискну.

— Если бы вы желали исчезнуть из Германии, — продолжил Гебауэр, — то самое лучшее — обратиться к профессионалам. Баварский Красный Крест прекрасно справляется с розыском пропавших. И полагаю, что у них имеются профессионалы и по проделыванию обратной операции. Их офис тут, в Мюнхене, верно?

— На Вагмюллер-штрассе, — кивнул я.

— Разыщите там священника, некоего отца Готовину, покажите ему билет в один конец в какой-нибудь местный городок, в названии которого имеется двойная буква «с», ну хоть в Пайссенбург, к примеру. Или Кассель, если бывали там. А может, и в Эссен. Вам следует зачеркнуть все остальные буквы на железнодорожном билете, пусть останутся только эти — «сс». Когда будете говорить со священником или с кем-то еще в «Товариществе» первый раз, то покажите этот билет. И тут же спросите, не может ли он порекомендовать вам, где остановиться в городке, куда у вас билет. Вот, в общем, и все, что мне известно. Да, и еще одно: вам станут задавать вопросы по видимости вполне безобидные. Если, к примеру, священник спросит, какой ваш любимый гимн, ответьте: «Как велико искусство Твое». Сам я этого гимна не знаю, знаю только мотив. Немного похож на «Хорста Весселя».

Я начал было благодарить его, но он отмахнулся:

— Когда-нибудь, герр Гюнтер, и мне может понадобиться ваша помощь.

Я надеялся, что он ошибается. Но ведь работа есть работа, так что, может, я и не откажусь помогать Гебауэру, если он обратится ко мне. Ему здорово не повезло, вот и все. Во-первых, командовал тем подразделением Ваффен СС в Малмеди другой офицер, лейтенант-полковник СС Пайпер. И расстрелять пленников приказал Пайпер, не Гебауэр. И потом — по крайней мере, так было написано в газетах — отряд нес крупные потери и находился в положении самом критическом. При подобных обстоятельствах приговаривать Фрица Гебауэра к пожизненному заключению представлялось мне слишком суровой мерой. Гебауэр прав: сдаваться в плен в таком сражении было все равно что просить взломщика присмотреть за вашим домом, пока вы в отпуске. На русском фронте ни от кого не ждали, что станут брать пленников. Чаще всего мы своих пленных убивали, а противник убивал наших. Мне повезло, Гебауэру — нет. Вот и все. Такой уж была эта война.

Я поспешно покинул Ландсберг с чувством, с каким Эдмон Дантес удирал из замка Ив после тринадцатилетнего заточения. Я мчался обратно в Мюнхен, будто меня в офисе поджидали золото и бриллианты. Так действуют на меня тюрьмы. Всего пара часов в бетонных стенах, и я уже мечусь в поисках ножовки.

Очень скоро после моего возвращения раздался телефонный звонок. Звонил Корш.

— Где ты был? — требовательно спросил он. — Я названиваю тебе все утро.

— Прекрасный сегодня денек, — отозвался я. — Вот я и решил прогуляться в Английский сад. Поесть мороженого, пособирать цветочки.

Пожалуй, именно этого мне и хотелось больше всего. Чего-нибудь обыкновенного и невинного: побыть на свежем воздухе, где не вдыхаешь запахов других людей. Меня не оставляли мысли о Гебауэре, человеке моложе меня, которому предстоит провести всю жизнь за решеткой, если только епископ с кардиналом не пробьют для него и остальных амнистии. Чего бы только Фриц Гебауэр не отдал за рожок мороженого и прогулку к китайской пагоде!

— Ну как? Получилось у тебя с янки? — поинтересовался я у Корша, чиркая спичкой по дну ящика стола и прикуривая. — Есть что-нибудь о Яновска и Варцоке?

— Советы создали специальную комиссию по расследованию деятельности этого лагеря.

— Немного необычно, верно? С чего это вдруг?

— Потому что, хотя там заправляли германские офицеры и неофицерский состав, — объяснил Корш, — большинство убийств совершалось русскими военнопленными, добровольно записавшимися на службу в СС. Для этих самое главное было количество. Убивать как можно больше и как можно быстрее. Такой приказ они выполняли под страхом смерти. Но с нашими «старыми товарищами», офицерами, все обстояло по-другому. Для них убийства были в удовольствие. В досье очень мало материалов на Варцока. Большинство заявлений свидетелей — о начальнике завода Фрице Гебауэре. Берни, он, видать, отъявленный мерзавец, каких мало!

— Расскажи-ка мне про него поподробнее, — попросил я, чувствуя, как мне скручивает желудок.

— Этот миляга обожал душить женщин и детей голыми руками. Еще ему нравилось, связав людей, оставлять их зимой в бочках с водой на всю ночь. Единственная причина, почему он отбывает пожизненное только за то, что произошло в Малмеди, та, что Иваны не разрешили свидетелям выехать в американскую зону на судебный процесс. Иначе Гебауэра скорее всего повесили бы, как Вайса, Эйхелздорфера и прочих.

Мартин Вайс был последним комендантом Дахау, а Иоганн Эйхелздорфер командовал в Кауферинге IV — самом большом лагере под Ландсбергом. Узнать, что человек, с которым я провел утро, человек, которого я посчитал вполне приличным парнем, на самом деле такой же гнусный, как эти двое, было для меня ударом. Сам не пойму, отчего я, собственно, так удивился. Если я что и узнал нового на войне, так то, что люди, вполне приличные на вид, законопослушные, семейные, способны на самые зверские убийства и жестокости.

— Ты еще на телефоне, Берни?

— Да, я тут.

— После того как Гебауэр уехал из Яновска в тысяча девятьсот сорок третьем, лагерем стали управлять Вилхаус и Варцок, и всякая маскировка, будто это трудовой лагерь, была отброшена. Массовое уничтожение людей, медицинские эксперименты — чего только в Яновска не творилось. Вилхауса и некоторых других повесили русские. Их казнь даже засняли. Поставили их в кузов грузовика с петлями на шеях, а потом грузовик рванул с места. А Варцок и кое-кто еще пока на свободе.

Жену Вилхауса, Хильду, разыскивают русские. Так же как еще одного капитана, некоего Груэна. И комиссара гестапо Вепке. И двоих сержантов: Рауха и Кепиха.

— А чем отличилась жена Вилхауса?

— Убивала заключенных для забавы своей дочки. Когда русские подошли близко, Варцок и остальные перебрались в Плазцов, а потом в Гросс-Розен — лагерь беженцев под Бреслау. Другие отправились в Майданек и Маутхаузен. А оттуда — кто знает? Если спросишь меня, Берни, то искать Варцока — все равно что булавку на сеновале. Будь я на твоем месте, то забыл бы об этом и взял себе другого клиента.

— Значит, ей повезло, что обратилась она ко мне, а не к тебе.

— Видно, отличное у нее чутье.

— Ага, я пахну приятнее.

— Это уж, Берни, ей лучше знать… И вообще, пошел бы ты к нам работать. Федеральное правительство предпочитает, чтобы мы шагали в ногу с янки. Не то, не дай бог, отпугнем инвестиции, которые могут поступить в страну. Вот потому-то оно и желает, чтобы со всеми этими расследованиями военных преступлений было покончено и мы все спокойно жили дальше и делали деньги. Нам пригодился бы хороший частный детектив.

— Для раскапывания тайных грязных историек, которые не испортят никому завтрак? Так?

— Коммунисты, — отозвался Корш, — вот о чем желают читать люди. Шпионские страсти. Истории про жизнь в русской зоне и как она там ужасна. Заговоры для дестабилизации нового федерального правительства.

— Спасибо, Фридрих, нет! — отрубил я. — Если им и вправду охота читать про такое, то я уж скорее примусь за расследование своего прошлого.

Положив трубку, я закурил сигарету от окурка прежней: курение помогало мне обдумывать детали. Так я поступаю, когда работаю над делом, а оно вдруг начинает интересовать не только меня, но и других. Фридриха Корша, к примеру. Некоторые курят, чтобы расслабиться. Другие — чтобы подстегнуть воображение или сосредоточиться. А у меня это комбинация того, другого и третьего. И чем больше я раздумывал, тем яснее воображение подсказывало: меня только что предостерегли, пытаясь отпугнуть от дела, а потом сразу же попытались подкупить предложением о работе. Сделав еще затяжку, я смял сигарету в пепельнице. Ведь никотин — наркотик, правильно? Слишком я много курю. Что за безумная идея — Корш пытался запугать меня, а потом подкупить? Наркотический бред, да и только.

Я вышел глотнуть кофе и коньяка. Тоже, между прочим, наркотики. Так что, может, выпив, я увижу все в другом свете. Ладно, стоит попробовать.