"Журнальные публикации (сборник)" - читать интересную книгу автора (Пригов Дмитрий Александрович)

Где мы живем и где не живем

«Октябрь», № 10 за 2003 г.


Не боясь, вернее, боясь быть банальным, все же не побоюсь начать с констатации такой банальной истины: социо-культурная ситуация почти напрямую зависит от социально-политической. То есть не качество отдельных произведений или мощь артистического жеста, но реальное влияние и этих произведений, и этих жестов на культуру и сообщество. Ну оговорим возможные исторические исправления в последующей судьбе отдельных литераторов, а иногда и целых направлений. Тому примером из недавнего прошлого — ОБЭРИУ. Постфактум и постмортум. Пустячок — а приятно. Однако в данном конкретном случае меня интересует синхрония (то есть где и когда я живу). Но, конечно, отчасти и то самое невнятное будущее, трудно проглядываемое отсюда (то есть где и когда, вероятно, мне уже и не жить). И все же именно оно служит неким горизонтом моих нынешних рассуждений и устремлений.

И что же мы видим сегодня, обозревая (не к ночи будь помянута!) социально-политическую и, следственно, социо-культурную ситуацию? Сразу же и с римской прямотой, беря быка за рога, начнем с главного и единственно существенного: сегодня вокруг мы видим отсутствие каких-либо иных зон социального влияния и престижности, кроме, увы, финансово-экономической и социально-политической. Увы, конечно, с нашей сугубо пристрастной точки зрения. Так вот, при их тотальной сращенности — ведь если и наблюдается какая-либо динамика в обществе, то лишь по направлению возрастания этого трогательного и почти нерушимого союза, правда, с опять-таки все время возрастающим перекосом в сторону домината власти — фактически существует один, единый центр, источник власти, влияния и престижности, к которому пристегнуты масс-медиа и отчасти шоу-бизнес и поп-культура. Во всяком случае, последние сильно искривлены относительно поименованного выше мощного центра гравитации.

Но вот что интересно. Если памятливые припомнят, а таких еще немало, — даже при советской власти существовали (естественно, при их весьма различной степени вовлеченности во властные и идеологические структуры) такие отдельные зоны престижности, как академическая, творческо-интеллигентская и андеграундно-диссидентская. И степень соревновательности, закомплексованности и даже зависти одних к другим во многих случаях почти не зависели от материальной состоятельности и властных возможностей соревнующихся сторон. Конкретные примеры приводить не будем, но были, были и весьма нередкие случаи ревности официальных и удачливых писателей и художников к бедным и почти несоциализованным обитателям сырых подвалов и темных мастерских. Сейчас смешно и представить себе подобные драматургические, почти шекспировские, коллизии. Все стало гораздо проще. А может, если проще — то и лучше, правильнее? А?

То есть, как оказывается на поверку и как вроде бы нелегко было вообразить либералу и поборнику демократии, советский строй в его поздней модификации структурно оказался ближе к чаемому западному образцу (в этом узком, но весьма болезненном для культуры аспекте рассмотрения), отличаясь конкретным наполнением этих структур. В то время как нынешний строй своим конкретным наполнением напоминает западные масс-медиа, поп- и потребительскую культуру, структурно весьма и весьма, даже, можно сказать, катастрофически, отличаясь. Что лучше? Можно было бы сказать, что все хуже. Но попытаемся сохранить холодную отстраненность и доброжелательную наблюдательность если не этнографа, то неугрюмого созерцателя.

И вот в отсутствие гражданского общества, развитого и артикулированного левого мышления и движения (все ныне существующее левое — с крестящими лбы или проповедующими национальное единство и сильное государство — суть правое), развитой университетской среды и зоны академической престижности — основных потребителей и питательной среды интеллектуальной мысли, и оппозиционного мышления, весьма затруднителен осмысленный интеллектуальный и оппозиционный жест. Заметим, что при советской власти и наличии неких аналогов всего перечисленного оппозиционный и интеллектуальный жест был вполне осмыслен и прочитываем. Ну не будем идеализировать недавнее прошлое и не будем забывать людскую и нравственую цену подобной несколько парадоксальной социальной конфигурации. В данном случае мы обращаемся к этой, повторюсь, узкой и специфической стороне социального бытия просто для некой эффективности и даже эффектности сравнения.

В нынешнем обществе возможны две основные социо-культурные и, более узко, литературные стратегии. Первая — с очень высокой гарантией успеха при, конечно, наличии всех прочих творческих и профессиональных составляющих — оседлание одной из двух сторон социально-политического процесса: политико-финансовой или поп-медийной. Поп-медийная сторона является все-таки редукцией социальной и финансовой сторон, хотя и обладает некой самостоятельностью в пределах нами рассматриваемых стратегий. И, естественно, эта стратегия при всех оговорках, личных творческих особенностях и отрефлексированности позиции автора, в результате работает на стабилизацию, укрепление и узаконивание нынешней ситуации. Плохо? Хорошо? Всякий сам решает для себя.

Вторая стратегия рассчитана на весьма длительный процесс с сомнительными гарантиями успеха; мы говорим отнюдь не о духовно-исповедальном аспекте творчества и культурной деятельности, которая вообще не оперирует понятиями больших социо-культурных стратегий, и не о редких случаях узко-кружковой замкнутости со своими культовыми фигурами. Она ориентирована если не на создание, то на способствование возникновению сферы гражданской и интеллектуальной активности — гражданского общества, левой мысли, влиятельной академической и университетской среды. Здесь особенно важна комплексность — параллельное зарождение и развитие, так как левое движение без гражданского общества и академической среды моментально вырождается в террористические и инсургентские группы и движения. А в случае победы мы имеем результатом какую-нибудь Кампучию. С большой осторожностью в данном случае может быть привлечен пример российской революции, так как она произошла в совсем ином историческом контексте, и сам феномен гражданского общества и развитого левого движения во всем современном мире возник именно под ее влиянием и давлением. Академическая же среда без двух остальных легко становится простым придатком финансово-политических групп. Гражданские институции без этих двух составляющих имеют тенденцию приобретать черты государственно-корпоративных образований. Так вот мне представляется. В общем, как в анекдоте:

— Хочется на фортепьяно сыграть чего-нибудь.

— Вот, пожалуйста, играй.

— Да? А я его себе как-то по-другому представлял.

Наличие некой желаемой полноты институтов и институций либерального демократического общества — власть, бизнес, церковь, пресса, гражданское общество и научно-академическая среда (возможен и более полный набор, но просто сейчас по неграмотности ли, по простой забывчивости в голову ничего больше не приходит) — для последних двух весьма существенна интеллектуально-рефлективная составляющая. Дело не столько в силе ума и образованности, а в реальном положении и индентификации себя с этими способами социо-культурного бытия. Интеллектуал — это не просто умный или интеллигентный человек, но человек, производящий социальную и культурную критику социума. При переходе же в зону власти, даже обладая недюжинными рефлективными способностями, производить этот социо-культурный критический жест уже невозможно по статусу, по принципу идентификации и по определению. Естественно, границы, полагаемые между этими зонами социального существования и функционирования, весьма относительны, но практически определяемы. Понятно, что при развитом гражданском обществе и левом движении зона возможности социо-культурного критического вы-

сказывания расширяется, захватывая и определенные властные позиции. Все дело не в способности, а в возможности, общественном смысле и резонансе подобного высказывания.

Ныне же среди деятелей культуры как раз весьма заметна тенденция к переходу, скажем, из сферы интеллектуальной и оппозиционной в сферу поп-культуры и в зону власти. В отличие от западного варианта, где первая реально существует как составляющая этой драматургии, у нас этот переход имеет форму и динамику влипания, проваливания. То есть полностью пропадание во властном дискурсе и через это не только его демонстрация, но и даже апологетизация. Собственно, всякое радикальное искусство всех времен включало в себя подобные жесты перехода принятых на данный момент границ существования и опознания искусства, выстраивая сложную драматургию взаимоотношений этаблированного и маргинального. У нас же при несопоставимости масс этих двух полюсов малейшее удаление от зоны интеллектуального и так называемого “высокого” имеет следствием стремительное пропадание в доминирующих и массивных зонах власти и поп-культуры, без всякой возможности игры и мерцания. Тут к месту еще раз отметить, что как раз при советской власти такие жесты — переход из сферы официальной в андеграундную или диссидентскую, и наоборот — были замечаемы и маркированы, вызывая порой скандалы, имевшие общекультурный резонанс. В этой атмосфере и смогло возникнуть такое специфическое культуро-критицическое, точно прочитываемое направление, как соцарт.

Это, естественно, ставит совсем иным образом вопрос социальной нравственности и ответственности, который и является одним из самых неразрешимых вопросов культуры и стратегии деятелей культуры. При исчезновении такой влиятельной и достаточно четко прослеживаемой социальной группы, как интеллигенция, бывшей в свое время и оппозицией, и в определенной части своей — средой для интеллектуальных поисков (не будем встревать в долгие и мучительные споры о причинах ее возникновения, способах существования и факте исчезновения), стоит вопрос если не о ее преемнике, то, во всяком случае, о возможности перемещения части ее социальных функций в какие-либо группы общества и, соответственно, правильное терминологическое называние их. Первое, что приходит на ум по аналогии с западными образцами, то есть по примеру западной культуры, с которой как бы считываются все попытки сооружения нового общества в России, это интеллектуалы. Естественно, проблемы и аберрации, свойственные нынешнему строю в России, вполне проецируются на положение и возможности социального влияния этой мизерной группы населения. К тому же, несомненно, следует учитывать и вообще традиционное российское недоверие и подозрение относительно так называемой интеллектуальной деятельности (даже среди интеллигенции, которая вовсе не была в этом смысле полным аналогом интеллектуалов). Всегда это связывали с вредным и даже развращающим западным влиянием, особенно в периоды фундаментализации общества, свидетелями чему, представляется, мы теперь и являемся.

Антиинтеллектуализм — традиционное настроение, весьма распространенное и влиятельное даже в среде русской интеллигенции. Опять-таки поминаем этот общеизвестный феномен по причине невозможности миновать его поминание, как бы банально оно ни было. А куда денешься? Никуда. Да и некуда.

Одна весьма известная современная русская писательница на неком интернациональном форуме заявила, что интеллектуал — это умеющий говорить, но не умеющий чувствовать сердцем. (Возможно, это и так, но, отметим кстати, это было объявлено на встрече людей, пытающихся как-то, плохо или хорошо, но все-таки договориться — а к этой аппеляции к сердцу и чувству можно еще было бы, между прочим, добавить кровь и почву.) Из других претензий к западным интеллектуалам было помянуто их приятие и потворствование советскому режиму. Увы, увы! Может, и поздно, но они все-таки одумались. В то время как чувствующим сердцем и одумываться нет никакой причины, они просто этим самым сердцем и прилипают к любой власти. Им проще.

Проблемы бытия и утопий интеллектуалов — в их принципиальной оппозиции любой облекающей их и их общество власти. Собственно, они и есть специальные существа, выращенные социальной природой для подобной функции. Поддержать-то сильных да красивых желающих всегда полно. Так что власти жаловаться и тосковать на этот счет не приходится. Некий статус и модус одиночества в социальном окружении исполняет жизнь интеллектуала чертами героизма и наполняет интеллигентскими соблазнами — предположением наличия некой некоррумпируемой собственной власти. Отсюда и утопии — попытки отыскать некий идеал на стороне, в образе и виде всех левых социально-реформаторских попыток. От этого же — перенапряжение и всякого рода уходы в террористическую деятельность. Но нам ныне не до соблазнов интеллектуалов, нам до их простейшего выживания на нашей территории.

Если позволено будет сделать некое необязательное историософское отступление, то представляется, что всякий раз во времена российских социальных и экономических перемен, ориентированных на Запад, Россия пытается включиться в историческое время, но и всякий же раз скатывается к природно-циклическому чередованию временных циклов — зима, весна, лето, осень. И сейчас, несомненно, мы находимся в периоде поздней осени, после ельцинского лета и горбачевской весны. Но это так, отступление.

А что мы имеем в итоге? Приходится заканчивать почти тем же, с чего и начали. Однако хотелось бы заметить некоторое отличие нынешней власти, тяготеющей, скорее, к авторитаризму или олигархической форме, от тоталитарной. Почти уже осуществленной задачей этой власти является концентрация всей политической власти, отдавшей в пользование обществу небольшие площадочки всяких клубов по интересам, всевозможные наиавангарднейшие художественные, невозможные при советской власти малопосещаемые проекты и немногочисленные социально-радикальные образования. В пределах небольшой олигархической группы собран и весь основной капитал, оставляя прочему бизнесу с некритериальным для них годовым оборотом (ну не знаю, я же не экономист какой-нибудь — может, в 500 000 долларов) разбираться самим между собой и всякими претендующими на него самостоятельными криминальными группами. Аналогичным образом и все средства массовой информации, покрывающие, скажем, группы населения числом не более, чем три-пять тысяч человек, пока власти не волнуют. И в этом, надо заметить, существенное отличие нынешней власти от власти тоталитарной, которую интересовал каждый отдельно взятый человек. В этом отношении ее можно было назвать властью человеческой. Из всего вышеизложенного выходит, что зонами возможного выживания интеллектуалов и зарождения гражданского общества являются зоны малого бизнеса, малых сообществ. Ясно дело, что нигде интеллектуалы не вправе рассчитывать на миллионные тиражи, но влияние их малотиражных высказываний вполне ощутимо и на уровне власти, и на уровне большого бизнеса.

Вспоминается, как в каком-то интервью Сэлинджер, спрошенный об его отличии от всемирно гремевшего тогда Евтушенко, отвечал: “Ему интересно, что думает о нем Брежнев. А американскому президенту интересно, что Сэлинджер думает о нем”.

И под конец отметим еще одно. При движении власти к доминату, размытой зоне интеллектуальной деятельности и почти отсутствующем гражданском обществе остро встает проблема формирования профессионально-корпоративной солидарности и этики. Но большинство деятелей культуры все-таки нынче озабочено, в основном, либо государственной целесообразностью и лояльностью своих поступков, либо экономическим преуспеянием (под видом соответствия читательским ожиданиям и чаяниям), либо захватом власти и влияния в сфере культуры, что неплохо и даже важно, но при наличии серьезного культуро-критицического анализа деятелей культуры и соотвественного определения общественной и социо-культурной позиции.

Вот так.

Это все.

На данный момент, во всяком случае.