"Пастырь Вселенной" - читать интересную книгу автора (Абеляшев Дмитрий)

Глава 28 ЯЗЫЧНИЦА

Неделя пролетела в сладостной круговерти восторга. Лея и Владимир были на самом гребне счастья – их сердца пели в унисон радостно обновлявшейся природе. Лучи солнца сделались действительно по-летнему жаркими, так что Лея, выходя на улицу, уже закрывала свою очаровательную головку прелестной шляпкой анданорского покроя, совершенно асимметричной и более всего напоминавшей помесь между треуголкой Бонапарта и крылом бабочки.

Ночами молодым людям не давал спать пронзительный визг круглосуточно резвившихся скримликов. Однажды пушистая самочка даже влетела в открытую дверь, и Лея ловко, как кошка на мышь, прыгнула на ее белое пуховое тело и сжала его руками. Самочка испуганно затихла, и Лея между делом заметила Володе, что скримлики не только съедобны, но и очень вкусны, а у них на Анданоре съесть скримлика, пойманного своими руками весной, очень добрая примета. Самочка отчаянно била своими широкими белыми крыльями, прижав длинные, хотя и короче, чем у земных зайцев, ушки к спине. Володя увидел слезы в ее игрушечно-огромных глазах и подумал, что она все-таки не счастливый билетик, чтоб вот так просто лишить ее жизни. И тогда Лея, с встречными слезами, внезапно зазвеневшими в веселом минуту назад голосе, озадачила Володю новой гранью анданорской приметы. Развернув скримлиху откормленным животом вверх, Лея потрогала ее набухшие грудные железы, свободные от шерсти, и сказала, стыдливо потупив взгляд:

– А между прочим, у нас в народной медицине мясо беременной скримлихи считается отличным средством от бесплодия.

Владимир тяжело вздохнул и задумался. Но, повернув голову в сторону входной двери, увидел там затравленно жмущегося к притолоке тощего самца, потрепанного, со свежими рубцами на теле. Похоже, победа в турнире досталась ему очень нелегко. А Лея между тем продолжала:

– И, к слову, это животное – моя добыча, и я не обязана спрашивать у тебя разрешения на его съедение.

Лея уже собиралась встать и отправиться в столовую, когда Володя молча удержал ее за плечо и показал взглядом на боязливо поднявшегося не только на задние лапки, но и чуть ли не на цыпочки самца, в чьих глазах читались надежда и ужас.

– А мне эта пара кажется похожей на нас с тобой, – сказал Володя. – Посмотри, через какие напасти пришлось пройти этому кролику, чтобы остаться вместе со своей невестой. Да, у них уже получилось то, чего мы пока не сумели. Эта самочка беременна. И мне кажется, что разлучить их сейчас будет куда как более нехорошей приметой, чем отпустить ее с миром и позволить влюбленным оставаться вместе. Как ты считаешь?

В ответ Лея лишь молчала, потупив взгляд. Володя осторожно забрал из ее рук несчастного зверька и, с самкой на руках, приблизился к двери.

– Осторожно, самец может быть опасен, – глухо сказала Лея за спиной.

Но Володе показалось, что они с крылатым влюбленным зайцем, встретившись взглядами, отлично поняли друг друга. Владимир поставил самочку на пол, развернув ее мордочкой к супругу, и легонько подтолкнул, чтобы та вышла из панического ступора, в который ее вогнала бесцеремонным пленением Лея. Скримлиха переступила с ноги на ногу, а затем, подбадриваемая мультипликационными, слишком выразительными даже глазами мужа, выскочила за дверь с таким визгом, будто за ней гнались десять бесплодных анданорианок, вооруженных тесаками.

Вернувшись в дом, Владимир обнаружил Лею лежащей на кровати и рыдающей навзрыд. Владимир тихонько опустился рядом с ней и принялся ласково, насколько вообще был способен, гладить ее по голове и шее. Лея всхлипывала и глотала слезы. Володя осторожно переключил кровать на перинную мягкость, и его безутешная жена погрузилась в мягкую волну постели, смирившись, что Владимир решил за нее, как она будет лежать. Володя подумал, что сейчас они, судя по всему, впервые столкнулись с проблемой, разрешить которую было не в их власти. Он давно уже опасался, что люди с анданорцами скорее всего генетически несовместимы – ведь у его жены было как-никак два пупка, а не один; следовательно, анданорцы имели несколько иное строение плаценты и, быть может, чуть-чуть иные свойства яйцеклетки. А Володя, будучи биологом, отлично понимал, что в таких вопросах чуть-чуть – значит все. Через пятнадцать минут тихих, беспомощных, детских всхлипываний, каждое из которых болью отдавалось в сердце Владимира, куда как более спокойно относившегося к тому, что, быть может, никогда так и не станет отцом, Лея заснула, словно маленькая обиженная девочка, а Володя, опасавшийся, что она не спит, но просто затихла, долго еще сидел над ней, поглаживая ее великолепные пепельные волосы.

На другой день Лея была почти так же жизнерадостна, как и прежде. Володя, да и сама Лея надеялись, каждый наедине с собой, что, когда пройдет весна, страсть сделаться матерью утихнет и боль отойдет, сделавшись глуше.

Еще через день, увидев первую черную прогалину в снегу – почва Анданора оказалась великолепным черноземом, – Лея сказала Володе, что завтра или послезавтра они станут свидетелями того, как вылезает из земли кулямба. Володя, немало озадаченный тем, что собой представляет эта самая кулямба, изумился еще больше, когда узнал, что кулямбой называется один из немногих видов анданорских деревьев. Оказывается, анданорские травы продолжают под сугробами расти в течение всего года, давая пищу роющим снег скримликам и прочей живности; для их листьев вполне хватало того солнца, что пробивалось сквозь рыхлую толщу снежинок, и они умели как-то хитро растапливать воду кончиками корней, в том числе надземных. Это, конечно, было весьма интересно с научной точки зрения, но то, что представляла собой кулямба, казалось будто сошедшим со страниц сказок про фасолинку, за несколько часов достигавшую неба. Владимир с трудом заставил себя поверить в услышанное. Выходило, что кулямба – это вполне многолетнее, полноценное дерево, обладающее огромной – на несколько километров – корневой системой, где удивительным образом за долгую анданорскую зиму копится неимоверный запас питательных веществ. Тому же, что происходит дальше, весной, Владимир должен был сделаться теперь свидетелем. За считанные часы с рассветом кулямба пробивает себе дорогу на поверхность, и к вечеру того же дня ее высота достигает уже ста метров, если дерево старое. Ствол зрелой кулямбы, то есть произрастающей в одном месте более трехсот лет, может быть четыре и более обхвата в ширину. Лея сказала Владимиру, что самая древняя кулямба Анданора, почитаемая Священным Древом, насчитывает более пяти тысяч лет жизни; срок значительный, хотя последние две тысячи лет существование этой кулямбы искусственно поддерживается специально созданным для этой цели Институтом Священного Древа. Затем на следующий день утром на деревьях распускаются цветы. В тот день, когда это происходит на главном дереве, Империя празднует День Цветущей Кулямбы. Маленькие белые цветочки, по словам Леи, наполняют воздух удивительным ароматом, исполняющим веселья сердца людей и дарующим им силы прожить еще один год. Всего неделю радуют глаз белые цветы кулямбы – затем они опадают, и на их месте вызревает несметное количество плодов, способное прокормить семью земледельца, и это при прожорливости анданорцев, на протяжении целого года.

Отсутствие на Анданоре птиц, а также скорое и неумолимое приближение предотвращающих гниение холодов способствовали тому, что обыкновенно весь урожай расходовался по назначению, доставаясь хозяину дерева. С ветвей кулямбы ежедневно падало определенное количество плодов, каждый из которых был не меньше сочного земного арбуза. Под конец года особый вид древоточца – кулямбовый червь – дотачивал ствол, и тот, раньше или позже, рушился, изъеденный паразитом и атакованный безжалостными зимними буранами. Тогда семья собирала в хранилища – или просто стаскивала во двор – оставшиеся плоды упавшей кулямбы, которых обыкновенно всегда хватало до следующей весны. Анданорские историки считали, что кулямбовое хозяйство минувшими тысячелетиями отшлифовало особый тип характера анданорца – привязанного к своей семье и склонного к завоевательским походам. Ведь, собственно говоря, прокормиться здесь не составляло ни малейшего труда, если у тебя была кулямба.

Лишившись же кулямбы, семья была обречена на голодную смерть, если, конечно, ее не брал под свое покровительство глава иного клана, располагавший свободной кулямбой, быть может, захваченной у таких же бедолаг, как те несчастные, что просили его заступничества. Теория эта была сколь изумительной, столь и правдоподобной – ведь с момента посадки семечка до первого плодоношения проходило не менее ста лет, и все это время юная кулямба нуждалась в уходе и подкормке. А потому могущественные землевладельцы начали, глядя в будущее, не надеяться лишь на войны, но выращивать кулямбы для подданных своих правнуков. По легенде, первыми до этого додумались, естественно, предки ныне здравствовавшего Императора, старейший из которых основал династию, посеяв коротким летом, глядя в будущее, на пустынных землях тысячу семечек для будущих вассалов своего рода.

В результате войн обездоленные люди, лишенные живительного древа, сбивались в страшные разбойничьи шайки, отличавшиеся крайней жестокостью и не только не брезговавшие человечиной, но порой целенаправленно занимавшиеся охотой на людей. Когда же им не удавалось украсть плодов кулямбы или вдоволь насытиться пленниками, они начинали, от дикого голода, резать и поедать друг друга, начиная с новичков, и бывали случаи, когда к весне от банды оставался один лишь атаман. Естественно, что государство, сложившееся в столь жестких условиях, должно было создать изощренную систему подавления, адекватную опасности и основанную на страхе и строгой иерархии. Захват все новых и новых земель становился обязательным с ростом населения – ведь для нормального плодоношения кулямбы не могли расти менее чем в пятиста метрах друг от друга. Естественно, что при таком раскладе появление больших городов было просто немыслимым – каждый жил на своих обширных угодьях, в центре которых было место, откуда – лишь веря в это, можно было жить – весной должна была показаться вершина живоносной кулямбы. Те же, чья семья была большой и кто опасался, что плодов может не хватить, весь год удобряли дерево кто во что горазд – от экскрементов до человеческой крови и бульона из сваренных врагов. Разогретые жидкие удобрения просто вливались в снег, в той же слепой вере, что растение доберется до них своими корнями и сумеет набраться сил, достаточных для обильного урожая.

Кулямба была изображена на гербе Анданора. Ее почитание выходило, по сути, вовсе лишенным какого бы то ни было налета мистики и логично вытекало из происходящего на планете. Для аристократии же, несколько тысяч лет питающейся от далеких колоний, кулямба стала не более чем символом. Деревьями менялись, их, много реже, дарили. Кулямбами могли обменяться близкие друзья – и это также было древней традицией. Ведь как можешь ты пойти войной на того, у кого во дворе стоит твое дерево? С другой стороны, вы вынуждены будете дружить, посылая рабов за урожаем в угодья друг друга; это имело примерно тот же смысл, что на Земле – браки между знатными родами. Вот так-то и случилось, что растущая во дворе Тидлы кулямба принадлежала аристократическому роду, последним отпрыском которого была Лея, то же дерево, что росло во дворе особняка Леи, было деревом ее подруги. Из-за деревьев, собственно, девочки и подружились в детстве – они ходили смотреть, как растут их кулямбы, каждой весной, и неизбежное их общение переросло в дружбу.

Также Лея поведала и о том, что примерно на тысячу женских, с белыми цветочками, кулямб приходится одна мужская, оплодотворяющая при помощи ветра и маленьких пронырливых кулямбовых мошек многие тысячи деревьев на сотни километров вокруг. Это как в лотерее – никто не знает, которая из кулямб в этом году окажется розовой. Тот, чья кулямба оказывалась мужской и оттого не плодоносила, испокон века не бедствовал – ему приносили часть урожая все окрестные жители.

Оттого-то розовая кулямба во дворе издревле считалась знаком особого расположения небес. Еще бы, семья была уверена, что не лишится пропитания до следующего лета, и при этом у них было нечего воровать – дерево-то их не имело плодов; также не надо было следить, чтобы сорвавшиеся с ветвей фиолетовые мясистые шары не сожрали скримлики и прочие местные создания, набегающие целыми стаями на грохот падения увесистых фруктов.

Лея сказала Владимиру, что каждый год надеялась, что именно в этот раз кулямба распустится розовым. Их род был не слишком древним – Лея могла проследить свою родословную лишь на четыреста лет в глубину, – и на ее памяти их кулямба никогда не покрывалась цветами, приносящими счастье. Разумеется, всякое древо имело свой личный документ с подробным описанием его местонахождения и нынешнего хозяина, у которого, собственно, бумага эта и хранилась. Роды Леи и Тидлы обменялись кулямбами 275 лет назад – Лея с благоговением показала Владимиру свиток, которым удостоверялся факт обмена. Мода на подобные мены миновала вот уже как двести лет, и то, что твоя кулямба находится во дворе потомков иной древней династии, лучше всяких бумаг свидетельствовало о тебе, что ты действительно потомственный аристократ – потому-то Лею и водили во двор Тидлы торжественно, как на праздник. Лея была сиротой. Пять лет назад ее родители, тоже военные, погибли при подавлении восстания на одной из далеких колоний. Тогда-то юная девушка и вступила в офицерский корпус. К слову, если Лея будет числиться без вести пропавшей еще семь лет, то ее дом перейдет каким-то дальним, неизвестным ей родственникам, о которых она и слышала-то не больше, чем то, что они есть.

Утром следующего дня Лея разбудила Владимира на рассвете. Зеленые лучи уже коснулись черной земли и остатков снегов, в небе радостно, словно гигантские летучие мыши, порхали пушистые скримлики. Справа от дорожки, ведущей к обнажившейся из-под снега космолетной площадке, Лея присела на корточки на известном ей с детства месте и принялась ждать. Владимир присоединился к ней, присев рядом. Ему отчего-то неуклонно лез в голову носатый Пиноккио, зарывший золотые монеты на так называемом Поле Чудес. “Неужели, – думал Володя, – возможно, чтобы сейчас оттуда что-то показалось, возможно ли, чтобы Лея вычислила этот момент с такой филигранной точностью?” Однако возбуждение от ожидания чуда передалось и Владимиру. Он вглядывался в комочки почвы перед Леей до боли в глазах, пока солнце не сделалось желтоватым. “А ведь здешние жители ждут этого мига целый год, – подумалось Володе. – И сколько семей сейчас вот так сидит на своих обширных – иначе никак – угодьях в ожидании рождения чудесного ростка”. Владимиру показалось, что маленький комочек земли, так, крупинка, чуть сдвинулся в сторону. Или это глаза, не выдержав напряжения, родили иллюзию движения?

Однако Володя сказал об этом Лее, и та, деловито кивнув, стала пуще прежнего всматриваться туда, куда Владимир указал пальцем. И вот тут земля уже заметно раздалась в стороны на глазах, и из нее к солнцу, лишь только поднявшемуся над горизонтом, потянулся наклонный сочный росток, толщиной в указательный палец да и напоминающий его своей формой – он был будто увенчан на вершине плоским ноготочкой. Лея тут же бросилась перед ним на колени и поцеловала землю у его основания. Владимир, разумеется, не присоединился к подобному язычеству и лишь тяжело вздохнул, глядя на то, как его жена исполняет первобытный обряд. Как он и опасался, на этом действо не закончилось. Лея, крикнув Владимиру, чтобы тот охранял росток и не вздумал осквернить его своим касанием, так и сказала – осквернить, стремительно вбежала в дом и вернулась через считанные секунды с наполовину заполненной склянкой в руках. В ней была кровь. Лея обагрила росток, успевший за это время подрасти более чем на пять сантиметров, густой липкой жидкостью, тот же как ни в чем не бывало продолжал свой рост. Владимир спросил у Леи, с холодом в сердце и предполагая самое худшее:

– Что это, милая?

– Кровь, – отозвалась Лея, переведя дыхание. – Я вылила полбутылочки на производящее место, пока ты спал, а теперь закончила ритуал. Теперь все хорошо.

“Да уж”, – подумалось Володе. А вслух он спросил:

– Киска, ты уж прости, но что ты имела в виду под производящим местом?

Лея покраснела и, поджав губы, молча указала на землю возле ствола кулямбы.

“И то хлеб”, – с некоторым облегчением подумалось Владимиру, у которого уже был готов следующий вопрос:

– И чья же это кровь?

– Как чья? – удивилась даже Лея. – Здесь смешана кровь пленных, заколотых в День осеннего снегопада, когда сверху падают тысячи тонн воды. В прошлом году было принесено в жертву сто восемь человек, как обычно. Мне, как аристократке и офицеру, полагается целая бутылочка. Люди попроще используют десятикратно разбавленную кровь, крестьяне же довольствуются кровью еще большего разведения.

Владимир потерянно поднялся и пошел домой. Лея поняла, что он отчего-то расстроен, но сперва даже не сообразила, что это оттого, что он христианин и ему неприятно то, что она сейчас проделала. Девушка внутренне поджалась – ей вовсе не хотелось обижать Володю и пошла следом за ним. Владимир сидел на стуле и вычитывал утренние молитвы по своему молитвослову. Лея села рядом и примирительно сказала:

– Володенька, милый, ну что мне оставалось делать? Пойми, не я же убивала тех пленных. Они и так были приговорены к смерти, так что в этом не было ничего страшного. Ну, так делали и мои родители, и деды, и прадеды – тысячи лет. Скажи спасибо, что нам теперь и не приходится собственноручно закалывать рабов над ростком кулямбы или привязывать их так, чтобы она прорастала сквозь них снизу вверх и тело потом выезжало к небу на ее верхушке. Ведь раньше было и такое.

– Спасибо, – резко ответил Володя и отвернулся.

– Милый, ну ведь это всего лишь ритуал, – растерянно твердила Лея. – Условность, традиция, как хочешь назови.

– Как хочешь? – резко отозвался Володя. – Это человеческое жертвоприношение, вот что это такое. Пойди хоть руки помой.

– Нет, это нельзя, – торопливо объясняла Лея. – Да они совсем чистые, взгляни... После заката я помою руки, а сейчас никак нельзя. Это тоже традиция такая.

Володя обернулся и взглянул на Лею так, словно видел ее впервые. Да, а ведь его жена была язычницей – впервые столь отчетливо, как приговор, подумалось ему. Настоящей, истинной язычницей. А другая истина заключалась в том, что он эту язычницу любил. А третья – что ведь она правда была ни в чем не виновата. Какой же ей быть, если и родители, и прародители ее были еще более отстойными язычниками, чем она сама. Что теперь, на костре ее сжечь за это? И весь Анданор – от маленьких девочек до беззубых старух, от деревенских мальчонок до Императора, – склонившись сейчас над ростками ни в чем не повинной кулямбы, слепо повторял, не хуже обезьян, страшный обычай древности... Володе вдруг до слез сделалось жаль этих несчастных, обрекавших своими слепыми, бестолковыми поступками свои души на проклятие. Ведь среди них были – он это сейчас точно знал – неплохие и наверняка даже очень хорошие люди. На глаза Владимира внезапно набежала горячая слеза – ему вдруг захотелось помочь всем этим людям, лишающим себя вечной жизни из-за такого вот, им самим не нужного ритуала.

“Господи! – непроизвольно в сердцах подумалось Владимиру. – Сделай так, чтобы все эти несчастные получили хоть когда-нибудь надежду на спасение...”

Лея, растерянно кусая губы, смотрела Володе в лицо, не зная, что еще ему сказать. Ей было так больно – ведь она не сделала ровным счетом ничего дурного, а ее возлюбленный теперь гнушался ею, словно она совершила какое-то преступление. А Володя, на сердце которого отчего-то стало легче и от оброненной слезинки, и от неожиданной для него самого просьбы к Господу, чувствовал сейчас какую-то глубинную убежденность, что когда-нибудь, пусть через сто лет, пусть через тысячу, – и этих обездоленных людей коснется свет истинной веры, ну чем они хуже жителей Земли... А еще Володя вспомнил слова, которые читал в Новом Завете, кажется, у апостола Павла, что жена-язычница может спастись мужем христианином. С любовью заглянул он в глаза своей нежной, несчастной, обманутой Лее, отлично понимая, что сейчас он не сможет даже попытаться убедить ее в недопустимости подобных церемоний, как он мог требовать от нее, чтобы она ради него отреклась от тысячелетиями оттачивавшееся веры отцов. Он молча обнял Лею и нежно поцеловал ее в лоб – он понимал, что если сейчас отгородится от нее, то этим лишь ожесточит ее сердце.

Губы Леи так и заискрились в ответ радостной улыбкой. Она осознала лишь, что Володя понял наконец, что сама она ни в чем не виновата. Владимир, будто ничего не случилось, поднялся со своего сиденья и вышел во двор. За прошедшие четверть часа росток вымахал ему по пояс и, следуя за восходящим солнцем, стоял уже куда как более вертикально.