"Пастырь Вселенной" - читать интересную книгу автора (Абеляшев Дмитрий)

Глава 12 СОПРОТИВЛЕНИЕ

Внимательно изучив указ, Володя понял, что лаборатории, где он работал, более не существует. Он был прав – Институт биофизики попал в список объектов, потенциально опасных для Анданора, а потому перерегистрации не подлежащих. Да и вообще за три месяца, прошедших со дня оккупации, было вновь открыто так мало предприятий, что более 90 процентов москвичей в одну ночь сделались безработными. Точнее, в ночь оккупации-то безработными стали все, но кое-кто, получив в Оккупационных Штабах, расположенных теперь в зданиях местных администраций, самоучители Языка Покорности, сумели пройти перерегистрацию. К примеру, метрополитен приступил к работе с 1 марта. Мосгортранс, которому разрешили использовать лишь троллейбусы и трамваи, вывел свои машины на линии и вовсе к 12 февраля. А вот МГТС – Московская городская телефонная сеть, как потенциально опасная для захватчиков, ведь, используя телефон, Сопротивление сможет координировать свои планы, так же как и все предприятия сотовой, спутниковой и прочих видов связи, включая все проявления компьютерной сети Интернет, – прекратили свое существование насовсем.

Как же сложилась жизнь Володи после прихода Анданора? Как и у тысяч москвичей – почти никак. Владимиру было почти нечего есть, даже вода поступала теперь с перебоями. Владимир узнал, что такое не мочь приготовить гречневую крупу на электроплите по причине отсутствия электричества, когда живот сводит от голода, а подогреть воду невозможно никак; или когда огонь есть, но кашу не сварить без воды, покинувшей краны во всем доме, оставив их железные носики, сколько ни крути вентиль, уныло подтекать, как носы граждан при жестоком насморке, которым, к слову, тоже страдало тогда пол-Москвы из-за отключенного отопления. Тогда Володя дожидался рассвета, чтобы не повторить судьбу дога Шторма, и ковырял пока что не почерневший от прихода весны сугроб; ведь если полученную воду прокипятить и слить откровенную грязь, то привкус химии в такой каше почти не ощущался. Володя, конечно, мог бы махнуть к маме на дачу; у нее там были кое-какие соления и крупы; но именно по этой причине он туда и не ехал: Владимир знал наверняка, что мама не оставит его голодным, и стало быть, когда они совместными усилиями уничтожат ее запасы, то и голодать будут вместе. Однако Володины проблемы с приготовлением пищи были пока временными и не слишком серьезными. Для того чтобы сварить кашу, требовались три составные части несложного уравнения – крупа, вода и огонь. С замиранием сердца думал Владимир, что он будет делать, когда у него кончится гречка. Мешок гречневой крупы он выменял на стихийном рынке на видеомагнитофон; тогда подобная операция была самой обыкновенной и считалась взаимовыгодной. У Володи оставались еще тренажер и компьютер, но еды в городе, парализованном оккупационным режимом, оставалось все меньше. Килограммов десять крупы – вот какой была цена у его компьютера. А может, и все пятнадцать – компьютер был полезной вещицей, он помогал убить время. Наденешь стереошлем и погружаешься в мир, где трудности преодолимы и не унизительны и где ты можешь воображать, превращая виртуальных врагов в ошметья мяса, что стреляешь по анданорцам. Когда судьбы в тупике, наркотики всегда в цене. И в первую очередь самые банальные из них, позволяющие забыться и “чтобы было хорошо”. Самые практичные из москвичей в первый же день оккупации, когда многие магазины еще работали, купили на все свои сбережения самых дешевых сигарет. Теперь они воистину стали обладателями несметных сокровищ. За пачку сигарет – без разницы, с фильтром они или без, да хоть вообще папирос – можно было выручить около килограмма крупы, а если повезет, то и все два; а вот тренажер – Володя узнавал на рынке – он мог смело оттащить на помойку. Ну, или продать за символический бесценок – купить вещь, которая пожирает калории, мог только тот, кто не испытывал каких-либо иных проблем. Но скорее всего у него уже и тренажер имелся. И уж получше того, что мог предложить Володя.

Можно ли было заработать в Москве? Можно. Вчера на рынке Владимир увидел Катю, девушку из соседнего подъезда. Они вместе учились в школе до седьмого класса, потом Владимир перешел на экстернат. Она мечтала стать детским врачом, и Володя слышал, что на момент оккупации она училась в мединституте. На рынке же Катя стояла, прислонившись к фонарному столбу; пуговицы ее зеленого пальто были расстегнуты ниже пояса, выпуская на волю симпатичную ножку в клетчатом чулке и в черном, не по сезону легком, осеннем сапожке. Губы были густо окрашены красной масляной помадой, глаза же были призывно подведены. В руках девушка держала табличку “2 кг крупы”. Володя уже много раз видел подобных девиц на рынке; цена на живой товар неуклонно снижалась – все больше молодых женщин, отчаявшихся от голода, решались попробовать себя в роли жриц любви. Но прежде Владимиру всегда казалось или же он сам убеждал себя, что все эти девицы изначально имели в себе некую порочность или хотя бы повышенную склонность к любовным утехам; но когда он увидел Катьку, самую серьезную и неприступную девчонку их класса, на морозе, в пальто, расстегнутом до прозрачной вуальки узеньких трусиков, и эту Катьку, наряду с прочим барахлом, притащенным на толкучку, хладнокровно оглядывали, только что не ощупывали, уставшие от подобной жизни и так же, как и она, не склонные к любовным забавам посетители рынка, образ мира, устоявшегося в голове Владимира, рухнул. Сперва он хотел броситься к ней, растолкать, обогреть, разморозить ее сердце, отвести к себе... Но в следующий же миг, отвернувшись и чуть прикрыв ладонью лицо, словно от ветра, шарахнулся в сторону, чтобы не быть узнанным. Ну и что он мог бы ей предложить? Сохранить свою честь и умереть голодной смертью? Владимира трясло крупной дрожью, он почти убегал с рынка, где несчастные люди за бесценок продавали остатки человеческого достоинства. Он уже не знал, как он относится к тем, кто пользовался неумелыми ласками таких вот несчастных девушек. Прежде он считал их подонками, способными на низость ради удовлетворения своей похоти. А теперь он сам не знал, кто они такие – ведь они, по сути дела, давали этим вот простым девушкам с растоптанными идеалами, мечтавшим стать врачами, учительницами, учеными, шанс хоть как-то выжить в это страшное время. Екатерину Соловьеву, торговавшую собой на рынке, обесчестит не тот мужчина, который решится расстаться с двумя килограммами крупы ради прелестей юного тела. Нет. Всех их – и Екатерину, и самого Владимира – обесчестил и втоптал в грязь Анданор. И тогда, возвращаясь с отвратительного рынка, Володя ощутил в своей крови новую, злую, опасную силу. Он почувствовал, что смог бы, не мучаясь угрызениями совести, убить анданорца. Врага. Одного из тех, кого он теперь ненавидел по-настоящему. Поход на рынок, где торговала собой без пяти минут детский врач Катька Соловьева, состоялся вчера; но и сейчас, вспоминая о нем, Владимир сжимал зубы и кулаки. Он сидел за столом своей кухни и ждал, когда наконец закипит вода в кастрюле. Белая эмалированная посудина с неуместным розово-желтым цветочком на крышке пока так и не думала издавать никаких призывных звуков. Володя поднял голову и увидел, что и стоваттная лампочка под белым, как свежевыпавший снег, абажюром светит вполсилы. “Да уж, – вздохнул Владимир, – сегодня кашки не скоро дождешься. – Он оперся о ладонь поросшим жесткой щетиной подбородком. – Не буду бриться, – внезапно решил он. – Не буду делать вид, что ничего не происходит. Интересно, как можно выйти на Сопротивление?” – задался он немым вопросом, адресованным в никуда.

Электрическим током по телу пробежал звонок в дверь. Три коротких безжалостных звонка. Владимир на всю жизнь запомнил, о чем думал, когда шел открывать.

“Эти гады умеют читать мысли, – думал Володя, ощущая между тем, как тело его отвратительно размякнет, отказываясь делать первый шаг в сторону двери. – Они подслушали слово “Сопротивление” и пришли убить потенциального партизана”. Владимир поднялся со стула, ощущая, как отвратительно ослабели его колени и тошнотно заныло в груди. За окном была ночь, и одинокий фонарь невесело кивал своим оранжевым глазом среди разгулявшейся вьюги. Соседи по ночам сидят дома, соблюдая комендантский час. Владимир нашел в себе мужество встать, лишь утешив себя простой, но, как ему казалось, правильной мыслью. “Вряд ли я такой уж грешник, – думал он, – что на том свете попаду в худшие места, чем этот страшный город этой страшной зимой. Может, оно и к лучшему”. Повинуясь внезапному порыву, Володя не стал заглядывать в “глазок” – ведь он все равно не сможет не открыть дверь, когда увидит за нею отвратительный черный шлем анданорского патрульного.

Щелчок замка – и бледного, побелевшего заранее Владимира обдало волной горячего пота от неожиданности. За дверью стоял Юрий Зубцов, тот самый, с которым они когда-то давным-давно, в незапамятные времена отстреливали сквирлов. Сумевший, по общему мнению своих ребят, закадрить силлурианского эмиссара Лайну. И который – Володя это знал наверняка – не мог не быть одним из лидеров Сопротивления.

– Здорово, старик! – чувствительно хлопнул он Владимира по плечу, приводя в чувство.

Он улыбался такой широкой, открытой улыбкой, словно не было всех этих унижений и ужасов оккупации. Словно никто из его знакомых или соседей не был убит и не торговал своим телом на рынке.

– Вот, оказался в ваших краях в комендантский час, – сказал он, раздеваясь, – не выгонишь?

Володя с благодарностью разглядывал могучего вояку, который с порога устроил Владимиру первую проверку – никто из землян, под страхом смерти, не имел права принимать в своем доме чужака во время комендантского часа. Володя лишний раз восхитился военной выправкой, если не сказать грацией, этого крупного, широкоплечего мужчины, тем, как высоко он нес свою голову, каким веселым и жестким был прищуренный взгляд его карих глаз. “Вот кто обладал телепатией”, – мелькнуло у Владимира в голове. Ведь только вчера Володя впервые понял, что сумеет хладнокровно лишить жизни анданорского оккупанта. И уже сегодня его гостем был Юрий Зубцов, который, если остался жив, мог быть только участником Сопротивления.

– Так-так, что у нас сегодня на ужин? – потирая руки, протяжно спросил Юра. Его волосы с проседью поблескивали бусинками растаявших снежинок, лицо было спокойным и бесстрашным. – Ага, – констатировал он, заглянув под крышечку, – гречка. Ну, а с моей стороны будет тушеночка. Идет? – подмигнул он Володе.

Владимир очень хотел взять его за руку и сказать: “Я знаю, откуда вы; я согласен с вами сотрудничать”. Рука у Юрия Васильевича была сильной и мозолистой, где надо; сколько бы Володя ни занимался на своем тренажере, ему никогда не иметь такой руки, руки кадрового военного. Внезапно Владимир схватил Зубцова за руку и спросил со слезами, звеневшими в голосе:

– Скажите мне честно, вы из Сопротивления?

Ни один мускул не дрогнул на лице Володиного собеседника. Пожав руку Володи, он, в свою очередь, спросил:

– А у тебя есть какое-нибудь дело к Сопротивлению, так?

– Да, – ответил Володя, чувствуя, что горячая слеза радости все же перехлынула через барьер века и теперь сползает по щеке. – Да! – повторил он. – Я хотел бы вступить в ваши ряды.

Юрий вздохнул и незаметно забрал свою руку.

– Хорошо, – сказал он. – Я и не сомневался в тебе. Но имей в виду: партизанская война с Анданором – это тебе не охота на сквирлов. Усек?

Володя покорно кивнул и быстрым движением утер слезу. Он был рад, что патетическая минута миновала, и уж тем более ему было неудобно за свои слезы.

– Для тебя Сопротивление – это я. Понял? – спросил Юрий, открывая банку тушенки портативной открывалкой-брелоком.

– Понял, – откликнулся Владимир.

– И еще, – сказал Юра, многозначительно подняв указательный палец, – запомни. С Сопротивлением готовы сотрудничать почти все, через одного. Но толку от большинства из них нет никакого. Все надеются, – и прищур глаз Зубцова сделался почти полным, – что Сопротивление – это бесплатная жратва и какие-нибудь гарантии. Ничего подобного.

Юра взял вилку и отправил себе в рот изрядный кусок тушенки.

– Кашу твою ждать не будем, – с набитым ртом пробубнил он, – она только к утру сварится. Прежде всего, – продолжил он, подвигая к Володе банку вожделенного мяса, которое тот принялся есть с деланным безразличием, – ты должен быть способен ответить на четкий вопрос – способен ли ты убить анданорца? Не абстрактного, а конкретного, у которого под маской – почти такое же лицо, как у нас с тобою. Подумай – от твоего ответа зависит многое.

– Да, – спокойно ответил Владимир. Не слишком быстро и не слишком медленно. Юра в этом разбирался. В самый раз. И глаза у Володи тоже были правильные в этот момент – они будто подернулись тонким слоем бронебойного стекла. Юрий остался доволен.

– Верю, – одобрил он. – Еще я хочу подчеркнуть, – добавил Зубцов после короткой паузы, на протяжении которой в упор рассматривал Володино лицо острым и пронзительным взглядом, – что любое непослушание в Сопротивлении заканчивается смертью. И судьбу твою, если ты провинишься, будет решать не суд и даже не трибунал, а твой непосредственный начальник, то есть я. Усек?

– Да, – согласился Владимир. – Понятно.

– Хорошо, что понятно, – сказал Юра и вновь залез своей вилкой в банку с тушенкой. – Ты видел наши листовки? – добавил он, прожевав большую часть отправленной в рот такой вкусной, настоящей, как до оккупации, свинины в желе.

– Видел пару раз, – честно откликнулся Владимир.

– Там сказано, – Юрий поднял вилку и чуть ли не по слогам, с расстановкой произнес: – За пособничество врагу – смерть. Догадываешься, что я сделал бы с тобой, если бы ты не впустил меня в дом, испугавшись комендантского часа?

– Наверное, расстрел на месте? – Володя нашел в себе силы грустно улыбнуться.

– Именно! – воскликнул Юрий Васильевич. – Итак, если ты согласен еще и с тем, что с этого момента для тебя нет пути назад, то скрепим наш союз рукопожатием, а дальше я расскажу тебе, что к чему.

Владимир откуда-то издали вспомнил заповеди, в том числе “не убий”; вспомнил, что Сергий Радонежский не только благословил Дмитрия Донского на бой с татарами, но даже и отправил на битву двух своих могучих монахов; вспомнил Катьку Соловьеву, которая ничем – вообще ничем – не отличалась там, на рынке, от обычной проститутки, бросил беглый, случайный, скорее непроизвольный взгляд на кастрюлю, которая вот уже битый час не думала закипать, и пожал руку Юрию Зубцову.

– Итак, – сказал вояка, лишь только пальцы их рук разомкнулись, – теперь ты должен чуть больше узнать о Сопротивлении и о том, что ему от тебя нужно в настоящий момент.

Юра удовлетворенно откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

– Прежде всего, – начал он, – существует три круга Сопротивления, о которых тебе следует знать. Сочувствующие – это те, которые готовы поделиться с нами последним стаканом крупы, но не в состоянии убить анданорца. Я опасался, – хитро взглянул на Володю Юрий Васильевич, – что твои религиозные предрассудки не дадут тебе пойти дальше них. Рад, что ошибся. Это внешний, или первый, круг Сопротивления. Таких – тысячи, и они потенциально нужны, но на практике почти бесполезны. У них можно пересидеть комендантский час; на их квартире можно устроить явку или склад оружия; порой они готовы пожертвовать жизнью, но не готовы убить врага. Что же, – усмехнулся Юрий, – я их не сужу. Не все рождаются воинами, и не все ими становятся. Увы.

Юрий на некоторое время умолк, а затем отодвинул от себя свинину Владимиру под нос и отложил вилку в сторону, давая понять, что его трапеза завершена.

– Ты кушай, кушай, – подбодрил он Володю. – Я буду рассказывать, а ты ешь!

Владимир послушно принялся уплетать тушенку за обе щеки; между тем Юрий продолжал:

– Костяк нашей армии составляете вы, второй круг Сопротивления, – сказал Юрий. – Вы способны убить анданорца, но не предателя, сотрудничающего с Анданором. Это уже делаем мы, находящиеся в круге третьем. Разумеется, и у нас своя иерархия, но тебя она не касается. К слову, а не считаешь ли и ты себя в силах убить женщину, срывающую по приказу оккупантов наши листовки перед завершением комендантского часа? Ведь она является пособником Анданора, как ни крути. Подобным предателям даже выдают специальные серебристые жетоны, как Иуде, – они могут приобрести на них еду в спецмагазинах. Вот такую сучку ты мог бы прикончить?

В голове Владимира непрошено возник образ Катки Соловьевой, срывающей листовки Сопротивления, чтобы не умереть от голода, и он без колебаний ответил: “Нет”. Юрий в ответ лишь кивнул, понимающе прикрыв глаза. А потом очень серьезно сказал:

– А я вот могу. И потому я – человек третьего круга. Итак, – сказал он, – теперь о том, что на данный день Сопротивление имеет предложить бойцам второго круга...

Юрий общался с Володей долго, до самого рассвета. Он в деталях описал Владимиру предложенное задание, отметив особо, что оно почти невыполнимо, а потому если Володя не сумеет с ним справиться, то это не будет расценено как предательство интересов Сопротивления. Юрий сообщил Володе, что из-за сокрушительного технического превосходства Анданора над Землей, а также уничтожения захватчиками всего земного вооружения ученые, сотрудничающие с Сопротивлением, заняты сейчас разработкой альтернативных видов воздействия на организм анданорцев. Магнитные поля, звуковые волны, микроорганизмы, химические вещества – что-либо из этого перечня должно было стать ключом к освобождению Земли от инопланетного ига. А еще Юрий всерьез верил в возвращение силлуриан. Ну так вот, для разработки альтернативных видов вооружения Сопротивлению позарез требовались анданорцы, живые и мертвые, в максимально возможном количестве.

– Наш девиз сейчас, – с известной долей самоиронии сказал Зубцов уже под утро, когда темень ночного неба оказалась чуть тронута синевой, – больше анданорцев, живых и мертвых. К слову, – уже перед самым уходом, будто это вообще самая последняя деталь, Юрий отметил: – За анданорцев Сопротивление неплохо платит своим людям – пять лет без голода за живого анданорца и один год без голода за анданорца мертвого. Вознаграждения суммируются. – Юрий подмигнул Володе с кривоватой ухмылкой: – Если ты, к примеру, отловишь двух живых и двух мертвых анданорцев, то пять, плюс пять, плюс один, да плюс еще один будет двенадцать, понял? Да, и Сопротивление, естественно, свободно от своих обязательств, если оккупация окончится раньше этого срока. Тогда уж как-нибудь сами себя прокормим, верно, старик? Ведь когда сюда вернутся наши союзники, а они вернутся, когда наведут порядок у себя дома, эту мразь выбьют отсюда за считанные дни, как сквирлов. Но если дела пойдут не так хорошо, как нам хотелось бы, наши лучшие воины, добывавшие нам в эти тяжелые дни живых и мертвых анданорцев, не будут голодать со всем миром, и это будет справедливо.

Юрий Васильевич оставил Владимиру ключ от явочной квартиры и сказал:

– Знаешь, Володя, я много кому давал подобное задание. Про одних я знал, что они скорее всего пальцем не пошевелят, чтобы попытаться его выполнить, кишка тонковата; про других – что скорее всего напутствую их на верную смерть. Ты один из немногих, про кого я почти уверен, что у него все получится.

– А как же вы разберетесь, кто именно поймал анданорца? Не у него же самого спросите? – поинтересовался Володя.

– Молодец, – одобрил Юра. – Уже начал шутить. Лучшая подруга в бою – хорошая шутка, ведь так? – И Юрий подмигнул новому бойцу Сопротивления.

Володя же молча продолжал ждать ответа на интересующий его вопрос. Наконец Юра сказал:

– Понимаешь, Владимир, явка эта теперь как бы лично твоя. Люди бегут из Москвы, и многие члены первого круга Сопротивления просто отдают нам свои квартиры. У нас их достаточно для того, чтобы выделить каждому, кто рискнул принять участие в отлове анданорца, по одной, поближе к его жилью. Я или кто-нибудь из наших ребят, – добавил Зубцов после паузы, – будет один раз в два-три дня обходить явочные квартиры и переправлять найденные объекты, живые или мертвые, по назначению. Ну а героя поставят на довольствие. Знаешь, Володя, – проникновенно сказал Юра, приблизив свое обветренное, прошедшее свозе огонь и воду лицо почти вплотную ко все еще такому штатскому, гладкому лицу Владимира, – постарайся добыть хотя бы одного гада! Они для нас сейчас на вес золота. Ну, словом, ты понимаешь, старик. Бывай.

На улице уже набирал силу ясный мартовский день. Вчерашняя стужа уступила место солнечному дню. На термометре борьба шла в районе нуля градусов, и вода то таяла, то вновь замерзала в обычной мартовской круговерти. Ночью – зима, днем – весна. Ночью по улицам ходят только патрули Анданора, днем выбираются несчастные, полуголодные, заморенные граждане. Владимир пока еще ничего не слышал о голодных смертях в Москве. Но всем было очевидно, что если дела пойдут так и дальше, то они не за горами. Володя чувствовал себя после бессонной ночи, проведенной в компании полковника Зубцова, бодрым и отдохнувшим. “Вот что значит настрой”, – подумалось ему. Юрий Васильевич настрого запретил Володе делать какие-либо записи, и потому Владимир мысленно повторял основные моменты грядущей охоты, привычно разбивая их по пунктам. Итак, Юрий в течение ночи делился с Володей опытом Сопротивления по борьбе с захватчиками. Основные моменты выглядели так:

1. Патрульные всегда ходят парами. Уверенные в своей безнаказанности, отдельные патрули частенько находятся на весьма значительном расстоянии друг от друга.

2. Для связи с центром они используют маленькое устройство, встроенное в маску животного, в районе его нижней губы. Маска, оснащенная передатчиком, имеется только у одного из патрульных. Заранее узнать, у кого именно, невозможно, пока передатчик не сработает. Когда же он (не дай Господь) сработает, то маска к тому же начнет выть, как милицейская сирена. При помощи передатчика она передает в штаб сигнал тревоги и собственные координаты.

3. Ни один из видов обыкновенного огнестрельного оружия не способен пробить панцирь захватчиков. Разумеется, орудуя плоскогубцами и клещами, содрать маску возможно, однако для этого анданорец уже должен быть мертв или обездвижен. Газовое или электрическое оружие также не способно причинить анданорцам вред – электричество поглощается защитным костюмом, а вдыхаемый воздух скорее всего фильтруется маской, и химические вещества попадают в организм в неопасной для агрессора комбинации. В связи с вышесказанным Сопротивление рекомендует своим бойцам использовать оглушающие виды холодного оружия, а также различные ловушки из арсенала первобытных племен. Все.

“Не густо, – подытожил Владимир. – Интересно, – подумалось ему, – полковник Зубцов всех напутствует фразами типа: “Я верю именно в тебя” и “У тебя все получится”. Да, и еще, – вспомнил Владимир, – Юрий Васильевич рекомендовал не тянуть с открытием охотничьего сезона. Дело в том, что чем больше попыток захвата патрульных, удачных ли, нет ли, будет проведено бойцами Сопротивления, тем бдительнее и экипированнее будет враг. Следовательно, – думал Володя, – не стоит тянуть с охотой на патруль”.

Выйдя на балкон, заваленный всяческим хламом, Володя принялся рыться в залежах никому, казалось бы, не нужных предметов. Он обнаружил мешок с солдатиками, в которых играл в безоблачном детстве; учебники зыбкой башней рухнули в нанесенный вчерашней метелью снег; Володя отодвинул в сторону каркас давным-давно разбитого аквариума. Со своего седьмого этажа Владимир увидел, как по улице едет шустрый игрушечный броневичок, – это было единственное, что ездило уходящей зимой по улицам без рельсов или проводов. Городской транспорт, работавший на бензине или газе, как на потенциально опасных веществах, а также весь личный транспорт был запрещен захватчиками. Трамваи, троллейбусы и метро – вот все, что осталось от былого величия. Сверху было хорошо видно, как двое невесело тащили на санках телевизор в сторону рынка. Да уж, за телевизор теперь много не выручишь. Разве что у кого остался видеомагнитофон. По всем каналам телевидения теперь шли правила оккупационного режима, да еще и на анданорском языке, под чужую, пусть и величественную, музыку. Один раз за сутки, ровно в полдень, в течение часа те же правила транслировались на русском языке. Владимир выучил их наизусть, как и многие москвичи, – почти каждый день включал он телевизор, в тайной надежде дождаться от захватчиков хотя бы частичного смягчения режима. Увы. Надежды его были напрасны. Владимир, копаясь у себя на балконе, отодвинул старую клеенку и извлек на свет божий оцинкованное ведро, за которым стояли рядами стеклянные банки разного объема для варений. “Как же много барахла может вместить такой маленький балкон, – подумал Володя, чувствуя, что начинает уже замерзать на свежем мартовском воздухе. – Не сходить ли за курткой, – подумал он. – Нет, лучше не буду”, – ответил он себе, потирая друг о друга покрасневшие от длительной возни в снегу ладони. Ведро, которое Володя с трудом переставил на соседнее место, показалось ему чересчур тяжелым. С надеждой приподнял Владимир крышку и радостно усмехнулся: “Вот она, красавица!” В ведро, которое не использовалось уже несколько лет кряду, Володина мама, теперь безвылазно проживавшая на даче, положила при последней уборке кувалду, в детстве еще найденную маленьким Володькой на стройке и не выкинутую родителями исключительно по слезным просьбам сына. Ну, а если вещь сразу не выкинуть, она приживается, как приблудный щенок, и требуется изрядное мужество и сила воли, чтобы вот так, запросто расстаться с чем-то, уже несколько лет мозолящим глаза. Кувалда же избежала всех ежегодных в Володиной семье генеральных уборок; всякий раз железный, чуть ржавый монолит на массивной деревянной ручке оставляли с определением: “Ну, пусть полежит пока, вдруг пригодится...” Володя, сжимая бесхитростную, но быстро нагревшуюся от тепла ладони рукоять первобытного орудия, вспомнил отца, с которым всегда было так весело вместе разгребать балконы и антресоли каким-нибудь теплым апрельским или майским днем, когда все барахло, всякий хлам покидал их жилище. Вот таким же теплым безоблачным днем – Володя тогда как раз учился в седьмом классе – папа ушел из их жизни, оставив лишь короткую записку, что у него теперь другая семья и он уезжает в другой город навсегда. Прочитав записку, оставленные жена и ребенок тут же затеяли очередную генеральную уборку, отправив со слезами на свалку все, что напоминало им о предавшем их муже и отце. И у Володи, остро страдавшего от ухода отца, навсегда осталось ощущение, что папа его просто не пережил очередную большую уборку – ведь мама Володи безжалостно отправила в мусоропровод все фотографии и личные вещи, которые не увез с собой вот так, без предупреждения позорно сбежавший с молодой секретаршей бывший муж и отец. В ту ночь, кусая орошенную слезами подушку – ведь никто не видел, – Володя поклялся, что женится он только на той девушке, с которой будет готов прожить всю жизнь до конца, даже если она станет потом старой, глупой и страшной. И Володе казалось, что тогда, с Леной, он чуть было не нарушил своей клятвы. “Но ведь я же не собирался жениться на ней или что-нибудь ей обещать”, – вяло оправдывался Владимир перед самим собою, сжимая в руке кувалду, пережившую в их доме отца Владимира. Папа ушел, а она осталась. Вот ведь как бывает. А сколько ни оправдывайся – Володе явственно казалось, что нашествие Анданора произошло именно из-за того, что он хотел сказать “я тебя люблю” просто потому, что все так делают, той девушке, пусть женщине, которую вовсе не любил. Уж так сложилось в его жизни, что происшедшее воспринималось им, быть может, и всего лишь из-за совпадения, как кара Господняя за горячечную, слезную, юношескую клятву. Внезапно, будто подтверждая ход его мыслей, часы на руке Владимира заиграли фрагмент гимна России, возвещая наступление полудня. В часах Володи было до тысячи мелодий, отмечавших точное время, и до оккупации он регулярно менял их. Когда же Анданор посетил своими черными эмиссарами города его страны, он установил себе в часах гимн России и более уже мелодии не менял. А еще он теперь только начинал понимать, почему слово “Родина” пишется с большой буквы.

Владимир вернулся в себя из страны воспоминаний кошмарной весной 2022 года на балконе обесчещенного города, завоеванной страны, покоренной планеты. И лишь теперь Володя почувствовал, как люто он промерз на своем балконе в поисках кувалды. Однако сам молот, который Володя, выходя с балкона, принес в комнату, будто помог расправить плечи и вольно вздохнуть всей грудью, напомнив о том безрассудном, но нужном Родине поступке, на который он действительно решился. Володе даже показалось, что кувалда подмигивает ему весело, по-разбойничьи. Захотелось принять горячую ванну, но горячая вода бывала раз в месяц, и пришлось Владимиру занять место возле самого обогревателя, чтобы тот, пусть обжигая кожу, прогрел тело вглубь. Кувалду, как боевого товарища или верного пса, Володя заботливо положил рядом с собой, будто желая отогреть и ее тоже. “Вот ведь судьба, – думал Владимир, поворачиваясь полубоком к жарким спиралькам, раскаленным докрасна, – сколько лежала она на балконе, и никому бы и в гриппозном сне не пришло в голову, для чего она может сгодиться”. Теперь же от этого орудия зависела жизнь самого Володи и в малой, но ощутимой степени – судьба его страны, его Земли. Ведь и океаны с китами, которых Владимир мечтал изучать с детства, и саванны со львами и слонами, и пустыни с блуждающими раскаленными дюнами – все это и есть его Родина, подумалось Владимиру. Оккупантам удалось за считанные дни сделать то, что люди не сумели за тысячелетия, – условные и существовавшие лишь в замороченных мозгах людей границы между странами и народами Земли осыпались, как стены карточных домиков, возведенных руками властолюбивых политиков. Володя бы не поверил, сколько американских или австралийских парней, решивших отдать свои жизни делу спасения Земли, включают, с тем же удивлением и сердечной тоскою, в понятие “Родина” сейчас и просторы русской тайги, где неуклюжие медведи лакомятся в малиннике, и жаркие аравийские пустыни, манящие миражами, и студеные величественные плато Антарктики с пингвиньим народцем, да и все прочие уголки и веси нашего несчастного, растоптанного черными сапогами и раздавленного игрушечными бэтээрами шарика, имя которому Земля.