"Княгиня Монако" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

VI

Мы двинулись в путь, хотя это была рискованная затея. Карету останавливали и обыскивали более двадцати раз, и моя гувернантка умирала от страха. На каждом шагу нас спрашивали, не собираемся ли мы покинуть Париж, не направляемся ли мы в Сен-Жермен, а когда распознали по нашим лакеям, кто мы такие, послышались возмущенные крики в адрес моего отца. Мне не было страшно ни минуты. Я отвечала всем, что мы едем к г-же де Ледигьер и что они могут проводить нас туда для большей уверенности. Оборванцы согласились, и мы отправились дальше с этой блестящей свитой.

— Господи! Господи! Что скажет маршальша? — причитала гувернантка.

— Только бы с нами не приключилась беда!

— Ничего не случится, и мы исполним волю моего отца.

Мной овладело воодушевление, и Бассомпьер уже смотрел на меня с восхищением. Через три с лишним часа мы подъехали к особняку Ледигьеров, решетчатые ворота которого были закрыты. Пришлось вступить в переговоры с привратником: вид сопровождавшего нас сброда не внушал ему доверия.

— Подождите меня! — крикнула я этим бездельникам, когда карета въехала во двор. — Я скоро вернусь, и вы прорвите меня до дворца Грамонов.

Моя бравада привела всех в восторг. Французы любят смелых людей. Наши спутники не стали мне перечить и, к счастью, как вскоре будет видно, дождались меня.

Госпожа де Ледигьер чрезвычайно удивилась, увидев меня вместе с пажом и гувернанткой в окружении горланящей свиты в лохмотьях.

— Право, это же друзья коадъютора, моя прекрасная барышня, — промолвила она, — и они не умрут ни от города, ни от жажды у моих дверей.

Госпожа де Ледигьер приказала зажечь большой костер и дать этим людям вина и мяса; тотчас же кругом поднялся адский шум, отовсюду стали доноситься жуткие крики; я Думала, что г-жа де Баете этого не переживет, но сама не обращала на это никакого внимания.

— Госпожа герцогиня, — произнесла я наконец, — вы не догадываетесь, что привело меня к вам с такой свитой?

— По правде говоря, нет.

— Сударыня, я скажу вам это наедине, это моя собственная затея, ибо ни отец, ни матушка ни о чем даже не дозревают.

Я говорила правду. Гувернантка покинула меня крайне неохотно — лишь приказ и авторитет г-жи де Ледигьер заставили ее подчиниться, и в конце концов она прошла в соседнюю комнату.

— Сударыня, — произнесла я скороговоркой, — вот в чем дело, но только не выдавайте меня. Возможно, это вздор, и тогда я уйду ни с чем; возможно также, что это может пригодиться, в таком случае нельзя пренебрегать ничем.

Я протянула герцогине копию письма, сделанную собственноручно аббатом де Ларивьером, — в углу значилось: «Хранить со всем тщанием». Госпожа де Ледигьер покраснела.

— Откуда у вас эта бумага, милочка? — спросила она.

— Вот этого я ни за что не скажу, сударыня, иначе меня станут сильно бранить.

— За то, что вы мне о ней сказали?

— Не за то, что я вам о ней сказала, а за то, что я ее обнаружила.

— В конце концов не все ли равно? Это очень важно, и письмо следует немедленно передать коадъютору; возможно, благодаря вам мы победим.

— Кто же доставит письмо коадъютору?

— У меня есть посыльные. Я могу отвезти его сама.

— А может быть, я? Герцогиня задумалась.

— Нет, поеду я. Вы же, крошка, займитесь другим делом: отправляйтесь к госпоже де Лонгвиль и расскажите ей по секрету, как и мне, что вы сейчас сделали.

Мне было так приятно чувствовать собственную значимость, что я нисколько не колебалась. Я чинно простилась с герцогиней, ее сын проводил меня до кареты, и я снова встретилась у ворот со своим учтивым сбродом; почти присев в реверансе перед этими оборванцами, я заявила, что теперь мой путь лежит к г-же де Лонгвиль. Они снова решили меня сопровождать, и на этот раз их крики были воинственными.

Когда отец рассказывал кому-нибудь эту историю, он всегда умирал от смеха и прибавлял:

— Эта девочка — моя истинная дочь; лишь мы двое во всей Франции были способны невозмутимо кланяться отребью, стоя на подножке кареты при всем параде и ни о чем не беспокоясь.

Приехав к г-же де Лонгвиль, я застала у нее гостей; все они пребывали в растерянности, и я ободрила их своим известием — это относилось к принцессе и ее брату господину принцу де Конти, больше я никому не стала говорить о случившемся. Матушка тоже была там, но она ничего от меня не узнала. Бассомпьеру я дала совет не говорить ей ни слова.

Госпожа де Лонгвиль была тогда беременна; рожденному ею сыну, которого мы впоследствии бесконечно оплакивали; суждено было погибнуть при переправе через Рейн; по-моему, его справедливо считали сыном г-на де Ларошфуко, считавшегося всеми любовником герцогини. Она недавно перенесла оспу, но по-прежнему была красива как ангел, и парижский люд ее обожал. Если бы она могла встать во главе фрондеров вместо своего брата, события развивались бы более стремительно. Госпожа де Лонгвиль была так очарована мной, что попросила мою матушку оставить меня в ее доме на несколько дней, на что та согласилась по моей просьбе, когда я напомнила ей, как настойчиво отец советовал нам дружить с герцогиней.

Вследствие этого я сопровождала г-жу де Лонгвиль в тот день, когда ее чествовали в ратуше как королеву и когда она там представляла парижанам своего дофина вместе с г-жой де Буйон и ее детьми; однако чернь оттеснила меня от герцогини, и я осталась посреди площади в окружении трех кумушек и каких-то грязных жестянщиков, которые кричали, надрывая горло:

— У нас маленькая принцесса де Конти! Дайте нам пройти с маленькой принцессой де Конти!

Я оглядывалась вокруг и была не рада тому, что оказалась совсем одна в этих грязных руках. К тому же этим людям взбрело в голову меня целовать, и я стала дискосом для их слюнявых губ и сопливых носов, ощущая запах перегара из их ртов! Я тщетно отбивалась, и мне пришлось со всем этим смириться.

— Послушай, тебя же не укусят, маленькая дофина! Вот почему я только что так же назвала сына герцогини: у меня были на то основания).

— Это любовь, любовь народа, пусть и грубая, зато крепкая.

Эти люди целовали меня в обе щеки до тех пор, пока те не посинели, а затем подняли меня на руках, словно Никею в блеске славы, и понесли к окнам ратуши, откуда господин коадъютор бросал в толпу монеты. Он увидел оказываемые мне почести и сразу же понял, что мне не по себе.

— Друзья мои! — воскликнул господин коадъютор.

— Несите-ка сюда эту юную девицу, она из числа моих друзей И сегодня оказала всем нам большую услугу.

Этот наказ роковым образом усугубил мои мучения — простолюдины едва не задушили меня в своих объятиях и так дергали, что все мои юбки сбились. Тем не менее в эту минуту я воспрянула духом и мне стало уже не так страшно: я понимала, что коадъютор не бросит меня в беде. В самом деле, он послал ко мне на помощь г-на де Кенсеро, капитана Наваррского полка — именно он доставил коадъютору мое достопамятное письмо от имени г-жи де Ледигьер. Этот офицер вырвал меня из рук черни; ему помогала одна прелестная девушка, чью историю я собираюсь вскоре рассказать, поскольку она заслуживает того, чтобы ее сохранили.

Когда я появилась в зале, принцесса, принцы и собравшиеся там вельможи окружили меня и бурными рукоплесканиями стали выражать мне свое одобрение за мой прекрасный поступок. Все наперебой хвалили меня. Насколько я была в ужасе от проявлений любви простолюдинов, которую мне пришлось испытать на себе, чего я никогда не забуду, настолько же меня привел в восторг этот мой успех среди придворной знати; осознав важную роль, которую играли тогда г-жа де Лонгвиль и Мадемуазель, я ощутила страстное желание играть такую же.

И тут я заметила в толпе взволнованные глаза Пюигийема, стоявшего позади моего дяди Лувиньи: казалось, кузен был охвачен непонятной тревогой. Я подошла к нему, как только смогла выбраться из круга обступивших меня людей.

— Кузина, — сказал мне граф, — я чуть не умер от страха, опасаясь за вашу жизнь; умоляю вас: не оставайтесь здесь, а поезжайте во дворец Грамонов или, что еще лучше, в Лувр, к английской королеве, поскольку принцесса Генриетта во весь голос требует вас к себе; она говорит, что только вы можете ее успокоить.

— Вы поедете туда со мной?

— Неужели вы в этом сомневаетесь, мадемуазель?

— В таком случае я туда отправлюсь, когда мы все закончим здесь; к тому же дворец Грамонов наводит на меня тоску: матушка и гувернантка вечно всего боятся.

Я полагала, что должна оставаться в ратуше, среди этой неразберихи, которая стала полной несколько дней спустя, когда появился герцог де Бофор; после своего бегства из Венсена он скитался в Вандомуа и, как только узнал об отъезде двора, вернулся в Париж. Его въезд в город был триумфальным. Народ так любил герцога, что едва не разорвал его на куски. Базарные торговки вытащили своего любимца из кареты коадъютора и хотели, чтобы он остался среди них на рынке. Одна из этих кумушек, Марлот, поставлявшая рыбу во дворец Конде и снабжавшая ею г-жу де Вандом, как и почти все парижские дома, подошла к г-ну де Бофору, держа за руку свою шестнадцатилетнюю дочь, самую красивую девушку из среды рыночных торговцев. Марлот была очень богата: кружева, золотые и серебряные цепочки, а также украшения из драгоценных камней на ней стоили более двух тысяч экю.

— Ваша светлость, — сказала она, — вот моя дочь, которую все считают красивой; я отдаю ее вам; это самое дорогое, что у меня есть, и вы окажете мне большую честь, если согласитесь взять ее себе.

Разумеется, герцог не отказался от такого подарка, и базарные торговки стали после этого важничать больше принцесс.

Девушка родила от герцога сына, которого назвали Генрихом в честь его прадеда Генриха Великого. Господин де Бофор воспитал мальчика и дал ему титул шевалье де Пезу (Это название небольшого городка во владениях Вандомов). Он обожал сына и говорил о нем:

— Это плод моей любви со славным городом Парижем.

Бедный шевалье де Пезу не смог избежать всеобщей участи, поэтому мы еще встретимся с ним на страницах этих записок. Я очень хорошо его знала.

Как и было мною обещано Пюигийему, я попросила его отвезти меня к английской королеве; в ту пору она вела уединенный образ жизни в Лувре и еще не присоединилась ко двору из-за болезни своей дочери-принцессы; эта болезнь была вызвана всевозможными лишениями, ибо дочери Генриха IV, супруге Карла I, был оказан столь жалкий прием, что она нуждалась во всем, даже в дровах для камина. В тот день, когда я отправилась навестить этих знатных особ, матушка приказала доставить им несколько возов дров, а также одеяла, матрасы, гардины и все необходимое для того, чтобы обставить две комнаты. Из-за холода г-жа Генриетта оставалась в постели; увидев в камине горящую охапку хвороста, она так обрадовалась, что всю ночь не смыкала глаз и беспрестанно смотрела на пламя, восклицая: «Ах, как это красиво! Ах, как это приятно!»

Обе эти знатные особы были чрезвычайно несчастны во всём: помимо лишений, которые им приходилось здесь терпеть, они терзались мучительной тревогой за судьбу Карла I, который и в самом деле был обезглавлен в январе того же года. Королева и принцесса были к этому готовы, но они еще не получили страшного известия. Королева очень меня любила, оказывая мне этим честь, а принцесса любила меня еще сильнее: она называла меня сестрой и хотела, чтобы я постоянно находилась возле нее. Мы играли в одни и те же игры и вместе танцевали, что впоследствии принесло нам славу лучших танцовщиц при дворе. Госпожа Генриетта была в ту пору очень худой, некрасивой, бледной, с плоской грудью, но уже тогда обладала неподражаемой изысканной грацией и очарованием, перед которым никто не мог устоять; это очарование столь искусно скрывало ее недостатки, что их никто не замечал, ибо принцесса, в сущности, ничем не отличалась от других женщин: она была кокетливой, своенравной, упрямой и способной испортить жизнь любому, кого ей не удалось бы подчинить своей воле; впрочем, подобные примеры мне неизвестны, за исключением только шевалье де Лоррена и д'Эффиа, которые готовы были полюбить принцессу, если бы она им это не запретила. Все придворные, и мужчины и женщины, были ее покорными слугами и почитателями.

Между тем г-жа Генриетта в то время уже питала явную склонность к моему брату графу де Гишу; несколько лет спустя это чувство проявилось в иной форме; я полагаю, что принцесса и меня любила по этой причине. Она любила меня также потому, что я ее забавляла, и моя живость заставляла принцессу забыть о страданиях ее матери, угнетавших дочь столь юного возраста. Танцы, которыми мы обе увлеклись, отнимали у нас большую часть времени. Я расскажу, как возникла у нас эта страсть и заодно изложу историю той красивой девушки, о какой я недавно упоминала, той самой, что помогла Кенсеро вырвать меня из рук черни возле ратуши. Именно она стала нашей наставницей.

Это произошло в лето, предшествующее моему повествованию; как-то раз мы с принцессой сидели у одного из окон Лувра, которое выходило на реку, и забавлялись, глядя на людей, спускавшихся на берег, где в те времена многие стирали белье, а также на дерущихся ребятишек и рыскавших в поисках поживы солдат. Затем мы заметили в конце Нового моста толпу людей, казалось веселившихся, — в то время, когда повсюду сражались, такое было необычно. Это возбудило наше любопытство; мы продолжали следить за этими людьми и увидели, что они направляются к нам. Толпа остановилась перед нашим окном. Посреди площади образовался круг, в котором мы увидели группу цыган, необыкновенно красивых и превосходно одетых, совсем не таких, как обычно выглядят такого рода люди. Одна из женщин среди них была столь красива, что мы с принцессой тотчас же обратили на нее внимание. Ее грудь была полностью закрыта и весьма благопристойно украшена; на ней была шелковая юбка светло-коричневого цвета и короткая голубая атласная туника с вышивкой, отделанной золотой и серебряной тесьмой; волосы девушки, унизанные серпантином, доходили ей до пояса; на голове у нее была пестрая лента, а на боку — связка венецианских цехинов, поверх которой блестели какие-то яркие побрякушки.

В этом наряде незнакомка была столь привлекательной, грациозной и милой, что она больше всех привлекала к себе внимание. Когда же девушка начала танцевать, то все взгляды и вовсе оказались прикованными только к ней. Она кружилась вокруг своего партнера, выделывая бесподобные фигуры и па; мы с принцессой не могли опомниться от изумления и пригласили к себе танцовщицу. Она поднялась к нам вместе со своим маленьким тамбурином и присела перед нами в реверансе — не развязно, но и без тени смущения. Английская королева спросила у девушки, как ее зовут.

— Льянс, сударыня, — отвечала она. — Вы египетская цыганка?

— Нет, сударыня, — возразила танцовщица с легкой улыбкой, — я родом из Фонтене-ле-Конта, что в Нижнем Пуату.

— И вы бродите по свету совсем одни, как помешанные?

— О сударыня, с нами отец и мать, мои братья и сестры — вся наша семья; мы не воруем и не беспутствуем.

— Неужели у вас нет кавалеров?

— Нет, сударыня, у меня есть муж: это самый красивый, самый лучший парень в нашей труппе.

— Станцуйте что-нибудь, а мы посмотрим.

Девушка принялась танцевать с изяществом и воздушной легкостью! Словом, она танцевала восхитительно. Принцесса Генриетта сказала, что она желает разучить этот танец, и я хотела того же. Мы велели девушке давать нам уроки, а королева подарила ей очень красивое украшение. С тех пор наша наставница стала приходить к нам почти каждый день — именно благодаря ей мы с г-жой Генриеттой снискали славу отличных танцовщиц.

Льянс не солгала: она была порядочной и благоразумной женщиной: несмотря на то что все придворные волокиты были у ее ног, ни один из них не смог поцеловать даже кончиков ее пальцев. Господин принц и его щеголи, будучи в Сен-Море, потребовали Льянс к себе. Она танцевала перед ними столько, сколько они пожелали, но на этом все закончилось; что касается остального, то, как они ни старались, у них ничего не вышло. Льянс рассказывала об этом с уморительными жестами и мимикой.

В другой раз этот дурак Бенсерад, находясь у госпожи принцессы-матери, принялся тискать колено танцовщицы, полагая, что имеет дело с обыкновенной потаскушкой. Льянс обернулась, словно разъяренная львица, и весьма решительно достала короткую шпагу, которую она всегда носила за поясом.

— Если бы мы не были в таком месте, — произнесла она, — я бы вас заколола.

— Что ж, — отвечал Бенсерад с присущим ему наглым хладнокровием, — я очень рад, что мы находимся именно здесь.

Младшая госпожа принцесса, присутствовавшая при этом, заметила Бенсераду, что он проявил к женщине неуважение, и преподнесла Льянс великолепные подарки, надеясь убедить танцовщицу остаться в ее доме.

— Я щедро вас одарю и буду вас очень любить, — заявила она, — вы будете следовать за мной повсюду и бросите свое гадкое занятие.

— Не могу этого сделать, сударыня. Если бы я бросила танцевать, мои отец, мать и братья умерли бы с голоду. Что касается меня, то я бы с радостью покончила с такой жизнью. — Но вы же будете помогать своим близким.

— Сударыня, они на это не согласятся. Кроме того, их шестеро. Это невозможно; мне очень жаль, но это невозможно.

Ла Рок, капитан гвардейцев господина принца, без памяти влюбился в Льянс и заказал ее портрет Бобрену. Она на это легко согласилась, что удивило всех, и будто бы объяснила это так:

— Я буду позировать сколько угодно, чтобы дать художнику заработать, но на этом все и закончится, дамы и господа.

Как-то раз Гомбо, Ла Рок и многие другие пригласили Льянс на ужин; она была в наряде пастушки, а Ла Рок — в розовом наряде пастушка. Танцовщица блистала остроумием и находчивостью и с необычайным изяществом ела изысканные блюда, какие не снились даже герцогине. Ла Рок был от нее без ума. Среди присутствующих находился один поэт, в течение двух часов досаждавший всем своими стихами. Было решено над ним подшутить.

— Вы напрасно будете уверять меня в том, что мои стихи превосходны, — заявил поэт, — я не считаю их такими; честно говоря, я не считаю их даже стоящими.

— Вы совершенно правы, — заметила Льянс, — они ничего не стоят во всех отношениях, поскольку вам не стоило их писать, нам не стоило их слушать, а нашей памяти стоит поскорее их забыть.

Несколько дней спустя Льянс танцевала как обычно на площади Шатле. Вокруг нее собралась большая толпа. Когда танцовщица закончила представление и стала обходить собравшихся с деревянной чашкой, которую держала маленькая обезьянка, к девушке подошли двое весьма благообразных мужчин, одетых в черное, и задержали ее. Она осведомилась, что им от нее нужно. — По приказу королевы, красотка.

— Зачем, господа? Неужели ее величество хочет, чтобы я танцевала в Сен-Жермене? Слишком много чести для меня.

— Ее величество велит вам следовать за нами… Королева была очень озабочена вашей судьбой, и она решила отдать вас в монастырь. — Меня в монастырь! Я же замужем.

— Поэтому вы не будете принимать постриг, а лишь научитесь там вести добродетельную жизнь и измените свои привычки, после чего вас отпустят на волю.

Льянс поняла, что в ее положении сопротивляться бесполезно, и последовала за двумя мужчинами, заливаясь слезами; танцовщицу заперли в монастыре урсулинок Сент-Антуанского предместья. В первые дни ее глаза не просыхали от слез, однако затем она приняла другое решение, которое «два не свело всех монахинь с ума. Как только с ней заводили разговор о молитвах или о чем-то другом, связанном с религией, она принималась танцевать и принимать различные позы. Игуменья, настоятельница, аббатиса и даже духовник напрасно тратили на нее время. О случившемся известили королеву и попросили у нее разрешения выдворить танцовщицу из монастыря.

— Раз этой грешнице не нужна Божья благодать, — сказала ее величество, — пусть ее оставят в покое, я больше Ничем не могу ей помочь.

Льянс вернулась к мужу и своей труппе — то была большая радость для ее близких и многих других людей, ибо, как только танцовщица появлялась на площади, все, включая маленьких детей, принимались хлопать в ладоши.

У этой истории оказался печальный конец. Муж Льянс, поддавшись чужому влиянию, стал разбойником с большой дороги. Поскольку люди всегда остерегаются подобных бродяг, всех членов этой шайки вскоре арестовали и заключили в тюрьму аббатства Сен-Жерменского предместья. Мне никогда не забыть, как бедняжка пришла в Лувр #стала умолять английскую королеву вернуть ей «дружка», как она называла мужа. Льянс была бледна, ее волосы ниспадали до пол суконного плаща; вместо ее красивого платья на ней были какие-то лохмотья, а ее ноги были забрызганы грязью. Несчастная душераздирающе рыдала; она бросилась к ногам Генриетты Французской, которая чрезвычайно растрогалась и подняла ее со словами:

— От меня ничего не зависит, дитя мое; посмотрите сами, в какой нужде меня здесь держат, и посудите, заботится ли кто-нибудь о нас. Мадемуазель де Грамон — более влиятельная особа, нежели я; попросите ее, чтобы она поговорила со своим отцом: она добьется большего, чем кто-либо другой.

Понятно, что я не преминула последовать этому совету: для меня не было ничего важнее, и я так изводила маршала просьбами, что он принялся изводить королеву. Льянс в свою очередь обошла всех могущественных людей Франции; она умоляла, заклинала, плакала; наконец королева взяла дело в свои руки, приказала позвать судью и захотела узнать, в чем обвиняют узников.

В назначенный день Льянс со своими товарками явилась в Пале-Кардиналь и бросилась к ногам ее величества.

— Бог наказывает вас, Льянс, за то, что вы покинули его обитель, — заявила королева, отнюдь не отличавшаяся добротой. — На мой взгляд, ваши мужья заслуживают того, чтобы их колесовали, и я не могу этому помешать, ведь я обязана защищать своих подданных, которых они обкрадывают, грабят и убивают. Не докучайте мне более, спасти ваших мужей невозможно.

Несчастные женщины встали и в отчаянии удалились. Льянс сумела добиться только одного — разрешения не расставаться со своим дружком. С этого времени она находилась вместе с ним в тюрьме и облегчала его страдания; она сопровождала мужа на казнь и присутствовала при ней, смазывая его губы якобы болеутоляющим и снотворным средством, от которого осужденный меньше мучился и быстрее умер. Льянс целовала своего любимого в лоб и ободряла словами — все это она проделывала с той же готовностью, с какой прежде танцевала, и не подавала виду, как ей тяжело. Во время казни едва не вспыхнул бунт. Народ хотел спасти мужа Льянс и чествовать танцовщицу; городские стражники приготовились к бою и увели бедняжку. К счастью, к тому времени ее дружок уже испустил дух.

Льянс отдали тело ее мужа, и она похоронила его с большими почестями, чем заслуживает преступник, которого колесовали.

С тех пор безутешная женщина всегда носила траур и больше никогда не танцевала под звуки своего тамбурина.