"Инженю" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

IX. КОНЮШНИ ЕГО СВЕТЛОСТИ ГРАФА Д'АРТУА

Мы не станем скупиться на подробности, рассказывая об одном из наших героев, как мы не скупились на них, рассказывая о другом; мы уже говорили, где и как жил Дантон, теперь скажем, где и как жил Марат.

При выходе с улиц Нёв-де-Берри и Рульского предместья, на месте бывшего королевского питомника плодовых деревьев, возвышались конюшни графа д'Артуа. Мы надеемся, что наши читатели позволят предложить их вниманию описание этого огромного здания, что очень поможет пониманию рассказываемой нами истории.

Принцу в то время исполнился тридцать один год, и он, полный сил и энергии молодости, страстно любящий роскошь и все, что связано с ней, но особенно любящий все то, что могло скрывать эту роскошь от глаз парижан (те весьма плохо относились к нему из-за двуличного поведения его брата, господина графа Прованского, не упускавшего ни одного случая, чтобы приписать только себе популярность всей фамилии), поручил своему архитектору Белланже разработать для него план, благодаря которому можно было одновременно тратить и зарабатывать деньги, то есть подыскивать какие-нибудь развалины и спекулировать недвижимостью.

Архитектор, получив указание графа, сразу же занялся поисками великолепного, но пустого места; великолепного потому, что, по мнению Белланже, фантазии принца должны были бросаться в глаза, чтобы не уронить его чести, а для него самого, воплощавшего эти фантазии в жизнь, пустого потому, что д'Артуа, располагая не слишком большими собственными средствами, уже дважды обращался к Людовику XVI — королю, отнюдь не щедрому, — чтобы тот заплатил его долги, и вынужден был, дабы позволить себе кое-какие прихоти, платить за них как можно дешевле.

Это было время, когда Париж, пытаясь встать с прокрустова ложа, куда его уложил Карл V, — ложе это тщетно старались расширить Генрих II и Карл IX, — наконец-то вырвался за пределы старых стен, возведенных его прежними королями. Париж сильно разросся при Генрихе IV и Людовике XIV, но он как бы украдкой и без злого умысла, сам того не ведая, — по крайней мере, город в этом оправдывал себя, — вторгся в Рульское предместье и предместье Монмартр.

Итак, великан вытянул руки, обхватив пространство более чем в полульё, и у авторов той эпохи можно прочитать об угрюмом недовольстве тех истинных парижан, чьи привычки нарушал каприз короля, принцев, министров или финансистов.

Даже в царствование Людовика XV, когда нравы были очень переменчивыми и весьма вольными, самые легкомысленные люди громко роптали на то, что город как бы тайно переселяется с юга на запад и на север; напрасно скромные служители того деспотичного и раздражительного властелина, кого именуют обществом и кому покоряется самый строптивый, выстроили для парижан, дабы они простили им прочие сооружения, римский амфитеатр, назвав его Колизей; напрасно они разорялись, роскошно украшая это здание мрамором, бронзой и золотом; напрасно обещали они празднества на воде, достойные Цезаря, террасные сады, способные затмить висячие сады Семирамиды, концерты, которых никогда не устраивал даже Нерон, этот страшный артист; лотереи, в которых каждый купленный билет будет приносить выигрыш; залитые светом салоны, зеленые беседки, непроницаемые даже для лунных лучей, — ничто не могло взволновать рутинера-парижанина, преданного своим старым садам, своим старым площадям, своим старым улицам, старым видам своей небольшой реки, на набережных которой танцуют, поют и дерутся зазывалы, темные личности, паяцы и дешевые проститутки, толстые и красные оттого, что они часто наведываются в кабаки.

Колизей! Все-таки красивое слово нашли, чтобы понравиться — такова была цель! — зевакам Лютеции; Колизей площадью в шестнадцать арпанов, с его фонтанами и оркестрами! Антрепренеры, мечтавшие об этом прекрасном проекте, обещали вложить в него семьсот тысяч ливров; они обещали открыть Колизей ко дню бракосочетания Людовика XVI с той несчастной принцессой, которую начали ненавидеть, когда она стала королевой, хотя обожали ее, когда она была дофиной; они обещали… Впрочем, чего только они не обещали?! Однако к свадьбе короля здание построено не было, как будто все, что обещали от имени Людовика XVI, неизбежно должно было потерпеть неудачу, и смета в семьсот тысяч ливров — пророческое предвестие государственного дефицита — прямо привела по той проторенной дороге, по которой сметы неслись вскачь, к затратам в два миллиона шестьсот шестьдесят ливров и в пятнадцать тысяч пятьсот франков, что составило «легкий» дефицит в миллион девятьсот шестьдесят тысяч ливров и пятнадцать тысяч пятьсот франков; но Колизей, несмотря на дополнительное увеличение расходов, так и не был завершен.

Тем не менее он был открыт в расчете на случай, как и все, что открывается во Франции, — открыт с разрешения ратуши на месте улицы Матиньона; но на следующий день, то есть 23 мая 1771 года, тогдашние представители городских властей заявили строительным подрядчикам: «Колизей — это катафалк; распространяемые в обществе слухи о непреклонной воле министерства принудить Париж повернуться лицом к этому месту только еще больше настроили парижан против сей затеи».

Как мы видим, не стоило труда тратить около трех миллионов, чтобы прийти к такому итогу.

Плохо принятый публикой, Колизей прогорел, и в 1784 году архитектор господина графа д'Артуа купил эту землю, снес здание и, присоединив этот участок к землям королевского питомника, одну часть его предназначил для строительства нового квартала, а другую часть отвел под закладку графских конюшен, которые и заставили нас несколько отвлечься, как видим, от нашего рассказа, но мы возвращаемся к нему, сделав это отступление.

Этот новый квартал, вызванный к жизни стремлениями господина графа д'Артуа к роскоши, неизбежно должен был испытать на себе влияние принца; он был англоманом, поэтому дома надлежало строить в английском стиле, то есть без всяких украшений, хорошо проветриваемые, удобно распланированные — строить так, чтобы их можно было взять в наем или купить дешевле, чем в других местах столицы.

Отсюда следует, что если государственные интересы оставались аристократическими, то спекуляция соглашалась стать простонародной. Вот почему, как мы уже говорили в начале главы, господин граф д'Артуа трудился над тем, чтобы угодить народу, отнимая у него деньги, и привить ему понятие о роскоши, заодно увеличивая собственные доходы.

Конюшни, поддерживаемые этим экономическим принципом, были возведены быстро; они представляли собой строение со многими флигелями и просторными дворами; в первом, проходном дворе, по обе стороны располагались конюшни — здания с низкими сводами, снаружи украшенные колоннами без базисов, служившими контрфорсами сводов.

Наверно, в ту эпоху, когда критике начали подвергаться все, даже особы королевской крови — персоны священные, огражденные до сих пор от критики, по крайней мере публичной, — наверно, повторяем, в ту эпоху суровые экономисты ставили в упрек графу размер и великолепие строений, предназначенных для его лошадей; всегда находятся ревностные статистики, которые не довольствуются сравнением животных с людьми, лошадей с работниками, но из человеколюбия завидуют лошадиным подстилкам и кормушкам!

Но, к счастью, господин граф д'Артуа предвидел критические возражения, повелев выстроить свои дома в английском стиле, то есть сооружать такие филантропические жилища, где человеческие создания смогли бы жить и дышать, не платя слишком дорого, в конечном счете, за дыхание — эту первую жизненную потребность — и надеясь, что их будут беречь в работе больше, нежели графских лошадей, этих четвероногих, которым, по нашему мнению, излишне завидовали господа экономисты, ибо граф д'Артуа, хотя и устроил своим лошадям роскошную жизнь, не щадил их.

Итак, в те времена, когда происходили события, о которых мы рассказываем, Рульское предместье было застроено на английский манер; еще и поныне, по прошествии шестидесяти лет, оно в основном сохранило свои размеры и правильную планировку.

Конюшни были построены; лошадям, конюхам и жившим в этом округе парижанам жаловаться не приходилось. Только Колизей мог бы посетовать на свою судьбу, но гробницы безмолвствуют.

Мы уже отмечали, что здание было грандиозным и удобным: в нем могло разместиться три сотни лошадей; в нем проживало добрых четыре сотни человек, и г-н Белланже вовсе не лишил этих людей — вероятно, на основании того счастья, которое они вкушали, связав свою судьбу с самым утонченным вельможей той эпохи, — г-н Белланже, вопреки английской моде, вовсе не лишил этих людей скульптур и орнаментов. Среди этих украшений были более или менее примечательные: начиная с двух увенчанных трофеями будок у главного входа и кончая фронтонами над всеми проходами, на всех наружных сводах и внутри вестибюлей.

Итак, в этом необъятном здании, подобии пышного фаланстера, мирно проживала вместе с женами, детьми, курами и собаками вся прислуга графского двора или, по крайней мере, вся обслуга его конюшен; для этой деревни было большим развлечением, что оставался свободным вход в прекрасный, расположенный во втором дворе манеж, где дрессировали, выезжали, чистили великолепных английских и нормандских лошадей его светлости.

Те же самые экономисты, мелочные критики денежных окладов и охотники за синекурами, очень хитро воспротивились бы каждому служащему, даже самому благополучному в этом доме, если бы их человеколюбивые нападки склонили господина графа д'Артуа по их примеру стать филантропом, а следовательно, продать лошадей и поселить в конюшнях людей.

Мы хотим сказать здесь не о враче конюшен, как его тогда называли, не о ветеринаре, как его называют теперь, но о ветеринарном хирурге, который жил в квартирке между первым и вторым двором (окнами она выходила на солнце и на север, на деревья парка и на манеж), получая в год тысячу двести ливров жалованья.

Им был тот человек, с кем Дантон расстался накануне, в полночь, но обещал снова встретиться в десять утра, и свое обещание он намеревался выполнить, войдя 26 августа 1788 года в указанное время в массивные ворота конюшен.

— Где найти господина доктора Марата? — спросил он толстого привратника, тщетно пытавшегося сцепить на огромном животе две ладошки своих коротких ручек.

— Первый вестибюль, лестница Б, коридор Д, двенадцатая дверь, — безошибочно и в то же время совершенно машинально ответил привратник.

Под лучами нежного утреннего солнца Дантон пересек просторный двор, в разных частях которого, скребя шпорами землю, прогуливались несколько конюхов в высоких сапогах.

Через открытые фрамуги слышались могучие вздохи лошадей, с жадностью погружавших морды в мелко нарубленный эспарцет и колющий им ноздри овес. Справа доносилось ржание жеребцов, которым вторили нетерпеливые кобылы.

Под аркадами к этим звукам примешивалось позвякивание серебряных цепочек и скрип железных колец; полировщики лихо драили щетками уже вычищенную до блеска упряжь; чистая вода журчала в широких желобах, стекая из мраморных поилок упряжных лошадей.

У Дантона было время увидеть и услышать все это, пока он шел по двору. Тщетно пытался он, вспоминая вчерашние человеколюбивые порывы, подавить восхищение окружающим его великолепием. Мы уже говорили, что Дантон душой тянулся к роскоши, и не осмелимся утверждать, что этот человек, шедший к Марату как к защитнику и другу народа, в эти минуты не питал больше зависти к богатому вельможе, чем симпатии к нищим пролетариям.

Тем не менее он пересек двор, презрительно озираясь и нахмурив брови; правда, на то, чтобы его перейти, Дантону понадобилось добрых пять минут, так властно действовало все окружающее на те чувства, что пробудились в его душе.

Наконец, прочитав выбитую на камне позолоченными буквами надпись «№ 1», он вошел под аркаду.

Широкая арка, проложенная сквозь массивное здание, вела к манежу; благодаря прозрачному воздуху, на расстоянии, увеличивающемся вдвое из-за оптической иллюзии, сквозь распахнутую двустворчатую дверь можно было разглядеть, как на желтом песке, освещенные солнцем, блестящие, с горящими глазами, гарцевали кони, управляемые наездниками в расшитых серебряными галунами мундирах; кони, словно призрачные тени, уплывали и вновь всплывали в глубине этой перспективы.

Дантон невольно замер под этой первой аркой и не спускал глаз с лошадей. Он смотрел на них как человек, знающий цену прекрасному, но очень скоро стряхнул с себя оцепенение, сделав это ради человека, который не пожелал бы даже взглянуть на красивых коней.

Греческой философии доводилось подвергаться менее суровым ударам, но из этих испытаний она не всегда выходила победительницей.

Философские раздумья заставили Дантона резко вздрогнуть, и он прямо перед собой увидел лестницу Б, поднялся наверх, переступая сразу через две ступеньки, вошел в коридор Д и тихо постучал в дверь № 12.

Мы написали, что он постучал тихо; дело не в том, что Дантон по своей натуре был слишком робкий или очень щепетильный в вопросах этикета, но есть такие дома, что требуют уважения к себе, такие жилища, что похожи на алтари.

Наверное, Дантон смог бы войти, не сняв шляпу, к губернатору провинции, но здесь он на это не решался.

Однако через несколько минут, после того как он постучал — все это время он прислушивался очень внимательно, чего раньше не делал ни разу в жизни, — Дантон, убедившись, что ему не отвечают, и не слыша даже шорохов, повернул ключ и оказался в выложенном плитками коридоре, куда свет проникал сквозь окна, выходившие в коридор, по которому он пришел. Запах пригорелого жаркого привел его налево, в кухню; там, в ленивой позе усевшись перед грязной плитой, какая-то женщина чистила редис, следя за тем, как жарятся две котлеты, окутанные облаком белого пара, который поднимался к потолку под треск шипящего на раскаленных углях жира.

На другой конфорке плиты в старом, потрескавшемся котелке кипятилось молоко, тогда как рядом, на той же конфорке, для экономии угля, булькала в керамическом кофейнике порция черного кофе, увенчанная шапкой клочковатой пены, небрежно позволяя улетучиваться тем остаткам аромата, что сохранились после того, как этот кофе подогревали и вчера, и позавчера.

Наконец, на каминных щипцах, положенных на решетку рядом с котлетами, превращались в уголь из-за слишком большого жара три куска хлеба.

Дантону не требовалось долгих наблюдений, чтобы сразу увидеть меню завтрака, которым его намеревался угостить новый друг.

Эпикуреец улыбнулся и, вспомнив об обеде Гримо де ла Реньера, подумал, что в данном случае стоический философ Марат обнаруживает не только гордыню, но и скряжничество; на миг Дантона охватило желание вместо приветствия сказать Марату, что поменьше тщеславия, но побольше котлет лучше подошло бы для желудка гостя, вполне нагулявшего аппетит, пока он добирался сюда.

Но ведь не ради завтрака Дантон проделал путь с Павлиньей улицы на окраину Рульского предместья, поэтому он задал несколько вопросов кухарке (ее причудливое платье он восхищенно разглядывал несколько секунд), и та, подняв голову, небрежно ответила, что хозяин работает.

Но, надо это признать, одновременно кухарка указала пальцем комнату Марата.

Дантон открыл дверь, не постучав — впервые подобная предупредительность показалась ему излишней, — и вошел к хозяину.