"Бастард де Молеон" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)IV. КАК ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВО ПАПА УРБАН V В КОНЦЕ КОНЦОВ РЕШИЛСЯ ОПЛАТИТЬ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД И БЛАГОСЛОВИТЬ КРЕСТОНОСЦЕВПерепуганный легат еще не вернулся в Авиньон, а Дюгеклен двинул вперед войска, и это сильно напугало Урбана V, с высоты террасы наблюдавшего за тем, как замыкается грозное кольцо окружения. Благодаря этому маневру Вильнёв-ла-Бепод и Жервази были взяты без сопротивления, хотя в Вильнёве стоял гарнизон из пятисот или шестисот солдат. Занять эти города коннетабль поручил Гуго де Каверлэ. Он знал манеру англичан располагаться на постой и не сомневался, что на авиньонцев подобное начало военных действий произведет должное впечатление. Действительно, в тот же вечер с высоты городских стен авиньонцы могли видеть большие костры, которые с трудом разгорались, но каким-то чудом все-таки неизменно ярко вспыхивали. Постепенно ориентируясь и узнавая места, где бушевало пламя, они убеждались, что горели их собственные дома, а на растопку шли их оливковые деревья. Одновременно англичане сменили вина из Шалона, Торена и Бона, остатками коих они еще пробавлялись, на вина из Ривзальта, Эрмитажа и Сен-Перре, которые показались им крепче и слаще. При зареве пожаров, опоясывавших город и освещавших англичан, которые располагались на ночлег, папа и собрал свой совет. Мнения кардиналов, по обыкновению, и даже резче, чем обычно, разделились. Многие склонялись к ужесточению, которое должно было бы обрушиться не только на наемников, но и на Францию спасительным страхом. Однако легат, в чьих ушах еще звучали крики отлученной от церкви солдатни, отнюдь не скрывал от его святейшества и совета своих впечатлений. Ризничий же на папской кухне рассказывал об опасностях, которым он подвергся вместе с господином легатом и которых оба избежали лишь благодаря их героической выдержке, вынудившей англичан, французов и бретонцев держать себя почтительно. В то время как поваренок рукоплескал храбрости церковного служки, кардиналы слушали рассказ легата. — Я готов отдать жизнь на службе нашему святому отцу, — говорил он, — и заявляю, что уже приносил ее в жертву, но она никогда не подвергалась столь грозной опасности, как во время нашей миссии в лагерь. Я также заверяю, что без повеления его святейшества, который этим обречет меня на муки, на страдания, — я их принял бы с радостью, если бы мог думать, что сие хоть немного укрепит нашу веру, — я не вернусь к этим бесноватым, если не привезу им того, что они требуют. — Посмотрим, посмотрим, — сказал папа, сильно растрогавшись и не менее сильно встревожившись. — Но, ваше святейшество, — заметил один из кардиналов, — мы уже смотрим и даже прекрасно видим. — И что же вы видите? — спросил Урбан. — Видим, что на равнине пылает десяток домов, среди которых я отчетливо различаю и мой дом. Вот, смотрите, Святейший отец, как раз сейчас рушится крыша. — Суть в том, что положение представляется мне чрезвычайным, — сказал Урбан. — А мне — крайне чрезвычайным, святейший отец, ведь у меня в погребах хранится шестилетний урожай вина. Говорят, нехристи даже не тратят времени на то, чтобы правильно вскрыть бочку, а просто высаживают днище и лакают вино. — А я, — подхватил третий кардинал, к чьей усадьбе уже подбирались языки пламени, — держусь мнения, что надо отправить посланца к коннетаблю, прося его от имени церкви немедленно прекратить опустошения, которые его солдатня творит на наших землях. — Не хотите ли вы взять на себя эту миссию, сын мой? — спросил папа. — С величайшим удовольствием, ваше святейшество, но я плохой оратор, а поскольку коннетабль меня не знает, лучше было бы, по-моему, послать к нему человека, с которым он уже знаком. Папа повернулся к легату. — Я прошу дать мне время прочесть «In manus», — ответил тот. — Правильно, — согласился папа. — Но торопитесь! — вскричал кардинал, дому которого угрожал огонь. Легат встал, осенил себя крестным знамением и объявил: — Я готов идти на муки. — Благословляю вас, — сказал папа. — Но что я скажу им? — Скажите, пусть они загасят огонь — а я загашу гнев свой, пусть они прекратят поджоги — а я перестану их проклинать. Легат покачал головой, как человек, сильно сомневающийся в успехе своей миссии, но все-таки послал за верным ризничим, которому — едва он закончил рассказ о своей илиаде, — к великому ужасу, предстояло теперь пережить одиссею. Как и в первый раз, оба выехали на муле. Папа хотел дать им эскорт гвардейцев, но те наотрез отказались, заявив, что их наняли на службу его святейшества для того, чтобы нести охрану и вязать чулки, а не для того, чтобы покрывать себя позором в схватках с нехристями. Поэтому легат вынужден был отправиться без охраны; впрочем, он был почти доволен этим: будучи вдвоем с ризничим, он мог, по крайней мере, рассчитывать на свою слабость. Легат подъезжал к лагерю с сияющим от радости лицом; он обломал целое оливковое дерево и, еще издали завидев англичан, стал размахивать этим символом мира: — Добрые вести! Добрые вести! Поэтому англичане — языка они не понимали, но поняли его жест — приняли легата не так грубо; французы, которые прекрасно все поняли, выжидали; а бретонцы, которые почти поняли, кланялись ему. Возвращение легата в лагерь тем больше напоминало триумф, что, при наличии безграничной доброй воли, пожар можно было принять за праздничный фейерверк. Но когда настало время сообщить Дюгеклену, что он вернулся, не привезя с собой ничего, кроме обещанного в первый приезд папского прощения, свое поручение несчастный посланец исполнил со слезами на глазах. К тому же, когда он закончил свою речь, Дюгеклен взглянул на него с таким видом, будто вопрошал: «И вы посмели вернуться, чтобы сделать мне подобное предложение?» Поэтому легат, уже не раздумывая, закричал: — Спасите мне жизнь, господин коннетабль, спасите мою жизнь, ибо, когда ваши солдаты узнают, что я, обещавший им добрые вести, приехал с пустыми руками, они наверняка убьют меня! — Гм! — произнес Дюгеклен. — Я бы не стал этого отрицать, господин легат. — Горе мне! Горе! — стонал легат. — Я же предупреждал его святейшество, что он посылает меня на мученическую смерть. — Признаюсь вам, — сказал коннетабль, — что эта солдатня — оборотни, нелюди. Анафема так на них подействовала, что я сам удивился. Я считал их более грубыми, и, поистине, если сегодня каждый из них не получит по два-три золотых экю, чтобы остудить им ожоги от молний папского гнева, я ни за что не поручусь: ведь завтра они могут спалить Авиньон, а в Авиньоне — ужас охватывает меня! — кардиналов и заодно с ними — прямо дрожь берет! — самого папу. — Но ведь вы понимаете, мессир коннетабль, — объяснял легат, — мне необходимо доставить ваш ответ, чтобы там смогли принять решение, которое предотвратит столь великие беды, а для этого я должен вернуться живым и здоровым. — Вы вернетесь слегка потрепанным, — заметил Дюгеклен, — хотя, по-моему, это лишь произведет на них более сильное впечатление. Но, — поспешил он прибавить, — мы не хотим принуждать его святейшество: мы хотим, чтобы его решение стало выражением его желания, результатом его свободной воли. Поэтому я сам провожу вас, как уже сделал это в первый раз, и для большей надежности выведу через другие ворота. — Ох, мессир коннетабль, — вздохнул легат, — слава Богу, что вы истинный христианин. Дюгеклен сдержал слово. Легат выбрался из лагеря целым я невредимым, но после его отъезда грабеж, ненадолго прерванный сообщением о добрых вестях, возобновился с пущим неистовством: разочарование усилило гнев. Вина были выпиты, вещи разграблены, корма уничтожены. С высоты городских стен авиньонцы — даже самые храбрые не смели выходить за ворота — по-прежнему наблюдали, как их подчистую грабят и разоряют. Кардиналы стонали. Тогда папа предложил наемникам сто тысяч экю. — Принесите деньги, а там видно будет, — был ответ Дюгеклена. Папа собрал совет и с глубокой скорбью на лице объявил: — Дети мои, надо пойти на жертву. — Да, — единодушно поддержали его кардиналы, — к тому же, как глаголет Иезекииль, враг пришел на землю нашу, пожег и залил кровью города наши, надругался над женами и дочерьми нашими. — Так принесем же нашу жертву, — призвал Урбан V. И казначей уже был готов получить приказ отправиться за деньгами. — Они требуют сто тысяч экю, — сказал папа. — Надо отдать им деньги, — заявили кардиналы. — Увы, надо! — согласился его святейшество и, воздев глаза к небу, глубоко вздохнул. — Анджело, — продолжал папа, — вы отправитесь возвестить, что я накладываю на город подать в сто тысяч экю. Сперва не говорите, золотом или серебром, это прояснится позднее, скажите только, что я накладываю подать в сто тысяч экю на несчастный народ. Накладывать на кого-либо подать, наверное, было не очень в духе французов, но, кажется, было вполне по-римски, так как папский казначей ни словом не возразил. — Если люди будут жаловаться, продолжал папа, — вы скажите обо всем, чему сами были свидетелем, и о том, что ни мои молитвы, ни молитвы кардиналов не смогли спасти возлюбленный мой народ от сей крайней меры, столь горестной сердцу моему. Кардиналы и казначей с восхищением взирали на папу. — В самом деле, — сказал папа, — бедные эти люди будут даже рады выкупить за такую низкую цену свои дома и свое добро. Но воистину, — прибавил он со слезами на глазах, — для государя нет ничего печальнее, чем просто так отдавать деньги подданных… — …которые принесли бы великую пользу его святейшеству в любом другом случае, — закончил, поклонившись, казначей. — В конце концов, так угодно Господу! — воскликнул папа. Подать была объявлена при сильном ропоте недовольства, если люди узнавали, что вносить надо серебряные экю, и упорном сопротивлении, если им говорили, что требуются экю золотые. Тогда его святейшество прибегнул к помощи своих гвардейцев, а поскольку теперь они имели дело не с нехристями, но с добрыми христианами, гвардейцы, отложив вязальные спицы, так воинственно схватились за пики, что авиньонцы мгновенно покорились. На рассвете легат, но уже не с мулом, а с десятью богато убранными лошадьми направился в лагерь нехристей. Завидев его, солдаты громко закричали от радости, что, однако, раздосадовало легата сильнее, чем их прежние проклятия. Но, вопреки ожиданиям, он застал Бертрана недовольным столь ощутимым и звонким доказательством покорности папского престола и с удивлением увидел, что тот сильно раздражен и вертит в руках недавно полученный пергамент. — О, — воскликнул коннетабль, покачав головой, — хороши же денежки, что вы мне везете, господин легат! — А разве плохи? — спросил посланец, полагавший, что деньги есть деньги, а значит, всегда хороши. — Хороши, — продолжал Дюгеклен, — но кое-что меня смущает. Откуда они, эти деньги? — От его святейшества, раз он вам их прислал. — Прекрасно! Но кто их дал? — Как кто?! Его святейшество, я полагаю. — Простите меня, господин легат, возразил Дюгеклен, — но человек церкви не должен лгать. — Однако, — пробормотал легат, — я могу подтвердить. — Прочтите вот это. И Дюгеклен протянул легату пергамент, который без конца скручивал и раскручивал в руках. Легат взял пергамент и прочел: — Что вы на это скажете? — спросил разгневанный Бертран, когда легат закончил чтение. — Увы, — вздохнул легат, — должно быть, его святейшество предали. — Значит, верно, что мне тут пишут о его тайных богатствах? — Люди так считают. … — Тогда, господин легат, — продолжал коннетабль, — забирайте это золото; людям идущим на защиту дела Господня, нужна не корка бедняка, а избыток богача. Посему внимательно слушайте, что скажет вам шевалье Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции: если двести тысяч экю от папы, кардиналов не будут доставлены сюда до вечера, то ночью я сожгу не только окрестности и город, но и дворец, заодно с дворцом кардиналов и вместе с ними папу, так что от папы кардиналов и дворца следа не останется к завтрашнему утру. Ступайте, господин легат. Эти исполненные достоинства слова солдаты, офицеры, командиры встретили взрывом рукоплесканий, который не оставил у легата никакого сомнения в единодушии наемников на сей счет; поэтому папский посланец, храня молчание посреди этих громовых возгласов, отправился с груженными золотом лошадьми обратно в Авиньон. — Дети мои, — обратился коннетабль к тем солдатам, которые, стоя слишком далеко, ничего не слышали и удивлялись ликующим крикам товарищей, — этот бедный народ может дать нам лишь сто тысяч экю. Этих денег слишком мало, потому что именно столько я обещал вашим командирам. Папа должен дать нам двести тысяч экю. Через три часа двадцать лошадей, сгибаясь под тяжестью ноши, вступили, чтобы никогда больше оттуда не выйти, в ограду лагеря Дюгеклена, и легат, разделив деньги на три кучи — в одной было сто тысяч золотых экю, в двух других по пятьдесят, — присовокупил к ним папское благословение, на которое наемники (славные ребята, если уступать их желаниям) ответили пожеланиями ему всяческих благ. Когда легат уехал, Дюгеклен обратился к Гуго де Каверлэ, Клоду Живодеру и Смельчаку: — Теперь давайте рассчитаемся. — Идет, — согласились наемники. — Я вам должен пятьдесят тысяч экю золотом, по экю на каждого солдата. Ведь так мы договорились? — Так. Бертран придвинул им самую большую кучу монет: — Вот пятьдесят тысяч золотых экю. Следуя пословице, что была в ходу уже в XIV веке: «Денежки счет любят», наемники пересчитали монеты. — Все верно! — сказали они. — Это доля солдат. Ну а какова доля офицеров? Бертран отсчитал еще двадцать тысяч экю. — Четыре тысячи офицеров, — сказал он, — по пять экю на офицера, выходит — двадцать тысяч экю. Вы ведь так считали? Командиры принялись пересчитывать монеты. — Все точно, — подтвердили они через некоторое время. — Хорошо! — сказал Дюгеклен. — Остались командиры. — Да, остались командиры, — повторил Каверлэ, облизывая губы в радостном предвкушении поживы. — Теперь, — продолжал Бертран, — по три тысячи экю каждому, так ведь? — Цифра верная. — Выходит — тридцать тысяч экю, — сказал Бертран, показывая на гору золота. — Счет точен, — согласились наемники, — ничего не скажешь. — Значит, у вас больше нет возражений, чтобы начать военные действия? — спросил Бертран. — Никаких, мы готовы, — ответил Каверлэ. — Разве что наша клятва верности принцу Уэльскому… — Да, — сказал Бертран, — но клятва эта касается лишь английских подданных. — Разумеется, — согласился Каверлэ. — Значит, договорились. — Ну что ж, мы довольны. Однако… — Что однако? — спросил Дюгеклен. — А кому пойдут оставшиеся сто тысяч экю? — Вы слишком предусмотрительные командиры, чтобы не понимать: армии, которая начинает кампанию, нужна казна. — Несомненно, — подтвердил Каверлэ. — Так вот, пятьдесят тысяч экю пойдут в нашу общую казну. — Здорово! — обратился Каверлэ к своим сотоварищам. — Понял. А другие пятьдесят тысяч — тебе в казну. Чума меня забери, ну и ловкач! — Подойдите ко мне, мессир капеллан, — сказал Бертран, — и давайте вместе напишем письмецо нашему доброму повелителю, королю Франции, коему я посылаю пятьдесят тысяч экю, что у нас остались. — Вот это да! — воскликнул Каверлэ. — Поступок поистине прекрасный! Я бы никогда так не сделал. Даже ради его высочества принца Уэльского. |
||
|