"Незваные гости" - читать интересную книгу автора (Триоле Эльза)XXVIIС того дня, когда Ольга согласилась, или по крайней мере не отказалась, сопровождать Агнессу в Израиль, она часто виделась с Элизабет. Приближалось рождество, и Элизабет покупала подарки, а у нее это принимало грандиозный размах… Ольга позволяла Элизабет водить себя всюду, куда той вздумается, – в магазины, в рестораны, на выставки, к портнихам и шляпницам. Элизабет, ничего не делая, вечно была безумно занята, в беспорядочность своего существования она вносила одной ей ведомый порядок; она считала себя ответственной за то, за что совсем не отвечала; заботилась, чтобы всем вокруг нее было приятно и хорошо. Все это создавало атмосферу, в которой было легко жить. Легкость исходила от самой Элизабет, от ее «притягательной силы», от ее желания и уменья находить радость в любых пустяках, хотя радость эта и прикрывала разверстую бездну отчаянья. Для Элизабет счастье было проволокой, на которой она балансировала с необыкновенной ловкостью… Настолько, насколько что-либо могло еще быть полезно Ольге, близость с Элизабет была ей полезна. Время, простиравшееся перед Ольгой, как бесконечная и однообразная песчаная пустыня, было теперь размечено действиями Элизабет. Это не мешало Ольге думать с горькой тоской, что если можно скоротать ожидание определенного дня или часа, то когда вообще ничего не ждешь… Со своей стороны Элизабет находила приятным общество Ольги. Она была подвержена страстным увлечениям. В данный момент она обожала Ольгу, видела в ней одни только достоинства и всем своим поведением выражала постоянную и глубокую радость от общения с ней, оттого, что она ее видит, слышит ее голос. В этом, между прочим, была одна из причин, почему все обожали Элизабет: она умела восхищаться людьми с таким увлечением, что те, кем она восхищалась, даже если это были очень скромные люди, в конце концов начинали задавать себе вопрос, уж не заслуживают ли они и в самом деле такого восхищения. Кроме того, Ольга ведь согласна была сопровождать Агнессу в Палестину. Было решено, что Агнесса улетит после экзаменов на аттестат зрелости. Это было единственным требованием матери. И оно обсуждалось так, как будто о главном, об отъезде Агнессы, они договорились и оставалось только решить вместе, как лучше обставить этот отъезд. Агнесса была счастлива, жизнь широко раскрывалась перед ней, а тут еще приближались праздники, каникулы, Фред был с ней, их ожидали джаз, каток, кино, театр, друзья… Они много танцевали, редко в дансингах: эти дети из «хороших семейств» предпочитали ходить друг к другу, где они включали радиолу и вкусно ужинали. Любви было столько, что в ней можно было утонуть, Фред и Агнесса погружались в нее, как в родную стихию, едва снисходя до окружающих, до их любвишек… Элизабет даже пришлось несколько раз напомнить Фреду, что не пристало ему держать себя пророком. Она умела иногда ранить людей до крови… – Я не возражаю, мой друг, – говорила она Фреду, – против ваших воззрений, но не взбирайтесь на них, как на пьедестал. Вы ничего нового не открыли, всего лишь примкнули к определенным убеждениям. В чем же ваш подвиг? Только Элизабет могла себе позволить делать Фреду замечания. Она импонировала Фреду, он был снобом, и ее репутация и биография восхищали его, так же как его восхищало ее безразличие к тому, что о ней могут сказать, ее естественная, органическая оригинальность и эксцентричность. И он сбавлял тон и пытался не так откровенно кичиться своими убеждениями. Агнесса тоже заразилась от него… «Они скоро станут невозможными!» – говорила Элизабет Ольге и просила ее в случае чего не церемониться с этими детьми. Они оба так восхищаются Ольгой, так счастливы, что она поедет с ними в Палестину… Они поверяли Ольге свои секреты: как только Агнесса сдаст экзамены, они поженятся. Агнесса не хотела заранее говорить об этом Элизабет, потому что она была суеверна и боялась загадывать, чтобы не провалиться на экзаменах. Фред учился в Высшей дипломатической школе, но собирался бросить ее, как только они смогут пожениться и уехать… Спешить особенно некуда, Агнесса ведь так молода, ей нет и семнадцати, а ему двадцать два… Его отец, промышленник, ничего не будет иметь против их отъезда в Палестину, полагал Фред… мать тоже, она умная женщина, у нее своя жизнь… собрания, лекции, благотворительность… Ольга стала поверенной всех тайн Агнессы и Фреда. Элизабет хотелось бы засыпать Ольгу подарками, но она не знала, чем можно доставить Ольге удовольствие, ведь у нее не было ровно никаких желаний! Тогда Элизабет решила подарить Ольге то, что доставило бы удовольствие ей самой. Она повезла Ольгу к своему сапожнику – у Элизабет была страсть к хорошей обуви. Когда-то Станислав Беленький, еще в тот период, когда он не был ее мужем, заказал этому самому сапожнику по слепку с ноги Элизабет целый набор туфель и отправил их ей в специально сделанном для этой цели чемодане. – Мадам Крюгер! – воскликнула продавщица. – Мы уже думали, что вы нас забыли! Что вы нам изменили… Я сейчас позову мосье Тавиана… Мы как раз говорили о вас за завтраком… Продавщица побежала за г-ном Тавианом. В магазинчике, кроме кресел и ковров, были только подставки из резного позолоченного дерева, на которых, как редкие цветы, стояли самые разнообразные модели обуви. Элизабет с загоревшимся взглядом, издавая легкие восклицания одобрения, покачивая головой, разглядывала эти образцы. Появился г-н Тавиан, пожилой человек, невысокий, плотный, хорошо одетый… Красивая голова, гладкое лицо с правильными чертами, прямой нос, прямой лоб, черные, слегка седеющие волосы. Красивый мужчина и держится с достоинством. Он почтительно поклонился г-же Крюгер, потом улыбнулся – зубы у него были белые и ровные – и сказал с легким акцентом: – Мы счастливы вас видеть, мадам… Элизабет порывисто протянула ему руку. – Мосье Тавиан! Я приехала повидаться с вами и заказать обувь для моей приятельницы… Г-н Тавиан склонился перед Ольгой. Ольга слегка растерялась. – Я должна заказать себе обувь, Элизабет? – Это будет моим рождественским подарком! Я хочу, чтобы мосье Тавиан сделал вам самые лучшие из всех туфель Франции и Наварры! Г-н Тавиан тотчас же стал на колени, чтобы снять мерку с ноги Ольги, а две продавщицы и кассирша, расплывшись в улыбке, наблюдали, как он это делает. Элизабет ходила по магазину, выбирая подходящие для Ольги модели, в то время как сама Ольга рассеянно думала о том, что, если бы в один прекрасный день она не купила белых туфель на низком каблуке, в которых шов натер ей ногу, все могло бы оказаться иначе и Фрэнк, возможно, был бы еще жив. – Мосье Тавиан, – сказала Элизабет, садясь в кресло рядом с Ольгой, – Агнесса меня покидает, она хочет ехать в Палестину. Обводя ногу Ольги, стоявшую на листе бумаги, г-н Тавиан сказал, не поднимая глаз: – Мадемуазель Агнесса стала взрослой девушкой… Но не надо отпускать ее, мадам, она все-таки еще ребенок… – И вы тоже так думаете, мосье Тавиан?… А между тем вы бы должны были ей сочувствовать, я часто слышала, как вы говорили о своей матери-родине, которую потеряли… Не поднимая глаз, г-н Тавиан ответил: – Армения, мадам Крюгер, родина, которую не надо разыскивать в Библии… Я хотел бы вновь обрести ту родину, где я родился и откуда меня изгнали. – Значит, вы против сионизма, мосье Тавиан? – Сионизм – не разрешение еврейского вопроса… Ольга с удивлением подняла голову и посмотрела на г-на Тавиана: откуда у этого армянина, модного сапожника, точка зрения на сионизм? Но надо было выбирать обувь, и Ольге едва удалось уговорить Элизабет не заказывать ей целую дюжину туфель. Пришлось все же согласиться на несколько пар, ничего нельзя было поделать. Элизабет заказала и себе, выбрав самые экстравагантные… – Когда я создаю модели, мадам Крюгер, я думаю о вас, – сказал г-н Тавиан. – Вашим заказом сейчас же займутся. Но мне хотелось бы примерить вашей приятельнице хотя бы одну пару. Я тогда лучше уяснил бы себе… – Может быть, вы зайдете ко мне, мосье Тавиан? В субботу, если вы свободны. В пять часов, на чашку чая. – Агнесса будет так рада вас видеть, мосье Тавиан! – С удовольствием, мадам… Ольга сказала, что она свободна в субботу, она свободна в любой день, и если Элизабет хочется, чтобы она пила чай с мосье Тавианом, она будет пить чай с мосье Тавианом. В машине, которую она сама вела, Элизабет заговорила о г-не Тавиане. Она знала его еще до войны, это – лучший сапожник Парижа, она любит заказывать у него, он хорошо воспитан и знает свое дело. Художник и мастер, каких теперь уже не осталось. Война, оккупация… до чего они довели этого модного сапожника, такого воспитанного человека! Он скрылся из своего магазина, вступил в ячейку Сопротивления, был схвачен и в конце концов отправлен в лагерь – в Германию: он входил в группу Манушьяна, из которой двадцать три человека были расстреляны… Большая американская машина Элизабет повиновалась малейшему движению ее руки и, казалось, могла бы повернуться на острие иголки, если бы Элизабет этого захотела. Светофоры и заторы не раздражали Элизабет, за рулем она всегда была терпелива и довольна… – Вы видели этого человека, – говорила она, скользя вокруг обелиска с такой легкостью, как будто у нее были глаза со всех сторон, – можете вы представить его себе с фальшивым паспортом, на тайных собраниях, ночующим где попало, под открытым небом? Чтобы поверить этому и понять, как такое могло случиться, надо вспомнить, что он бежал из Турции в 1915 году во время резни армян… у него убили всех – и родственников, и друзей. Набережная Тюильри была запружена машинами на всем протяжении. С приближением праздников население Парижа, казалось, удвоилось, и, должно быть, все высыпали на улицу, несмотря на холод. Элизабет, спокойно положив руки в перчатках на руль, повернулась к Ольге: им придется постоять некоторое время… – Помните ли вы, Ольга, речь Гитлера, в которой он приказывал эсэсовцам убивать на польском фронте всех: мужчин, женщин, детей… Объясняя, почему это необходимо, он подчеркивал безнаказанность такого истребления: «Кто вспоминает сейчас о том, как турки вырезали армян?» Мосье Тавиан рассказывал мне об этой резне… Тогда было уничтожено свыше миллиона армян. Мосье Тавиан один из спасшихся… Младотурки и Гитлер для него, как и для всех, связаны единой цепью преступлений… Машины тронулись, снова остановились… – Вот почему этот спокойный и уравновешенный человек стал бойцом Сопротивления, Робином Гудом… Его арестовали, отправили в Германию, и он три года провел в концлагере. А сейчас он таков, каким вы его видели. Но знаете, что с ним еще случилось? Его выслали из Парижа в одну из центральных областей под надзор полиции… Подумайте, Ольга, мыслимо ли это! Но есть вещи, которых они не могут предвидеть… – Элизабет включила газ, машины, тесня друг друга, помчались наперегонки. – Мосье Тавиан – человек удивительный, и вся деревня полюбила мосье Тавиана – кюре, кумушки, лавочник и ребятишки… Дошло до того, что предпочли перевести его в другое место. Куда-то возле Гренобля. У него совсем не было денег: семья большая, и он ведь не хозяин магазина, а только модельер… Прерываемая остановками и рывками, Элизабет рассказала еще, как г-н Тавиан искал работу, как он был вынужден стать мусорщиком, потому что податься было некуда. И каждый день он должен был являться в полицию – на отметку… А в это время в Париже объединение участников Сопротивления собирало подписи, хлопотало о возвращении Тавиана в Париж. Сообщили мэру города, где находился Тавиан, кто он такой… Мэр сам был участником Сопротивления, он пригласил Тавиана к себе, тот очаровал мэра, который рассказал о нем префекту. Местные участники Сопротивления все как один объединились на защиту Тавиана, организовали с префектом во главе грандиозный митинг, на котором выступали и префект и Тавиан! Пришлось вернуть Тавиана в Париж! – Вы его видели, – повторила Элизабет, – и вот такой, какой он есть, он обязан каждый месяц являться в полицейскую префектуру, у него нет никакого прочного документа… паспорта или удостоверения, не знаю, как это там называется… Так он и живет на временном положении, под постоянной угрозой высылки. С большой семьей и с туберкулезом, заработанным в концлагере. Ни минуты покоя… Но если завтра ему скажут: надо ехать сражаться за Армению, он немедленно уедет – раз «родина-мать» его призывает… Он жаждет вернуться в «колыбель армян», откуда его выгнала резня, организованная турками. В общем у армян один язык с евреями… «Национальный очаг» и прочее и прочее… Значит, Элизабет только и думает что о евреях? Она думает об Агнессе, обо всем, что относится к Агнессе. Ей хочется, чтобы Ольга поехала сейчас к ней, потому что у Агнессы уже начались каникулы и она дома, где украшают рождественскую елку. Нет, Ольга устала, ей надо отдохнуть… Весь этот шум, запруженные улицы, по которым невозможно проехать, лица людей, пестрившие вокруг, так же как и машины, весь этот предпраздничный разгул, в который Ольга не могла включиться… Она чувствовала себя усталой, очень усталой. Элизабет высадила ее перед «Терминюсом». Но поднявшись в номер, Ольга не знала куда себя девать. Она разделась, долго сидела в ванне, попыталась заснуть, но это ей не удалось… Встала, тщательно оделась. Переменила платье, причесалась по-другому. И все еще не было восьми часов. Чем заполнить время? Бесполезно было перебирать в памяти знакомых и друзей, ей никого не хотелось видеть. Она достала из шкафа чайник, приготовила чай, выпила чашечку, погрызла печенье. Опять села к зеркалу, навела красоту. Без четверти девять. Может быть, пойти в кино? Одной? Да, одной. Она надела шляпу, сняла, снова надела. Она пойдет пешком, потихоньку, на улице холодно, но не слишком… Лучше надеть меховое пальто. Да. Новое, совсем новое котиковое пальто. Это Элизабет заставила Ольгу купить шубу, хотя ей совершенно не нужна эта красивая шуба. Теперь у нее есть шуба, но нет денег – придется вернуться к мосье Арчибальду. До отъезда в Палестину. Нелепая, безумная затея… Ольга надела котиковую шубку, закрыла за собой дверь комнаты. Глупо было выходить из дому в такой час; если бы она легла, может быть, ей удалось бы заснуть. Ольга выбилась из колеи из-за снотворных… Принимая их в огромных дозах, она часто лежала ночью без сна – и это были самые тяжелые часы, а днем она порой находилась как бы в полусне. Заперев дверь, она медленно пошла по коридору, все еще колеблясь: не вернуться ли ей. Даже встреча с Дювернуа в вестибюле отеля не доставила ей того развлечения, которое иногда приносит гнев. Она увидела его сверху, спускаясь с лестницы под взглядами всех тех, кто сидел в вестибюле песочного цвета, ожидая кого-либо, или за стаканом вина, или с газетой. Лестница была на виду у всех, как сцена; Ольга, закутанная в меховое пальто, медленно спускалась по ней. – Только в Париже встречаются такие женщины, – сказал по-английски какой-то иностранец французу, с которым он пил послеобеденный кофе. Француз оценивающе взглянул на Ольгу и скромно признал, что даже в Париже не часто встречаются женщины с такой осанкой. Дювернуа тоже наблюдал, как Ольга спускается с лестницы. Но он ждал не ее, а одного друга, который был проездом в Париже… Ольга направилась прямо к Дювернуа, он встал. – Вы меня ищете? – спросила она. – По правде говоря, нет… я жду приятеля. Но вам стоит сказать одно лишь слово… – Идемте. Дювернуа вышел следом за ней. – Моя машина в двух шагах. Он отвез ее в бар, где была полутьма и мягкие кресла. – Вы больше на меня не сердитесь?… Я очень хотел бы, чтобы вы не сердились. – Мне надо как-нибудь убить время… Ему показалось, что она держится не столько вызывающе, сколько странно… Иногда людей поражает, что птица не улетает при их приближении, оказывается – она ранена и не может улететь. «Я мог бы, – думал Дювернуа, – держать ее на ладони, как раненую птицу, мог бы чувствовать биение ее сердца». – Откровенно говоря, мадам, – сказал он, – вы сейчас интересуете меня совсем с другой стороны, чем тогда, когда мы с вами виделись в последний раз… Вы подруга Элизабет, вы сейчас – ее любимица. Вас часто видят вместе. Если вы этого еще не знаете, то довожу до вашего сведения, что я люблю Элизабет. Скоро месяц, как я встретил вас с ней в Опере… Вы слышали, как она обманула меня, сказала, что завтра уезжает и тут же назначила вам свидание на следующей неделе. Я не знаю существа более жестокого, чем Элизабет. Она мучает меня, как ребенок, отрывающий крылышки у мухи. – Я этого не заметила… – Да, крылья не ваши… – Кончили вы свой роман об эмигрантах? Она не хотела говорить с ним об Элизабет. – Нет… я написал другую вещь… новеллу. Роман об иностранцах не получается. Ведь вот и вы отказались мне помочь. – Я не могла вам помочь. Я не то, что вам нужно. Вы хотели начать с меня. Это была ошибка, неудачный выбор. Вы не нашли другого предмета для изучения? – Я не искал. Я уже один раз обжегся… Что мне нужно? Я и сам не слишком ясно себе представляю. Я могу писать только о том, что имеет отношение к Элизабет, только о том, что как-то связано с ней. Она иностранка… Однажды она пожаловалась мне, что у нее нет родины… Каждое слово, сказанное Элизабет, записано во мне несмываемыми чернилами. Я хотел описать несчастья людей, не имеющих родины. Но я начал с вас. Невезение. – Нет, это не невезение. Со мной вы пошли бы по ложному пути. Хотя и без меня тоже. Наверняка. Для вас эмигранты – это иностранцы, которые хотят жить во Франции. – А разве это не так? Ольга сдержала зевок. – Простите меня, я приняла слишком большую дозу снотворного и наполовину сплю. Дювернуа подозвал официанта: «Кофе… очень горячий и очень крепкий…» Ольга поблагодарила его рассеянным взглядом. – Три четверти эмигрантов – рабочие, – сказала она, – а вы не знаете рабочих. Кстати, я тоже не знаю. Они вовсе не хотят жить во Франции. Они хотят жить у себя на родине. Но они также хотят работать. Видели вы алжирцев, которые прокладывают дороги?… А бродяг, собирающих свеклу? А шахтеров вы знаете? Нет? А каменщиков? Тоже нет? И я их не знаю… Дювернуа улыбнулся… Когда она не изображала из себя сильную женщину, она была очаровательна. – «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше», – продолжала она, – это русская пословица. Итальянцы, поляки, алжирцы приезжают во Францию, когда им дома нечего есть. Видели вы алжирцев?… Простите, я это уже спрашивала. На дорогах. Вы не находите, что они похожи на рабов? Им бы хотелось, чтобы их любили, чтобы мы их любили. А их не любят. Во Франции живет триста тысяч человек, которых оптом никто не любит. Никто не хочет с ними общаться, потому что знакомство с ними не льстит никому. Никаких иллюзий на их счет. Никому не выгодно знакомство с ними. А они хотели нас любить… Еще одна несчастная любовь, полковник! Огромное стадо баранов, посаженных за решетку. Они сбиваются в кучу, забиваются в свое гетто. Одни мужчины, мучающиеся здесь, чтобы посылать в Алжир, семье, весь свой заработок, самый низкий из существующих во Франции. Герои. Я всегда представляю их себе, как черный сплав из трехсот тысяч кудрявых голов, из трехсот тысяч изможденных лиц, пробуравленных точками черных глаз… Мне кажется, что они и спят вот так, сплавленные вместе, и кричат всю ночь, как кричат люди, мучимые во сне кошмарами. Они даже не иммигранты, а изгнанники, которым в любой момент могут сказать: «Если вы не довольны, возвращайтесь к себе…» Они не умеют ни читать, ни писать, а вокруг них Париж, а не их жалкая деревня. Их захлестнула горечь и нищета. Им вовсе не хочется оставаться здесь, они не иммигранты, а просто кочевники… «Юношей я не встретил у них сочувствия к моей горькой доле; когда я стал мужчиной, они меня эксплуатируют…» Неграмотные люди умеют очень хорошо выразить те чувства, которые раздирают им сердце… Дювернуа собирался сказать: «Как жалко, что вы занялись пропагандой, я было совсем подпал под ваше очарование…» Но он вовремя сдержался, к тому же Ольга сама оборвала речь, сказав как бы в заключение: – Но вы никогда не напишете об алжирцах – вы, наверное, сторонник колониализма. – Ну, это не помешало бы мне написать об алжирцах! Но я не собираюсь, этот сюжет меня не привлекает. – Несчастные люди… – Ольга полузакрыла глаза и повторила: – Несчастные… Они еще более «незваные», чем мы. Ведь у нас – несмотря на то, что французы не любят польскую, итальянскую или русскую эмиграцию, – у нас все-таки есть друзья среди французов, не правда ли?… Французские женщины не боятся показаться на людях с итальянцем или с русским… с иностранцем… Но не с алжирцем. Это знакомство нелестное… Алжирцы слишком бедны, они нищие, нищие и отверженные «бико».[68] – Эта проблема меня не интересует. Они были одни в баре, куда люди заходили, только чтобы выпить перед обедом аперитив или после театра. Пахло застоявшимся табачным дымом и спиртными напитками. Глаза Ольги совсем закрылись… Она вздрогнула и тотчас же открыла их со смущенной, ясной улыбкой, от которой вдруг просветлело ее лицо: – Я думаю, мне лучше вернуться домой, – сказала она – Тишина меня усыпляет, вот я и разговорилась, чтобы не уснуть… – Официант! – крикнул Дювернуа. – Где же кофе? Я не могу вас отпустить, Ольга… Мне хочется воспользоваться вашим сегодняшним состоянием, чтобы поговорить с вами об Элизабет… – Я не хочу говорить об Элизабет. Официант принес им кофе. – Я не хочу говорить об Элизабет, – повторила Ольга, – я хочу говорить с вами только об эмигрантах. Дювернуа почувствовал, как в нем закипает ярость, но промолчал. – А вы? Вы хотите, чтобы я говорила с вами об эмигрантах? – вежливо спросила Ольга. Издевается она над ним, что ли? – Не очень, – ответил он спокойно. – Я возвращаюсь в армию, у меня там не будет времени писать. Я хочу еще полетать. Романы подождут. Пока Элизабет не было в Париже, я мог в нем жить, не видя ее. Но не видеть ее, когда она здесь… Я предпочитаю уехать. Ольга, обжигаясь, пила кофе. Она не спросила, куда Дювернуа собирается уехать, а продолжала говорить о своем: – Вы не были знакомы с Сент-Экзюпери, полковник? «Письмо к заложнику». Маленькая книжечка… В ней больше сказано об эмиграции, чем… Она не сказала, чем где… Ее мало было убить! Все еще мечтательно, с рассеянным взором она продолжала: «Я Дювернуа зажег папиросу от той, которую курил. – Какой крепкий кофе! – Ольга невольно поднесла руку к сердцу. – Сент-Экс, – сказал Дювернуа, – был исключительным летчиком и исключительным человеком… Но написать тогда несколько страничек о том, что волновало нас всех… И писать сейчас… Это не одно и то же. Мне хочется попробовать… – Вы правы, попытайтесь… Об алжирцах. Или о сборщиках свеклы… Я недавно видела их в Дурдане. Был базарный день… Вы знаете Дурдан? – Еще бы. Я из тех краев. – Вы знаете, где там рынок – большой, крытый? Так вот, сборщики свеклы собрались возле… толпой. Толпа была большая. Они пришли всем скопом… Они были похожи на ярмарочных плясунов. На старой площади… Около замка с башнями, наполовину вросшего в землю. Возле церкви. И большого крытого рынка с черепичной крышей… Средние века. Это были иностранцы… Эмигранты. На женщинах были резиновые сапоги, а между юбкой и сапогами виднелись голые коленки. Одни лохмотья, причем лохмотья настоящие, а не опереточные. А мужчины… На них было надето что-то невообразимо грязное… У всех у них, и у женщин и у мужчин, были красные, мокрые носы и посиневшие, распухшие руки… Они держались вместе, громко разговаривали и передавали из рук в руки бутылку. Пили они из горлышка… Я, как и все, боялась их. Люди глядели на них с осуждением, но никто не делал им замечаний. В них нуждаются… Из-за свеклы. Среди них была одна блондинка, совсем молоденькая, соблазнительная… ее голые коленки, между юбкой и сапогами, были неотразимы. Видны были и ляжки. Чтобы показать себя, она расхаживала взад и вперед, ни на кого не глядя… У нее был хриплый голос. Толпа расступилась. – Почему бы вам самой не написать книгу об эмиграции, – сказал Дювернуа, сдерживаясь, – у вас столько материалов по этому вопросу… и по другим тоже. Ольга реагировала не так, как он ожидал. Она все еще держалась рукой за сердце и опять улыбнулась ему смущенной полуулыбкой… – Я вас попрошу отвезти меня домой, – сказала она, – кофе слишком взбудоражил мне сердце. Они вышли. Улица, на которой находился бар, перекрещивалась с авеню Оперы. Дювернуа понадобилось развернуть машину, для этого ему пришлось объехать вокруг площади Оперы. Площадь была почти пустынна, только светящиеся рекламы бороздили небо перед Оперой, величественной, белой и неподвижной в свете прожекторов. Ольга опустила стекло: – Вы не простудитесь? – спросила она. – Я себя плохо чувствую… Мне душно. Дювернуа поглядел на нее сбоку: в ярком освещении она была бледна, неподвижна и как бы светилась изнутри. – Вы похожи на Оперу, – сказал он, – белая, неподвижная, светящаяся… – Вы мне напомнили одну вещь… – сказала она, и лицо ее вдруг исказилось… – Вам нехорошо? – ласково спросил Дювернуа. – Нет, ничего… Однако, выходя из машины, она попросила его дать ей руку, Дювернуа открыл дверцу, и Ольга тяжело оперлась на него. Шла она с трудом, это было заметно. «Можно, я позову доктора, Ольга?» – спросил он, подводя ее к креслу в вестибюле. «Спасибо, это пустяки…» Но она была бледна как смерть! Ноздри запали. «До свиданья, Доминик… Все в порядке, уверяю вас…» Ну, раз она его прогоняет, ничего не поделаешь… Но это было еще обиднее, чем ее дерзость. Дювернуа ушел, не обернувшись. Белокурый молодой человек в светлом пальто из верблюжьей шерсти, разговаривавший с портье, смотрел ему вслед, пока он не исчез в дверях. Только тогда он кивнул на прощанье портье с крысиной мордочкой и, не сводя глаз с Ольги, сделав два-три концентрических круга, приблизился к ней. – Мадам Геллер! – позвал он тихонько. Ольга подняла глаза: Карлос – воплощенное здоровье, своего рода удача природы – во всем блеске своей молодости стоял перед ней, а она задыхалась от страшного удушья, стеснившего ей грудь. – Карлос, – сказала она, – кажется, у меня сердечный припадок… – Можете вы дойти до лифта или отнести вас? – Карлос был потрясен. – Все обратят внимание… Дайте мне руку… вот ключ, вы мне откроете наверху… Они дошли до лифта. На четвертом Карлосу едва удалось вывести ее на площадку, она была в полуобморочном состоянии. Он поднял ее и понес. Он был очень силен, но 417-й находился далеко, очень далеко. Два или три раза Карлос чуть не упал вместе с Ольгой, ему приходилось ставить ее на пол… потом снова нести. Ему казалось, что он никогда не дойдет… Открыть дверь 417-го, положить Ольгу на постель оказалось тоже делом нелегким. Надо было немедленно позвонить доктору, но Карлос сидел на кровати, не двигаясь, еле переводя дух. Ольга открыла глаза… – Мне кажется, все кончилось, – сказала она, – спасибо, Карлос! Поцелуйте меня, я хочу вас поблагодарить… Голос ее был еле слышен. Карлос склонился над нежным, теплым, бездыханным телом. Губы Ольги слабо зашевелились под его губами: – Спасибо, Карлос… Прощайте, Карлос… вы – на страже моих ночей… Она снова закрыла глаза. Карлос в ужасе бросился к телефону. «Нет, – сказала Ольга, – не хочу никого… Оставьте… Прощайте, Карлос…» Он вышел, побежал в бельевую этажа: никого! Было почти одиннадцать часов… Карлос позвонил в ресторан: «Это ты, Пьер? Мадам Геллер больна, принеси ей горячего чаю. Послушай, может быть, кто-нибудь еще есть на кухне? Сделай это для меня, уверяю тебя, она плохо себя чувствует… Прямо умирает, клянусь тебе! Значит, я могу рассчитывать на тебя? Привет, старина…» Дело было вовсе не в чае, Карлос просто хотел, чтобы кто-нибудь зашел в комнату к Ольге: вдруг с ней опять случится припадок… Карлос жил теперь в Университетском городке и каждый день работал в лаборатории. В январе Карлос должен был уехать в Скандинавию. Норвежский ученый обо всем подумал, обо всем позаботился. Карлос был счастлив, жизнь уже не поворачивалась к нему спиной, она исполняла все его желания. Откуда же это внезапное отчаянье, которое охватило его на лестнице «Терминюса», о котором он нимало не сожалел! Отчаянье затмило весь мир. Карлос остановился на лестнице… Это тело, слишком тяжелое и более недоступное, чем звезда на другом конце телескопа… чем настоящая покойница… чем сновиденье… Карлос спускался по лестнице. Внизу он уже не понимал, что с ним стряслось. Он зашел в «Терминюс» повидаться с Фернандо, но Фернандо как раз не было… О мадам Геллер он и не думал, пока не увидел ее, и даже тогда он не решился с ней поздороваться. Что же это? Что такое с ним приключилось? Но он опаздывает, Мартина ждет его. Его ждет жизнь. Тайны науки, большие и малые загадки, которые он должен решать, как кроссворды, должен раскрывать, как раскрывают преступления в детективном романе. Карлос был очень занятой человек, у него было множество дел, и многое ему предстояло свершить в жизни. Он не мог терять время. |
||
|