"Незваные гости" - читать интересную книгу автора (Триоле Эльза)XXII– По-моему, это неразрешимая проблема. Они уже довольно долго сидели в почти пустом ресторане, претендовавшем на некоторую роскошь, – с выставкой закусок и бархатными банкетками. Ив, как всегда, много пил, но не пьянел, только слегка покраснел, да очки у него запотели… Теперь он произносил перед Сержем целую речь. Говорил он просто, без адвокатских замашек, но профессиональная привычка к выступлениям все же сказывалась. – Это я говорю только тебе, Серж, потом не рассказывай всюду, что такова точка зрения мэтра Ива Бо-нето… Я постоянно имею дело с польскими эмигрантами, и я тебе говорю, что это вопрос неразрешимый. – А я думал, что ты марксист… – Может быть… На бумаге все просто, но когда ты имеешь дело с живыми людьми… Перед тобой одни индивидуальные исключения и неповторимые ситуации. И ты, как крыса, попадаешь в мышеловку противоречий, которые существуют даже между интересами самих трудящихся. Между их настоящим и их будущим. Я пытаюсь понять, изучаю, собираю материалы… Что может быть тоскливее статистики? Так вот, я изучал статистику, и я читал ее с волнением, как роман. Возьми, например, работы по демографии… После Освобождения последней инстанцией в утверждении натурализации эмигранта является Министерство здравоохранения. Раньше последней инстанцией было Министерство юстиции – ты чувствуешь разницу, так сказать, либерализм… Но на деле все это недолго продержалось, как и все остальное… и натурализация опять стала делом полиции, Министерства внутренних дел. Но сохраняется видимость, что решает этот вопрос Министерство здравоохранения и заселения. Чиновники отдела «заселения»… как тебе нравится это слово – «заселение»? однако так это называется… явно боятся, что их рано или поздно рассчитают за ненужностью, и прилагают все усилия, чтобы доказать, что они нужны. Демография – их сфера, и они этим пользуются, доказывают, что их точка зрения тоже играет роль и что не только полиция охраняет интересы Франции! В чем они абсолютно правы. Теоретически, даже если практически их никто не слушает. Ив взял со стула свой старый, истрепанный портфель, так туго набитый, что он разлезался по швам, и стал в нем рыться. – Вот, – удовлетворенно сказал он, доставая две книги, – это документы, изданные «Национальным институтом демографии при Министерстве здравоохранения», об отношении Франции к эмигрантам и о возможности приспособления эмигрантов к жизни во Франции… Ты увидишь… Они написаны странным для такого рода документов и статистических данных языком. Удивительно, но… это подлинно «человеческие документы»… Ив подозвал официанта и попросил «повторить». – Угольные магнаты – психологи, – продолжал он, – сейчас я тебе объясню. Когда в 1918 году было заключено соглашение между правительствами о вербовке польских шахтеров и когда шахтеры прибыли во Францию, им приготовили жилые, целые поселки, специально для них выстроенные. Приготовили ксендзов поляков, учителей поляков… Хотели создать своего рода польскую колонию, жители которой не общались бы с французскими рабочими. Вся эта история «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» не устраивала хозяев. Угольные магнаты хотели взять польских шахтеров тихой сапой, они старались сыграть на их тоске по родине, на их сентиментальности, и они приготовили «питательную среду» и для их патриотизма, и для национального чувства, и для тоски по родине. Представь себе, что профсоюз все же оказался сильнее хозяев, и польские шахтеры не стали штрейкбрехерами: в тридцать шестом году все польские шахтеры, кто бы они ни были, к каким бы организациям они ни принадлежали – к католическим или патриотическим, – вступили в профсоюз… – Но в этом нет еще ничего катастрофического! – Подожди, увидишь. Время шло… Польша стала народной демократией. И национальные чувства поляков, тщательно взращиваемые хозяевами, стали проявляться совсем не в том направлении, в каком их вели хозяева… Поляки – патриоты, их приглашают вернуться на родину, в новую Польшу. И многие возвращаются. Но не все, далеко не все… – Ясно. Здесь достаточно «андерсов» и перемещенных лиц… – Не в этом дело… Я тебе говорил, что проблема неразрешима. Слушай меня внимательно… Польские шахтеры покинули Польшу под давлением нищеты, родина не могла их прокормить. Уехать, эмигрировать не так-то легко. Несмотря на то, что мы не в девятнадцатом веке, когда эмигранты уезжали в трюмах кораблей, в любых условиях… пускались в эту страшную авантюру, мечтая о несметных богатствах, о необъятных просторах Нового света, о неизвестных краях… Польские шахтеры уезжали, ничем не рискуя, с договором на работу в кармане, большими группами, что менее страшно, и здесь их ждало жилье, им было обеспечено пропитание. А несчастный случай или силикоз могут настигнуть как тут, так и там. К тому же этого они не принимают во внимание, потому что шахтеры любят шахты – свой кромешный ад! Время шло… Вначале они считали делом чести оставаться самими собой, сохранять свои национальные черты. Они жили во Франции, как в Польше, и даже не научились говорить по-французски. Да, они хотели остаться самими собой, это верно, но очень тяжело всегда чувствовать себя не таким как все, и они мечтали в один прекрасный день вернуться в родную деревню, где они будут, как все. Мечта – это связующее звено между эмигрантом и его родной страной. Но, по мере того как проходит время, соотношение между двумя частями жизни эмигранта – большей, которая принадлежит родине, и меньшей, прожитой в чужой стране, – меняется… Приходит день, когда эмигрант начинает мечтать о родине, как мечтаешь о безвозвратно ушедшей молодости. Это в первом поколении. А если ты возьмешь второе и третье поколение… Ведь некоторые из них стали совсем французами! Для них уехать в Польшу значило бы вновь эмигрировать! Они снова пережили бы те муки, которые испытали их родители, покидая Польшу! Не говоря уже о смешанных браках… Что же получается?… Полякам, привыкшим к Франции, имеющим здесь верный кусок хлеба, предлагают покинуть Францию и вернуться к себе на родину, в Польшу… В Польшу независимую, но разоренную войной; в страну, которая ценой гигантских усилий восстанавливает на голой земле разрушенное… Поехать туда – риск, там в перспективе – напряженный труд. Если они покинули когда-то свою родину, то только потому, что у них не было выбора, их толкнула на этот шаг нищета… Теперь, чтобы покинуть Францию, их приемную родину, в них должен заговорить польский патриотизм, ведь те, кто уже уехал в Польшу, не пишут оттуда, что там молочные реки и кисельные берега и что галушки там сами прыгают в рот… Они пишут, что жизнь там трудная и что все надо сызнова строить… Так вот, брат, когда у пролетария есть чем прокормить детей, когда старость его обеспечена и он живет в стране, которая ему нравится, к которой он привык… тогда, брат… он в этой стране и остается! Серж подумал о Владеке и его семействе: все, о чем говорил Ив, он успел заметить за один день. Тем не менее он сказал, чтобы проверить: – Но ведь многие уехали… – Что ж из того?… Я говорю не о тех, кто уехал, – Абстрактному!… – Да, уверяю тебя, патриотизм в этом случае понятие абстрактное. И, может быть, некоторые польские шахтеры, вернувшиеся в Польшу, мечтают теперь о Франции, как когда-то их родители мечтали о Польше… Когда Морис[57] был в Польше, он поехал к шахтерам, и там было так много вернувшихся из Франции, что его встретили криками «Да здравствует Морис!», как если бы он был в Курьере или в Нэ-ле-Мине! Он даже прослезился… Да, дела, мой друг, дела!… Официант, еще бутылку того же самого!… Расколотая надвое жизнь! Несчастные люди не знают, какому святому молиться! Серж вспомнил толпу в «Зале»… То, что говорил Ив, было и верно и неверно. Шахтер поляк, живущий во Франции, прекрасно сознает, что он неполноценный гражданин, что он не имеет права голоса, не может быть выбран делегатом от профсоюза, не может быть штейгером. Разве же для него это безразлично? И потом, Серж слышал, что поляки не только не офранцузились, а, наоборот, ополячивали французов! Ведь в этих местах встречаются французские дети, которые по-польски говорят лучше, чем по-французски! Есть один Дюран[58], который стал настоящим поляком… Серж высказал все эти соображения Иву, но Ив только покачал головой, по его мнению, это не имело никакого значения… – С точки зрения сугубо личной, – сказал он, – каждого из этих ребят, их личных интересов… Если говорить словами специалистов по этому вопросу, то здесь налицо «конфликт между экономическими интересами и национальным чувством». Будущее, ну что же, будущее каждого из них не здесь, а там, это ясно… Там будущее каждого человека связано с будущим его родины – Польши. Сын польского шахтера во Франции становится шахтером, кем еще он может стать? Их принимают на работу в возрасте от 14 до 18 лет, не позднее. И надо решить: или с этих лет иметь обеспеченное будущее шахтера, или рискнуть – выбрать какую-нибудь профессию в другом месте. Они окружены стеной, стеной из угля, они, как проклятые, останутся за ней навеки… – Ив оттолкнул стакан так, как будто он отталкивал вечность. – А если наступит кризис – безработица? В тридцать втором году это уже случилось, и владельцы угольных копей, нимало не усомнясь, выставили за дверь своих дорогих польских шахтеров, о которых они так пеклись, пока в них нуждались! И опять-таки их взял под защиту профсоюз. Но какие при этом возникали проблемы! Ведь тогда для самих французов не хватало работы… Молодые не пережили кризиса, но у стариков, прошедших через него, глубоко засело чувство неуверенности в будущем. Эта неуверенность говорит в пользу возвращения в Польшу, там они будут у себя, никто не сможет их выгнать, сказав: вы отнимаете у нас хлеб насущный! Ты возразишь: чего же им бояться теперь, когда они натурализовались, теперь у них все права… Во-первых, далеко не все натурализовались… Не так-то просто этого добиться… анкеты… волокита… Потом, если натурализовавшиеся ведут себя неосторожно, то в течение пяти лет у них могут отобрать французское гражданство. Целых пять лет натурализовавшийся зависит от всех и каждого. Да, уверяю тебя… у меня сейчас на руках три дела о денатурализации. Два клиента, конечно, коммунисты, а третий – один бог знает, что им от него надо! Так вот… – Ив вдруг устал, допил стакан и помолчал, – так вот… надо, чтобы каждый здешний поляк решил для себя: либо будущее – с Польшей, либо сравнительно обеспеченное и спокойное настоящее во Франции… Официант, счет! Ночная улица втянула их в себя. Шел проливной дождь. Ив уверенно вел машину, и это делало ему честь – было так темно и мокро, а он выпил столько красного вина. – У каждой вещи есть две стороны, – сказал он усталым голосом, – а я вижу обе стороны сразу. Пока не найдешь правильной точки зрения… Говорят об обновлении нации и о ее вырождении, о сближении народов и о потере национального чувства!… Уверяют, что эмигранты остаются иностранцами или, наоборот, что они сливаются с обществом своей новой родины… – Смешно, – сказал Серж, – что именно ты толкуешь об эмигрантах и принимаешь их дела так близко к сердцу… А ведь не ты сын эмигрантов, а я! – Ты-то, Серж, не проблема. Твой отец был партийным работником. И ты тоже партийный работник. Ты человек свободной профессии. Где бы ты ни оказался, ты будешь партийным работником и музыкантом. Ты – человек сам по себе, а не группа людей, ставшая почти что «национальным меньшинством», вроде поляков. Вот и для русских художников, которых мы знавали в молодости на Монпарнасе, не существует подобных проблем, уверяю тебя… Они уже не молоды, они добились определенного положения, они все натурализовались, чтобы не иметь неприятностей с полицией, которая за ними присматривала… – Они голосуют за коммунистов и не производят на свет детей! Но это только редкие, неповторимые экземпляры, а не национальное меньшинство! – Серж расхохотался. Но Ив не был настроен на веселый лад, и в темной мокрой ночи он продолжал говорить все о том же. – Когда интеллигент-иностранец преодолел проблему языка, он прекрасно может, где бы он ни был, жить внутри своей культуры, он берет свою культуру с собой всюду, куда бы он ни попал. Я был знаком с русским эмигрантом Иваном Буниным, лауреатом Нобелевской премии… я спросил его, как может он, живя во Франции, писать по-русски. Он мне ответил, что прекрасно может! Для него родина – это родной язык, и, по его мнению, писатель теряет родину только тогда, когда отказывается от своего языка. Он имел в виду русских писателей-эмигрантов, которые стали писать по-французски. Заметил ли ты, что эмигранты-интеллигенты поспешно возвращаются на родину, как только это позволяет общая ситуация? Посмотри на немцев, после поражения Гитлера они отовсюду возвращаются в свою разоренную страну… Манны, Брехт, Бехер, Анна Зегерс… Из Америки, из Скандинавии, из Советского Союза, из Мексики… Что же, у них патриотическое чувство сильнее развито, чем у рабочих? Конечно, нет… А французы, уехавшие во время войны тридцать девятого – сорок четвертого годов, ведь они вернулись сломя голову! Из Америки, из Швейцарии, из Англии! Ты скажешь, что они представители недолгой эмиграции, что это только первое поколение, что они не успели нигде пустить корни… Нет, даже если бы это продолжалось очень долго… Дай-ка мне огонька… Серж не ответил: он спал, полумертвый от усталости. Тут Ив сжалился над ним и не стал его будить. В «Зале» все кипело. Ив и Серж с трудом протолкались: от бешеного «би-бопа» дрожали стены, тела партнеров то отлетали друг от друга, то приближались с силой растянутой тугой пружины. Была такая давка, что казалось, здание развалится, а на сцене оркестр, в полном составе, играл так громко, что мог бы мертвого разбудить. Да, это тебе не утреннее трио! Вот это ритм, черт побери! Около стойки с лимонадом стояли толпой молодые люди в пиджаках… несколько военных… Здесь их было еще больше, чем у киоска с жареным картофелем. – Смотри, Ив, как странно: девушки танцуют с девушками, а парни с парнями! – Сержу приходилось кричать, чтобы Ив его услышал. – Не волнуйся, сейчас все переменится… Где Фанни? Фанни нигде не было видно. Музыка вдруг прекратилась. Парочки разошлись, парни направились к стойке с лимонадом, девушки заняли стулья, стоявшие вдоль стен. Все они были очень молоды, много хорошеньких и даже очаровательных, хорошо сложенных, мило одетых. Самое большое внимание девушки уделяли, по-видимому, украшению головы: сложные прически, гребни, румяна, накрашенные губы, выщипанные брови, серьги, бусы… А под краской чистые, свежие лица, хотя под глазами у некоторых синева. Ни одна из девушек не смотрела в сторону парней, парочками стояли только те, которые пришли вместе. – Что, вам парни противны, что ли, почему вы танцуете шерочка с машерочкой? – спросил Серж у высокой девушки с правильными чертами и прелестным овалом лица. У нее были коротко остриженные под мальчишку волосы, одета она была в плиссированную юбку и черную шелковую кофточку. Она была элегантна, как парижская манекенщица. Все еще держа под руку подругу, с которой она только что проделала атлетический танец, девушка ответила просто, не смущаясь: – Мы предпочитаем танцевать «свинг» друг с другом… «слоу» – другое дело. Оркестр заиграл «слоу». Мало-помалу, не спеша, начали появляться парочки; парни по-прежнему стояли у стойки… время от времени от их толпы кто-нибудь отделялся и шел приглашать девушку… – Так станцуем? – спросил Серж. – Ведь это «слоу». Серж не часто танцевал, в танцах он не был виртуозом, но танцевать с ним было удобно, он обладал чувством ритма и держал партнершу так, будто собирался поднять ее и унести. Они танцевали молча. – Принести вам лимонаду? – спросил Серж, когда оркестр замолчал. – Спасибо, там слишком много народа… – Это верно. Пройдемся? – Дождь идет. – Это тоже верно. Вы замечательно танцуете. Вы полька? – Не знаю. Мои родители – поляки. Оркестр разразился еще одним «би-бопом», и партнерша Сержа исчезла, все с той же приятельницей, среди общего неистовства. – Смотреть страшно, – сказал Серж Иву, который вдруг появился около него, – хуже чем в Сен-Жермен-де-Пре, пол под ними, чего доброго, провалится. Посмотри, ты только посмотри на нее! Высокая пышная девушка танцевала с каким-то парнем. Здоровенная девица с плотным мускулистым телом, высокой грудью и крепкими ногами, похожими на балясины. Парень отталкивал ее, потом притягивал к себе, она летала, как болид. Она была в экстазе, себя не помнила от счастья. Серж смотрел, как она вертится волчком, смотрел на ее ноги балясинами, крутой зад… – Этот «би-боп», – сказал Серж, осторожно отступая, – пробуждает в них «национальное чувство» – ни дать ни взять краковяк. – Поехали? Я нашел Фанни и договорился с ней. – Лично я не тороплюсь. – Хорошо. Я пойду в бистро напротив с товарищем, который заведует «Залом». Серж терпеливо дождался конца танца и снова разыскал свою партнершу. – Оркестр очень хорош, – сказал он, обнимая ее, чтобы станцевать еще один «слоу». – Это все – шахтеры. Любители… подрабатывают. – Да? А как они научились? – У нас здесь есть учителя. Один пенсионер… Он играет на гитаре, на флейте и на рояле. Способный человек, легко схватывает… Есть еще один учитель, который специально сюда приехал, – аккордеонист… Серж смотрел на гладкий матовый лоб девушки, на тонко очерченные брови, прямой нос и намечающиеся морщинки в уголках рта. Все было так чисто, так четко. Кожа на губах тонкая-тонкая, губы нежные, неулыбающиеся. Несколько суховата, строга. – Вы работаете? – спросил он. – Да, на текстильной фабрике. – Тяжело? – Я привыкла. Но далеко, тратишь много времени. – А как вы туда добираетесь? – На автобусе. Фабрика присылает за нами автобус. Нас здесь много. Серж прижал ее к себе. По-видимому, девушке это не было неприятно. – Вы живете с родителями? – Да. – А что они говорят, когда вы поздно возвращаетесь? – Ничего. – Я вас провожу? На этот раз она не сказала: «дождь идет». Она пошла за своим пальто и платком. Дождя на улице не было, они быстро пересекли освещенное пространство. Влажная ночь протягивала к ним руки, предлагала им свой покров. Серж шел туда, куда его вели… Они ушли во тьму, в молчание шахтерского квартала, и опять казалось, что они из города попали в деревню. По-прежнему наверху, как будто в горах, сияли огни. Девушка остановилась; – Я живу здесь. – Это… ничего? – Так даже лучше. Они прислонились к стене. Серж вернулся в «Зал», когда танцы подходили к концу. Осталось всего несколько пар, усталых, томных. Ив одиноко сидел среди пустых стульев. Костюм у него измялся, очки запотели, он казался еще более сутулым, чем обычно. – Я слишком устал, чтобы вести машину ночью, – сказал он, – попытаемся достать комнаты в гостинице, уже поздно идти к товарищам, все спят. Они ехали обратно «в город», Ив сгорбился над рулем, Серж спал. Последние поезда уже давно прошли, привокзальная гостиница была заперта, и нигде не было света. Наконец какой-то старик, в брюках поверх пижамы, открыл им дверь. Он взял с доски два ключа, сказал: «Устраивайтесь…» – зажег свет и исчез. Серж и Ив поднялись по деревянной лестнице, до того натертой, что на ней легко было расшибиться. В маленьких комнатах с подозрительными стенами и бархатными покрывалами на постелях стоял неприятный запах затхлости… «До завтра…» Ив зевал во весь рот. Серж спал крепко, проснулся веселый и ударил кулаком в стену; Ив появился почти тотчас же. – Я не спал, – сказал он. – Айда! Поехали! – Что тебе мешало? Клопы? – Здесь вполне чисто. – Ив возмутился, как если бы он сам содержал эту гостиницу. – Трещины в стенах – это военные раны. Серж бросил недоверчивый взгляд на розовые стены в больших и маленьких пятнах и трещинах… – Хорошо, поехали. Не сердись, дружище, ты встал с левой ноги Как мы поступим? Сразу поедем? – Если твои многочисленные обязанности тебе позволяют… – Ладно! Я бы хотел повидать двух-трех товарищей по поводу хора, я все-таки думаю, что весь вопрос в том, чтобы собрать их… – Сегодня понедельник, все на работе. – Не беспокойся… Они договорились о встрече. Серж пришел точно в назначенный час, но недовольный Ив уже ждал его около машины. «Садись, – сказал он, – и не рассказывай мне басен. У меня в Париже дела». Серж сел, и Ив с места пустил машину полным ходом. «Погода хорошая, – заметил Серж, – тебе было полезно подышать воздухом… Дело идет на лад, я выпил дюжину чашек кофе, и дело пошло…» Но Ив не удостоил его ответом. Некоторое время они ехали молча. При выезде из города – где новые здания строились рядом с незасыпан-ными воронками от снарядов – снова появились терриконы и хороводом закружились по сторонам дороги. – Мне нравятся эти мрачные места… – сказал Серж. – Хочется написать через все небо огненными буквами: «Опасно для жизни!» – и все-таки мне здесь нравится… Ив молчал. Теперь они ехали свекольными полями, изредка показывались фермы… – Сегодня утром я побывал в шахтерском поселке, что напротив «Зала», тебе приходилось там бывать? – заговорил Серж. – Возле каждого дома во дворе стоит отдельно кухонька; чтобы в нее попасть, надо перейти двор. Так вот, в этом поселке все польские семьи сидят на кухне, а в дом, где у них хорошие комнаты, ходят только спать. Несмотря на то, что им приходится перебегать через двор, мокнуть под дождем, все равно им нравится сидеть на кухне… Чисто в этих крошечных кухоньках необыкновенно и так тесно, что все буквально сидят друг на друге – мать стряпает, дети готовят уроки, отец читает газету! Говорят, что, если им построить помещение еще теснее, они бы перешли туда, как в нору – чем глубже, тем лучше. Странно, а? Эта потребность сбиться в кучу, спрятаться от внешнего мира… Ив перестал дуться и мягко сказал: – Семья заменяет им, бедным, родину… В семье они у себя, защищены от внешнего мира, от людей, которые на них непохожи. Хочешь проедем через крепость? По-видимому, чтобы найти дорогу к сердцу Ива, достаточно было заговорить с ним о польских шахтерах. Крепость… Ее-то и не надо было показывать Сержу. Ведь за Аррасской крепостью немцы расстреливали участников Сопротивления. Ив остановил машину на плохой проселочной дороге при выезде из города. Высокие стены старинной, мрачной крепости наклонно нависали над дорогой. У входа стоял солдат – часовой. Надо было обогнуть крепость по проселку. Ив знал дорогу или по крайней мере думал, что знает… Он не бывал здесь один, а всегда с толпой народа, с какой-нибудь процессией, чтобы отдать долг убитым, возложить венки, цветы, и поэтому он никогда не обращал внимания на то, как неприглядны подъезды к стене расстрелянных. Дощатые лачуги с толевыми крышами, огороды, похожие в это время года на свалки, пустыри, обнесенные ржавой колючей проволокой. И нигде никого. Надо было сделать порядочный крюк, и Серж не переставал спрашивать себя, проходили ли по этой дороге «они», те, кого вели на расстрел… Их, наверно, брали из тюрьмы в Аррасе и привозили сюда на грузовиках. Или, может быть, их проводили через крепость? Вдруг потеплело, Сержу было душно в канадке. Он представил себе, что он один из «тех», и всем сердцем прощался с окружающим миром, внезапно приобретшим такую огромную значимость, такую безжалостную осязаемость. Уцепиться бы за эту живую землю!… Через мгновение его не станет, а все это – дорога, рваная колючая проволока и поблекшая трава – останется… Ив, шедший впереди, свернул налево. Это было страшное и величественное зрелище. Между глухими стенами, которым небо служило крышей, – широкое пространство. Высоченные стены-горы, укрепления из кирпича и земли, были покрыты рядами больших мраморных досок с именами погибших и датами казни, с указанием принадлежности казненного к той или другой организации Сопротивления. По доске на каждого. Сотни могильных плит стояли стоймя, как будто выстроившись перед расстрелом. Серж и Ив шли вдоль стен, читая… И здесь они снова встретили «иностранную рабочую силу», как натурализовавшихся, так и ненатурализовавшихся! Бесконечный ряд польских имен: шахтер… шахтер… шахтер… ФТП… ФТП, ФФИ, ФФИ, ФФИ… Они шли по необычайному проспекту, который заворачивал под прямым углом, а на стенах все те же плиты… Французы… ФТП,ФФИ, ОСМ, ОСМ[59]… Невыносимую печаль навевают увядшие венки… Они говорят о забвении. Здесь было еще страшнее, чем у Памятника Жертвам Войны на Вими: там с горы, где гулял только ледяной ветер, открывался вид на угольный бассейн, где угадывалось живое присутствие людей… Здесь же царило смертельное одиночество. Неожиданно совсем близко раздался выстрел. Потом еще: наверное, кто-нибудь охотился поблизости, шла настоящая пальба. – Они еще подстрелят нас, – сказал Ив. Ну, уж это было бы совсем глупо. Охотникам не могло прийти в голову, что здесь живые люди, сюда, наверное, никогда никто не заходил. «Шарль Дебарж»[60], – читал Серж, идя вдоль стены. Значит, Дебаржа расстреляли здесь. Наверху опять раздался выстрел… Серж поднял голову: на вершине стены стояло каменное укрытие для часового. Серж вскарабкался туда по двойной лестнице из кирпичей; сверху открывался театрально-зловещий пейзаж. У этих злодеев было сильно развито стремление к театральным эффектам! Сквозь такие глухие стены даже и лучу надежды не пробраться! Серж отвернулся и пошел взглянуть на каменное укрытие… но тут же отскочил назад! Нервы его были напряжены, и ему показалось, что там, в темной глубине, шевелится апокалиптическое чудовище… Да нет, ничего не было… ничего… сухие листья, похожие на когти… тень… С бьющимся сердцем Серне спустился вниз. Ив ждал его, сидя на камне. Стреляли все ближе, совсем над ухом… Выходя из крепости, они столкнулись нос к носу с молоденьким офицером – французом! – в походной форме, в каске. Офицерик очень испугался, потому что никак не ожидал кого-нибудь здесь встретить. Молоденькие солдаты появились в кустах, с трудом пробираясь сквозь их чащу… Они спускались сверху, оттуда, где Сержу показалось, что он увидел чудовище… Ив и Серж быстро шли к машине. Серж выбирался из этих мест, как из колючих зарослей. Он чувствовал, как все вокруг цепляется за него, какая-то неведомая сила пригибает его к земле, тащит назад. Точно в кошмаре, когда, как ни стараешься, не можешь ни побежать, ни крикнуть. – Много убитых? – раздался позади них молодой голос. – Маневры, – сказал Ив, – они играют в войну. Опасная игра, всегда есть раненые. – Я их убью, – сказал Серж. Ив облегченно вздохнул, услышав это любимое выражение друга – значит, Серж пришел в себя. Когда Ив увидел, как помертвело лицо Сержа, он пожалел, что заехал в крепость… Они сели в машину Ива с чувством избавления, как утопающие, достигшие суши. Ив злился на себя, зачем ему понадобилось водить Сержа в крепость. Да и его разбередило это посещение. Вдруг под обычной оболочкой Ива, всюду и во всем стремящегося найти рациональное зерно, ко всему практический подход, появился незнакомец, шатавшийся, как пьяный или как человек, оказавшийся на палубе корабля во время бури. Он заговорил, и голосу его вторил скрип «дворников» по стеклу, потому что опять пошел дождь, дождь снова проливал на них свои слезы. – Серж, – сказал он, – я еще не говорил с тобой о том, что я пережил и передумал после моей последней поездки в Москву… Сквозь дождь ехали плечом к плечу два французских коммуниста и говорили между собой с доверием, естественным для людей, находящихся по одну сторону баррикады. А откровенный разговор – это уже очень много, это помогает жить. Человеческое тепло! Пусть дождь, пусть ветер – нет ничего дороже человеческого тепла! |
||
|