"Дикая энергия. Лана" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина, Дяченко Сергей)ЧАСТЬ ПЕРВАЯЯ работаю пикселем. Каждый день за час до заката прохожу через большую проходную у подножия единственного в городе холма. Прикладываю к сенсору удостоверение личности. В потоке других работников шагаю к раздевалкам. Номер моей ячейки — 401/512, он же — номер моего рабочего места в самом центре экрана. Я — хороший, квалифицированный пиксель. В шкафчике хранится моя роба, подогнанная точно по росту — до пяток. Я надеваю робу поверх плотного черного трико. Застегиваю сзади липучку. Застежка на робе должна лежать точно на четвертом позвонке. Миллиметр влево или вправо — свет упадет под другим углом, и вот уже брак в работе. За это штрафуют. Одевшись, беру с полки наушники и черные очки. Босиком выхожу из раздевалки и вслед за другими пикселями поднимаюсь вверх по лестнице. Идти очень долго, но я привыкла. Отсюда, с лестницы, отлично виден город. Я иду, подобрав край робы и стараясь не наступать на чужие подолы. Город остается внизу, темный, ощетинившийся башнями. В это время дня люди обычно выходят на улицы — смотреть энергетическое шоу. А кто живет в невысоких домах — те, бывает, укладываются на плоские крыши, чтобы удобнее было смотреть в небо. Я иду, пока не добираюсь до отметки «401», и тогда сворачиваю налево. Пробираюсь по узкому проходу, по дороге здороваюсь с другими пикселями. У Евы пятьсот тринадцатое место, у меня — пятьсот двенадцатое. Она говорит, что я счастливая, потому мне достался счастливый номер. С удовольствием бы с ней поменялась, но это строго запрещено правилами. За это могут оштрафовать так, что навеки ноги протянешь. Ева всегда приходит раньше меня. Когда я добираюсь до места, она уже сидит, скрестив ноги, на своей платформе и хрустит чипсами. Я усаживаюсь рядом, и она меня угощает. Всегда угощает, пусть даже у нее останется последний ломтик. Холм справа и слева от нас — плоская площадка на склоне холма — полностью заполняется людьми и гудит, как улей. До заката остается минут пятнадцать. Край неба на юго-западе все ярче. У нас над головами — низкие, плотные, серебристые тучи. В наушниках начинается отсчет: пятьдесят семь… пятьдесят шесть… Мы встаем, надеваем очки, проверяем застежку робы на четвертом позвонке и поворачиваемся лицами к юго-западу. Ветер покачивает тяжелые полы нашей рабочей одежды. Платформа под босыми ступнями — гладкая и шершавая одновременно. Продолжается отсчет: пятнадцать, четырнадцать… пять, четыре, три, два, один… начали! И приходит Когда меня спрашивают о нашей работе, я не умею толком описать. Ритм может быть простой, тогда он означает просто «красный», «желтый», «синий» или «белый». В начале, на заставке, всегда простой ритм. Я развожу руки в стороны, и роба разворачивается во всю ширь. Спереди она красная, сзади белая. Если поднять правую руку, раскроется желтая складка, левую — синяя. Видите, все очень просто: я поворачиваюсь на своей платформе и меняю цвет. А если в наушниках вдруг наступает тишина, забрасываю полы на голову. С изнанки роба черная. Проба на готовность прошла успешно. Мы опять стоим лицами к юго-западу, где все светлее край облаков. Весь экран сейчас залит красным, но его никто не видит, кроме дежурного администратора да нескольких технических сотрудников… В эту секунду солнце, опускаясь все ниже, выкатывается наконец из-под облаков, зависает между слоем туч и горизонтом. Яркий свет заливает склон холма и людей-пикселей. Вот они, двадцать минут в день, когда мы видим солнце. Если бы не черные очки, я бы, наверное, ослепла. И вот, как только солнце заливает холм, я тоже вижу наш экран. На небе! Ярко освещенный, он отражается в облаках, он виден отовсюду. На улицах от радости кричат и хлопают так громко, что даже здесь, на холме, слышен гул толпы. И начинается! В наушниках нарастает ритм. Теперь он становится сложным, это не просто чередование цветов, это последовательности, которые я помню, как буквы алфавита. Кра-си-че-бе! Кра-си-че-бе! Жел-кра-жел! Жел-кра-кра-жел! Полы робы летают, поднимая ветер. Почти не остается времени, чтобы смотреть вверх: я подпрыгиваю на платформе, сливаясь с ритмом, Двадцать минут я выдаю и повторяю цветовые последовательности, и Ева рядом со мной, и все сотни тысяч пикселей на холме — одновременно. На экране — реклама, клоуны, бегущая строка сообщает новости, и каждые пять минут возникает огромная надпись: «Энергетическое шоу — для вас, горожане! Мне весело. Платформа нагревается под ступнями. Вокруг плещется разноцветная ткань. В какой-то момент летающая роба Евы вдруг исчезает из поля моего зрения, я удивленно поворачиваю голову — нет, все в порядке, Ева работает, мой синий и ее желтый дают на экране насыщенный зеленый цвет… А потом экран снова заливает красным. Мы замираем, раскинув руки и повернувшись лицом к юго-западу, а солнце медленно тонет за горизонтом. Экран тускнеет… тускнеет… последней исчезает бегущая строка: она на самой вершине холма. Смена закончилась. Ноги подкашиваются, я сажусь на платформу и стягиваю наушники. Рядом опускается Ева. Облизывает губы. Нам некуда спешить. Первыми уходят те пиксели, которые поближе к краю. — Я тебе завидую, — говорит Ева. Мы идем с работы. Давно стемнело, постовой на перекрестке вертит педали динамо-машины, над головой его мерцает бледный фонарь. Выступают из темноты светоотражатели: вдоль края тротуаров, на углах домов, на вывесках общественных кафе. У Евы светящаяся косметика, ее лицо плывет, как луна, в темноте рядом со мной. В глаза она капает «ночной взгляд», от него радужки светятся зеленовато-белым ярким светом. И потому отлично видно, что Ева очень устала и чего-то боится. Я присаживаюсь на тротуар, Ева за мной. Моментально подкатывает автоматический уличный разносчик, сгружает два энерджи-дринка. Это питье только так называется — «энерджи», на самом деле энергии в нем — только та, что на вывеске. Разносчик катит дальше: низкая тележка на трех пластиковых гусеницах, один подслеповатый сенсор и разъем для маршрутной карты. Пирамида картонных банок с питьем опасно кренится вправо. Пока я смотрю разносчику вслед, Ева открывает свой дринк и делает большой глоток. — Что-то случилось? — спрашиваю я. Она мотает головой. Я знаю, Ева живет с трудом. Едва дотягивает до полуночи, и так каждые сутки. Сейчас десять сорок пять, самое скверное время для Евы, потому-то я сижу здесь на тротуаре и пью с ней дринк, вместо того чтобы идти домой. — Ты никогда не думала уйти на Завод? — спрашивает Ева. Питье встает поперек горла. Я захлебываюсь и кашляю. Постовой все вертит и вертит педали, динамо-машина превращает в свет его сопение, его пот, его скуку. Мерцает фонарь, мерцают отражатели на рукавах, на лицах, на волосах случайных прохожих. Я восстанавливаю дыхание. От кого-кого, а от Евы подобной смелости не ожидала. — Следи за языком, — советую. — Люди кругом. Она втягивает голову в плечи. — Ты все-таки веришь в Завод, — говорит шепотом, не спрашивая, а утверждая. — Ты веришь, что он есть, что это не сказка. И что его можно найти. Дома первым делом взгромождаюсь на старый велосипед без колес, с тусклым монитором на руле. Верчу педали; экран загорается. Вхожу в сеть. Проверяю почту. Только одно письмо: от Игната. Зовет погулять сразу после энергетического часа. Ну, посмотрим. Потом, затаив дыхание, вхожу в раздел «Отчеты и статистика». Набираю свой гражданский код. Все в порядке: есть пакет на сегодня и запаска на завтра. Живем. Приближается энергетический час. Ветра нет, вертушка за окном едва поворачивает лопасти. Динамическая мышь, которую Ева подарила мне на день рождения, дрыхнет без задних ног. А в инструкции сказано, что динамо-мыши спят только два часа в сутки, а остальное время заряжают аккумулятор! Не знаю, чем себя занять. Вот эти последние минуты перед подключением — они всегда так долго тянутся! Трясет, знобит, и во рту сухо, а у некоторых еще и голова кружится. И мысли дурацкие в эту голову лезут: зачем все? Зачем я? Как все надоело, пойти, что ли, броситься с крыши… Застегиваю манжету на левой руке, выше локтя. Изнутри она покрыта крохотными иголочками, они впиваются в кожу, но это не больно. От манжеты тянется шлейф проводов, его я подключаю к разъему в стене. На городской башне начинают бить часы: раз… два… три… Мороз по коже продирает от этого боя, я закрываю глаза. Двенадцать! Манжета плотнее сжимает руку. От иголочек разливается тепло: к сердцу. К горлу. Перед глазами вспыхивают золотые искры, мерцают, танцуют: ах, как хорошо жить! Какое счастье, что мы живы! Я пою в полный голос. Динамо-мышь просыпается, влезает в свое колесо и все быстрее перебирает лапами. Над клеткой загорается тусклая лампочка. Энергетический час! Мне не нужно света — я сама свечусь. От радости. Мне не нужно тепла — я сама кого хочешь согрею. Я умею петь, танцевать, рисовать… наверное. Я могу сочинять стихи и играть в баскетбол! Улыбаясь, снимаю манжету. От нее на руке остается след: узор из красных точек. Он исчезнет через час или два. Сейчас, если присмотреться, он складывается в какие-то буквы… но мне не до того. Мне весело! Как хорошо, что я есть. Как хорошо, что у меня есть работа. И не простая: за двадцать минут участия в шоу мне дают пакет на девяносто восемь энерго! Скрипит дверь — я ее не запирала. Держась за стену, входит Ева. Ее лицо горит в полумраке под слоем светящейся пудры. Едва взглянув на это лицо, я сразу прекращаю танцевать. — Меня оштрафовали, — говорит Ева трясущимся голосом. — На полный пакет. — Как?! — У меня нет запаски, — говорит Ева чуть слышно и садится на пол. — Как же это? — растерянно спрашивает Игнат. Он наш сосед. Живет с нами в одном блоке. — Она сбилась сегодня на шоу, — объясняю я скучным голосом. — Ошиблась. Ее оштрафовали и не выдали энергопакет. А запаски у нее нет. Ева лежит на койке и смотрит в потолок. Иногда вздрагивает, будто от озноба. Руки холодные, как… лед? Смерть? — Игнат, — говорю я решительно. — Где можно в городе достать подзарядку? — Нигде, — быстро отвечает он и отводит глаза. — Ты же знаешь… только в энергочас. — Неправда. Помнишь, Толстый из тридцать девятого блока рассказывал… — Ну и где теперь этот Толстый? — тихо спрашивает Игнат. — Я могу отдать ей — Да ты что! — поражается Игнат. Я его не слушаю: — …могу отдать, но это будет завтра, понимаешь? Только завтра! В энергетический час! Если она не явится на работу, ее выгонят. Да что я говорю — она может просто не дотянуть! Ева смотрит в потолок. Светящаяся пудра наполовину стерлась, и выглядит моя подруга просто жутко. — Игнат, — говорю я. — Ей нужна эта подзарядка, просто чтобы выжить! — За незаконные сделки с энергией лишают пакета на неделю, — шепотом говорит Игнат. — Это гарантированная… гадкая смерть. Я смотрю на Еву. Глаза у нее ввалились, «ночной взгляд» освещает воспаленные веки и слипшиеся ресницы. — Ты прости, — говорит Игнат. — Я в самом деле не знаю… где искать этих дилеров. Честное слово. Энергетический час выводит всех на улицу. Люди смеются и обнимаются. Целуются, сидя на тротуарах. Пьют. Я иду — почти бегу — мимо. Начинается ветер. Все быстрее вертятся лопасти ветряков на крышах. В окнах один за другим появляются огоньки. Ночной город становится ярче: сине-белым горит дорожная разметка. Светятся края тротуаров. Посверкивают отражатели на столбах. Я бегу, лавируя в мерцающей толпе. Вход в подвал — как нора. Над норой тусклая вывеска: «Игры. Games». Сбегаю по крутым ступенькам. Внизу душно, пахнет куревом и потом. Люди толпятся вокруг большого стола. Столешница, кажется, гудит под лапами беговых тараканов. — Пошла! Седьмая пошла! — Подрезает, это кикс! — Не кикс! Я верчу головой. Тот, кто мне нужен, сидит в углу — развалился в единственном кресле. Закинул ногу на подлокотник. На подошве тяжелого башмака фосфоресцирует картинка: лошадиный череп. Вокруг сидящего свободное пространство. — Лысый! Он приоткрывает правый глаз. — Чего тебе? Я беру себя за горло. Высовываю язык, будто задыхаясь. Лысый раскрывает оба глаза. — Чего? — Подзарядка, — говорю шепотом. — Сейчас. Срочно. — Я за такое не берусь, — говорит он, подумав. — Грязные они ребята, эти дилеры. — Я бы тоже не взялась. Но очень надо. К кому мне идти? — Не знаю, — он равнодушно прикрывает глаза. — Не скажу. Я выскакиваю снова на улицу. Беспомощно оглядываюсь. До рассвета Ева не дотянет. Смотрю на небо: который час? Меня хлопают по плечу: — Кого-то ищешь? Оглядываюсь. Девчонка вроде бы знакомая, только не помню, как ее зовут. Волосы зеленые, стоят дыбом, как трава на газоне. В волосах проскакивают искры: не настоящие, конечно. Косметика. Она смотрит на меня и улыбается: — Нехорошо после энергочаса бегать с озабоченным видом. Что случилось? Я уже открываю рот, чтобы объяснить ей. Еще секунда — и я скажу… Она все улыбается. И я вдруг понимаю, что говорить ни в коем случае нельзя. Она Бегу через перекресток. Размышляю: она права. В толпе людей, которые только что получили свои пакеты, бегущий человек вроде меня бросается в глаза… Спотыкаюсь об автомат с энерджи-дринком и чуть не падаю. Рассыпаются картонные банки. Свистит полицейский на перекрестке. Вот елки-палки! Ныряю в темную подворотню. Говорят, полицейским выдают премию за каждого оштрафованного нарушителя. Есть в этой подворотне второй выход или нет?! Есть. Выбегаю на торговую улицу. Прямо передо мной витрина, в ней плавают, фосфоресцируя, рыбы, каждая величиной с круглый стол. В воде струится синеватый холодный свет. Я, не долго думая, заскакиваю в магазин. Продавец — парень моих приблизительно лет. Улыбается: — Что, попала? Сквозь витрину наблюдаю за подворотней. Полицейского нет. Поленился за мной бежать. А может, пожалел — все-таки у него тоже был энергетический час, ему хорошо и весело, как и всем. Почти всем. — Ты что, стянула что-то? Или морду бой-френду набила? Чуть поворачиваю голову. Окидываю парня взглядом с головы до ног. Он перестает улыбаться: — Но-но… ты чего такая… дикая? Парень тощий и очень хитрый. Шрам на щеке. Черные глаза блестят, как у птицы. — Мне нужна подзарядка, — говорю ни с того, ни с сего. — Чего?! — Что слышал. Мне нужна подзарядка, срочно. Ты знаешь, как найти?.. — Вали отсюда, — говорит он нервно. Я поворачиваюсь и иду к двери. Светящиеся рыбы пялят на меня огромные глазищи. Я берусь за дверную ручку… — Подожди, — говорит парень. — Ева! Ева, вставай скорее! Я нашла для тебя… — я невольно понижаю голос, — …подзарядку! Пошли! Пошли! Я трясу ее и уговариваю до тех пор, пока она не открывает глаза. Совершенно равнодушные. Ей уже — Ева, пожалуйста. Я знаю, куда идти. Вставай! Игнат приносит из общей кухни воды в ковше — вообще-то водопровод работает только час в сутки и только до пятого этажа, но у нас, к счастью, четвертый. Холодная вода смывает с Евы остатки косметики и немножко приводит в чувство. — Пойдем, — уговариваю я. Она прерывисто, со всхлипом, вздыхает. — Ты человек или тряпка? — говорю зло. — Ты собираешься сложить лапки и сдохнуть? Учти тогда, что я с тряпками не дружу, я о них ноги вытираю! Она мигает. Закусывает губу. Кивает. Честно пытается встать. Я хватаю ее холодные руки и тяну, тяну, будто вытаскиваю из болота. Она встает. — Игнат, ты поможешь… ты идешь с нами? Он смотрит на меня круглыми глазами. Целую минуту, наверное. Наконец мотает головой. — Я не могу. — Трус паршивый! — Послушай, у меня мать есть и отец. Если меня привлекут за операции с энергией… Больше я не трачу на него времени. Совсем. Ева выпивает банку газировки, потом я помогаю ей добраться до туалета. Помогаю спуститься по лестнице и выйти из дома. Ее рука лежит у меня на плече. А кому какое дело? Гуляем мы! Подруги — не разлей вода. — Нам далеко идти? — спрашивает Ева шепотом. — Не очень. Возьмем рикшу. В нашем районе не очень-то много рикш — большинству они не по карману. Но одна стоянка есть — на перекрестке в двух кварталах от дома. Людей на улице уже меньше. Нагулялись, расходятся по домам. Хорошо нам, пикселям, мы можем дрыхнуть до обеда. А если кому-то с утра на смену? Ева с трудом переставляет ноги. — Девочки, у вас проблемы? — кричит постовой, не переставая вертеть педали. Ему скучно. — Нет! — кричу в ответ. — Подружка напилась пьяная, ей можно, у нее сегодня день рождения! — А-а! — Постовой сильнее налегает на педали, лампа у него над головой вспыхивает ярче. — Ну, поздравь ее от меня! Остается пройти еще один квартал. — Ева, — говорю я шепотом. — Ты можешь идти быстрее? Она мотает головой. Я смотрю на небо: до рассвета остается несколько часов. Евина рука соскальзывает с моего плеча. Ева медленно и плавно опускается на асфальт. Я оглядываюсь на постового: его лампа горит слишком ярко. Мы посреди улицы, как на ладони. Бумажка, свернутая трубочкой, жжет мне карман. Подкатывает уличный разносчик. Я беру у него банку с энерджи-дринком, раскрываю, выливаю Еве на голову. — Зачем? — шепчет она. — Чтобы ты двигалась, дура! — Нет… Едва удерживаюсь, чтобы не отвесить оплеуху. — Затем… что… мы с тобой вместе уйдем на Завод! Говорю первое, что приходит в голову, но Ева вдруг оживает: — Правда? — Ну конечно! Я вздергиваю ее на ноги — а ведь она тяжелее меня раза в полтора. — Мы уйдем вместе, — говорю монотонно. — Выберемся из города… Пройдем через горы… И однажды утром поднимемся на вершину и увидим Завод. Там полно энергии, Ева. Просто залейся. Там с утра и до ночи энергетический час. Там никто не прыгает с крыши, никто не вешается на колготках, там всем хочется жить, и все живут. Понимаешь? Он прекрасный. И огромный. Выше неба. Теперь быстрее. Я почти несу Еву на себе. — А это не сказка? — Она слабо улыбается. — Нет, — говорю как можно увереннее. — Если столько людей это повторяет, как это может быть сказкой? Вот и конец квартала. Длинную страшную секунду мне кажется, что рикш на стоянке нет; ох, есть один. Пустой. Медленно разворачивается, собирается уезжать… — Стой! — Я сгружаю Еву на тротуар и бегу следом. — Стой! — У меня смена закончилась. — Очень надо! Заплачу, сколько спросишь! Ну пожалуйста! Рикша пожилой уже, ему лет сорок — окидывает меня взглядом. — Куда ехать? Называю адрес. Он колеблется целую минуту. — Ну ладно. Садитесь. Мы катим по опустевшим улицам. В темноте бесшумно вертятся ветряки. У рикши единственная фара на руле, она вспыхивает ярче, когда он нажимает на педали, и почти гаснет, когда притормаживает на поворотах. Я сверяюсь с бумажкой. Фосфоресцирующие чернила светятся уже не так ярко, как тогда, в магазине рыб, когда парень с птичьими глазами написал мне этот адрес и пароль в обмен на кучу денег. К утру чернила совсем выдохнутся, и улик не останется. Дома вокруг все выше. Это квартал небоскребов, почти необитаемый, угрюмый квартал. Маячат в тумане огромные каменные колонны — это башни. Слева — Сломанная Башня, бывший небоскреб, он переломился, как щепка, на уровне двадцатого этажа. Мне тогда было лет пять. Рикша крутит педали все медленнее. Оглядывается по сторонам. Наконец решительно тормозит: — Приехали! Я расплачиваюсь и выбираюсь из коляски. Помогаю выйти Еве. Мы на маленькой площади, справа и слева — темные башни, в центре — постамент от какого-то древнего памятника. Памятник давно снесли, остались только каменные ноги в каменных ботинках со шнуровкой. Рикша уезжает. Теперь мы совсем одни в этом странном месте. — Я посижу? — спрашивает Ева. — Нет. Собрались идти — так идем. — Я разглядываю бумажку. Мне впервые приходит в голову: а — Нам туда, — говорю твердо, чтобы Ева и на секунду не усомнилась в моей уверенности. Веду ее — теперь она идет почти сама — через площадь, к башне. Заворачиваем за угол. Я замедляю шаг. Похоже, это то самое место — магазин… Бывший магазин. Витрина заколочена. Поперек двери — наискосок наклейка; подойдя поближе, ухитряюсь прочитать: извините, мы не работаем. И кодовый замок. Совсем новый. Очень сложный, навороченный. А сверху — для виду — закрашен серой краской. Маскируется под старую рухлядь. И тут — в первый раз — мне становится страшно. Потому что парень с птичьими глазами не врал, оказывается. И если я сейчас прикоснусь к этому замку — я буду вовлечена в действие, которое называется незаконной сделкой с энергией. Страшнее в нашем городе преступления нет. С человеком, которого на этом поймают, энергетической полиции можно делать все, что угодно: бить, издеваться, убивать… Хотя он и так умрет. Лишение пакета на неделю — и привет. Ева тяжело дышит у меня над ухом. Она тоже боится. — Может, уйдем? — спрашивает еле слышно. — Как-нибудь… дотяну… Я задерживаю дыхание — и набираю на двери код. Длинный. Восьмизначный. Длинную минуту ничего не происходит. Потом над нами загорается фонарь. И горит секунд тридцать. Мы стоим, никуда не уходим. Фонарь гаснет. Проходит еще одна минута, и дверь, лязгнув, отъезжает в сторону. — Ваша бабушка больна, — говорю быстро. — Просила передать ей пирожок и горшочек масла. — Входи, Красная Шапочка, — отвечает невидимый в темноте мужчина. В комнате совсем нет ламп. Только зеркальная банка со светлячками. Меня это нервирует: мы не видим лица того, кто нас впустил. А на нем ночные очки: он нас отлично видит. Ева нащупывает в темноте стул и садится. Минуты три все молчим: мы с Евой пялимся в темноту, мужчина нас разглядывает. Я держу себя в руках — делаю вид, будто мне все равно. Наконец он решает, что мы те, за кого себя выдаем. — Сколько? — спрашивает без предисловий. — Сто энерго, — говорю я быстро. — Хотя бы восемьдесят. Одним пакетом. Прямо сейчас. — Тысяча монет. Наличными. У меня перехватывает дух: не хватает денег. У нас с собой на двоих восемьсот восемьдесят две, и ни копейкой больше. А на счету — ноли и у меня, и у Евы. Ева стонет сквозь зубы. Я наступаю ей на ногу. — Семьсот, — говорю спокойно. Он молчит. Летают и возятся светлячки в банке. Шуршат. Жуткий звук. — Девочки, вы понимаете, Ева тяжело дышит. Я сильнее наваливаюсь ногой на ее ступню. Ей, наверное, больно, но мне сейчас надо, чтобы она молчала! — Если мы не вернемся к утру, — говорю как могу равнодушно, — ваша бабушка очень опечалится. И пришлет дровосеков. — Дурочка. К утру здесь ничего не будет. Даже ваших трупов. — Семьсот пятьдесят. — А ты дикая, — говорит он с удивлением. — Девятьсот пятьдесят. И больше никаких уступок. Деньги с собой? — Восемьсот, — мне все труднее сдерживать дрожь. — Девятьсот. — Восемьсот восемьдесят две. — Я не выдерживаю и закрываю глаза. И целую минуту слушаю шуршание светлячков в банке. — По рукам, — говорит он наконец. — Просто из уважения к твоей настырности, детка. Он идет к банке со светлячками. Открывает крышку, запускает внутрь руку, зачерпывает пригоршней (фу!). Выбрасывает в форточку. Снова закрывает банку, ставит на прежнее место. Светлячки пытаются взлететь и бьются о стеклянные стенки, — Сколько вас тут ходит, — бормочет мужчина. — О запасках не думают, живут одним днем… И мрут. Ты, — неожиданно поворачивается ко мне, — ты сколько протянула бы без дозаправки? — Не знаю… — Судорожно шарю по карманам, собирая деньги. Одной сотни не хватает. Могла я, расплачиваясь с рикшей, вместо десятки отдать сотню?! — И я не знаю, — говорит он со странным выражением. — Ну, долго мне ждать? Давай деньги! Я протягиваю ему все, что у меня есть. Он пересчитывает за одну секунду — в полной темноте. В очках. — Детка, ты ошиблась, — говорит очень ласково. — Здесь семьсот восемьдесят две. Я в десятый раз ощупываю карманы. Боковые, нагрудные, внутренние… В глубине комнаты открывается еще одна дверь. Входят, кажется, трое — они огромные, пахнут кожей и потом, звенят металлом, сопят. Выпуклые линзы их очков отражают банку со светлячками. — Ты что, в игрушки решила играть? — Дилер почти шипит. И в тот момент, когда он делает шаг ко мне, мои пальцы нащупывают — в глубине кармана брюк — туго свернутую купюру. Дилер успокаивается. Снова пересчитывает деньги. Кивает громилам в темноте: — Полный бак. Одним пакетом. Вот этой, хилой… А за этой дикой смотрите в оба глаза! В темноте поблескивают зубы. Дилер ухмыляется. — Идите за ними, девочки. Они вас не обидят. Один идет впереди. Двое — по бокам. Как будто конвоируют. Ева цепляется за мое плечо. Мы выходим на задний двор, заваленный хламом и рухлядью. Я поднимаю голову и вижу, что небо понемногу светлеет. Передний уходит, велев нам оставаться на месте. Мне на плечо опускается тяжелая горячая лапа. — Слышь ты, черная… У тебя парень есть? — Есть, — отвечаю сквозь зубы. — Чемпион по кара-дзю. — Врешь! — Громила смеется. Поблескивают очки и зубы. Его рука проводит по моей спине. Я отпрыгиваю. — Брось, — говорит его напарник. — Шеф прикончит. — Ой, ну я тебя умоляю… Шеф даже не узнает. В этот момент возвращается тот, что шел впереди. Кладет на землю перед Евой плоский портфель. Открывает. Вытаскивает манжету. Ева закатывает левый рукав. Ее трясет. Манжета охватывает Евину руку повыше локтя. В этот момент я ни о чем не думаю, даже о громиле за спиной. Я смотрю на Еву. Портфель тихо гудит. Ева глубоко вздыхает, напрягается, по ее лицу расползается улыбка… Ну вот. Наконец-то. Мы Яркий свет заливает двор — брошенные ящики, канистры, трех громил с портфелем и нас с Евой. — Стоять на месте. Энергетический контроль. У меня отнимаются ноги. Громилы и не думают «стоять на месте». Одинаковым движением лезут за пазуху… Что у них там — разрядники? Самострелы?! Ева подпрыгивает и, волоча за собой портфель, кидается в тень. Я за ней. Почему-то самым важным мне кажется снять с Евы манжету — а потом пусть доказывают, что мы причастны к сделке, может, мы просто проходили мимо… Ох, ничего они не будут доказывать. На тех, кто подозревается в операциях с энергией, не распространяются обычные законы. А нас взяли с поличным, с поличным! Я оборачиваюсь через плечо… И вижу. Контролер почему-то один. Громилы кидаются на него с трех сторон — им терять нечего. Один раскручивает над головой цепь. У второго самострел, у третьего разрядник. Я понимаю, что нужно бежать сию секунду — но не могу сдвинуться с места. Проходит, наверное, целое мгновение. Контролер отталкивается от земли. Правой ногой бьет в грудь противника с самострелом. Громила падает. Контролер винтом проворачивается в воздухе, его левая нога находит челюсть другого нападающего. Тот валится, роняя оружие. Третий громила стреляет разрядником — я вижу тонкую голубую дугу. И в следующий момент ей навстречу вылетает жгут мощнейшего разряда — синяя петля. Летят искры. Резко пахнет паленым. Громила падает, не издав ни звука, и больше не шевелится. Тот, что получил ногой в челюсть, тоже лежит неподвижно. Зато другой вскидывает самострел… Мне кажется, я слышу, как поет в полете тонкая стальная стрелка. Контролер сбивает ее перчаткой — звук металла о металл. И в следующую секунду снова вспыхивает синяя дуга. Еле слышное шипение, будто рвется тонкая ткань. Тяжело валится тело. И наступает тишина. Ева дергает меня за руку. Светает. Проклятье — в темноте у нас был бы шанс! Мы бежим, как не бегали никогда в жизни. Разлетаются из-под ног ошметки, огрызки, черепки, консервные банки; свалка огромная. Мы мечемся между штабелями канистр, пробираемся сквозь чащу покореженной арматуры, нам нужен выход, выход, выход, а выхода нет, только новые горы мусора, огромное динамо-колесо, завалившееся набок, гнилые лужи, горы черных сплавившихся покрышек… — Помогай! Ева не сразу понимает, что я хочу сделать. Но я наваливаюсь плечом на башню из вонючей резины, и Ева, догадавшись, кидается мне на помощь. Раз… два… глаза лезут на лоб. Три! Башня из покрышек падает, заваливая проход между двумя тяжелыми блоками — отслужившими свое аккумуляторами. Он не пройдет! Он тут не пройдет! С противоположной стороны завала бьет синяя дуга. Покрышки плавятся и проседают. Поднимается черный дым… Мы снова бежим очертя голову. Направо. Налево. Нам надо бы разделиться, тогда у одной из нас был бы шанс… Я думаю об этом отстраненно, будто не моя судьба решается, а чужая. Впрочем, выбора все равно нет: дорога вперед одна, без развилок. Направо, налево… Ева сдавленно вскрикивает. По инерции пробежав еще несколько шагов, поворачиваю голову; Ева лежит на земле, над ней возвышается черная фигура контролера. — Беги! — кричит Ева из последних сил. Я и рада бы не послушаться, но не могу. На губах металлический привкус. Я бегу, как затравленный зверь, я лечу, и вдруг передо мной открывается выход! Последним рывком прорвавшись сквозь пролом в бетонном заборе, выбегаю на улицу… И в этот момент меня хватают за волосы. Сзади. Комната, где мы расстались с деньгами, пуста. На столе по-прежнему стоит банка со светлячками: они больше не светятся. Контролер стряхивает нас с Евой на пол. Именно стряхивает: до этого он нас тащил. Я приземляюсь на руки и колени. Ева падает на бок — неуклюже, будто набитая ватой. Стукается головой о стену, но не перестает улыбаться странной бессмысленной улыбкой. Контролер быстро оглядывается. В опустевшей комнате нет никого и ничего: только светлячки по-прежнему шуршат. При свете утра зеленые искорки превратились в отвратительных насекомых. Вогнутое зеркало внутри банки искажает их отражения, и от этого они делаются еще гаже. Просто чудовища. — Конечно, он ушел, — говорит контролер сам себе. И оборачивается к нам. — Допрыгались, козы? Мы молчим. Контролер вздергивает Евину руку вверх. Рукав скатывается к плечу: выше локтя ясно виден след от манжеты. — Сколько заплатили? — спрашивает контролер. Ева тяжело дышит. Я называю сумму. — Откуда у вас такие деньги? Странный вопрос. Мы просто отдали все, что было, до копеечки. Теперь будем питаться бесплатной синтетической вермишелью… пока не помрем от недостатка энергии — Ева завтра, я послезавтра. Контролер пристально смотрит на Еву. Потом переводит взгляд на меня. Он немолод. Вернее, он вне возраста. Лицо в бороздках, но это не старческие морщины. Это будто стыки бронированных плит. Глаза смотрят из черных провалов, будто из глубоких дюз. Я вспоминаю, как он разделался с тремя нападающими. Они там до сих пор, наверное, лежат… — Вы заплатили за дрянь, — говорит он неожиданно мягко. — За фальшь. Это не энергия. Я смотрю на Еву. Она улыбается. — Это Ева улыбается. Как будто все, что происходит с нами, — шутка. Игра. Я смотрю на нее с ужасом. Потом перевожу взгляд на контролера; он кивает: — Эти сволочи травят вас за ваши деньги. — Но иначе она не дожила бы до утра! — вырывается у меня. Бронированные плиты его лица чуть заметно сдвигаются — он хмурит брови. — Многие не доживают. Энергии не хватает на всех. Ее все равно не хватает! Поэтому… такие людоедские штрафы. Становится тихо. Ева молчит. Я молчу. Светлячки в банке понемногу затихают. — Иди, — говорит контролер. — Забирай ее… И чтобы духу вашего здесь не было. Я смотрю на него, не веря своим ушам. — Иди! — повторяет он громче. — Считаю до пяти. Раз… Я вскакиваю, будто меня ткнули шилом. Ева отстает только на одну секунду. Мы с ней сталкиваемся в дверях, прорываемся, плечом к плечу бежим по темному коридору… И вырываемся под небо. Справа — стена покинутой башни. Слева — ограда свалки. — Четыре, — говорит контролер где-то там, позади, в пустой комнате. Я слышала о такой забаве. Отпускают жертву, а потом догоняют — и убивают якобы при попытке к бегству. Такое полицейское развлечение. Мы бежим. Проносимся через площадь. Вылетаем на улицу, ныряем в подворотню, пробегаем ее насквозь. Из-под ног шарахаются крысы. Нам слышится погоня за спиной — этот контролер бегает так, будто и не человек вовсе… Начинают попадаться люди. Дворник вертит педали уборочной машины: из-под круглой щетки разлетаются фантики и упаковки от энерджи-дринка. Он смотрит на нас, как на бешеных, и тогда мы немного сбавляем темп. При свидетелях контролер не станет нас убивать… Или станет? Мы наконец-то решаемся оглянуться. Погони нет. Давно отзвучал счет «пять», но преследователь так и не появился. Мы валимся на край тротуара. Садимся, пытаясь отдышаться. Подползает разносчик дринка и с ним — гусеничная тележка с бутербродами. Бездумно сую в прорезь тележки свою кредитную карточку — загорается возмущенный красный глаз. Я забыла: денег-то нет… Зато дринк нам полагается бесплатно. Мы выпиваем по две банки. — Как ты? Ева с минуту молчит, будто прислушиваясь к собственным ощущениям. — Странно… Голова кружится. Слюна горькая. Но вроде живая… Как ты думаешь, он врал? Может, и врал. Я пожимаю плечами. — Он нас отпустил? — осторожно спрашивает Ева. — Да вроде. — И гражданский код не записал?! — Нет. — Не бывает, — говорит Ева, подумав. Я с трудом поднимаюсь — все мышцы ноют, все суставы болят. — Слушай, подруга… Утро наступило. Мы живы. Чего еще? Пойдем поспим, а то ведь вечером на работу. Я поднимаюсь и бреду по улице, верчу головой, пытаясь сориентироваться. Теперь-то нам рикша не светит, придется на своих двоих добираться… Ева догоняет меня и кладет руку на плечо. — Знаешь… — Чего? — Спасибо тебе, — говорит она еле слышно. Проходит несколько дней. Каждый вечер, входя в сеть и проверяя, есть ли пакет, я трясусь, как мышь на барабане: будет у меня энергочас? Или… официальное сообщение о штрафе?! Но ничего не происходит, и я понемногу перестаю дергаться. В конце концов, если бы контролер вздумал искать нас, уже нашел бы. Чем больше я о нем думаю, тем больше замечаю странностей. Вот, например, он даже не спросил, как мы вышли на дилера, кто назвал нам адрес и пароль. Говорят, у контролеров есть специальные методы дознания — утаить от них что-то просто невозможно… Однажды ночью, сразу после энергетического часа, я иду в магазин со светящимися рыбами. За прилавком вместо парня с птичьими глазами стоит хмурая некрасивая девушка. — Привет, — говорю небрежно. — А где тут… такой работал молодой человек? С черными глазами? — Тут я работаю, — говорит она мрачно. — Больше никто. И вакансий нет, не надейся. — Послушай, мне очень надо его найти. — Такого тут нет и не было, — говорит она упрямо. — Будешь покупать — покупай. А нет — убирайся. Ходят тут всякие. В других обстоятельствах я бы объяснила ей, что быть такой грубой — нехорошо. Доходчиво объяснила бы, на всю жизнь. Но теперь нет желания с ней связываться. Я просто разворачиваюсь и выхожу. На перекрестке танцуют парень с девушкой. Хорошо танцуют, с душой. Толпа стоит кружком и хлопает — ничего особенного в этом ритме нет, проще не придумаешь. Я останавливаюсь рядом и от нечего делать начинаю отбивать синкопы. Арестовали связного? Или он сам ушел от греха подальше? Может, его и в живых уже нет? Смотрю на смеющиеся лица вокруг. Вспоминаю слова контролера: «Многие не доживают. Энергии не хватает на всех». Ловлю на себе чей-то внимательный взгляд. Мимолетно. Поворачиваю голову — его уже нет: человек отвел глаза. Спрятался. И не найти его в сутолоке. Может, мне мерещится? Да ну вас всех! Не стану я от каждого взгляда шарахаться! Звенят по булыжнику металлические подковы. Сама не сознавая, выдаю последовательности из своей пиксельной программы: «Кра-си-че-бе! Кра-си-че-бе! Жел-кра-кра-жел!» Потом и этого ритма мне становится мало. Я все усложняю и усложняю его, то сливаясь с мерным ритмом толпы, то снова выныривая в свой собственный, никем не повторимый рисунок. Стучит кровь в висках, стучат каблуки. Сыплются искры… Я в кругу. В центре свободного пространства. Оказывается, у меня были зрители, сейчас они хлопают, визжат от восторга, что-то кричат… Из памяти всплывает непонятное: пой, будто никто не слышит. Танцуй, будто никто не видит. Живи так, будто на земле рай… И я ныряю в толпу. Ухожу. Ева перехватывает меня на подходе к дому. — Где ты ходишь? Тут у Длинного собирается классная компания! Длинный живет на соседней улице. Его дом когда-то был девятиэтажный, но потом в подземных коммуникациях что-то просело, и дом, как стоял — так аккуратно и ушел под землю. Бывший пятый этаж Длинного — теперь второй подземный. Говорят еще, что из этого дома есть выход в старое метро. Мы с Евой приходим последними, и Длинный запирает за нами двери. У него огромная комната — когда-то прямоугольная, а теперь в виде ромба. Целая стена занята беличьими колесами — динамические белки дороже мышей, но и света от них куда больше. У Длинного этих белок — штук пятьдесят, все породистые, почти лысые, очень мускулистые и без хвоста (хвост ухудшает динамические характеристики, потому и вывели такую породу). Когда все белки бегут в колесах — в комнате светло, как днем. Даже ярче. Сейчас белки спят. Колеса неподвижны. Посреди комнаты горит единственная свечка. Вообще-то жечь открытый огонь в помещениях запрещено, но Длинный на то и Длинный — у него денег достаточно, чтобы пренебрегать правилами. В комнате человек десять. Все сидят кружком на полу. Длинный вытаскивает щепку (настоящую деревянную щепку!) и сует в огонь свечи. Приятно пахнет натуральным дымом. У меня раздуваются ноздри. Щепка тоненькая. Красный уголек пожирает сухие волокна, ползет по направлению к пальцам Длинного. — У меня был огонь, — говорит он монотонно. — Огонь ушел! Золу не тронь! И передает щепку Еве, которая сидит рядом. Ева осторожно сжимает пальцы: — У меня был огонь. Огонь ушел, золу не тронь! И передает щепку мне. Завороженно глядя на уголек, я шепотом говорю: — У меня был огонь. Огонь ушел, золу не тронь! И передаю щепку девушке слева, которую я впервые вижу. У нее хриплый простуженный голос: — У меня был огонь. Огонь ушел, золу не тронь! Щепка движется по кругу. Кто-то быстро проговаривает слова, спеша избавиться от щепки, кто-то, наоборот, хочет подержать ее подольше. А огонек все ползет и ползет, подбирается к пальцам. Все труднее удерживать щепку в руках. — У меня был огонь, — это опять Длинный. И, очень быстро проговорив вторую часть фразы, сует щепку Еве. — У меня был огонь… — Она говорит медленно, несмотря на то, что уголь почти касается ее пальцев, сложенных щепоткой. — Огонь ушел… золу не тронь… Она хочет, чтобы щепка догорела в ее руках. Но слова закончились, и по правилам затягивать нельзя. Я получаю в руки крохотный огарок. Щепка трещит и сильно жжет. — У меня был огонь, — начинаю я. — Огонь ушел… А-а-а! Проклятый уголь так больно впивается в кожу, что я выпускаю прогоревшую щепку. Дую на пальцы. Все смеются. — Ты проиграла, — говорит Длинный. Сама знаю. Теперь, по правилам, я должна целоваться со всеми, кто сидит в кругу. Девчонки хихикают. Парни довольны, переглядываются, ухмыляются: и Длинный. И Фикус из корпуса «Б». И незнакомый крепыш с пухлыми щеками. И Игнат… вот уж кого видеть не желаю. А раньше я никогда не проигрывала, когда мы играли в огарчик! — Давай, — говорит Длинный. — Кто первый? — Никто, — говорю я, не раздумывая. — Я не буду. Длинный поднимает брови: — Ты знаешь правила. — Знаю! Я отыскиваю на полу уголек — он еще светится, он горячий. Вытаскиваю из волос стальную заколку, подхватываю уголь, будто щипцами. Подношу уголь к лицу… В последний момент спрашиваю себя: может, ну его? Перецелую их всех, ничего от меня не отвалится? Прижимаю к губам то, что осталось от щепки. Очень важно не заорать. Меня окатывает потом, всю передергивает от боли. Я выпускаю уголь, он опять летит на пол. Все молчат. Даже девчонки притихли. Ева смотрит с сочувствием. Игнат так разочарован, что становится смешно. — Вот дикая, — говорит Длинный вполголоса. — Ну что, играем дальше? Дальше играть никто не хочет. Ева предлагает рассказывать страшные истории. Длинный задувает свечу. Теперь мы сидим в полной темноте, и это к лучшему: никто не видит, как на губах у меня вздувается волдырь. Считаемся. Первой выпадает рассказывать хриплой девчонке слева от меня. Она начинает нарочно глухим, заунывным голосом: — Жила одна девочка. У нее в районе пропадали люди. То один пропадет, то другой… Но она об этом не задумывалась. Однажды после энергетического часа она познакомилась с парнем. У него были очень красивые глаза, а лицо повязано платком. И он этот платок никогда не снимал… Вот пошли они гулять. А парень и говорит: давай залезем на башню! Она и согласилась. Стали они подниматься на башню, дошли до пятидесятого этажа. Девочка говорит: я больше не могу. А парень: выше! Выше! Дошли они уже до сотого этажа, а девочка села и говорит: ну все, теперь точно не могу. А парень ей: прыгни вниз. Она: да ты что?! А парень: прыгни, прыгни! И снимает с лица платок… Кто-то из девчонок негромко визжит. — А рот у него, — продолжает рассказчица, — такой огромный и круглый, что видно череп изнутри. Девочка тогда поняла, что это за парень. Но она не растерялась — прыгнула в лифтовую шахту и зацепилась за противовес. Трос не был блокирован, противовес пошел вниз и опустил девочку до самой земли невредимой… И это не сказка, — вдруг закончила она совершенно нормальным, хотя все еще и простуженным голосом. — Это со мной было. — Врешь, — вырывается у кого-то. Кажется, это Игнат. — В старых башнях лифтовые тросы прогнили давно, — это Длинный. — В некоторых прогнили. А в некоторых они железные. Становится тихо. Если бы не дыхание — казалось бы, что комната пуста. — Жизнеедов не бывает, — тихо говорит Ева. — Ну как это человек может питаться жизнью самоубийцы? Непрожитой жизнью? Как? — А кто сказал, что они люди? — резонно возражает простуженная девчонка. — У нас в блоке трое пропали неизвестно куда, — задумчиво говорит кто-то из парней. — За полгода — трое. — Им просто энергии не хватило, — хмыкает Длинный. — Когда кого-то из знакомых штрафуют… или работу теряют, а запаски нет… Ты, что ли, знаешь об этом? Как-то не принято о таком трепаться. — А мне говорили, — еле слышно шепчет Ева, — что пропавшие люди уходят на Завод. Тишина. Возня. Сопение. Я толкаю Еву локтем в бок. — Да, на Завод, — повторяет она упрямо. — И там полно энергии для всех. Никто не дрожит над своим пакетом. Там даже слова нет такого — «пакет». Просто энергия льется, как… как ветер. Или как вода, когда водопровод работает. — Жизнееда я своими глазами видела, — говорит простуженная девушка. — А Завод… ты меня извини, но это все равно, что загробный мир. Есть он, нет его — мы все равно не сможем проверить. На другой день мои губы уже не так болят. Пузырь лопнул. Я могу разговаривать. Выспавшись как следует, за час до заката подхожу к проходной у подножия холма. Пиксели стекаются ручьями со всего города. Переодеваюсь в раздевалке и вдруг вижу, что в шкафчике две пары наушников. Ошибка техников — новые положили, старые забыли забрать. Я невольно оглядываюсь: никто не видел? Никто. Все надевают робы. Тогда я перепрятываю старые наушники — с полки кладу к себе в башмак. Если засекут — скажу, что случайно. В конце концов, из шкафчика-то они не выходили! Надеваю новые наушники. Надеваю черные очки. Застегиваю липучку — сзади, напротив четвертого позвонка. И отправляюсь на рабочее место. Иду вверх, пока не добираюсь до отметки «401», и тогда сворачиваю налево. Пробираюсь по узкому проходу. У Евы пятьсот тринадцатое место, у меня — пятьсот двенадцатое, Ева всегда приходит раньше… Но сегодня ее нет. Я так удивляюсь, что наступаю на край робы и чуть не падаю. На пятьсот тринадцатом месте нет никого! Неужели она опоздает?! Я сажусь на свое место, скрестив ноги. Спокойно, говорю себе. Лишние тридцать секунд ничего не значат. Когда я в последний раз видела Еву? Вчера. Сегодня я проспала весь день, а когда выходила из дому — ее уже не было в комнате… Время идет. Я верчу головой, вглядываясь в лица последних пикселей, рысью бегущих по местам. Евы среди них нет. Незнакомый парнишка, белобрысый и молоденький, вскакивает на платформу номер 401/513. На Евино место! — Заблудился? — спрашиваю резко. Он улыбается — рот до ушей, глаза часто моргают. — Привет! Меня поставили сюда работать! С крайней линии, представляешь? Был конкурс, я победил! Как думаешь, справлюсь? Смотрю на него, как на пришельца с Луны. Его слова до меня не доходят. — Это место… — 401/513! — Он показывает новенький жетон, который болтается у него на запястье. — Конкурс? Когда? — Да сегодня же! С полудня! Значит, Еву перевели на окраину. Куда-нибудь в угол экрана. На место этого… живчика. За что? Не ныть! Дело поправимое. Главное — пакет у нее будет. Ночью после энергочаса сядем рядышком на кухне, выпьем чаю… Я не успеваю додумать: в наушниках начинается отсчет. Пришло время шоу. После работы собираюсь домой впопыхах — думаю о Еве. Белобрысый парнишка справился (я, если честно, в глубине души желала ему провала). Его зовут Никола. Теперь он будет работать рядом со мной… А Ева где же? Сую ногу в ботинок — и наталкиваюсь на преграду. Лишние наушники. Я про них совсем забыла. Положить их обратно на полку? Еще не поздно… Руки действуют сами, без участия разума. Раз — надеваю наушники на ногу повыше колена. Два — опускаю сверху широченную штанину. И нет наушников. Запираю свою ячейку. Сердце колотится. Зачем мне это надо?! Медленно выхожу из раздевалки. Еще не поздно вернуться и положить на место. На лестнице меня подхватывает толпа — теперь вернуться назад сложнее. Но все еще возможно. У выхода сидят полицейские. Скучают. По дороге на работу мы проходим через рамку-металлоискатель. А с работы — валим толпой мимо рамки. И полицейские сидят на входе просто так, на всякий случай… — Девушка! Это не меня. Иду дальше. Даже головы не поворачиваю. — Эй, ты! Оглохла? Меня хватают за рукав. Сосчитав до трех, медленно оборачиваюсь. Полицейский раздражен: почему это я не подбежала к нему послушно по первому требованию? — Что случилось? — спрашиваю очень спокойно и вежливо. Сердце лупит, как в барабан, где-то в районе желудка. Нас, вообще-то, предупреждали о такой фишке: выборочный обыск. Кого-то из ребят в самом деле трясли, но меня — никогда. Ну почему, почему именно сегодня?! Теперь все зависит от моей выдержки. Если он учует, что я трясусь и потею… Это конец. Он разглядывает меня. Я смотрю ему в глаза. — Ну-ка, пройди через рамку, — говорит он. Я киваю: такие, мол, пустяки. Отчего же не пройти через рамку? Всегда с удовольствием… На секунду замираю перед створом металлоискателя. Я Рамка пищит! Орет на всю проходную: поймали вора! Поймали вора! Полицейский крепко берет меня за руку повыше локтя. — Что там у тебя? — Браслет, — говорю спокойно. Судорожно вспоминаю: по дороге на работу я всегда снимаю широкий металлический браслет с правой руки и кладу на лоток перед контролером. А пройдя через рамку — забираю обратно. — Сними и пройди еще раз. Я стягиваю браслет. Снова замираю перед рамкой. Если она сейчас сработает… Делаю шаг — будто в пропасть. Рамка молчит. Я выхожу из опасной зоны… рамка молчит! Полицейский смотрит испытующе. У меня трясутся колени. Наушники медленно начинают сползать вниз по ноге. Я чувствую, как они соскальзывают на колено, потом на голень… — Я могу идти? — спрашиваю чуть быстрее, чем надо. Полицейский молчит целую секунду. Проклятые наушники лежат теперь на башмаке, ненадежно прикрытые штаниной. Только бы они не свалились! — Иди, — говорит полицейский. Я разворачиваюсь и очень быстро иду к выходу. Чуть подволакивая правую ногу. — Стой! Я оборачиваюсь. Полицейский ухмыляется. Что это, игра в кошки-мышки?! — Браслет забыла, — говорит полицейский. На его ладони лежит мой металлический браслет. Вернувшись домой, я валюсь на койку и несколько минут ни о чем не думаю. Вот дура, а?! Зачем мне новые неприятности, разве старых было мало? Меня же чуть не сцапали, все висело на волоске — из-за каких-то там наушников?! Отдышавшись, вытаскиваю свой трофей. Внимательно разглядываю. Сами наушники — мембранки-проводки — меня интересуют мало. А вот плоская коробочка, припаянная с правой стороны — ритм-блок… Вообще-то, я не очень хорошо в этом разбираюсь. Я же не инженер — я просто пиксель. Но любой пиксель знает, что на входе в ритм-блок наших наушников — какой-то совсем простой сигнал. А уж дело блока — преобразовывать его в тот самый ритм, который заставляет нас так быстро и точно менять цвета. О небесном экране говорят, что он красочный, что в нем бездна оттенков, что изображения перетекают друг в друга почти незаметно… Поглядела бы я на наше энергошоу, если бы каждый пиксель вместо ритма получал тупой приказ: «Синий! Желтый! Белый!» Опомнившись, я прячу наушники в тайник за вентиляционной решеткой. Мне надо найти Еву. Сейчас это самое главное. Евина комната не заперта. Там пусто. Вещи валяются как попало — на Еву не похоже, она аккуратная. Иду на кухню. Там сидит Игнат — в одиночестве. Волей-неволей приходится с ним заговорить. — Еву не видел? Он смотрит настороженно. — Я думал, она с тобой… Ее с утра нет. — И с работы не возвращалась? Игнат вертит головой. Я присаживаюсь на край железной табуретки. — Ее не было на месте, — говорю, сама не зная зачем. Игнат широко раскрывает глаза: — Да?! А где… И умолкает. Приближается энергетический час. Евы нет в комнате. По идее, она может подключиться к своему пакету где-нибудь в другом месте… Но я в это не верю. Как всегда перед энергочасом, думается о плохом. Становится страшно. От жизни ждешь одних только бед и неприятностей. За пятнадцать минут до двенадцати я вспоминаю, что не проверила почту. Сажусь в велосипедное седло, нажимаю на педали… загорается монитор на руле. Письмо единственное. От Евы. Вытаращив глаза, читаю: «Завод есть. Он на самом деле есть! Спасибо тебе за все». И все. Конец. Это письмо так выбивает меня из колеи, что я чуть не забываю подключиться. Без двух минут двенадцать застегиваю манжету на левой руке, щелкаю разъемом… И тут вспоминаю, что не успела проверить: есть у меня на сегодня пакет или нет? Может, меня за что-то оштрафовали?! На городской башне начинают бить часы: раз… два… три… Двенадцать! От манжеты разливается тепло — к сердцу. К горлу. Перед глазами вспыхивают золотые искры, мерцают, танцуют… Я улыбаюсь. Все в порядке. Все живы. И у Евы все хорошо. Даже лучше, чем можно было представить: Ева нашла дорогу на Завод! Она об этом всегда мечтала! Я за нее рада. И еще я все могу. Петь, танцевать, конструировать… Я кормлю динамо-мышь специальным кормом из баночки. Запускаю в колесо. Мышь бежит. Колесо вертится. Загорается лампочка над столом. Я запираю дверь, сажусь за стол и кладу перед собой унесенные с работы наушники. Через два часа становится понятно, что нужен барабан. Или бубен. Что-то такое просто необходимо. Я прячу в тайник разобранные наушники и стучу в комнату Игната. Он так рад мне, что готов, кажется, руки целовать. — Ты?! Заходи… Выпьем чаю… У меня есть вино… — Некогда, — говорю. — Одолжи-ка мне ролики. Очень надо. Он разочарован. Ролики Игната — его сокровище. Он хранит их, чистит, смазывает, сам редко пользуется и другим никогда не дает. Они очень старые, могут сломаться и ремонта не переживут. — Зачем тебе? — спрашивает Игнат, отводя глаза. Но я уже знаю, что отказать не решится. — Съездить кое-куда. Я очень спешу, понимаешь? Я качусь по тротуару, перепрыгивая через канализационные решетки. Ролики — замечательная вещь, но мне на них никогда не накопить денег. Особенно после того, как мы с Евой потратили все сбережения на нелегальный пакет. Я снова думаю о Еве. Сейчас, когда после счастливого энергетического часа прошло некоторое время, ее письмо уже не кажется мне таким однозначным. «Завод есть»… Могла Ева уйти, не попрощавшись? Слова не сказав? Бросив все? Некрасиво с ее стороны. После того, как мы вместе побывали в такой переделке… Я вспоминаю контролера, который нас отпустил. Может быть, исчезновение Евы как-то с ним связано? Я вылетаю за поворот. Посреди площади ребята на роликах играют в гамбу — ухватившись друг за друга, катятся паровозиком. Ведущий резко поворачивает то вправо, то влево, и все за ним. Цепочка извивается змеей, уцепившихся последними мотает из стороны в сторону. Играют обычно до тех пор, пока кто-то не упадет и цепочка не развалится. Я выжидаю секунду — и присоединяюсь к паровозику последним вагончиком. Скорость невиданная. Я едва успеваю перебирать ногами, чтобы не налететь на край тротуара. Сороконожка, сложенная из людей на роликах, проносится через площадь и резко разворачивается перед большой витриной. Меня заносит, я бьюсь о витрину плечом: она гудит, как бубен, но не бьется. Гамба катится дальше. Летит вверх тормашками разносчик бутербродов. Катятся упаковки с дринком. Дворник поспешно сворачивает в сторону. Вдалеке слышен полицейский свисток… Впереди кто-то падает, и на него валятся все остальные. Я успеваю разжать руки, по инерции качусь вперед и чуть вправо: мимо кучи-малы. Ребята пытаются встать, кто-то ругается, кто-то смеется. Полицейский свисток все ближе. Я успеваю махнуть рукой парню-заводиле (он, как и я, сумел удержаться на ногах). Он машет мне в ответ. На полной скорости влетаю в темный переулок. Асфальт здесь неровный. Грохот роликов отражается от низких сводов. Поворот, еще поворот; пустынная улица, тихая, только лопочут ветряки на крыше. И — освещенная витрина. Я притормаживаю. Вся витрина уставлена барабанами. Здесь огромные ударные установки и маленькие детские бубны. Тамтамы, Тулумбасы. Кожи и ткани натянуты на рамы всевозможных свойств и очертаний. Я очень люблю это место, но не могу тут часто бывать. Слишком далеко от дома. Дверь закрыта. Я безнадежно дергаю ручку. Который час? Скоро рассвет, неудивительно, что магазин закрыт… Из глубины, из-за барабанов-чудовищ в человеческий рост медленно выходит чья-то тень. В полутьме я не вижу лица. Скрежещет замок. Открывается дверь. — Входи. Хозяина барабанного магазина зовут Римус. Он гораздо старше всех моих знакомых — ему лет сорок. Для меня он зажигает в магазине все огни: будит мышей и белок, выпускает светлячков, тормошит единственного электрического ската в глубоком, но тесном аквариуме. Я осматриваюсь, будто вижу все это в первый раз. Барабанов тысячи. У каждого свой голос. Но сейчас все они молчат. Я протягиваю руку, несмело постукиваю пальцем по жесткой, странно теплой коже. Звук очень глубокий, низкий, таинственный: бум-м… — Простите, что потревожила вас так поздно. — Ничего. Я тебя ждал. От удивления я оборачиваюсь: — Меня?! — Я тебя запомнил, Дикая. Ты часто приходишь. Посмотреть на барабаны. — Не очень часто, — теперь я смущаюсь по-настоящему. — Я далеко живу. И… у меня нет денег. Только на очень маленький… самый маленький барабан. Он кивает, будто так и знал. Жестом зовет меня за собой — в глубь магазина. Там стоит странная установка — что-то вроде клетки из грубо спаянных арматурных прутьев. Внутри клетки закреплены и развешены барабаны — на первый взгляд, как попало. На самом деле в их расположении есть система. Не могу понять, какая. — Сядь. Расскажи, что тебе нужно. Я сажусь, прячу под стул ноги на роликах и рассказываю. Мне нужен барабан. Лучше — система барабанов, но это уж как получится. Мне нужно самой, на свое усмотрение, сконструировать ударную установку. Миниатюрную. Это будет… Короче, это будет синтезатор ритмов. Римус выслушивает очень внимательно. Кивает. Долго думает, потом входит в арматурную клетку. В его руках две тонкие деревянные палочки. Потихоньку, монотонно начинает выстукивать на большом барабане. Я невольно подхватываю, начинаю отбивать ритм ладонью по колену… Римус мельком смотрит на меня — и вдруг его будто прорывает. Он мечется внутри клетки, барабаны Римус обрывает игру. Опускает руки. Выбирается сквозь щель между двумя арматурными прутьями. Мое сердце колотится, как после долгого бега. — Скажи, — Римус делает паузу, испытующе смотрит на меня. — Ты могла бы прожить… без подзарядок? Без энергетического часа? Хотя бы сутки? Я не ждала этого вопроса. Звучит неприятно и угрожающе. Я встаю. На роликах, вообще-то, трудно принять боевую стойку. Что он имеет в виду? Неужели догадался, что я украла наушники и за это меня могут отключить?! — Да нет… — Он огорчен, что я его неправильно поняла. — Я не собираюсь ничего у тебя отбирать… или запугивать. Просто ты похожа на… на некоторых людей. Они чувствуют ритм, как ты. И у них… своя энергия. Энергия из сердца. А не из разъема. Понимаешь? — Мне нужен барабан, — говорю я холодно. — Всего лишь маленький барабанчик. Остальное я сделаю сама. Мы беседуем до рассвета. — Люди, живущие на равнине, не похожи на тех, кто родился и вырос в горах. Другой ритм, понимаешь? Сам мир ритмически организован. На равнине — плавно, это протяжная песня. А в горах — резкие перепады. Крутые повороты. Вершины и пропасти. В горах выживают по-настоящему дикие. Я никогда не была ни в горах, ни на равнине. Город — вот мой мир. Серые жилые кварталы, улицы, площади и покинутые башни. И еще промышленные районы, куда без пропуска не пройдешь. — Мы все — пленники ритма, хозяева ритма. Утро — ночь. Сон — явь. Вдох — выдох. Наше сердце — ударная установка. Наш мозг подчинен ритму и производит ритм… Тебе не скучно? — Нет! Что вы! Он трет ладони, будто у него зябнут руки. — Родителей помнишь? — спрашивает ни с того ни с сего. Я пытаюсь вспомнить. Получается плохо. Вроде были какие-то люди… Вроде я их когда-то любила… — Они умерли. — От чего? — От старости, — предполагаю неуверенно. И замолкаю. Римус тяжело качает головой: — Приют… Приют, а не дом. Только воспитатели не ставят в угол — они сразу лишают пакета… воли к жизни… цели… Я не понимаю его. Он и не ждет, что я пойму. Поднимается, идет куда-то в глубину магазина и через минуту возвращается с маленьким, как две моих ладони, барабаном. Барабан старый, это видно с первого взгляда. Кожа на нем вытерлась, кое-где засалилась. Сквозь пятна проступает неясное изображение. Я всматриваюсь. На барабане нарисован волк. — Это… старая вещь? — Это Он улыбается. Незаметным движением выхватывает из железного ребра барабана трехгранный стилет без пятнышка ржавчины. Я невольно отшатываюсь. — Пригодится, на все случаи жизни. — Он осторожно прячет оружие назад. — Обрати внимание, на чем этот барабан крепится. На цепи. Он прилаживает цепь мне на плечо. Очень удобно. И совсем не тяжело. Возвращаюсь домой утром, с барабаном на плече. Меня покачивает от усталости, но я совершенно счастлива. Игнат встречает меня у дверей нашего блока. Дождаться не может, бедняга. — Да целы твои коньки, не беспокойся! Он как-то вяло реагирует на мои слова. Мнется. Отводит взгляд. — Да что случилось? — Ты знаешь… Ева нашлась. — Правда?! — Да… в коллекторе. В канализационном коллекторе спустили воду… и тогда нашли… ее. То, что от нее осталось. — Темная история, — говорит Длинный. В его комнате в форме ромба горят все лампы. Все динамо-белки бегут в своих колесах. Я сижу на полу и плачу. Мне плевать, что он видит мои слезы. — Она слишком поверила… что Завод — это все равно, что загробный мир! Она покончила с собой! Прыгнула в коллектор… А мне написала… Я не могу говорить. Захлебываюсь. — Я От неожиданности поднимаю на него мокрые глаза. — Она любила жизнь, — говорит Длинный. — Да, ей было трудно, не хватало энергии. Но она понимала, что такое жизнь. И ни за что не спустила бы ее в коллектор… как в унитаз. Я понимаю, что он прав. Горе сделало меня глупой. Я слишком легко поверила в самоубийство Евы. — Но тогда ее кто-то убил?! Длинный молчит. — Но кто? И за что?! И при чем тут Завод? — Ты не рассказывала мне, — начинает Длинный, — что с вами стряслось в ту ночь, когда ты искала подзарядку для Евы. — А откуда ты знаешь… — Брось, — машет рукой. — Где знают двое, знает и свинья. Он снова прав. Я закусываю губу. — Не бойся, — говорит Длинный. — Я же тебе не враг. Я рассказываю ему, как мы напоролись на контролера. Как пытались уйти, но не смогли. И как он нас отпустил. Длинный долго молчит. — Контролеры никогда не ходят поодиночке, — говорит он наконец. — Разве ты не видела патруль? Я молчу. И опять он прав. — У контролеров нет такого оружия. То, что ты описала… Это не разрядник. Это штука помощнее. Я даже не знаю… не знал, что бывает такое оружие. Я молчу. Мои слезы высыхают, стягивая кожу. — И контролеры никогда никого не выпускают, — говорит Длинный очень тихо. — Никогда. Это закон. Я вспоминаю того, кого мы приняли за контролера. Лицо, будто выкованное из железных пластин. Глаза, глядящие из темных провалов… — Так кто же это был?! — вырывается у меня. Длинный качает головой: — Не знаю. Знала Ева… незадолго перед смертью. Наверное. От этих его слов у меня волосы встают дыбом. — Но… — Будь осторожна, — говорит он твердо. — Может, ты следующая… а может, и нет. Может, я ошибаюсь. Но на всякий случай оглядывайся почаще. И не доверяй незнакомцам. Ладно? «Не доверяй незнакомцам». Теперь мне всюду мерещатся внимательные взгляды. Верчу головой так, что шея болит. Следят за мной? Или не следят? Или так следят, что я не замечаю? Белобрысый Никола, мой новый сосед по работе, старается изо всех сил, хочет мне понравиться. А мне глядеть на его улыбку — сил нет. С души воротит. Потому что я думаю о Еве, и только о ней. Ни о чем другом много дней не могу думать. Каждую ночь, получив свою дозу энергии, беру в руки барабан с изображением волка. Вытаскиваю из-за вентиляционной решетки разобранный ритм-блок. Достаю из-под кровати ящик с инструментами. У меня всего два часа — потом действие подзарядки ослабевает, «свет в голове» гаснет, и я ощущаю себя полной дурой. Главное в этот момент — не поддаться отчаянию и не расколотить о стенку то, что уже сделано. А расколотить хочется: таким оно представляется нелепым. Кажется, ничего из этого не выйдет, никогда. И как только мне в голову взбрела такая глупость! Заставляю себя все аккуратно спрятать: инструменты под койку, блок — в тайник за вентиляционной решеткой. И на другой день, после энергочаса, снова берусь за дело. Все это время я почти не выхожу на улицу: потому что занята. И еще потому, что надоело оглядываться, ожидая неведомой беды неведомо откуда. Я тружусь, как робот на конвейере… И в один прекрасный день моя затея срабатывает. Ритм-блок крепится на ребре барабана. К нижней деке я приспособила тонкую, как пузырь, электромагнитную мембрану. Ритм-блок генерирует волны, мембрана резонирует с нижней декой барабана. Так просто, что даже удивительно: и чего я так долго возилась? Я постукиваю по барабану ладонью: раз, два, раз-два-три! Барабан откликается — без паузы, без малейшей заминки выдает ритмическую серию, от которой нога сама собой начинает притопывать по бетонному полу. Вот это игрушка. На минуту я забываю даже о Еве. Даже о том, что мне грозит беда. Я разговариваю с барабаном: он безошибочно развивает любую мою мысль. Всегда логично и всегда непредсказуемо. Энергочас давно прошел. Близится рассвет. Я надеваю барабан на плечо и выхожу на улицу. Без роликов добираться до Римуса очень долго. Я пускаюсь бегом. Барабан болтается на боку. В такт моим шагам начинает бормотать ритм — негромко, глухо, будто сам себе. Этот ритм странным образом соединяется со стуком крови в ушах. Я бегу все быстрее. Дворник на уборочной машине шарахается с моего пути. Что-то кричит вслед. Я не слышу: в ушах свистит ветер, стучит кровь и гулко отдается ритм. Я почти не касаюсь ногами земли! Ребята-роллеры провожают меня удивленными взглядами. Врываюсь в магазин к Римусу, будто камень, пущенный из рогатки. Щеки горят от ветра. — Римус! Римус! Посмотри, что я сделала! Он сидит над остовом гигантского барабана — скелетом древнего чудища. Встает мне навстречу. Долго рассматривает мое изобретение, постукивает по деке — барабан отзывается ему. Правда, не так звонко, как мне. — Ты засиделась внизу, — говорит он наконец. — Что?! Он возвращает мне мой барабан. Пристально смотрит в глаза — очень серьезно. — Внимательно слушай, что я тебе скажу. Ты должна искать Иногда мне представляется, что Римус очень умный. А иногда кажется, что он совсем сошел с ума среди своих барабанов. Что это значит — «иди вверх»? Я расспрашиваю его почти час, и так и эдак, но он отказывается об этом говорить. Он реставрирует гигантский барабан и просит не мешать. Раздосадованная, выхожу на улицу. Бреду домой и все думаю, думаю над его словами. В подворотне ко мне пристает очень неприятный субъект: я готова поспорить, что сегодня ночью он получил фальшивую подзарядку. И, наверное, не в первый раз. На губах у этого парня — странная, бессмысленная улыбка. А глаза не улыбаются: они остекленели. Он вообще, кажется, ничего не видит — идет на меня, как слепой робот, расставив огромные руки. Я пытаюсь увернуться, но он очень ловкий. Хватает меня — пальцы будто железные. Прижимает к стене. Бью коленом в пах: ничего не происходит, ему все равно. Он не чувствует боли. — Девять доз, — шепчут его губы. — Девять доз… Одна ночь… Еще вчера было восемь… Его рука впивается мне в грудь. Очень больно. Я молча вырываюсь, но он сильнее. И весит больше раза в три. — Ты понимаешь, Он кажется таким же механическим, как разносчик дринка. У него все отдельно: глаза, лицо. Движения. Слова. Он бормочет, будто жалуется мне. А сам заваливает меня на асфальт и рвет на мне одежду. Ребро барабана впивается мне в бок. Из последних сил высвобождаю одну руку, вслепую тянусь к барабану… Не хватает миллиметров… — Девять доз… Я хочу жить, понимаешь, ты?! Я Из крошечных ножен, спрятанных на ребре барабана, в мою руку выползает стилет. Будто жало. И, когда механический человек, получивший сегодня девять доз фальшивой энергии, чуть отстраняется, колю стилетом в бедро. В первую страшную секунду кажется, что он и этого не почувствует. Он замирает, его глаза наконец проясняются. Кажется, он впервые меня увидел. Он делает движение посмотреть, что такое его ранило… На меня толчком выплескивается чужая кровь. Он рычит. Прихватив барабан, ужом выскальзываю из-под него. Он хватает меня за щиколотку — я протыкаю стилетом его ладонь. Он страшно ругается, отдергивает руку… И вдруг замирает, стоя на коленях на тротуаре. — А может, и к лучшему, — говорит очень ясным, спокойным голосом. Ложится на бок и подкладывает ладонь под голову. Будто очень устал и хочет спать. Я убегаю. Потом возвращаюсь. Он все так же лежит на боку. Под ним собралась немалая лужица крови — кажется, я случайно перебила артерию. Но кровь больше не течет. И человек не дышит. Он мертв. Стою над ним с окровавленным стилетом. Я не хотела! Он был скотина, он заслуживал смерти… Но ведь тех царапин, что я ему нанесла, недостаточно, чтобы завалить насмерть такого здоровенного быка! Моя одежда в крови. Надо бежать, пока меня здесь не застали. Ведь по всему выходит, что убийца — я… Что чувствует человек, когда жизни в нем осталось так мало, что каждую ночь приходится подзаряжаться не раз, не два — девять раз? Откуда он брал такие деньги?! С каждой ночью в нем оставалось все меньше жизни. Чем больше он цеплялся за жизнь, тем меньше оставалось шансов… В конце подворотни мелькает чья-то тень, и я ухожу, бережно прижав к груди барабан. Лицо этого человека — мертвое — стоит у меня перед глазами. «Иди вверх». Это становится почти навязчивой идеей. Я поднимаюсь на крышу нашего дома — девятый этаж — и сижу там в окружении ветряков и тусклых солнечных батарей. Когда-то эти батареи давали много тепла и света — тогда солнце светило щедро, по два-три часа в день, а не двадцать минут, как сейчас. Теперь батареи никому не нужны, но демонтировать их не стали. Я сижу на одной из них, как на пыльной глыбе льда. Смотрю на город. Ветряки, ветряки. Огромные лопасти и вертушки поменьше. Крыши — плоские, все на одном уровне. Кое-где рядами стоят кресла — здесь люди с удобством смотрят энергетическое шоу. Мое шоу… А дальше, почти неразличимые в коричневатом тумане, — небоскребы, башни. Верхушками они уходят в облака. Первые этажей двадцать заселены, выше, как правило, никто не живет: тяжело подниматься. Раньше, когда энергии было много, башни светились огнями. Внутри и снаружи работали лифты. Люди поднимались на самый верх, не прикладывая усилий… Иди вверх, сказал Римус. Я поднимаюсь и отряхиваю пыль со штанов. Район небоскребов пользуется дурной славой. И не только потому, что среди обломков и развалин здесь ютятся разные подозрительные конторы. Башни понемногу разваливаются: каждую минуту любая из них может повторить судьбу Сломанной Башни. Или самоубийца свалится на голову, тоже приятного мало. Я иду, стараясь держаться поближе к стенам. Башен много — когда-то их строили здесь одну за другой. И где же, интересно, лежит то, что мне «очень нужно»? Задираю голову и смотрю вверх. Кружится голова: стена уходит в поднебесье. Сколько же надо времени, чтобы подняться на крышу? И есть ли там крыша, ведь с земли видна только половина башни, остальное — в тумане?! Поправляю на плече плоскую цепь своего барабана. Иду вдоль стены. Стена разрисована граффити: здесь и неприличные слова, и вполне приличные рисунки. Большая черная надпись: «Синтетики — дурачье и скот». Интересно, кто такие синтетики и за что их здесь обзывают? А потом я останавливаюсь как вкопанная. Рядом с яркой глупой картинкой — смеющаяся рожа с выпяченными красными губами — я вижу что-то очень знакомое. Рисунок наполовину стерся, как и у меня на барабане. Но узнать его можно. Это изображение волка. Теперь я знаю, где искать. Во всяком случае, кажется, что знаю. В башне только один подъезд. Лестница грязная. Пахнет тяжело: похоже, в лифтовой шахте устроена выгребная яма. Не хотела бы я здесь жить. С пятого спускается старушка лет сорока пяти. Подозрительно на меня глядит. Спрашивает, к кому. — К Оле, — говорю, не моргнув глазом. — С десятого этажа. Она секунду раздумывает. — Там на десятом такие хулиганы живут, — говорит с осуждением. — Ну ладно, иди. Спасибо, разрешила, думаю я с усмешкой. Иду дальше. Барабан покачивается на боку, потихоньку начинает звучать. Его ритм — та-та-та… та-ра-та… — придает мне сил. На одном дыхании поднимаюсь до двадцатого. Здесь останавливаюсь, удивленная. На серой стенке копотью написано: «Здесь конец человеческого жилья. Если ты не нашел, кого надо, — иди обратно. Вниз». Надпись старая, но совсем недавно ее обновляли. Интересно, кому понадобилось переводить топливо (свечку? лучину?) на бесполезные слова? Или они не бесполезные? Поднимаюсь еще на один этаж — и снова останавливаюсь. Лестницы нет: вместо нее зияет пролом. Не хватает целого пролета. И что теперь? Перил тоже нет. Гладкие стены справа и слева. Умела бы я летать… но я не умею. Как посоветовал неведомый доброжелатель, «иди обратно, вниз». Но мне надо вверх! Спускаюсь на ближайшую лестничную площадку. Здесь окно без рамы и стекол. Сажусь на подоконник и осторожно выглядываю наружу. Ну и вид! Весь город как на ладони. Тяжело дышать — воздух очень влажный, и ветер швыряет в лицо обрывки тумана, липкого, будто кисель. Я внимательно оглядываюсь вокруг… Вот она. Лестница. Старая, ржавая. Тянется вдоль стены снизу вверх всего в метре от моего окна. И там, тремя этажами выше, есть еще одно окно. Ничего страшного, говорю я себе. Это просто пожарная лестница. Если бы она стояла внизу, на асфальте, я бы прыгала по ней, как динамо-белка. На асфальте или в облаках — разницы нет! Стараясь не жмуриться, взбираюсь на подоконник. Завывает ветер. Ладони делаются клейкими, будто пластырь. Закрываю глаза… Заставляю себя открыть их. Выпрямляюсь в полный рост. Вот лестница — один прыжок, только один прыжок! Задерживаю дыхание — и прыгаю. Ура, это лестница, я за нее держусь! Она шершавая, холодная, но вполне… Под ногами откалывается целый пласт ржавчины. Подошвы соскальзывают. Я повисаю на руках. Ветер играет моим барабаном. Подтягиваюсь. Нахожу ногами опору. Замираю, чтобы перевести дыхание. Подо мной — город. Наверху — что-то, что мне очень нужно. А значит, мне надо наверх. На пятидесятом этаже ненадолго сажусь передохнуть. И впервые думаю с беспокойством: а когда я вернусь назад? За час до заката мне надо быть на проходной, иначе — все, лишусь работы! Нечего рассиживаться. Иду дальше. Лестница тянется все вверх и вверх. Снаружи вертятся ветряки: то затеняют свет из окон, то снова его открывают. Между тридцатым и сороковым их было так много, что они едва не задевали друг друга лопастями. Но чем выше я поднимаюсь, тем меньше вертушек за окнами. Выше девяностого этажа ветряки пропадают вовсе. Башня пуста: здесь много лет никто не живет. Много десятилетий. Дует ветер из разбитых окон, играет пылью и песком на ступеньках. Заносит следы. Это очень удобно, думаю я. Если бы я могла получать свою подзарядку прямо здесь, на вершине… И если бы не надо было каждый день ходить на работу… И если бы не надо было есть и пить… Вытаскиваю флягу из-за пазухи, делаю большой глоток. Сколько этажей в этом небоскребе? Двести, триста — или тысяча?! …Так вот: если бы все эти «если бы» были правдой, а не дурацкими мечтами, я поселилась бы здесь, наверху, со своим барабаном. Иногда спускалась бы вниз — развеяться. А ветер заметал бы мои следы, и полицейские бы меня не… Странный звук за спиной. Я резко оборачиваюсь. На лестничной площадке подо мной стоит человек. Откуда он взялся? Неужели влетел в окно?! Незнакомцу лет двадцать пять, из одежды на нем только черные штаны и множество ремней, тонких и толстых, на поясе, на торсе, на ногах. А под ремнями он весь покрыт буграми мускулов и жгутами вен. И шрамами. Он глядит на меня и ухмыляется, я невольно отступаю, чтобы бежать наверх… В окно над моей головой влетает — да-да, влетает! — еще один. Постарше. Не такой жилистый. В первую минуту мне кажется, что у него за спиной крылья. Потом он выпускает из рук узловатую веревку, и она уползает в окно, как черный змеиный язык. Теперь я стою между ними, и выхода нет. — Ты высоко забралась, синтетичка, — говорит тот, что появился первым, в ремнях и шрамах. — Прыгнула бы с двадцатого. Или у тебя мания величия? — Я не синтетичка, — говорю я. Он хохочет: — Ну да, конечно. Ты маньячка. Хочешь размазаться по асфальту так эффектно, чтобы дворники неделю соскребывали. Твои кишки, в смысле. Давай, помогу! Он делает приглашающий жест в направлении окна. Я поднимаюсь на ступеньку вверх. — Что ты тут делаешь? — глухо говорит второй. Хороший вопрос. Я ищу… неведомо что. Неведомо зачем. Но как им это объяснить?! — Захотелось полетать, — мускулистый ухмыляется. — Нет. — Тогда зачем ты сюда пришла? — Мне было нужно подняться наверх. — Я смотрю на старшего с надеждой. Мне кажется, он здесь главный. И еще мне кажется, что он способен меня понять. — Потому что мне сказали. Подняться наверх. — Это была ошибка, — говорит старший, помолчав. — Здесь, наверху, только птицы… и самоубийцы. Алекс, выпускай ее. При слове «выпускай» у меня появляется надежда. Но только на долю секунды. Потому что я очень скоро понимаю, Мускулистый Алекс одним прыжком добирается до меня. Я не успеваю вытащить стилет. Мой противник не только сильнее — он и дерется лучше. Очень скоро мои локти оказываются завернутыми за спину. Алекс тащит меня к окну. — Погодите! Никто меня не слушает. Мой барабан срывается с плеча и катится по лестнице. Алекс швыряет меня спиной на подоконник. Моя голова свешивается вниз, в бездну. Я цепляюсь за жизнь локтями, коленями, каблуками, я зубами готова вцепиться в бетонную балку… — Погоди, — слышу сквозь ветер и стук крови в ушах. Я уже лечу. Алекс подхватывает меня и втаскивает обратно на подоконник. Я задыхаюсь. — А ну, дай ее сюда на минутку. Я сижу на полу. Внутри. На пыльном бетонном перекрытии. Передо мной, двумя ступеньками выше, стоит старший из двух моих убийц. — Откуда это у тебя? — В руках у него барабан с изображением волка. — Подарил… Римус, — мне трудно говорить. — Велел… идти… наверх. Мускулистый Алекс и его старший товарищ мрачно переглядываются. — Старик выжил из ума, — мрачно говорит Алекс. — Рехнулся, Сенильный психоз. Старший молчит. И я молчу. Меня бьет крупная дрожь. — Что еще он тебе говорил? — требовательно спрашивает старший. — Ничего. Просто… наверх. А когда я увидела картинку… на стене… И снова становится тихо. Только ветер гудит, пересыпает пыль, заметает наши следы на ступеньках. — Ты синтетик? — спрашивает старший. — Я не знаю, что это такое. — Ты получаешь свою дозу, как все? Через разъем? В так называемый энергетический час? Он говорит таким тоном, будто это неприличная болезнь. Я сглатываю слюну. — Да. Как все. — Значит, ты синтетик, — вступает Алекс. — Значит, ты подключена. Получишь свой пакет — будешь жить. Не получишь — загнешься. Ясно? Я давно это знаю. — Место синтетиков — внизу, — медленно говорит старший. — Никогда больше не поднимайся выше двадцатого этажа. Или вылетишь в окошко. Понятно? Понятнее некуда. Я едва успеваю добежать до проходной к назначенному часу. Пристраиваюсь в хвост очереди. В страшном темпе надеваю робу, очки, наушники. Бегу на свое место — одна из последних. Никола смотрит на меня круглыми глазами: — Я боялся, что ты опоздаешь! У меня даже на раздражение не остается сил. Я страшно устала. Потянула плечо. Мышцы ноют, при резких движениях болит сустав. Но сильнее боли и усталости — обида. Да кто они такие? Как они смеют мне с таким презрением цедить — «место синтетиков внизу»?! В наушниках начинается отсчет. Я с огромным трудом поднимаюсь. Расправляю плечи. В последний момент догадываюсь проверить застежку робы: она ушла вправо на добрый сантиметр. Едва успеваю вернуть ее на место. Идет проверка: белый, красный, синий, желтый. Я разворачиваюсь, выполняя команды. Я пиксель, в конце концов! Я должна сосредоточиться на работе! Я пиксель. Крохотная точка на большом экране. Я очень хороший пиксель, за это мне дают девяносто восемь энерго каждую полночь. Я синтетик… Ну и что?! Выходит солнце. Экран отражается в низких облаках. Весь город сейчас на меня смотрит. Пусть они не видят меня — но ведь я часть экрана, большого, яркого, я дарю людям радость! Ритм в наушниках не дает ни секунды передышки. Он не дарит силы — он выматывает. Я еще слушаю его, еще танцую… Сколько времени прошло: семь минут, десять? Что, всего три минуты?! Кра-си-че-бел… Жел-кра-жел… Жел-кра-кра-жел… «Энергетическое шоу — для вас, горожане!» «Износившаяся одежда пригодна в качестве ветоши!» «Шляпы с подогревом — на энергии ветра!» Я синтетик. Я синтетик. Если я плохо сегодня отработаю, мне не дадут пакета. «Многие не доживают… Энергии не хватает на всех». Кто это сказал?! Я сбиваюсь. Успеваю увидеть взгляд Николы, полный ужаса. Его страх передается мне, я пытаюсь выровняться — и сбиваюсь еще раз. И еще. На большом экране крохотная точка вдруг выпадает из общей картинки. В самом центре. Мне очень хочется все бросить и повалиться на платформу без сил. Но я держусь. Последние минуты… «…для вас, горожане!» Я падаю только тогда, когда солнце уходит и в наушниках становится тихо. Оказывается, что меня оштрафовали всего лишь на один пакет. И не уволили совсем, а просто перевели на окраину, на место 1001/005. Я очень ценный работник, говорится в сообщении. Если на новом месте покажу себя с лучшей стороны, мой статус может быть восстановлен. Ну вот, все кончилось хорошо. У меня есть запаска. А завтра я подготовлюсь, хорошо отработаю, и мне дадут энергопакет… Я опять вспоминаю этих, с башни, которые умеют летать. Которые синтетиков и за людей не считают. Сами-то они кто? И кто придумал это гадкое слово — «синтетик»?! Сажусь на койку. Кладу на колени барабан. Потихоньку начинаю настукивать ритм; барабан откликается. Это не сочувствие и ни в коем случае не жалость — это сдержанная, настороженная сила. Теперь я думаю о Еве. О том, что с ней все-таки случилось. Она была синтетик, как и я. Игнат синтетик. Белобрысый Никола синтетик. Даже Длинный — синтетик тоже. Римус… Эти, летающие, знакомы с Римусом. Если бы не страх опоздать на шоу, если бы не все, что потом случилось, я бы не забыла о такой важной вещи! Барабан со мной согласен. Он выдает длинный рокочущий раскат — будто перед грозой. У Римуса покупатели. Впервые вижу, чтобы у него что-то покупали. Полная дама, бритая под ноль, покупает игрушечную барабанную установку маленькому мальчику. Я давно уже не видела в городе детей, а в нашем районе их просто нет. Мальчик представляется мне чем-то вроде зверька. Я разглядываю его, но близко подойти не решаюсь. Наконец они с матерью уходят и я могу поговорить с Римусом. Он внимательно выслушивает все, что я ему — сбивчиво, с обидой, с возмущением — рассказываю. — Как ты мог меня туда отправить! Они же меня чуть в окно не выкинули! — Они тебя не признали, — говорит Римус, и в его голосе звучит тревога. — Почему же… А мне казалось, что ты такая же дикая, как они. — Что?! Римус кивает. — Они — Я… — Но они тебя не признали. Значит… я ошибся, прости. Он на глазах делается старым-старым. Дряхлым. Едва живым. — Не переживай так. — Мне становится неловко. Вот же — человек мне барабан подарил, а я ему неприятности устраиваю. — Дикая энергия, — он меня не слушает, — единственное топливо для людей. Единственное Я смущенно верчу в руках свой барабан. Изображение волка кувыркается. — Несчастные синтетики живут на подачках, — тихо говорит Римус. — Они не в состоянии сами себя подзарядить. Но — Я синтетик, — говорю горько. — Счастье еще, что они, эти дикие, вовремя узнали твой барабан. — Это не мой барабан, — говорит он рассеянно. — Ты синтетик… Как это грустно. — Но почему? Он тяжело качает головой: — Не спрашивай… Если ты синтетик, лучше не морочь себе голову. Иди… скоро энергетический час… Я поднимаюсь с тамтама, на котором сидела все это время, и бреду к выходу. Не оглядываясь. Не прощаясь. Берусь за ручку двери… — Погоди! Слово звучит, как удар барабана. Я оборачиваюсь. — Послушай, — говорит Римус. — А может, это они ошиблись? Они, а не я? К ним так долго не поднимались новые дикие, что они забыли, как выглядят новички! — Второй раз я к ним не пойду. Римус трет ладони. — Послушай… Есть только один способ проверить, ты дикая или синтетик. И не надо к ним идти, надо только… — У него странно блестят глаза. Он ждет от меня этого вопроса, ну что же, я его задам. — Какой способ? Он рассказывает. — Нет, — говорю я быстро. — Я знаю, как от этого подыхают. Видела. На себе пробовать не хочу. Римус опускает плечи. — Тогда прощай, — говорит тускло. — Всего хорошего. До энергочаса остается не так много времени. Мне бы шагать побыстрее, но все труды и беды этого дня наваливаются на плечи, и я едва ногами перебираю. Так и опоздать недолго. Я вспоминаю Еву. Как ей было плохо, бедняге, в конце каждых суток, накануне энергочаса. Она говорила: «Я тебе завидую…» Чему завидовать? Вот, плетусь теперь, как она… Трясу головой, заставляю себя отбросить дурацкие мысли. Все хорошо. Сейчас приду домой, подключусь, и станет легче. Совсем хорошо. Завтра отправлюсь на работу, встану на платформу 1001/005 и буду стараться изо всех сил. И меня переведут на 1001/006. Глядишь, через полгодика вернусь опять в центр экрана. Главное — забыть все это. Не лазать по брошенным башням. Не думать о Еве. Не… Справа, из подворотни, на меня внимательно глядят. Я резко поворачиваю голову. Успеваю увидеть спину — человек уходит в темноту. Сзади на плаще у него нашит отражатель — какой-то знак… Кажется, круг… Не раздумывая, кидаюсь за ним в подворотню. Откуда и силы взялись. Мне в голову не приходит, что там, в темноте, он легко может меня одолеть… Но подворотня пуста. Незнакомец будто в люк провалился. Возвращаюсь на улицу. Людей все меньше: все спешат по домам, торопятся к началу энергетического часа. Я прибавляю шаг. Почти бегом влетаю к себе в подъезд, ногой открываю дверь блока. Надеваю манжету: тонкие иголочки впиваются в тело. Совмещаю разъемы… На городской башне бьют часы. Двенадцать раз. Зажмурив глаза, чувствую, как манжета сжимает руку. Как по каждой иголочке внутрь меня устремляется тепло, спокойствие, радость… Медленно снимаю манжету. На руке поверх локтя остался красноватый отпечаток — он исчезнет через пару часов. Если постараться, можно разглядеть в узоре точек буквы. А буквы складываются в слово. «С.И.Н.Т.» написано у меня на руке. Несколько дней я изо всех сил стараюсь превратиться в скромного, примерного синтетика. Я хожу на работу. Я отдыхаю. После энергочаса выхожу на улицу, пью энерджи-дринк и веселюсь вместе со всеми. За хорошую работу меня передвигают на платформу 1001/007 — на два крохотных шага ближе к центру экрана. А когда засыпаю — под утро, — снятся кошмары. Меня выбрасывают со сто второго этажа, я падаю, пытаюсь взлететь — и никак не могу. Встречный воздушный поток ломает мне руки, крылья… Я просыпаюсь от боли. Пальцы сведены судорогой. Долго лежу без сна. Небо светлеет. Я вспоминаю слова Римуса: «Снаружи это просто ночной клуб, для отвода глаз. По закону, клубы открыты с нуля часов пяти минут, но все самое главное происходит раньше… Они не ждут энергочаса. Они не подключаются к разъемам. Они добывают энергию сами. Это называется диким ритуалом. Если ты такая же, как они, сила ритуала достанется тебе тоже». А если нет?! Хочу ли я быть, как покрытый шрамами Алекс? Как его старший товарищ, хладнокровно велевший меня убить? Хочу ли я быть синтетиком? За окном просыпается город. Стучит сапогами утренний патруль. Шуршит метелка дворника, поскрипывают педали. Ну, допустим, приду я в этот клуб до полуночи. Увижу энергетический ритуал… допустим, это красиво и стильно. Но ни капли энергии мне не достанется, потому что я синтетик и синтетиком умру! Очень скоро умру, между прочим. Пропущу подключение… не получу своего пакета… до следующего энергочаса могу и не дотянуть. Не хватит сил! Я валяюсь в постели до полудня. Потом с трудом встаю. С трудом обедаю. Заставляю себя размяться. Вот и день прошел — пора на работу… В толпе перед проходной я встречаю белобрысого Николу. Он страшно радуется. Чуть ли не кидается целоваться. — Где ты пропала?! Я тебя ищу, ищу… Всех пикселей о тебе расспрашиваю… — Оштрафовали меня. — Да я знаю… Слушай, пойдем погуляем сегодня после работы? Или лучше — после энергочаса? Как ты на это смотришь? Он берет меня за руку. Улыбается. Смотрит в глаза. Он влюблен, и давно; с того первого момента, как я гаркнула на него с платформы: «Заблудился?!» — Никола, — говорю я ни с того ни с сего. — А что бы ты ради меня сделал? Он теряется лишь на секунду. — На руках могу пройти от проходной до угла. — Нет, это не то. Скажи… если бы я попросила. Ты отдал бы мне… свой энергопакет? Эффект поразительный: его будто ударили по лицу. Он краснеет. Потом бледнеет. Выпускает мою руку. — У меня нет запаски, — говорит деревянным голосом. — А если бы была? Он делает шаг назад. Отводит глаза. — «Если бы» не бывает. Запаска или есть, или ее нет. У меня нет. — А маме своей ты бы отдал пакет? Хоть полпакета? Хоть двадцать энерго? — У меня нет мамы! Я в воспитательном доме вырос. — Ну… другу? — Не понимаю, о чем ты, — бормочет он. И через секунду ныряет в толпу, якобы увидев знакомого. Я смотрю ему вслед. После работы навожу порядок у себя в комнате. Выбрасываю из тайника проводки и пластмасски от разобранных наушников. Отношу инструменты в кладовку, в общий ящик. Мою пол. Убираю на столе. Тщательно перестилаю койку. Все эти действия помогают сосредоточиться. Это будет сегодня. Скорее всего, я уже не вернусь. Выхожу из дома за полтора часа до полуночи. Клуб, о котором говорил Римус, находится все там же — в районе небоскребов, в Сломанной Башне. Она обрушилась, когда мне и пяти лет не было, но я все-таки помню, какой тогда поднялся переполох. Там, где упала башня, с тех пор склады и свалки. А кое-где — завалы бетона и стекла, кирпичей, арматуры. Все это так и не смогли разобрать. Остатки башни торчат, как гнилой зуб. Она переломилась как раз на двадцатом этаже. Говорят, там был взрыв. В Сломанной Башне живут люди. Плохо живут: воды нет совсем, окна заколочены жестью, ветряки не работают. А сверху, на бывшем двадцатом этаже, — ночной клуб. Называется, конечно же, «Сорванная крыша». Опять карабкаться по лестнице! Невысоко. Выше двадцатого мне запретили подниматься — что же, будем считать, что я послушала совета… На лестнице темно. Достаю из кармана старенький динамо-фонарь, раскручиваю над головой. Лампочка бледно светится, я вижу ступеньки, заваленные битым кирпичом. В самом центре — аккуратная тропинка. Здесь ходят, и ходят часто. На одиннадцатом этаже меня обгоняет компания незнакомых ребят и девушек. Я прижимаюсь к стене, чтобы дать им дорогу. Они исподтишка меня разглядывают. Вид у них не воинственный — они сами растеряны и немного трусят, но хорохорятся друг перед другом. Их голоса и нервный смех удаляются вверх по лестнице. Я иду дальше. Через минуту меня обгоняет влюбленная парочка. Они идут и ссорятся на ходу. Девушка шепотом выкрикивает парню в лицо: «Тебе что, жить надоело?» Проходит несколько минут, и я слышу, как влюбленные идут обратно. Пробегают мимо, даже не взглянув на меня. Стук их подошв затихает внизу… — Стой. Из темноты навстречу шагает человек. Лицо закрыто темным шарфом. Мне в глаза упирается луч динамо-фонаря — из тех, что работают на эспандере. — Зачем ты пришла? Вспоминаю, что мне говорил Римус. — За дикой энергией. — Ты синтетик. Иди вниз. Его рука ритмично сжимает кольцо эспандера. Фонарь горит толчками — в такт биению моего сердца. — Кто ты такой, чтобы меня прогонять? — Опомнись, дура! Энергочас на носу! Ты сдохнешь без своего пакета! Он повторяет то же самое, что пять минут назад говорила я сама себе. В животе у меня холодно и пусто. — Не сдохну. Он молчит. Потом отводит фонарь. — Ну, смотри, сама захотела… И пропускает меня. Я продолжаю подъем. До энергочаса остается минут двадцать, не больше. При всем желании мне уже не добежать обратно, не подключиться вовремя. Выбор сделан… Лестница заканчивается. Я чувствую ветер. Оглядываюсь; темный город лежит внизу. Еле заметны очертания улиц: где-то светят динамо-фонари, где-то мерцают отражатели. У подножия Сломанной Башни — полная тьма. Над головой — совершенно черное небо. Снаружи башню опоясывает балкон, вряд ли он был здесь до взрыва, скорее всего, его построили уже потом. Он ажурный, спаянный из арматурных прутьев. Перил нет. Но и другого пути нет: я ступаю на балкон и иду вдоль стены. Справа — бездна. Слева — стена. Через каждый метр на ней закреплены будто широкие барабаны из железа и стекла. Впервые вижу такое. Окна? Украшения? Какие мощные линзы… Только через несколько минут до меня доходит: ведь это тоже фонари! Древние прожекторы! Это сколько же энергии надо, чтобы заставить светиться такую блямбу — хотя бы одну! И сколько от нее должно быть света?! Да уж, владельцы клуба, или кто они там, любят пустить пыль в глаза. Где они набрали столько ископаемой рухляди? Без энергии прожекторы мертвы… Еще бы скелет динозавра на крышу притащили! Эти проклятые прожекторы очень мешают идти. Каждый приходится обходить с осторожностью: неохота оступиться на скользкой арматуре, а перил-то нет! Я вздыхаю с облегчением, когда путь вдоль стены заканчивается и наконец вхожу в клуб. Клуб «Сорванная крыша» очень соответствует своему названию. Как сломанные зубы, торчат обломки стен — кое-где на них приспособлены фонари. Нет рамки у входа. Нет даже охранника. Входи, кто хочет. Вернее, кто осмелится. Я вхожу. Да здесь полно народу! Пол по краям бетонный, в центре деревянный. Круг, нарисованный белой краской. За ним — железная конструкция. Словно клетка. Что-то очень похожее я видела совсем недавно… Ну конечно! Такая же клетка с барабанами стоит в магазине Римуса! Барабаны лежат в кругу — огромные, мне по пояс, и поменьше, с железными деками. Никогда таких не видела. На каждом барабане нарисован круг и еще какие-то символы. Пытаюсь вспомнить, что бы это значило. Кто-то мне рассказывал, что круг означает Солнце? Отступаю, даю пройти вновь прибывшим. Народу все больше. Все говорят вполголоса. Справа — стойка барменов. Кто-то негромко переговаривается. Смеется. Позвякивает стеклом. Потом в полутьме вдруг скачет молния — настоящая, коленчатая, синяя. На мгновение освещает бутылки на стойке, подвешенные вниз головой бокалы, склоненные лица… — Что тебе сегодня смешать? — негромко спрашивает кто-то. — Циклон, — отвечает хрипловатый голос. На стойку водружается бутылка: жидкость в ней светится, поверхность ходит крохотными смерчами. Я таращу глаза. Делаю шаг к стойке — в этот момент налетает ветер. За спиной бухают о пол чьи-то тяжелые подошвы. Я уже слышала этот звук. Оборачиваюсь — и успеваю увидеть, как приземляется второй. Я готова руку отдать на отсечение: они не пробирались вдоль стены по арматурным прутьям. Они явились прямо с темного неба. Те самые? В полумраке не разглядеть. За плечами у них не то плащи, не то крылья. Громоздкие фигуры что-то делают, склонившись на краю крыши, тихо звенит металл. Потом выпрямляются… Что это все-таки у них за спиной? Забившись в темный угол, я смотрю, как они по-хозяйски входят в клуб. Бармены что-то им смешивают. Очень быстро, потому что до полуночи остаются считанные минуты. Потом они оба подпрыгивают — и исчезают вверху. Я готова поверить, что они улетели. И только секунду спустя ухитряюсь разглядеть второй ярус над нашими головами. Там развешены кресла на цепях, там с большим комфортом располагается публика. И летающие незнакомцы в том числе. Они сидят, кутаясь в плащи… или все-таки в крылья? Я снова оглядываюсь. Что они здесь делают накануне энергетического часа?! Кто-то боится, я вижу. Кто-то азартно ждет полуночи. Кто-то неспешно делает свое дело… Бармены, например. Я снова вижу, как проскакивает молния в полумраке. Внизу, на городской башне, начинают бить часы. Бом-м… От этого звука у меня мороз продирает по коже: за много лет я привыкла слушать бой часов перед разъемом, с манжетой на руке. И вдруг осознаю — глубоко, болезненно — какая я дура. Идиотка. Самоубийца… Зачем?! Бом-м, торжественно и гулко отзывается барабан. Я оглядываюсь. В центре, в кругу, собралась толпа — не протолкнуться. В клетке — барабанщик. Барабан гудит, отвечая городским часам. Будто разговаривая с ними. Споря. С каждым ударом напряжение становится сильнее. Негромко, жестко, по нарастающей вступают остальные барабаны. Каждый, кто сейчас в клубе, кто слышит эту полуночную перекличку, отбивает свои доли, сильные и слабые. Сотни ног бьют о пол, звук все нарастает… И рождается Бом-м. Энергетический час. Весь город сейчас вздохнул с облегчением, чувствуя теплое покалывание манжеты. Весь город — но не я… Я — пока только зритель. Я стою, я слушаю, прижимая к груди свой барабан с изображением волка. Волосы шевелятся от этого звука. От этого ритма. От этого единения. — Мы — энергия. Кажется, барабанщик не размыкает губ, но я слышу эти слова. — Мы — энергия! Пол гудит под ударами десятков ног. Руки в железных перчатках бьют в стальные деки барабанов. Наверху, на втором ярусе, завывают мегафоны. В общий грохот вливается звук сирены, но не такой, как у полицейских. От этого воя холодеет в животе. — Иди со мной! Над барной стойкой взлетает сноп искр — я вижу бармена, у него в руках спицы с металлическими шариками на концах, он играет на своем стекле. В бутылках скачут, как рыбки, синие молнии. — Мы — энергия! Мы! В душе у меня борьба. Синтетик страшно боится смерти. Бьется в истерике. Ну где ваша энергия? Где?! Это просто шум и грохот, а не энергия! Пиксель во мне недоумевает: непривычный ритм. Бессмысленный. За ним не стоят цветовые последовательности. А я слушаю и все пытаюсь понять… уловить… ведь что-то в их ритме есть, что-то очень настоящее, правильное! И вместе с тем… Ритм нарастает, нарастает, нарастает — и у меня в голове будто все лампочки включаются. Я опускаю руки на свой барабан. Меня никто не слышит в этом грохоте — но я ведь себя слышу! Чувствую вибрацию деки с изображением волка! Грохочет пол. Раскачиваются кресла над головой: публика сверху свистит и выкрикивает в рупоры. Сама не зная, зачем и почему, проталкиваюсь вперед, вскакиваю на самый большой, самый гулкий барабан — и оказываюсь в белом кругу. Лицом к лицу с барабанщиком в клетке. Он смотрит мне в глаза. Не пойму, что в этом взгляде: удивление моей дерзостью? Одобрение? Вызов? Мне кажется, что все затихло. На секунду. Что я зависла в полном беззвучии… Мгновение — налетает ветер. И налетает звук. — Мы — энергия! — взрываются барабаны. «Мы — энергия», вторит барабан под моими ногами. Я танцую, подошвами выбивая дробь, и одновременно веду тему на маленьком барабане с волком. Ритм, чуть замедлившись, нарастает снова, накатывает волной — но теперь веду я. Я задаю и темп, и ритм. Барабанщик на своей установке — вторит. — Дикая энергия! «Дикая! Дикая! Дикая!» Тепло растекается по моему телу. Я переполнена ритмом, я ощущаю его каждым пальцем, грудью, коленом, я танцую каждой клеточкой. Мое тело — огонь, каждый удар по барабану рождает вспышку. Я танцую. В глазах барабанщика — удивление. Бред это или нет, но мне кажется, что и его барабаны, один за другим, выбрасывают острые лучи света. Ритм снова накатывает, и… Я вижу город с птичьего полета. Небо синее. И в зените — Солнце. Я вижу Сломанную Башню. Я вижу себя — на барабане. Но не ночью, а среди ясного дня. Я вижу, как ползут, оплетая стены, виноградные лозы. Высокие горы… Темные провалы… На самой недосягаемой вершине — Солнце запуталось в ветках, горит и не может подняться. Надо помочь ему… освободить… Я тянусь руками, Солнце у меня на ладонях, золотая тарелка, сияющий диск… Я жмурю ослепленные глаза. Что это? Я поймала Солнце?! Вокруг что-то происходит. Ритм схлынул. Верхний ярус раскачивается, грозя обрушиться мне на голову, скандирует, кричит, грохочет. Я вижу каждое звено на подвесных цепях, каждую заклепку на одежде верхних, их крылья… У них в самом деле крылья! Вокруг светло, как не бывает даже днем… Что это?! Меня хватают за руку. От человека пахнет кожей, железом и потом. Я обалдело хлопаю глазами — это барабанщик! Он потрясен еще больше моего. У него широченные зрачки. Он дышит, как загнанный. Показывает что-то жестами, тянет за собой, зовет. До меня вдруг доходит: он глухонемой! Нет времени удивляться. Он тянет меня к краю площадки. К обрыву. Я вижу наконец, что произошло, и у меня перехватывает дыхание. Прожекторы. Они горят — все. В полную силу. Ярче солнца, когда оно вечером на двадцать минут заливает лучами городской холм. Если бы настоящее Солнце вернулось из-за горизонта и свалилось бы на стойку перед барменами «Сорванной крыши», это не произвело бы такого эффекта на посетителей клуба. Они в экстазе. Они в шоке. Кто-то смеется. Кто-то молчит. И почти все смотрят на меня. Почему? Барабанщик хватается за железную штуку, похожую на огромный ржавый велосипедный руль. Оглядывается на меня. Хочет, чтобы сделала то же самое? Этих штук много, они крепятся на обломках стен и, кажется, каким-то образом связаны с прожекторами… Он поворачивает руль. Четыре прожектора на одном креплении поворачиваются то вправо, то влево. Встав на колени, заглядывая вниз, я вижу, как мечутся в темноте лучи. Как мечутся, захваченные врасплох, человеческие фигурки. Да уж, представляю, Мы вместе управляем прожекторами. Люди с площадки приходят к нам на помощь. На барабанах снова кто-то играет, ритм нарастает. Глаза слезятся от света и от ветра, и никто не может упрекнуть меня, что я плачу от счастья. Лучи прожекторов подвластны ритму, они перекрещиваются, собираются в круг, разбегаются по улицам. Смотрят в чужие окна. Кому-то светят. Кого-то слепят… — Стоять на месте! Энергетический контроль! Дождались. Черные фигуры ползут по балкону из арматуры, перекрывая прожекторы своими телами. От их бронекурток валит дым: прожекторы нагрелись. Но контролерам плевать: с такой броней можно спать в костре. Их много. Очень много. Барабанщик пытается ослепить их прожектором, но на полицейских поляризующие очки: они видят в темноте, видят и на ярком свету. Мне не страшно. Мне весело. Отличная получилась вечеринка. Живьем я, разумеется, не дамся. Улечу вниз в свободном полете, но и с собой прихвачу — сколько смогу. Пусть попробуют меня взять! У входа в клуб — заварушка. Пошли в ход бутылки, цепи, арматурные прутья. В ответ трещат синие парализующие разряды. Растет гора неподвижных тел. Прожекторы все еще горят, но их свет тускнеет с каждой секундой. Пахнет паленой изоляцией. Кто-то срывается с края и летит вниз, вниз — не разобрать, полицейский это или кто-то из наших. Умри, сражаясь! Я оглядываюсь в поисках какого-нибудь оружия… И тут меня хватают сзади. Зажимают рот рукой в перчатке. Я даже вдохнуть не успеваю. Меня тащат к краю! Значит, не штраф и не тюрьма… Гады! Вот как со мной решили рассчитаться! Я отбиваюсь, как могу. Бесполезно. Человек, захвативший меня, на секунду останавливается на краю стены — на самом краю. Я не выдерживаю, закрываю глаза. — Время? — сдавленный хриплый голос. — Раз… два… пошел. Человек прыгает вниз, не выпуская меня из рук. Сам прыгает! Мой рот свободен. Я могу дышать и орать. Нет, не могу — ветер забивает дыхание… А потом невиданная сила вырывает меня из рук незнакомца. Почти вырывает, потому что он цепляется за меня, как мать за младенца. Мы уже не падаем. Нас плавно тащит в сторону — и вверх. Мы летим? Я открываю глаза. Ничего не вижу. Глаза так привыкли к свету, что в темноте слепы. Но мы точно поднимаемся вверх. Я слышу над головой хлопанье ткани… или это хлопанье крыльев?! Что со мной случилось, кто меня держит, куда несет? — Осторожно, — слышу за спиной. — Я складываюсь. Щелк! Хлопанье крыльев обрывается. Полет снова переходит в падение. Я ору, выбрасываю вперед руки… И не зря. Потому что подо мной вдруг оказывается твердый пол, а похититель всей массой валится на меня сверху. Я вижу их лица, только когда небо наконец светлеет. Двоих я знаю: это мускулистый Алекс и его старший товарищ, которого зовут Маврикий-Стах («Можешь звать меня просто Мавр», — говорит он благосклонно). Третьего я вижу в первый раз. Его зовут Лифтер. Как мне со смехом объясняют, он — главный человек в Оверграунде. Когда становится светло, они поднимают меня в гнездо. Это на двухсотом этаже, но карабкаться по лестнице не приходится. Алекс застегивает на мне сбрую — сложную вязь ремней на поясе, на бедрах, на плечах. — Не давит? — Немножко давит… — Привыкнешь. Они заставляют меня встать на край подоконника (окно выбито, конечно, внизу даже города не видно — облака). К специальному карабину крепят трос. Другой конец этого троса, пропущенного через систему блоков, оказывается, крепят к противовесу в лифтовой шахте. — Ты только не бойся, да? — А чего мне бояться? Я не знаю, как себя с ними вести. Они меня чуть не убили. Они меня выхватили из-под носа у энергетической полиции и, ничего не объясняя, снова притащили к себе в башню. Кстати, как? Неужели на крыльях? И делают вид, что ничегошеньки не произошло! — Ногами перебирай, отталкивайся от стены. Смотри, чтобы ветром не унесло в сторону. Ветер в этом деле — главная опасность… Ну, готова? Лифтер! На счет три — отпускай! Раз. Два. Три. Рывок. Трос тянет меня вверх так быстро, что мелькают этажи перед глазами. Перебирай ногами? Как бы не так! Я еле-еле успеваю оттолкнуться от стены, когда она норовит приблизиться вплотную. Ветром сносит влево — перед лицом то и дело оказывается окно вместо стены… Вот зацеплюсь за оконный переплет, трос дернет вверх, голова оторвется! Мое движение замедляется. Я зависаю на тросе, как паук на паутинке, перед чьей-то балконной дверью. Балкона нет — дверь выходит в пустоту. На двери табличка «Гнездо Перепелки». И еще одна: «Добро пожаловать. Вытирайте ноги». И молоточек на цепи, ну ничего себе! Я не дотягиваюсь до молоточка. Стучу как придется — каблуком. Это невежливо, но что мне делать?! Дверь открывается. На пороге, ведущем никуда, — женщина лет тридцати. Обыкновенная женщина. — Привет, — говорит, как ни в чем не бывало. — Ты дикая? И протягивает руку. Ее зовут Перепелка. Она жена Маврикия-Стаха… то есть Мавра. Всего в гнезде живут то ли пятнадцать человек, то ли восемнадцать. Подсчитать сложно, потому что «эти трое вечно по верхам шастают». Перепелка никогда не спускается на землю. Так и живет в гнезде. Готовит еду, чинит ременную сбрую. Чеканит украшения из медной проволоки. И еще — у нее дети. Настоящие дети! Мальчик и девочка. Десять лет и семь. Когда Перепелка видит, как я теряюсь (и немножко пугаюсь) при виде детей, она хохочет во все горло. Но глаза невеселые. — У нас внизу очень мало детей, — говорю я, оправдываясь. — Понимаю. — Она вздыхает. — Своих родителей помнишь? — Смутно. — Вот так и все… Никому не нужны родители, никому не нужны дети. Кто будет вместо нас через двадцать лет? А через сто лет? Мальчик и девочка играют на продавленном диване: из ниток — сеть, из древних желтых таблеток — блоки. На игрушечных тросах покачиваются фигурки проволочных кукол. — А что с ними будет, когда они вырастут? — вырывается у меня. Перепелка смотрит строго: — Зависит от нас… Я помогаю ей приготовить обед. Вода — в огромном железном баке. Как им удалось поднять на такую высоту такую прорву воды?! — Это все Лифтер… Его система. В других гнездах живут скромнее. — А есть другие гнезда? — Ты что, из люка выпала? Конечно, есть. С некоторыми мы дружим, с другими не водимся. Третьим и по зубам дадим. Если сунутся. Крокодилам, например. — Крокодилам?! — Гнездо крокодила. Так они себя называют. — А что такое крокодил? — Точно не известно, но, говорят, древняя хищная птица. У меня язык чешется расспрашивать. — А Лифтер… что у него за система? — Ой, он умница. Лифтовые шахты в этом доме широкие, лифтов было много. Тросы стальные, и до сих пор не проржавели. Он систему противовесов отладил, тормозные колодки, блоки, а главное — наладил подключение к тому большому ветряку, что на сороковом этаже. Так что у нас и свет по ночам, и лифт ездит. Правда, он снаружи ездит, это не очень удобно, но мы привыкли… Заканчиваем накрывать на стол, когда в гнезде появляются Мавр, Алекс, Лифтер и — к моему восторгу — глухонемой барабанщик из клуба «Сорванная крыша». Его зовут Лешка. Верхняя часть башни почти полностью разрушилась. Осели перегородки между этажами. Развалились внутренние стены — кроме несущих конструкций. Во многих местах не пройдешь без троса, страховочного пояса и карабина. Обитатели гнезда давно с этим свыклись: они ходят по воздуху, среди натянутых тросов, так же легко и бездумно, как я по лестнице. Но зато здесь тихо и безопасно. Случайный человек ни за что не поднимется так высоко — без лифта. А для полицейских существует целая система ловушек. Контролеры ломились уже дважды — и отступали. Потери слишком велики. Списали на несчастные случаи. Правда, досаждают самоубийцы. Почему-то многие синтетики, решив покончить с собой, забираются на башню. И лезут как можно выше — будто оттягивая момент расставания с жизнью. Самоубийц и Мавр, и Алекс презирают всей силой презрения. — Мокрицы. У нас система оповещения — мы всегда знаем, что кто-то залез выше восьмидесятого. Спустишься, возьмешь его, начнешь расспрашивать, чего не живется. Глазками бегает: силы нет… надоело все… скучно… страшно… Инфантилизм махровый. Истероиды ювенильные. Ну, за чем пришел — то и получи. А наше гнездо не тревожь. Мало ли? Перепелка укладывает детей спать. В гнезде непривычная тишина: днем тут шумно. Особенно с тех пор, как мальчик смастерил себе — по моему примеру — барабан. Мы сидим за столом с Алексом и Лешкой. Лешка читает рассказ Алекса по губам. Кивает, соглашаясь. Его пальцы в непрерывном движении: неслышно выстукивают что-то на краю стола. — Клуб надо восстанавливать, — говорит Алекс. — А то у меня депрессия намечается. Мускулистый, покрытый шрамами Алекс обожает читать книги по психиатрии. У него под крышей башни целая библиотека. — У полицейских энергочас в одиннадцать тридцать, в двенадцать они уже на посту. — Мавр хищно ухмыляется. — Ничего. Они у нас попрыгают… Да? — Он смотрит на меня. Его глаза, всегда жесткие, теплеют. Мне несладко пришлось в первые дни после той памятной вечеринки. Не было сил. Казалось, все, умираю без энергии… И Мавр, и Алекс, и Лифтер, и Перепелка, и Лешка сидели со мной целыми днями. Ни на секунду не оставляли одну. — Ты — синтетик?! — кричал Алекс, страшно вращая налитыми кровью глазами. — Посмотри, что ты сделала! Это ведь твоя работа, твой свет, ты нас всех зажгла, понимаешь? В тебе больше энергии, чем во всех нас, вместе взятых! Только Но больше всех в те дни мне помог глухонемой Лешка. Он садился напротив, и мы беседовали, передавая друг другу барабан; оказывается, ритмом можно сказать то, чего словами не передашь. От него я узнала, что никогда раньше прожекторы на Сломанной Башне не светили так ярко. Они, бывало, чуть-чуть зажигались, когда энергетический ритуал проходил особенно удачно. Никто не знал и не мог предположить, что эти старые полуживые прожекторы способны светить с такой силой. Он, Лешка, сразу понял, что я Лешка не слышит — ничего. Но он очень хорошо чувствует вибрацию. Всем телом. Всей кожей чувствует ритм. Поэтому стал барабанщиком. Я провожу с Лешкой много часов. С ним легко. Он понимает и подхватывает ритм. Он удивительный собеседник. Сложнее с Маврикием-Стахом. Он вообще сложный человек, по-моему, слишком жестокий. Но ко мне у него особое отношение. — Мавр, — спрашиваю однажды, — если человек решился отказаться от энергочаса… — Синтетик. — Хорошо. Если синтетик решился отказаться от энергочаса и пришел в клуб к двенадцати… Это значит, что он больше не синтетик? — Два варианта. Либо он дикий. Либо он труп. — Это значит… не все способны подзарядиться от ритуала?! Он вздыхает. — Не так все просто, девочка. Ритуал сам по себе никому не дает энергии. Ритуал показывает, можешь ты сам себя обеспечить топливом или нет. Можешь — становишься диким. Не можешь… Ну, как повезет. Некоторые успевают смотаться к дилеру. Некоторые — нет. — Но прожекторы… — Да. В этот раз энергия хлестанула через край… благодаря тебе. Настоящая энергия. И Мавр рассказывает мне об энергетическом ритуале. Оказывается, его не зря проводят ровно в полночь. В это время солнце в надире. — Где? — В надире. Это точка, противоположная зениту. Ты когда-нибудь видела Солнце в зените? В высшей точке неба? — Нет. Он вздыхает: — И я не видел. Но все равно оно там, за облаками, поднимается в зенит. А ночью опускается в надир, к нам под ноги, и снова начинает движение нам навстречу… Мне кажется, он бредит. Но я все равно внимательно слушаю. — …И в этот момент все возможно. Все. Иногда поднимается сильный ветер, такой, знаешь, что можно налетаться на весь день вперед… Там, в клубе, у тебя не было чувства, что ты купаешься в солнце? В солнечном свете? Он очень точно описывает мое ощущение. Значит, и с ним бывало то же самое. Я говорю ему об этом. Он усмехается: — У меня прожекторы никогда не загорались. Только у тебя. Такой выброс… Только этого мало. Энергией надо уметь управлять. Энергию надо собирать, передавать, аккумулировать. А мы не умеем. Пока. Той силы, что ты выплеснула в клубе, хватило бы на подзарядку двоим, ну, троим… Это еще не Завод. …А я-то решила, что Солнце с неба снимаю! — Завод? Ты говоришь о Заводе? Он морщится: — Ну, это фигура речи… На самом деле Завод есть, конечно. Но нам туда не попасть. — А если бы? Он молчит. Раздумывает. — Знаешь что, — говорит наконец. — Я бы детей своих переправил… на Завод. Говорят, там есть рядом поселок… где живут счастливые люди. Абсолютно счастливые. — Так не бывает. — Не бывает… — Он вздыхает. — Не волнуйся за детей. Они похожи на тебя. И на Перепелку. — Спасибо. Я знаю. Я впервые за несколько лет вижу энергетическое шоу со стороны. Это мечта каждого пикселя — и одновременно кошмар. Ведь если тебе снится, что ты смотришь шоу со стороны, — значит, ты опоздал на работу. Значит, тебя выгнали. Кто теперь работает на моем месте? Я вспоминаю Еву. Не могу не вспоминать ее, когда на экране в который раз загорается эта дурацкая строчка: «Энергетическое шоу для вас, горожане!» Я сижу, свесив ноги, на подоконнике пятьдесят шестого этажа. Отсюда экран, отраженный на облаках, виден почти полностью. Ну, разве что левый нижний угол немного загораживает соседняя башня. Экран потрясающий. Я не могу различить на нем точки-пиксели. Он кажется единым, насыщенным всеми цветами… радуги? Так мне говорили в детстве. Но что такое радуга, я не знаю. Картинки движутся — люди ходят и говорят, неслышно открывая рты. Настоящие люди. Потом они сменяются рисованными. Потом настоящие и рисованные перемешиваются. Смешно толкаются, бьют друг друга подушками, кидаются пирожными… Мне вдруг страшно хочется пирожных. Кажется, я не ела их много лет. Показывают свето-овец, на которых растет фосфоресцирующая шерсть. Показывают, как их стригут. Показывают одежду из такой шерсти. Здорово. Это реклама. Показывают… Я прищуриваю глаза. Всего на одну секунду показывают огромное зеленое пространство, поросшее деревьями. Некоторые выше, некоторые ниже. Может быть, это и есть горы? «Энергетическое шоу для вас, горожане!». Я и не заметила, как пролетели двадцать минут. Экран медленно гаснет — сверху вниз. Внизу еще долго бежит строка: «Энергетическая полиция предупреждает: сделки с энергией опасны для вашего…» Экран гаснет. Сейчас все пиксели, возбужденные и радостные, толпой валят в раздевалку. И мы с Евой могли бы сейчас идти вместе со всеми. Жалею ли я? Ева умерла. Она случайно сбилась во время шоу, у нее не было запаски. Если бы она не сбилась, ее бы не оштрафовали. Если бы не оштрафовали, мы не пошли бы искать дилеров. Если бы мы их не нашли… Может быть, все обернулось бы по-другому. А может, и нет. Несколько дней стоит такой плотный туман, что ни с пятидесятого, ни с двухсотого этажа не видно ни зги. Нет города, нет соседних башен. Нет и ветра. Никто никуда не летает. Лифтер смазывает блоки. Перепелка учит детей читать. Алекс и Мавр сидят на подоконнике, свесив ноги над бездной, в руках у обоих — мегафоны. Они болтают с соседями. От нечего делать. Мегафоны сильно искажают звук. Металлический и жутковатый, он летит далеко, преодолевая даже туман. Человеческую речь, пропущенную через мегафон и расстояние, невозможно распознать. Поэтому здесь, в Оверграунде, на этот случай выработался особый язык, состоящий из одних только гласных. Алекс не то говорит, не то поет. Получается будто птичий крик, он уходит в туман, через несколько секунд приходит ответ. Я ничего не понимаю, зато Алекс и Мавр понимают прекрасно. Мавр рывком вытягивает шнурок на рукоятке мегафона (подзаряжает слабенький аккумулятор), кричит что-то очень коротко и звонко. Приходит ответ — и оба, Алекс и Мавр, покатываются со смеху, чуть не падая с подоконника, а я стою, чувствуя себя полной дурой. Ну почему они мне не переводят?! Башни залиты туманом, словно старинным белым парафином. И в тишине, в белом мареве перекликаются голоса — металлические, птичьи. Это стоит послушать. Потом возвращаются ветра, и Алекс учит меня управлять потоками. На мне дикая сбруя. К поясу пристегнут карабин. Я вишу над бездной, ветер сумасшедший, меня швыряет из стороны в сторону, как бумажку. Алекс что-то кричит. Я, конечно, не слышу. Все инструкции он мне дал раньше: я должна управлять полетом с помощью крыльев, надетых, как плащ, мне на плечи. Развернуть крылья очень трудно — не хватает силы рук, тут нужна мышечная масса Алекса. Зато когда я все-таки ухитряюсь раскрыть их, становится легче: срабатывают фиксаторы, будто в зонтике. Крылья сконструированы из ткани, кожи и металла. Неловкий поворот — и меня относит вправо и чуть не размазывает по стенке. Я поспешно выправляюсь. Алекс кричит, машет руками. «Синтепон!» — долетает до меня. Это в устах Алекса самое страшное ругательство: синтепон — значит, никуда не годный. Я пытаюсь изменить угол крыльев, как Алекс мне показывал. Неожиданно получается. Поднимаюсь выше. Взлетаю, как воздушный змей на веревке. Еще выше! Выше Алекса! Он уже не кричит. Смотрит на меня, приложив ладонь к глазам. Хочется удивить его. Я круче заламываю угол крыльев… И они ломаются. Не выдерживают напора ветра. Я лечу вниз — не вертикально, я ведь на тросе. Описываю дугу, как огромный маятник, и собираюсь на полном ходу врезаться в стену… Вижу перед собой окно. Неизвестно как исхитрившись, влетаю в проем, чуть-чуть ссадив локоть. Шлепаюсь на четвереньки и побыстрее отстегиваю от пояса карабин. Из пролома в потолке спрыгивает Алекс. Смотрит на меня круглыми глазищами. — Все в порядке, — заискивающе улыбаюсь. — Ну… сломались. Бывает. Он переводит дыхание. Вытирает пот со лба: — Эффектное появление через окно мы еще не проходили. Это тебе два дежурства вне очереди! Дежурство — это сущее наказание. Хорошо Мавру: он вовсю пользуется приспособлениями Лифтера и по лестницам почти не ходит. А мне-то приходится пересчитывать каждую ступеньку! Дежурные помогают добытчикам. Добытчики — те, кто добывает пищу там, внизу, в городе. Часть покупают. Часть крадут со складов. Это трудное и опасное, но почетное занятие, и все равно добытчики все время меняются. Кому охота проводить полжизни среди синтетиков? В подвале дома — тайник. Накануне энергочаса, когда синтетики ждут подключения и никому ни до чего нет дела, дежурные спускаются в тайник, набирают полный мешок упаковок, лотков и консервных банок и тащат все это на тридцатый этаж. Там Лифтер со своей системой противовесов принимает груз и доставляет его на самый верх. В гнездо. Тащить мешок на тридцатый этаж! Он весит примерно столько же, сколько я. Дышу сквозь сомкнутые зубы. На двадцатом этаже, где лестница проломана, мне помогает Лешка: вытаскивает на веревке сперва мешок, потом меня. Хочет взвалить мешок себе на плечи, но я не даю. Прогоняю его. Раз Алекс так хочет, чтобы я дежурила, подежурю! Не хуже других! Если он думает, что запрошу пощады… Пот заливает лицо. На двадцать пятом этаже предо мной возникает преграда. С минуту тычусь в нее, как слепой котенок, прежде чем догадываюсь поднять голову. Передо мной — руки в бока — стоит Алекс. — Все, отдежурила. Отдай Лешке. — Иди ты, — говорю, отдышавшись. — Думаешь, не дотащу? — Дотащишь… Я тут к соседям собрался, у них показуха сегодня. Пойдешь? В Оверграунде часто ходят в гости. Несмотря на то, что обитаемые башни стоят совсем не вплотную друг к другу. Между тем, летать с крыши на крышу дикие не могут, они ведь не бабочки! Алекс давно обещал взять меня в гости. И вот сегодня, наконец, я посмотрю, как это делается. Я имею в виду путешествие в небе. Кодекс гостеприимства в Оверграунде простой и незамысловатый. Если кто-то к кому-то собрался, натягивает огромный самострел на крыше и выстреливает железным крюком (это почему-то называется «залогиниться»). Крюк летит, за ним разматывается тонкий шнур. Долетев, крюк цепляется за оконный проем или арматуру. Если хозяева рады гостям, то привязывают к крюку толстый трос и пускают обратно. Если не рады, сбрасывают вниз. И без обид. На этот раз Алекс решает управлять крыльями сам. Он плотно пристегивает меня к своему поясу. Нас выпускает Лифтер: понемногу разматывает катушку со стопором, опускает, как груз, за окошко. Спустившись на тросе на несколько этажей, Алекс разворачивает крылья и начинает подниматься, как тяжелый воздушный змей. Ветер сегодня свежий. Без ветра в поднебесье путешествовать нельзя. Мы висим в небе на двух веревках. Одна, натянутая до звона, — из нашей башни. Вторая, чуть провисшая, — из соседской. — Кр-ризис, — бормочет Алекс у меня над ухом. — Делириум тременс. Синтепон, м-мать… — Что? — Не могу дотянуться до карабина. Ты мешаешь. — Ну извини… Мне спрыгнуть? — Нет. Просто отстегни, когда скажу. Только — Ты до трех сосчитать можешь? — Издеваешься? Я потоки просчитываю, тут внезапно все… Вот, сейчас момент пропустили… Готова? Я нащупываю карабин. — Готова. Он долго молчит. Ветер играет нами, бросает туда-сюда. Гудит на ветру крыло. Темным призраком вырисовывается в тумане башня — чужая. Мне начинает казаться, что Алекс заснул. Я уже хочу спросить его, не забыл ли он обо мне, но тут он орет, как ошпаренный: — Давай! Пальцы, даже окоченевшие, срабатывают сами по себе. Я отстегиваю карабин, и мы начинаем падать. Трещат крылья. Падение замедляется. Мы соскальзываем вниз, планируем… Единственный трос, протянутый от нас к месту нашего назначения, натягивается как струна. Мы снова летим, подобно воздушному змею. Нас медленно подтягивают к соседской башне. Наши жизни в руках того, кто стоит у катушки с тросом и потихоньку сматывает ее — виток за витком. Некстати вспоминается рассказ Перепелки, как в старые времена поссорились двое братьев из разных гнезд, один заманил другого в гости, подтянул вот так же к самому окну — и перерезал веревку. Здесь о надежном человеке говорят: «Я бы доверил ему катушку»… — Приехали, — сварливо говорит Алекс. Хотя я бы сказала прилетели. В первую минуту я немного теряюсь. Мы с Алексом угодили, похоже, на какое-то сборище: людей на этой башне никак не меньше, чем на площади после энергочаса. Но каких людей! Некоторые носят на одежде перья и крылья птиц, именем которых названы их гнезда. Другие вообще ничего не носят, кроме ременных сбруй и кожаных штанов. Сбруя тоже у всех разная: у кого-то нарочито грубая и без украшений. У кого-то — с медными, серебряными, бронзовыми пластинками, а карабины выкованы в виде зубастых пастей. И крылья разные: я видела ярко-красные шелковые крылья. Видела стальные, механические. Крылья в легкомысленную клеточку. Крылья с изображением оскаленной пасти. Просто черные перепончатые крылья, как у летучей мыши… Мужчины. Женщины. У некоторых волосы до пояса. Другие бриты наголо. Но у всех — особая небесная походка, легкая, балансирующая, будто они ступают по тонкому карнизу. И еще взгляд. Не надо рассматривать их крылья и разглядывать татуировки. Достаточно взглянуть им в глаза, чтобы понять: они — дикие. Сами себе энергия. Живут в облаках, снисходительно поглядывая сверху на весь остальной мир. Они слышали обо мне: о том, как загорелись прожекторы в «Сорванной крыше». Сами подходят знакомиться. Говорят уважительно, как равные с равной. Я — дикая среди диких. Потом начинается показуха — так они небрежно называют парад мастерства и бесшабашности, соревнование небесных мастеров, для которых отвесные стены и тонкие тросы — естественная среда обитания. Десяток парней поднимаются по стене снаружи — мы наблюдаем за ними, стоя на подвесной платформе. В руках у каждого — по два ножа. Ребята находят в старой кладке трещины, втыкают в них лезвия, подтягиваются на руках — на одной руке — и снова ищут опору. Тот, что идет первым, два раза чуть не срывается… За несколько метров до финиша его нож ломается. У меня перехватывает дыхание. Повиснув на одной руке, парень вытаскивает из-за пояса запасной нож, находит для него место, проверяет на прочность… Подтягивается, в который раз доверив свою жизнь хрупкой стали в ненадежной стене… Я замечаю, что грызу ногти. Быстро оглядываюсь по сторонам. Все смотрят — кто сурово, кто с улыбкой, но никто так не переживает, как я! Заставляю себя спрятать руки за спину. Заставляю себя не закрывать глаза — досмотреть до конца. И он все-таки выигрывает, этот парень. Приходит первым. Отдуваясь, поднимается на платформу. Улыбается. Да ему лет шестнадцать, не больше! На щеке свежий шрам. И на поясе нет страховочного троса. — Алекс! Почему бы ему не надеть страховку? Если бы сорвался… — Ерунда! Он дикий. Дикий живет с любовью — и умирает без страха! Я замолкаю. Боюсь ляпнуть еще какую-нибудь глупость. Парень-победитель подходит ко мне. Я жму его руку — очень мозолистую. Очень горячую. — Так это ты устроила иллюминацию в «Сорванной крыше»? — смотрит на меня с восхищением. — Когда в следующий раз будешь зажигать, позови меня, ладно? Я обещаю. Потом все желающие показывают свои умения. Алекс тоже кое-что показывает, он управляет потоками так мастерски, что перестаешь замечать тросы. Кажется, он летит — свободно парит, и не механические крылья у него за плечами, а настоящие. Я болею за Алекса изо всех сил, во всю мощь глотки. А про себя решаю: тренироваться каждый день, любую свободную минуту, но научиться летать не хуже. А может, даже лучше. И в следующий раз, когда прилетим на показуху, мне тоже будет что продемонстрировать людям… Над головой тяжело взмахивают кожаные крылья — я невольно приседаю. Соревнования продолжаются: на тросах и без, в переплетении проводов, добытых дикими из старых коммуникационных колодцев. Какая-то девчонка, бритая наголо, летает с вопилкой — крохотным пропеллером, который, раскручиваясь на ветру, издает протяжный угрожающий звук. Девчонку все зовут Карлсон. Может, это ее имя? На самый конец показухи хозяева гнезда приберегли «Вечный двигатель» — особенный трюк. Чтобы посмотреть его, все спускаются на сотый этаж: там в стену снаружи вмонтирован огромный ветряк с длинными треугольными лопастями. Мы смотрим, свесившись из окон (чего-чего, а окон тут полно, хороший был дом, светлый). Участие в трюке принимают все жители гнезда, а их много. Они по очереди выпрыгивают из окна, цепляются за лопасть и своим весом заставляют ее опуститься. Прокатившись таким образом на лопасти, спрыгивают с нее и повисают на тросе, чтобы тут же подтянуться и юркнуть в окно — пятью этажами ниже. Бегом возвращаются обратно, чтобы снова выпрыгнуть и снова прокатиться на лопасти; вот так они носятся каруселью, раскручивая ветряк своим весом, и у меня рябит в глазах. Как они не запутываются в этих своих ремнях и тросах? Но оказывается, что основное зрелище еще впереди. Лопасти вертятся все быстрее. Механизм, испокон веков забиравший энергию, начинает ее отдавать. Поднимается ветер — как от колоссального вентилятора. Тогда пара молодых диких, взявшись за руки, прыгает с семидесятого этажа и повисает в воздушном потоке прямо напротив ветряка. Трос, удерживающий влюбленных, такой тоненький, что я его не вижу. Просто гляжу, разинув рот, как двое летят, то обнимаясь, то чуть отстраняясь, как развеваются их волосы, как они целуются, зависнув между небом и землей, сплетя крылья на упругой воздушной подушке, какие они дикие — и какие нежные… Забываю про ветряк и про страховки. Гляжу, как они ласкают друг друга, и мне становится душно — хочется ослабить ременную сбрую на груди. — Жалко, нету Лифтера, — говорит Алекс, но я почти его не слышу. — Когда устроим показуху у нас в гнезде, надо будет его попросить… кое-что продемонстрировать. Знаешь, противовесы в лифтовой шахте — такая универсальная фишка… Трюк уже закончился. Алекс говорит и говорит, а я смотрю в небо и улыбаюсь непонятно чему. Потом мы сидим, свесив ноги в бездну, отдыхаем; я, навострив уши, слушаю разговоры. О том, как какому-то Рыжему стало тесно в родительском гнезде и он проложил трассу на юго-запад, очень сложную трассу среди воздушных потоков, «двести метров свободного полета, прикинь!». На том конце этой нелегкой трассы его ждала верхушка башни — необитаемая пока верхушка. «И он совьет себе новое гнездо? — А то как же! За Рыжим знаешь сколько девчонок увяжется?» Собеседники почему-то косятся на меня и переходят на шепот. Алекс ухмыляется. А я смущаюсь невесть отчего: что-то такое есть в их взглядах, какая-то искра. Внизу, среди синтетиков, на меня никогда так никто не смотрел. Через несколько часов гости разлетаются. Алекс долго принюхивается к ветру, потом говорит, что в обратную сторону крылья не вытянут. Значит, нам придется возвращаться маятником — на каретке. Нас провожает тот парень, что выиграл гонку по стене. У него странное имя — Держись. Он быстрый и цепкий, как паучок. — Пока, Дикая! — кричит он, отпуская трос. — Пока, Алекс! Я не успеваю ответить: мы падаем. В отвесном падении не очень-то поговоришь… Но падаем не вертикально, а по дуге. Скрипит каретка — два блока, связанных между собой системой пружин. Наша жизнь зависит теперь от двух тросов: своего (у катушки Лифтер) и чужого (у катушки Держись). На высоте примерно сотого этажа мы проходим точку равновесия — два троса одинаковой длины и натянуты одинаково. Потом, словно гигантский маятник, мы несемся дальше — вперед и вверх. Домой. Алекс на всякий случай ругается. Ремни впиваются мне в ребра. Это неудобно. Мне порядком надоело, что я при Алексе — груз. Вот выучусь летать сама… Мы зависаем в высшей точке, в нескольких метрах левее двери с надписью «Добро пожаловать». Одновременно хватаемся за арматурные прутья, выступающие из стены. У меня трясутся руки, если честно. — Приехали, — пыхтит Алекс. — Эй, есть кто дома? Принесите тапочки! Дома нас ждет сюрприз. За столом в комнате Перепелки сидит Римус. Бросаюсь к нему на шею. Сама не ожидала, что так обрадуюсь: я не видела Римуса с тех самых пор, как он рассказал о клубе «Сорванная крыша». И сказал потом тусклым голосом: «Ну, прощай. Всего хорошего». — Римус! Привет! — Привет, Дикая. — Он похлопывает меня по спине. — Летаем помаленьку? Мне очень много хочется ему рассказать. Но нет времени: оказывается, Римус проделал опасный путь наверх, чтобы принести вести для Мавра. И для меня. Мавр очень мрачен. Таким я его никогда не видела. Страшноватый у него вид: встретила бы в подворотне — бежала бы без оглядки. — Ищут тебя, Дикая. Всерьез ищут, — говорит он сквозь зубы. — Кто? — говорю пренебрежительно. Человеку, который умеет летать, странно бояться какой-то там энергетической полиции. — Конь в пальто, — отвечает Римус. — Не контролеры. Другие. — Какие такие другие? Понятия не имею… — Есть много вещей, о которых ты не имеешь понятия, — обрывает меня Мавр. — Расскажи еще раз, что там было с тобой и с подругой, которая потом погибла. Я уже рассказывала им о Еве. Теперь рассказываю еще раз, стараясь ничего не забыть. Особо подробно описываю контролера, который нас отпустил. Даже пытаюсь выцарапать на стене его портрет — лицо, будто выкованное из бронированных пластин. Глаза, глядящие из провалов, как из глубоких дюз. Получается похоже, по-моему. Римус долго рассматривает рисунок. — Нет, — говорит. — Я такого никогда не видел… а увидел, запомнил бы. Такие лица не забывают. — Но он не контролер? — Нет. Скорее всего, он из тех, кто тебя ищет. — Тогда зачем он меня отпустил? Римус пожимает плечами. — По-моему, они догадались, что она генератор, — задумчиво говорит Перепелка. — Поначалу спутали с подругой… Вернее, подругу спутали с тобой… — Кто такие генераторы? — Те, кто способны генерировать энергию. Не только для себя, но и… — Не договорив. Мавр оборачивается к Римусу. — Думаешь, они знают, где она сейчас? — Понятия не имею. Но за моим магазином слежка круглосуточная. — Значит, ты привел их к башне?! — взрывается Алекс. Римус холодно щурится: — Но-но, мальчик. Поучи старика избавляться от хвоста. Становится тихо. Все о чем-то напряженно думают. Я верчу головой, пытаясь понять, чего они беспокоятся. Здесь, на башне, меня никто не достанет! Так я думаю, так и говорю. — Может, ты и права, — задумчиво говорит Мавр. — А кто они такие, можете мне объяснить? Если не контролеры, не полиция… Жизнееды, что ли? Мне кажется, это смешная шутка. Но никто, кроме меня, не смеется. — Мне пора, — говорит Римус. — А то до энергочаса домой не успею. Мавр и Алекс провожают его до лифта. Вернее, до противовеса, который Лифтер спускает далеко вниз, на сороковой этаж. Я смотрю ему вслед и никак не могу понять: а сам Римус, он синтетик, что ли? Почему же тогда и Мавр, и Алекс, и все его так уважают?! Мавр возвращается. Походя роняет мне на плечо тяжелую руку: — Из гнезда ни ногой. Ясно? В гнезде полно работы каждый день. Километры тросов, которые надо чистить, распутывать, наматывать на катушки. Пружины и блоки, которые надо смазывать. Крылья, которые нужно чинить. А ведь еще тренировки: с Алексом или без него, но я теперь тренируюсь каждый день. Светлые мои мечты явиться с собственной программой на следующую показуху тают, как туман. У меня ничего не получается. Вернее, я не могу закрепить успех. Сегодня кажется — молодец, научилась. А завтра ветер чуть-чуть поменялся — и опять болтаешься в воздухе, как мешок с ватой. Перепелка сочувствует мне и велит не отчаиваться. Алекс ругает неумехой. Дни следуют за днями, одинаковые, как ржавые арматурные прутья. И непрошеным приходит чувство, что ничего интересного и стоящего в жизни уже не будет. Только по вечерам, когда я беру в руки свой барабан, возвращаются силы и оживает оптимизм. Барабанщик Лешка играет на маленькой установке, которую собрал ему Римус. И вдвоем мы устраиваем маленькое энергетическое шоу: все прихлопывают в такт, даже Мавр. В такт подвывает ветер за стенами. В такт мигает лампочка на потолке: эта лампочка работает от ветряка. Она такая яркая, что ее даже приходится отключать на ночь. Дети Перепелки сидят рядом. Девочка хлопает громче всех. У мальчика блестят глаза, он в эти минуты очень похож на Мавра… А потом приходит беда. Он, конечно, много раз видел, как это делают старшие. Но не учел, что и крылья, и карабины, и вся система страховки рассчитаны на взрослого. На сильные руки. На больший вес. Он наблюдал за моими тренировками и решил потренироваться сам. И сорвался. И его ударило об стену. Взрослый от такого удара умер бы. У него, легонького, переломились кости — на руке и на ноге. Он не кричал. Лежал, зеленый от боли, и тихо терял сознание, пока лекарь гнезда — его звали Слава — возился с открытыми переломами. Перепелка тоже не плакала: она ведь дикая. Но глаза у нее были… страшно смотреть в такие глаза. Лекарь взял руку и ногу мальчика в лубок. И велел ждать. Потому что больше помочь — он так сказал — ничем нельзя. Мальчик лежит тихо-тихо. Все гнездо пропиталось его болью. Мне кажется, даже ветер, вечно воющий снаружи, чувствует эту боль, — Перепелка, — говорю я. — Нужно дать ему обезболивающее. И жаропонижающее. И еще что-нибудь… чтобы не развилось воспаление. — Откуда ты знаешь? Ты что, врач? Я теряюсь. У нас в блоке нет врача, мы приходим в аптеку, описываем болезнь, и нам дают лекарства. Год назад один парень тоже ногу сломал… — У тебя что, совсем нет лекарств? — Диким не нужны лекарства, — говорит она высокомерно. — Мы лечим себя сами. Своей собственной волей. Я сажусь рядом с мальчиком и наигрываю ему ритмы. Я играю о далеком ветре, о высоких горах, о тихой воде. Он засыпает. Но через несколько минут просыпается. Не может удержать стон. Ему В гнезде тихо. Мавр где-то наверху, на крыше. Алекс спозаранку улетел из гнезда. Лифтер возится со своими противовесами. Девочка сидит у постели брата, как маленькая статуя. Перепелка поит сына водой с ложечки. Говорит, говорит, не останавливаясь, о том, что все будет хорошо, что нельзя терять мужества, что только мужество спасает нас, а страх — губит… Я потихоньку, чтобы никто не видел, выхожу на лестницу. Сколько времени потребуется, чтобы добежать до ближайшей аптеки? Я буду бежать изо всех сил. Если бы попросить Лифтера меня спустить… Но нельзя, нельзя, чтобы они узнали, что я собираюсь делать. Никто не должен знать. И я тороплюсь вниз. Перепрыгиваю через ступеньки. Ставлю, наверное, рекорд — никто никогда не спускался с двухсотого этажа так быстро… Между пятидесятым и тридцать пятым раскиданы сторожки: наступишь, к примеру, на ступеньку, и пойдет сигнал наверх, в гнездо. Но я уже успела выучить эти ловушки: сама помогала Лифтеру обновлять их. Поэтому спускаюсь без лишнего шума. На двадцать втором, перед проломом, останавливаюсь. Мне впервые приходит в голову: а как я выгляжу? Не сойдут ли синтетики с ума, увидев на улицах девушку в ременной сбруе поверх обычной одежды? Быстро расстегиваю пояс. Аккуратно сворачиваю ремни, прячу под кучей строительного мусора. Никто не найдет: я скоренько. Вернусь через четверть часа. Поначалу хочу оставить и барабан — будет мешать на бегу. Но потом решаю взять его с собой. Я к нему привыкла. К тому же он приносит удачу. Внизу, на лестнице, мне встречается старушка. Кивает, как знакомой. Кажется, мы уже виделись? Прежде чем шагнуть за порог, на секунду останавливаюсь. Вот он, мир синтетиков. Я была частью этого мира… не так давно. Делаю шаг. Вот так штука! Я забыла, как ходят по ровной земле! Как тут можно бегать, прыгать, не глядя под ноги… и что это за удивительное чувство — надежная опора под ногами! Я бегу — во-первых, потому, что надо торопиться. Во-вторых, потому, что на башне вот так не побегаешь. Полетаешь — да. Но бегать… это же так прекрасно! Прохожие на меня глазеют, но без особого удивления. Просто у девушки хорошее настроение. Просто есть энергия. Просто хочется побегать. Я поворачиваю за угол и вижу аптеку. Вхожу. Пытаюсь скрыть возбуждение. — У вас есть обезболивающее? Жаропонижающее? Витамины для детей? Антибиотики? Я выпаливаю все это на одном дыхании. Аптекарша, милая круглолицая женщина, смотрит на меня с тревогой: — У вас кто-то серьезно заболел? — Да. Ребенок! — Такие лекарства только с предъявлением гражданской карты. У вас с собой? Как хорошо, что я не выбросила карточку! Она лежит, как и лежала, в потайном кармане куртки. Вытаскиваю ее и протягиваю продавщице. — Вам выйдет скидка. — Она щелкает на счетах. — Обезболивающее, жаропонижающее… всего это будет стоить… Дверь за моей спиной открывается. Я оборачиваюсь. В двери стоят двое. Смотрят на меня в упор. Еще один неторопливо выходит из подсобки. Судя по виду аптекарши, она меньше всего ожидала увидеть этого человека на своем рабочем месте… Прости меня, аптекарша. С места прыгаю в витрину. В развороте, боком. Все-таки долгие часы упражнений с крыльями даром не проходят. Летят упаковки с лекарствами. Звенит, раскалываясь, стекло. Возможно, я поранилась. Узнаем потом. На противоположной стороне улицы стоит велорикша, ждет седоков. Дождался. Я вышибаю его из седла. Хватаюсь за руль и налегаю на педали. В спину бьет полицейский свист. У велосипеда хороший привод и удобные педали. Вот только коляска для пассажиров мешает: грохочет по булыжной мостовой, тормозит. А отцепить ее нет времени. Я лечу, приподнявшись в седле, стоя на педалях. Шарахаются с дороги люди и механизмы. Наперерез вылетает полицейский броневик, обшитый жестью. Я резко поворачиваю… Слишком резко. Коляска теряет равновесие и валится набок. Я вскакиваю с мостовой… И тут меня берут. Я сижу в полицейском отделении, пристегнутая к железному креслу. Барабан — единственная моя собственность — лежит на столе. За столом двое: один — крупный полицейский чин, другой — неизвестно кто. С виду — очень обаятельный молодой человек. Встретила бы на улице, с охотой заговорила бы с ним… А теперь он пугает меня больше, чем энергополицай. «Это не контролеры. Другие». — «Какие такие? Понятия не имею…» — «Есть много вещей, о которых ты не имеешь понятия». Это они меня искали. Выслеживали. И вот — выследили. — Нарушение порядка, — бубнит полицейский, — это только формальный повод! Мы прочитали ее карту — она нигде не работает вот уже почти месяц. Где она берет пакеты, я вас спрашиваю? Чем она живет? Тут не хулиганство! Тут пахнет незаконными сделками с энергией — в особо крупных размерах! Обаятельный незнакомец мельком смотрит на меня. Пишет что-то на листе картона. Показывает полицейскому. — Какое мне дело… — начинает тот раздраженно. Потом замолкает. Вчитывается. Смотрит на собеседника — будто видит его впервые. — Да, — говорит незнакомец тихо и мягко. — Вот такие дела… Закрывайте ваше дело — мы ее забираем. Полицейский долго возится, роется в ящике стола, выходит в соседнюю комнату и там долго с кем-то ругается по переговорному устройству. Обаятельный берет со стола мой барабан. Разглядывает. Потом смотрит на меня — сверху вниз. А у меня руки прикованы к подлокотникам. — Не бойся, — говорит он шепотом. — Все в порядке. Ты поедешь на Завод. — Кому ты должна принести эти лекарства? Скажи мне адрес. Я пошлю курьера. — Туда не ходят курьеры! — Пойми, дикая, я не могу допустить, чтобы ты сама туда ходила. Тебя просто убьют. Полиция при попытке к бегству. Знаешь, как они разозлились, что я тебя отобрал? Им ведь премию дают за каждого арестованного — энергией… Где-то я и раньше такое слышала. — Но там ребенок. Он очень болен! — Он один? — Нет, но… — У него есть мать, отец? — Да, но… — Почему же ты думаешь, что всех умнее? Я так не думаю. Но он ставит меня в тупик. Его зовут Стефан. — Зови меня просто Стеф. Или Ловец. — Почему Ловец? — Вылавливаю из сетей полиции хороших людей. Кто меня давно знает, понимает, что это значит… Тебе не холодно? — Нет, что вы! — Мы же договорились на ты. У Стефана, или Ловца, собственный веломобиль с водителем. Я никогда в жизни не говорила ты людям, у которых есть веломобиль. Я вообще с такими никогда не разговаривала. — Так я свободна? — Конечно. Только учти, что полиция все еще держит тебя на прицеле. Держись рядом. Не отходи от меня дальше, чем на два шага. Завтра утром мы отправляемся. Не могу поверить. — На Завод? Или это шутка? — Какая там шутка! Ты и еще несколько ребят, которых я выловил в последнее время. Поедете в закрытом вагоне. Из окон не высовываться — пока не выберетесь за городскую черту. А в горах особенно: там людоеды живут, стреляют отравленными стрелами. Ехать всего день. Наши вагоны идут на огромной скорости. — Наши? Стефан… то есть Ловец, а кто вы такие? Он тихо смеется: — Узнаешь. Все узнаешь. Мы ночуем в маленькой комнатке с трехъярусными кроватями. Одну девушку я узнаю: она была на энергоритуале в «Сорванной крыше», прежде чем крышу сорвало окончательно. Другие незнакомые — пятеро ребят и четыре девушки. Все радостно возбуждены, долго ворочаются на койках, не могут заснуть. Ночь проходит наполовину во сне, наполовину в бреду. Мне снится, что рядом, на соседней койке, — Ева. Что она улыбается и говорит мне: вот видишь, я же говорила, мы едем на Завод! Мне снится мальчик, сын Перепелки. Лучше ему? Или хуже? Может быть, кто-то из добытчиков догадается купить лекарств? Или хотя бы украсть… Мне снится моя сбруя, припрятанная на двадцать втором этаже под кучей строительного мусора. Вышла на полчаса… И, выходит, никогда не вернусь. Я не знаю, чего во мне больше: ожидания, страха или тоски. Тоски по Оверграунду… страха перед неизвестным… радостного предчувствия Завода. А может, я еще вернусь? Приду к Перепелке, к Алексу, к Маврикию-Стаху и заберу их всех — на Завод? От этой счастливой мысли я засыпаю, прижимая к груди свой верный барабан. И сразу — кажется, минуты не прошло — меня будят. Пора в дорогу. Нас долго везут в веломобиле. Потом пересаживают в вагон — у него нет колес, зато есть огромные блоки на крыше. Блоки крепятся к железному тросу толщиной в человеческую руку. Диким в Оверграунде такое и не снилось. Нам выдают паек — каждому по большой картонной коробке и большой банке дринка. И каждому — свернутый тонкий матрас. — Удачи! — Ловец пожимает нам руки. — Ехать сутки, запомните. Постарайтесь не устать, не поругаться… Отдыхайте. Расслабляйтесь. С вами будет Григорий. — Он кивает на сутулого мужчину, безучастно стоящего рядом. Мне с первого взгляда не нравится Григорий. Он кого-то напоминает. Нехорошее воспоминание. — В добрый путь, — говорит Стефан. Мы забираемся в вагон. Внутри нет мебели, только поручни на стенах. Спереди — кабина, отделенная решеткой, там устроился Григорий. Сзади — фанерная стенка, огораживающая туалет, то есть просто дырку в полу. Мы садимся на свернутые матрасы. Слышно, как натужно скрипят блоки на крыше… Что за энергия приводит этот вагон в действие?! Вагон несколько метров волочится брюхом по земле, а потом взлетает. Я встаю, ухватившись за поручень, и сквозь мутное стекло вижу, как отдаляется земля. Как все дальше уходит город… Будто снова лечу с Алексом… Прощайте, все. Пиксели, Длинный, Игнат… Прощай, Римус. Прощай, мертвая Ева… Прощайте, дикие. И вы, синтетики, прощайте тоже. Беру в руки свой барабан. Мои спутники слушают, сидя вокруг на полу. — Как это у тебя получается, а? — тихо спрашивает девочка, с которой мы встречались когда-то в «Сорванной крыше». Григорий сидит в своей кабине, будто ему нет до нас дела. Иногда выбирается на крышу (вагон тогда раскачивается), смазывает блоки, проверяет что-то и возвращается обратно. Мы обедаем. Потом ужинаем. Часов в одиннадцать вечера Григорий снова поднимается наверх, и блок, прежде только скрипевший, начинает постукивать. Тук. Тук. Тук-тук. Звук вкрадчивый и вроде бы не очень громкий, но очень скоро все мои спутники засыпают. Сама я не сплю только потому, что в руках у меня барабан. Я чувствую его ритм, даже когда он молчит. Переступая через спящих, подхожу к окну. Внизу — горы. Я не вижу их, только угадываю. Кое-где на склонах, на вершинах горят огоньки. Открытый огонь? Те самые людоеды, о которых говорил Стефан-Ловец? Григорий возится в своей кабине. В свете фосфоресцирующей панели я вижу, как он застегивает манжету на руке. До меня доходит: энергетический час! Значит, Григорий — синтетик? Значит, все, спящие сейчас вокруг меня, — дикие? Григорий глубоко вздыхает. Он получил подзарядку. Ему хорошо. Я снова смотрю вниз, на далекие темные горы… Григорий снова возится. Скрипит зубами. Что-то бормочет шепотом — ругательства. Не верю своим глазам: он снова застегивает манжету! Вторая доза?! Он не видит меня. Второй раз подзарядившись, несколько секунд сидит неподвижно, расслабленно. Потом стонет сквозь сжатые зубы. Третья подзарядка. Мне совершенно ясно, что он подзаряжается не от сети. У него в кабине портфель, вроде того, от которого заряжали несчастную Еву. Фальшивая энергия? Или Стефан-Ловец и его неведомые товарищи способны достать для Григория настоящую? Настоящая — только дикая, поправляю себя. На дикого Григорий не похож и близко. Когда подзаряжается в шестой раз, я вдруг вспоминаю, кого он напоминает. Того парня, которого пырнула стилетом в подворотне. «Ты понимаешь, как это — сдохнуть, когда тебе не хватает девятой дозы? Или двадцатой? Или двухсотой?» Тот человек умер не от потери крови. Он просто выключился. Как механизм. Я, наверное, слишком громко вздыхаю. Григорий оборачивается и видит меня. — Ты не спишь? — спрашивает со странной ухмылкой. — Нет. — Зря… Как же ты, без подзарядки? — Я дикая. Живу своим ритмом. — Чего-о? — Своей энергией. Дикой. — Значит, это правда, — говорит с отвращением. — Значит… тебе не нужна подзарядка. — Нет. Он скалит зубы в темноте. Страшная и жалкая гримаса. — А мне не хватает шести доз. Завтра не хватит семи. Они меня держат на поводке… Ты знаешь, как это — сдохнуть, когда тебе не хватает шестой дозы?! Он в точности повторяет слова того человека из подворотни. — Нет, — отвечаю честно. — Но сначала я тоже подзаряжалась. А потом перестала. Это просто, надо только… — Просто? — Его глаза, кажется, светятся в темноте. — Ты просто мутант. Уродец. Вы все — мутанты. Ошибки природы. За это вас скормят Заводу. Завод любит таких. Вы — дрова для его печи. Вы — топливо. Есть топливо для людей… А есть топливо для Завода. — Ты врешь, — говорю твердо. Он снова скалится: — Завтра узнаешь, вру я или нет. Завтра вы все шагнете в печь. Или что там у него вместо печи… Я везу полный вагон корма. Он будет доволен. Он прожорливый, Завод… Но он не ест таких, как я. Только таких, как ты. — Григорий, — говорю я, и голос у меня дрожит. — Я сорок лет знаю, что я Григорий! Думаешь, я взялся бы за эту работу, если бы они мне не давали по шесть зарядок за ночь?! Ты… «дикая энергия»… «своим ритмом»… но завтра тебе конец. А я — я, может, протяну еще неделю… и кто из нас умнее? Не дождавшись ответа, он уходит в глубь своей кабины. В темноту. |
||
|